Главная » 2022 » Декабрь » 29 » Повесть "ЧАСЫ ФИРМЫ «МОЗЕР»". Леонид Зрелов
20:47
Повесть "ЧАСЫ ФИРМЫ «МОЗЕР»". Леонид Зрелов

ЧАСЫ ФИРМЫ «МОЗЕР»

ПОВЕСТЬ
Памяти М.И. Ларина

Зрелов Леонид Петрович
Поздняя осень. Ребристая подмороженная грязь на дороге. Бурый покров травы у безмолвствующего собора.
Старик не замечает собора, потому что невозможно давно живет в доме напротив. Его белесые глаза не воспринимают каменного кружева, все рассеивается, превращается чуть ли не в прах, зато он как бы видит, что происходит по ту сторону собора, где площадь, магазины, снующий люд. Хотя в этом соборе его крестили и нарекли именем Денис.
Старик нервничает, прислушивается, шлепает валенками по полу. Наконец его осеняет. Среди бела дня он включает свет, а сам встает у окна. Гость, которого он ждет уже лишних пятнадцать минут, вырастает рядом с подмерзшей лужей и приветливо машет рукой. Старик накидывает солдатский бушлат и семенит в сени. Так и есть: вредные, беспамятные соседи заперли ворота, хотя он с вечера предупредил, что на завтра ждет корреспондента из «области»? Вот и майся, дорогой гость, у ворот необязательного хозяина. Он кряхтит, сетует на соседей. На лице - старческая, инистая улыбка. Быстро впускает гостя и запирает дверь на засов.
Репродуктор за стеной горницы дребезжит, того гляди, рассыплется. Половицы покачиваются. Соседская девчонка танцует под московскую дудку «Ламбаду». Гость выжидательно оглядывается. Старик поспешно вскидывает глаза к своему молчащему репродуктору.
- Я с радио даже разговариваю, - смущенно говорит он. - Ведь все не так, как надо бы...
- А как надо-то? - спрашивает корреспондент и приглаживает темную бороду. Глаза блестят.
- Как?! Как?! - задыхаясь, шепотом переспрашивает старик. Лицо его дрожит. Он долго усаживается. Водит задом над стулом. Наконец опускается. Теперь он доволен.
- Вы вот думаете, что я совсем старый. Да я на сто лет моложе Пушкина, - задорно говорит он.
- О, да вам еще жить да жить! - Корреспондент улыбается. - На пенсии-то давно?
- Да лет двадцать. - Старик вздыхает. - Я бухгалтером работал. Бухгалтером-ревизором. Говорят, черт напутает - бухгалтер распутает, а уж коль бухгалтер напутает - сам черт не распутает. А я распутывал. Моих ревизий как огня боялись. А что это вы распутываете?.. - Лукавая улыбка испаряется со сморщенного лица старика. - Э-э, нет, не надо. Давайте-ка так побеседуем, без этих штучек.
Корреспондент покорно сворачивает шнур и засовывает маленький ящичек назад в сумку. Старик рад, что сумел победить хитрый ящичек, норовивший было унести в себе, его готовую вывернуться ради пользы дела душу.
- Может, чайку?.. - предлагает он.
Гость молча качает головой, поводит над сумкой плечами. С такими плечищами не ящичек маленький таскать, а лес валить. Корреспондент вынимает теперь блокнот, вопрошающе глядит.
- Ну вот, Ленин вошел с матросами в Учредительное собрание, и все повернулось на нашу сторону...
Корреспондент ничего не записывает, набычил голову. Старик осекается.
- Вы партейный? - спрашивает строго.
- Да куда там. Не дорос, - отвечает эдакий детина.
- А как же вы на такой работе?
- Ну я же не начальник. Никем не руковожу.
Старик опять предлагает чайку, от волнения забыв, что уже пытался потчевать.
Из кухни степенно выступает кот, подергивает темно-рыжей шерстью и с нескрываемым пренебрежением и обидой взглядывает на хозяина. Приноравливается, вспрыгивает на спинку дивана, еще чуть прицеливается и опускается на телевизор.
- Куда-йто он? — сконфуженно недоумевает хозяин. Внезапно больные глаза его обдает яркий со стальным отблеском свет. Рот вздрагивает. - У крепости Очаков заминировали мы лиман. Буденный нам на выручку шел... - Он осекается. Корреспондент ничего не записывает, даже ручку не берет.
- Давайте, знаете, с чего начнем, - говорит привередливый, что неблагодарный кот, гость, - как жили вы в мальчиках при магазине Творожникова.
Старик меняется в лице. Щеки безвольно провисают.
- Ну валяйте... пишите. Вот четырех лет лишился я отца. Брату было два года. Остались мы без средств. Мама шила, чтобы нас прокормить. А мы растем, все труднее ей с нами. Я раз и говорю: «Мама, пойду работать, тебе все деньги буду отдавать, себе только рубль оставлю». Индо плачу, как вспоминаю. В одиннадцатом году поехал я в Астрахань... Погодите, сейчас я... - Старик упирается обеими руками в стол и подтягивается над стулом. - Кыс, кыс, кыс! - зовет кота.
Кот дергает ухом, спрыгивает с телевизора и, не питая особых надежд, семенит за хозяином на кухню.
Купец второй гильдии Творожников обещал матери, что возьмет Дениса в услужение. И даже поклонился. А через неделю на местной пристани три матери подвели к трапу своих мальчиков. Гукнул пароходик «Крылов», закрутилось колесо, и побежала вода.
В Нижнем взволнованные мальчики пересели на крупный белый пароход. Матери, стоя рядышком на чужой гомонливой пристани, дружно залились слезами. Матушка Дениса вынула из рукавчика длинного бежевого платья платочек и промокнула мокрое лицо. Один из мальчиков надулся, покраснел, второй побледнел. А Денис просто заплакал. Пароход дернулся и медленно пошел по воде. У Дениса быстро стряхнулась с души тяжесть, и он внезапно для всех, захохотал. И оба мальчика засмеялись следом. Матери плачут, они хохочут. Пароход весело режет волну. Серпистыми крылами машут чайки. Берег огибает гигантскую белую свечу. На конце ее горит солнце. Золотой сноп расплавляет маленькие восковые фигурки матерей. Мальчики шарят по карманам. Рассматривают билеты. У Дениса самый дорогой билет. Цена его семь рублей девяносто копеек. Значит, плыть ему до самой Астрахани. Он опять пускает недолгую слезу.
В третьем классе утомленные зрелищами искрящих зеленью берегов, золота церковных куполов, мальчики спали попеременно, чтоб не обокрал какой-нито лиходей. Денис спал меньше всех: пучеглазый тоненький мальчик, который должен был его сменить, все никак не желал проснуться.
Днем мальчики гуляли по палубе, кушали пирожки с нежным ливером, дымящиеся пельмени из судков. Но очень мало потратили из двадцати пяти положенных на брата рублей. А буханки хлеба тайком бросали в воду. Только Денис незаметно отломил горбушку и спрятал в мешочек - на память о матушке.
Один из попутчиков Дениса сошел в Казани, с другим быстро и горячо простились в Самаре, и в первый день сентября потрясенный путешествием мальчик приплыл в Астрахань.
Встретил его приказчик, доверенное лицо Творожникова. Оглядел с обеих сторон, вынул из кармашка часики на золотой цепочке, что-то прикинул в уме и кликнул извозчика. И застучала резвая лошадка коваными копытами по булыжной мостовой. Поселили Дениса в просторной комнате, среди других, только постарше его, мальчиков. Все помещение называлось «холостяцкой». Неженатые приказчики жили по двое в комнате. Получали, кто сколько: двое по восемьдесят рублей, а один аж сто пятьдесят. Чего тужить?
Денису сразу денег дали. Он засунул богатство в чистую рубашечку и спрятал в шкафчик. Работал по двенадцать часов. Надраивал ботинки приказчику. Тот поднесет их к лицу, посмотрится, как в зеркало, усы разгладит и даст по заду Денису легкого одобряющего шлепка: принята работа, мальчик.
Белье приносили - свежее, накрахмаленное, отутюженное. Главный враг мальчика - складки, их уничтожали всеми доступными средствами. Приказчик все переворошит, разглядывая.
Ему перед клиентами стоять - чтоб ни сучка ни задоринки. Стукнет каблучком: так-то, мальчик-с.
Денис кружился около кухни и в магазине. Сами мальчики быстро пообедают в холостяцкой и несут в тройных судках обед приказчикам: в одном гнезде - щи, во втором - котлеты, в третьем - каша. Ну и, конечно, воду для мытья. Белую скатерку - на стол, и накрываешь на восемь персон. Приказчики чинно входят, поклонятся на образа, склонят набриолиненные хохлы, поиграют с водичкой над тазиками и чинно усаживаются отобедать.
Доверенное лицо Творожникова денег дает мальчикам на баню, на стрижку - сразу на всех. На Пасху и Рождество - каждому по рублю. А у самого доверенного стол уже заказан: приказчики придут поздравлять с праздником.
Как-то раз, на Николу, кажется, доверенное лицо хозяина, как повелось, заказал стол. Одной выпивки - пей не хочу: настойки ягодные нежные, сироп - нектар, а глядишь, у человека и ножки ослабли, сидит, скрипит креслом,, а чтоб встать - слаб уже.
Денис на Николу и прислуживал, носил блюда, виртуозно огибал пошатывающихся, шалящих гостей. Доверенный хозяина даже похвалил его: теплую щекочущую руку на голову положил. Улыбается. Лицо, словно сам у печи стоял, налилось, пахнет яствами, которые неутомимо подносил старательный Денис.
- Славный мальчик-с! - совершенно трезвым голосом проговорил доверенный и незаметно положил в ладонь Дениса бумажку.
Три рубля! Богатство!
На Николу почти все приказчики из десяти астраханских магазинов Творожникова перебывали, у его доверенного, и прочих гостей считать не приходилось. Кто мог и хотел, уехал.
В затишье, к закату трапезы, Денис, как положено, перед холостяцкой скинул башмаки да и забежал полюбоваться своим богатством. Просветил на солнце бумажку и так и сяк. Играет солнце внутри тоненькой приятной бумажки, освещает теплым светом всю жизнь люто тоскующего по маменьке мальчика.
Но, Господи, как пугливо, матушка, счастье. Его надобно скрывать - ладно бы от людей - от себя самого.
Новый выход Дениса с жареными перепелками преподнес ему пренеприятный сюрприз. На натертом паркете он к веселому изумлению гостей прямо посреди трапезной начал совершать интересный танец. Одна перепелка слетела с блюда и клюнула в щеку чернявого раскосого приказчика. Другая стремительно опустилась в заливное под носом доверенного хозяина. Ладно бы сам виновник нападения жареных птиц грохнулся об пол, однако пружина, пускавшая его в танец, замерла, и он встал как вкопанный с пустым подносом в руках. Желтый жир стекал на туфли. Поджарый длинноносый приказчик схватил несчастного Дениса за ухо:
- Ты, свинья, ишь озорничаешь... И туфли залил, и ступаешь, как корова по льду.
Боль прострелила голову Дениса.
- Я... я... не заливал! - неистово закричал он и брызнул на пол отчаянными слезами.
- Пусти, ирод, мальчика, вишь, как залился, - сказал доверенный хозяина, и все дружно засмеялись.
Денис не помнил, как покинул трапезную, брел, спотыкаясь, где-то все-таки крепко приложился и очнулся уже у необъятной реки, несущей мимо него, всей его жизни свои величавые воды. Кричал матушку. Плетенный из красных лучей вечернего солнца столб колыхался на воде. Денис думал утопиться, уже снял сюртук, рубашечку, скинул туфли. Густой матовый налет на подошвах привлек его внимание. Он расчистил на подошве кружочек от сора, ковырнул ногтем и попробовал на язык. И тогда сплюнул и стал стремительно одеваться.
Десять мальчиков из магазина «Ткани», где служил Денис, невинно и даже сострадательно поглядывали на него. Обычно, выслушивая нотации приказчика, они покорно, чуть набочок склоняли аккуратно расчесанные головы, чинно молились в храме. Денис терялся в догадках - кто? Его тайный обидчик объявил себя сам. Он стоял перед Денисом стройный, в голубом выходном шарфике, и глаза его с полевой дикой и нежной желтизной почти смеялись. Денис никогда бы не подумал на него: мальчик делился с ним своими тайнами и заступался за него в тихих, но яростных схватках в холостяцкой. Денис не понимал: зачем теперь напакостничал. Непонимание терзало едва ли не сильнее обиды.
- А чтоб глаза доверенному не мозолил, чтоб не прислужничал как самый последний раб. Мне вот вскорости в помощники приказчика переходить, а мне все на тебя кажут: вот где молодец. Отступи! Ты младше меня на год.
Задыхаясь, Денис убежал из холостяцкой. Планы мести, один страшнее другого, рисовались чередой. Денис сам дрожал от страха, пока неведомый голос не шепнул ему в то самое, болящее ухо: «Уймись, все само собой образуется и свершится Божье наказание над злом и тщеславием!».
Денис стал ждать. Вроде бы он ничуть не испугался угроз старшего мальчика, однако помимо воли стал работать слегка хуже, слегка опаздывать с выполнением обычных дел: при мытье полов с опилками и французским скипидаром, таким беспощадным к пыли, опилок не доберет, а скипидара лишку набрызгает. Приказчик войдет, а он еще по полу елозит, удаляет фланелькой душистую жидкость. Покупатели пришли - надо стульчик подать, не дожидаясь, пока крикнут. Он и подает, но в тот момент, когда приказчик уже умолк с обязательными фразами, и улыбка его теперь не ласкает, а режет, и сам клиент готов вот-вот оглянуться на нерадивого мальчика. На длинное лицо приказчика морщины ложатся, как шрамы, а Денис еще стынет перед рывком к стулу.
Кстати, о морщинах. Как ни малой был, но приметлив и мог догадаться, что признак породы и другой жизни не в холености лица, не в алом румянце, а в морщинах: грубые, тяжкие, на лице простолюдина, они ничуть на напоминали меленьких лучистых черточек на лицах господ.
Приказчик был, конечно, из простолюдинов. Выговаривать - не выговаривал, да ведь и делал Денис положенное ему, а задержку почти нельзя было уловить, как полет уличной мухи. Но охотней, чем с Денисом, начал работать с недругом его. «Погодите, погодите», - шептал Денис, сам толком не зная, что же будет. Но будет непременно. Он не мог больше глядеть прямо в глаза готовящегося в помощники приказчика мальчика. Единственно, где не уступал ему Денис, так это при приемах одной безмерно симпатичной госпожи, молодой вдовы.
Она входила стремительной походкой. Сладко шелестели платья. Странно, Денис узнавал в этом шелесте березовый гомон под окошками родного дома. Она смеялась - ничему, красивым тканям, восхищенному лицу Дениса и садилась прямо на воздух. Тут уж Денис опережал самого себя. Все ее одежды, расширяясь, округлялись в бархатную благоухающую клумбу. Глаза искрили. В них все время, несмотря на любую непогодь на дворе, плавилось ласковое солнце. Кончик натянутой тетивой брови вздрагивал. Лохматые брови приказчика еще только готовились прийти в движение, а Денис уже стоял подле облюбованной госпожой ткани. И смех звенел - и сверху, и сбоку, и в самое ухо Дениса.
Без сомнения, это была светящаяся женщина. Первые минуты после ее исчезновения свет становился мутен и тускл, почти гаснул. Только когда успокаивались дыхание и сердце Дениса, свет приобретал прозрачность, но пустую и холодную. Короткие, не отмеченные церковным календарем праздники длились несколько минут.
Если госпожа не увозила с собою покупки, то, как всегда в подобных случаях, вослед посылался мальчик. Тут Денису долго не выпадало такое счастье. То есть он не раз доставлял клиентам покупки на дом, но ей - никогда до одного прекрасного дня. На извозчика давали пятнадцать копеек. Денис, уже опытный в этих делах, как и прочие мальчики, предпочитал на извозчике экономить, но теперь нанял коляску с парой гнедых.
Без сомнения, дом, куда он подкатил, был одним из лучших в конечном волжском городе. Денис ступал по дворцу среди мрамора и темного мореного дуба. По жилам мрамора будто текли удивительные тихие струи, а дубовая обстановка казалась вырезанной из невиданного камня. Птицы пели в распахнутые окна.
Молодая вдова забавлялась с собачкой: кидала с тарелки в окошко кусочки буженины, та в неустанных прыжках ловила лакомство. Алый крупный рот женщины дрожал от удовольствия. Статный, загорелый молодой человек стоял подле нее. Старик с крупными залысинами и тайным бешенством в глазах взирал на баловство, не в силах ни одернуть, ни помешать чему бы то ни было на свете. Он висел под потолком в тяжелой раме, переступить через которую, несмотря на все неистовое желание, не мог. Серые губы его оледенели, а стоячий воротничок навечно сдавил горло. Денис молча опустил на приготовленный столик коробки с покупками госпожи.
- Послушай, мальчик, - обратилась она, быстро повернувшись, как будто уже видела его, пока подкармливала жадную собачку. - Почему ты такой бледный? Почему ты дрожишь?
- Я не знаю, - сказал Денис.
Молодой мужчина чуть-чуть усмехнулся.
«Нас хорошо кормят, хотя и не так, как вы изволите пичкать дворовую собаку», - дошептал он про себя.
- Ну, ну, - одобряюще кивнула она. - А никто не обижает? А? Только не лги. Лучше промолчи. Никогда не лги!
- Нынче уж нет, не обижают, - ответил Денис.
Она подошла ближе, что-то говорила. Бархатистый, грудной, сам голос щекотал ему лицо. Денис млел. Молодой мужчина перестал улыбаться.
- Это - ребенок, Степанида, - тихо и безнадежно сказал он.
- У тебя есть братики, сестрички? - спросила она.
- Да, есть братик, - выдохнул Денис и оправил костюмчик.
Костюмов мальчикам шили по два в год - летний, к Пасхе, и суконный, к Рождеству. На Денисе сегодня был новый бежевый летний костюм, а прошлогодний он уже отослал брату.
- А коровка у мамы есть? - словно бы услышав его мысли, спросила госпожа.
- Я не знаю, - сознался Денис, ужасно страдая. Он понимал, что об этом ему следовало бы знать. - Была, но, может, матушка уж продала...
Хозяйка потянула за золотистую ручечку дверцу шкафа, достала что-то.
- Вот, держи. Пусть мама купит корову.
Денис отшатнулся: брать чаевые мальчикам категорически запрещалось, а тут было целых пять рублей.
- Я знаю, знаю ваши порядки, - без веселья засмеялась вдова. Порой она смеялась почти с грустью.
- Ты не отказывайся. Ну ради Бога. Я не только для тебя, твоего братика, я ради себя так хочу...
Внезапно голос ее сорвался, его бархат стерся до дырки. Денис перестал слышать, закружилась голова.
На следующий день он отослал брату и суконный костюм. В потайном кармашке лежала драгоценная пятирублевая ассигнация.
А вскоре его обидчик попался: брал чаевые прямо подле извозчика, был пойман и выпорот. Родителям полетело письмо с предложением немедля забрать неуемного сребролюбца. Оплата дорожных подразумевалась.
Каково же было удивление Дениса, моментально перешедшее в сладость, когда еще немного погодя с позором изгонялся из общества «Кавказ и Меркурий» тот самый приказчик, который едва не отвернул ему ухо. И этого бес попутал - засунул в одну из коробок клиента вату. Покупатель сделал покупки чуть ли не во всех магазинах, был слегка навеселе да оказался памятлив.
С благодарностью к Богу и стыдом за свои радости над бедами недругов Денис молился в храме. Он думал, что никто ничего не замечает, однако невидимый глаз следил, и однажды приказчик, разбудив среди ночи, отправил его с деликатным поручением. Денис повез архиерею деликатесы.
Ночной город затягивал его вместе с пролеткой в свое прохладное чрево. Скользила вода в канавах. Рыбий дух витал в воздухе. Денис дремал. Брызги света от уличных фонарей будили одно лицо его. Он вскидывал голову и снова забывался.
Сон как рукой сняло, когда он ступил в архиерейскую трапезную. Приказчики без сюртуков, в помятых манишках дулись в карты, гоготали, а громче всех - краснолицый исполин архиерей. В могучей длани его были карты, вместо рясы с плеч свисал бордовый в синюю полоску халат.
Потрясенный Денис робко подошел к столу картежников. Привычные руки ловко раскладывали закуску.
- Что есть Апокалипсис, мальчик? - глядя в карты, спросил архиерей.
- Пророческая книга Священного писания Нового завета, - ответил Денис, как учили по Закону Божию.
Архиерей заворочался в кресле.
- Помни, мальчик, Апокалипсис в Рассеи грядет с приходом к власти челяди. Приказчики застыли с картами в руках.
- Да не вы придете. - Архиерей тонко усмехнулся. - Вы ближайшие к хозяевам люди, живо приберете к рукам где что плохо лежит. А вас облапошат вот старательные, безгласные мальчики. Тебе нравится то, что ты тут зришь, мальчик? - спросил он.
Денис потупил голову. Он желал слез, спасительных и более надежных, нежели друзья. Но слезы не проливались.
- Молчишь? А потом припомнишь мне и вот этим дорвавшимся до сладкого пирога людишкам. Ничего не упустишь! Прочь, ироды! - вдруг закричал он. - Подите прочь все! Неверные! Кончен бал. Жених грядет во полуночи! - совершенно несуразное выкрикнул помешавшийся архиерей, вскочил и топнул ногой.
Образ Христа в иконостасе перекосило. В голове Дениса помутнело. Черная огромная птица вынесла его на своей спине за грохочущие ворота. Пролетела мимо пролетка.
- А когда вы перестали верить в Бога? - спросил корреспондент.
Старик недоуменно пожал плечами, брыкнул ножкой.
- Вот Ленин вошел с матросами в Учредительное собрание, и установилась наша, рабочая власть...
- Помните, как храм здесь-то закрывали?
- Этот, Благовещенский-то?.. Без меня. Я в ту пору в Ярославле на бухгалтерских курсах учился. А вот как кладбищенскую церковь прикрывали, помню. Осенью. Колокол срезали. Утварь - на паперть. Врата заколотили, и вся недолга.
- И кто эти люди были? Какого сословия?
- Ну, простого... Начальство новое.
Тимофей Корольков, Семен Бегунов... Да мало ли... И, вот что я скажу, несчастные оказались люди: кто по пьяной лавочке удавку на шею накинул, кто из-за сына спился и в реке утоп... Кто еще дурнее кончил... Как пошла на них Косая! Как пошла-поехала! Беду, видать, накликали на них наши бабки. У меня фотография ихняя есть. Сейчас покажу.
- А вы с ними не снимались?..
- Нет, меня там, мил человек, не было. Я тогда брата хоронил, брата, убиенного остатками белой банды.
- Ну вы мне лучше покажите фотографию тех лет, когда в мальчиках служили.
- Есть одна. Но в ту пору я уже помощником приказчика был. А в мальчиках-то четыре года пребывал. Один выходной - воскресенье. Покупатель входит - стою навытяжку. Окинул взглядом - вижу размер, соображаю, какой костюм лучше подойдет. Нет у меня - записываю. Кино стоило десять копеек.
Корреспондент кивнул и напомнил о фотографии. Лицо у него было почему-то угрюмое. Борода, как у архиерея, - широкая с проседью. Потому и вспомнил из многого, что было, того, свихнувшегося архиерея. Жалея, что дал промашку, поведав о встрече с ним, старик зарылся руками в ящике комода.
Гость косился по сторонам. Ноги в одних носках замерзли. Холод тянул по полу. Он встал, ступил в сени. Так и есть: дверь на улицу раскрыта. Он сам и оставил, когда выходил покурить. Старик еще сердечные капельки принимал.
Настенные часы в черном с резными стойками футляре стояли, показывали пятнадцать минут третьего, наверно, уже не первый год.
Мальчик с русой челкой набок глянул пытливо, остро и даже со скрытой грустью. Он понравился гостю. Машинально, но в душе, вероятно, желая пошире приоткрыть тайну чужой жизни, корреспондент перевернул фотографию. Хорошая, добрая бумага пожелтела, а черные буквы светились свежо и чуть отливали золотом: «На добрую и долгую память дорогой маме от вашего сына Дениса Логунова снимался 15 летъ 1915 г. 5 марта».
- Из земли бы матушку выкопал, чтоб жила со мной, - горячо сказал старик.
Гость кивнул и даже руку положил на запястье старика, где билась под желтой кожей капелька крови. У него у самого недавно умерла мать, и невыносимое горе, которое он познал, роднило его со стариком.
- Может, рюмочку? - быстро спросил старик.
Гость помотал головой, расстроив приятно было оживившегося хозяина. Тот еще порывался к шкафчику, но корреспондент каждый раз удерживал его.
- Ну и зачем надо было воевать русским с русскими? - вдруг грубовато спросил он.
- Как же? Двоевластие было, - ответил старик, про себя дивясь неожиданной непонятливости гостя. - Да вы понимаете, - сорвавшись на петушиный крик, выговорил он, - что такое власть?!
- Не понимаю, - сказал гость. - Я хочу понять, что такое власть.
Старик молча и с сожалением взирал на него. Мягко заходили часы фирмы «Мозер». Гость помнил их ход. Такие же были у его незабвенной матушки и навсегда остались у младшего брата.
В девятнадцатом году Дениса призвали в Красную Армию. Кислов, первый председатель уездного совета, держал перед новобранцами речь. Он был хорошим оратором. Голос его жег: гидра контрреволюции должна быть беспощадно раздавлена. Денис стоял впереди с задранной головой. Каждое брошенное слово прибавляло ему сил и решимости.
В Череповце формировали речные минные дивизионы.
Вскоре Денис облачился в форму. На кокарде - якорь и два весла. В глубине России шла война на реках. Дымились воды. Чехи дошли до Горбатовки. Панская Польша кусок за куском отрывала черноземные земли. Пилсудский приблизился к Киеву. Власть - это вздыбленная переставшая родить земля, это пространства огня, это мощь, рвущая в клочья железо.
Из Москвы приказ - взорвать мост. Первый речной минный дивизион знает свое дело. Митя Меркурьев, от гари, пыли, копоти черный, дымящийся, как уголь, закладывает устройство. На белых бровях - мутные, капли. Фуражка с кокардой слетает в темные воды Днепра. Русые волосы колышатся. Денис на корточках гнет проволоку. Железо гнется, пальцы - нет, как одеревенели.
Митя распрямляет стройную, до невозможности суженную у талии фигуру. Он сам словно на каркасе из гибкой стали. Чириканье пуль ласкает его слух. Ветер вздыбливает удивительно светлые волосы. Белая мишень над темной фигурой. Он стоит во весь рост.
- Ну, получай, пан Пилсудский! Наш тебе краснопролетарский пирогс малиной! - Митя хохочет.
Они с Денисом в обнимку сбегают к кланящейся пулям осоке. Вода заржавела, в ней полно железа. Оно нагревает воду. Та отдает солью. Это - кровь, безымянная - с берегов, катеров, отовсюду. Идут красные дожди, в них зарево бойни. Власть наливается кровью, оттого она и сильна. Власть - это кровь.
Митя весело поводит плечом. Грохот покрывает монотонные гулы раскатов. Вмиг раздирается железо, крошится камень. И - нет пролета моста, а пану Пилсудскому нет хода на левый берег. ГВИУ /Главное военно-инженерное управление/ в лице Мити и помогающего Дениса грамотно делает свое дело.
С Юга, с Азова, рвется прибалтийский барон Врангель. Качается земля. Кружится огненное кольцо. Сияют тысячи сабель и штыков. С недостроенного дредноута выплевывают начиненное порохом железо двенадцатидюймовые пушки. Ползет бронированная гигантская черепа, и сплошной черный след ее стелется по земле. Власть идет на власть. Одна не может перенести другую. Власть это - то, что может быть только в единственном числе. Она выше драгоценностей. Драгоценнности можно размножить, а власть - нет, она бесплодна и уничтожит любую подделку, ибо то, что уже миновало и опять заявило о себе, есть подделка. На Юге - воронка, дыра, она засасывает красные части. Это гневится власть. Непрерывно клацает телеграфный аппарат, длинные ленты расползаются по столу, свисают на пол, сворачиваются в кольца.
Туда, в кровавую пенящуюся воронку, сползает на барже минный дивизион. Екатерннослав, Николаев, Очаков. В дивизионе двести человек, вдвое меньше, чем надо. Но каждый стоит десятерых, поскольку за ними новая, а значит, настоящая власть.
Со стороны Врангеля крейсер «Кагул» долбит из восьми и шестидюймовых орудий. На буксире подтаскивают еще сверхдредноут «Воля», и на нем не жалеют снарядов. Кажется, содрагается само земляного цвета небо. Митя говорит, что «Воля» - это бывшая «Императрица Мария» и разговор с ней короткий.
Минный дивизион на берегу. Камень волнистый. Точно море застыло в камне. До настоящего моря - пенящегося, веселого, смеющегося над кровавой потехой людей - рукой подать. Но дивизион не может сдвинуться с места. Воронка еще не засосала как следует красногвардейский дивизион, который пробьет им путь к морю.
Рядом на рельсах - два вагона взрывчатки, Те же мины, только без запала, - определяет Митя. Они начинены пироксилином. Их можно держать так сколько-то часов, потом они взрываются сами. Сколько осталось до взрыва? Сутки или двадцать минут, когда пироксилин разнесет в клочья минный дивизион? Власть не прощает таких промашек своим защитникам - ни живым, ни мертвым. У Мити уже орден Красного Знамени.
Он берет под уздцы любимого коня по странной кличке Трансвааль. Конь, белый, в серых яблоках, мотает головой, преданно трется черной губой о ладонь Мити. На ладони розовая бороздка шрама. Митя запрягает Трансвааля в передовой вагон. Минутное дело. Вот уже рядом с Трансваалем пританцовывает его подруга Даша. Митя оглушительно свистит в два пальца. Бойцы минного дивизиона сзади подталкивают вагоны. Митя опять свистит. Кони с храпом рвутся. Почти незаметный уклон дает большую скорость. Кони несут. Вагоны летят, норовя их сбить, раздавить. Пара любящих коней неистово вращает длинными, украшенными черными гетрами ногами. И все это мчится в темный, с красными лентами чумных огней коридор из цистерн, платформ, ферм, летит смертоносным «подарком» белым. Невозможно пронзительно кричит Трансвааль. Сумерки как бы разламываются - посреди слепящее пламя, оно поглощает коней и возносится с ними к небу. Взрыв потрясает все полное бесшабашной удали войны и бойни пространство.
Митя вытирает влажный красивый лоб. Блестит на ладони розовый шрам.
Красная гвардия рвет плотную оборону белых.
Бойцы минного дивизиона выходят к морю. Нежно, по-женски поет лазурная волна.
Под обстрелам минируют Днепровско-Бугский лиман. И тут нет равных Мите. Глаза лихорадочно светятся, ноздри раздуты. А пули клюют воду подле его руки.
Минное ограждение перекрывает лиман. Мины связаны проволокой и благодаря сегменту в своем механизме стоят, как на якоре, колышатся на воде. Одна взорвется - другие уцелеют. На берегу устанавливают минный стол - пульт, на который поступают сигналы. Митя смотрит на часы - в серебряном корпусе, с подарочной гравировкой: вся работа заняла семьдесят пять минут.
Белые берут передышку.
Замутнел, почернел воздух. Стального цвета лунная полоса на воде разделила два непримиримых мира.
Как появилась девчонка? Откуда? Зачем? Да кто знает! Ясно только, что она принадлежала тому, враждебному миру. Шелковая кожа, агатовые глаза, опушенные персиковые щеки. Скрещенные на груди длиннопалые руки дрожат. Поздно, милая. Митя берет ее за тугую косу, тянет вниз. Расплетается синий бант. Голова девчонки запрокидывается. Белые зубы клацают. Денис заворожен, он никогда не видел такой изумительной, прекрасной линии лица, разве что у астраханской госпожи. Может, ему мерещится от бессонных ночей, и он видит ожившую картинку, которую внезапно загораживает собой Митя?
Денис пыхтит, порывается дотянуться до жадной Митиной руки. Митя с силой отталкивает его. Ладонь с розовым шрамом покрывает вскрикнувший пухлый рот девчонки. Митя резко оборачивается к Денису. Горькосладкий запах спирта в его тяжелеющем дыхании. Денис ошеломлен. В Красной Армии не пьют. За употребление спиртного грозит расстрел.
Митя одной рукой подхватывает девчонку. Грохочет дверь, лязгает запор. Ошеломленный Денис вываливается во двор.
Часть луны покрыта молочным туманом. Она похожа на запрокинутую голову. Льется с нее жидкое серебро, уже растекается по воде. Волны ломают искристую дорожку. Стройная фигурка проступает в пахнущем гарью воздухе. Несется по пирсу, срывается в воду. Денис отлепляется мокрой спиной от столба, у которого полчаса стоит, как приговоренный. Ему кажется, что он видит русую косу. Коса бьется на волне и медленно уходит под воду.
Человек в военном френче останавливает дернувшегося Дениса. Медленно, почти по слогам спрашивает: правда ли, что старший минер Митрий Меркурьев замечен сегодня в подпитии. Ночь. Френч чернильно черен. А лицо отливает то ли сталью, то ли свинцом. Металл в воздухе, в душах, в сердцах. Власть - это металл.
Денис качает головой.
- У вас что, язык отнялся? - гневно кричит человек в черном френче.
Лязгают цепи. Шлюпка днищем шлепается на воду. Высокий статный минер отталкивается веслом от пирса, и шлюпка против ветра движется прочь от береговой линии, уходит в лиман. Крыльями прощально машут весла. Взрыв тускл, негромок. Словно что-то лопнуло и с тихим свистом выпустило воздух. Взорвалась только одна мина. Митя блестяще знал свое дело.
Денис держит в руках фуражку. На кокарде - любимые якорь и весла. Мины крепко стоят на якорях.
Власть не любит самоубийц, даже из самых преданных, ибо самоубийства намекают на ее несовершенство.
Стучит молоточек телеграфа. Длинные ленты ложатся на стол. Денис готов куда угодно. На этот раз власть называет Кронштадт. Уже полтора месяца, как нет Мити. А с Врангелем покончено неделю назад.
- Ребята, все, что делалось, это все ради вашего светлого будущего. Лучшие сыны рабочего класса, трудового крестьянства не жалели сил... - Денис Лукьянович называет Сашу Молодцова, Федора Капустина и дрожит на языке, но никогда не срывается имя Митя.
И только сегодня он называет его.
- Ми-итя-я, - повторяет Денис Лукьянович.
Красный пионерский галстук сжимает ему шею. Он задыхается, просит, чтоб чуть-чуть ослабили узелок.
Старик приходит в себя на диване. Бородатый корреспондент сидит подле, на краешке. Держит за запястье его руку, считает пульс.
- Пустяки, пустяки... Чуть закружилась голова, - говорит старик и улыбается. Никаких «скорых» ему не нужно, валидолов - тоже, даже не покупает.
- А теперь я буду говорить вот о чем...
Говорить он начинает позже, после сладкого крепкого чая, Корреспондент приготовил хороший, бодрящий напиток. Из своей баночки заварил.
Почему-то тикают часы «Мозер». Маятник стоит, а они тикают. Тогда они еще ходили. Только, раз встали, но нашелся хороший мастер. Сейчас таких днем с огнем не сыщешь. В пьянство ударился народ.
- Может, все-таки рюмочку, а? - старик выжидательно глядит, в глазах - тени исчезнувшего. Корреспондент мотает головой, отдувается после чая. Видок у него понурый. Свитерок, тонкий, серенький, натянут на широкой груди. И опять зачем-то о Творожникове спрашивает. Ведь все проскочили, провоевали, пролили кровь за счастье трудового народа. Нет, дался ему этот купец второй гильдии. Ну да, построил школу №3, городское училище, гимназию, больницу, родильное отделение врозь с больницей. Хоромы не он настроил, неправда, то Творожников-Нилин, другой человек, браток. Церковь Всех Святых - о ней уже говорили, тут сын командовал. Раз в год Творожников-младший в Астрахань наведывался. Напоследок приплыл по Волге. Весь из себя! Что ты! А церковь Всех Святых прихлопнули, как сказано было давеча. Да, а магазин-то в Астрахани... того, сгорел. В отместку кто-нито из обиженных, мошенников, и поджег, прости их, Господи. Сдернули вместе с приказчиками с Творожникова-то сто пятьдесят тысяч. Не по миру же идти? Пять тысяч получил. Коровку купил здесь. Не деньги уже пошли - бумага бумагой. Уехал, а Творожников в Астрахани-то еще успел новый магазин открыть на восемь человек. Да поздно. Грянула Великая революция. Октябрьская!
- А вот что я еще скажу. - Старик хитро прищуривается. Да какая уж там хитрость, коли и была, вся вышла. Прозрачный несчастный, заброшенный всеми старик. Красная звездочка на воротах не в счет, так, для проформы. - А вот что... - повторяет он, хотя корреспондент не проронил ни слова, смотрит в одну точку на краю лба старика - на вмятинку от осколка. Как воронка травой, поросла вмятина-шрам белесым тонким волосом.
... - Творожников-то в Империалистическую войну пожертвовал на госпиталь четыреста тысяч. А я лет тридцать спустя поднял документы - восемьдесят тысяч всего значится. Украли триста двадцать-то доверенные. - Старик смотрит победоносно: ну, сразил я тебя, голубчик?
Сразил. Корреспондент трет пальцами лоб. Лоб сухой, блестит.
- А как к вам эти документы попали? Ведь такие дела в особых архивах хранятся.
- Ну... я имел доступ... - Старик настороженно пожимает плечами.
- И как же вы его получили?
- Ну я же ведь в энкавэдэ работал, - не в силах удержать понесших его коней твердо говорит старик.
- Интересно. - Корреспондент постукивает тупым концом ручки по блокноту. - И как же?.. - спрашивает.
- А так, - с тихой, невнятной обидой отвечает старик и сам откидывается на стуле, прижимается больными лопатками к спинке. - Я в «Заготконторе» бухгалтером работал. Моего начальника вызвали в энкавэдэ. Он сразу - руки на стол: сажайте, хлеба не будет, машин нет, перевозить не на чем. Война началась. Все по воинскому делу разобрано. И ты думаешь, его посадили? Как бы не так. Поговорили, успокоили. Начальник водички холодной в стакане подал. При нем обзвонил организации. Наутро подле нашей конторы колонна машин выстроилась. В тот же день вызвали меня: «Работать у нас хотите?..». А зачем вы это пишете? Не надо!
Корреспондент улыбается и кладет на стол свое «ружьецо». Вроде, ерунда, чернила, паста там какая-то, а черкнет, как молотом по сердцу бухнет, и нет человека, поминай, как звали. Эта - как ее? - пресса чистила не хуже «тройки».
Дениса Лукьяновича взяли в НКВД делопроизводителем. А спустя несколько дней приходит повестка из военкомата. Он на работе повестку не показал, сидел грустный, недоумевал. А вечером нарочный из военкомата постучал в окошко. Ведь прямо домой пришел. Учтивый такой, ромбик в петлице: извините, оплошность получилась. И назад попросил повестку-то. А Дениса Лукьяновича еще «область» должна была утвердить на новой должности, он еще между небом и землей болтался.
Быстро утвердили, хоть и беспартийный был. Свой человек, надежный, не станет болтать, оплошностей не допустит. Идет на работу, люди почтительно дорогу уступают, а он скромно первый кланяется. Сосед Кобелякин, пьянь, дрянной мужик, метр земли оттяпал на огороде Дениса Лукьяновича, успел перед фронтом покаяться, а его жена с яичками, сметаной и еще с кое-чем пришла. Он быстро дал от ворот поворот. Служебным положением никогда не пользовался.
На службе - от темна до темна. Бумаг - пять видов. На каждую - своя папка. Перед обедом и уходом домой - все в сейф. Город вычищен. Тишина, покой. Поскрипывает перо, и в такт ему тихо вторит стул. Решетчатые окошки на фоне зелени листвы. Мир согласно служебным обязанностям поделен на квадратные клетки-графы. В графах люди - теснятся, поводят плечами, а выпрыгнуть не могут. Мир весь классовый, и другого нет и не будет, помяните слово Дениса Дукьяновича.
Желтый чистый свет. Потолочки белые. Портреты вождей мирового пролетариата в темных рамах. Приветливый начальник. Всегда за руку поздоровается, поинтересуется о здоровье супруги. Улыбнется и - к себе в кабинет: поскрипывают ремни на статных плачах и тихонько вторят скрипу смазанные сапоги.
Раз - дело к вечеру - в учреждении только двое - начальник да Денис Лукьянович - водят перьями, отгоняют от секретных бумаг одну и ту же надоедливую муху. Двери-то там и тут открыты и расположены почти напротив. У входа замерла невидимая охрана.
- Денис Лукьянович - неожиданно позвал начальник. - Зайди-ка, дорогой.
Денис Лукьянович гимнастерку оправил, вытянулся на пороге.
- Ну что ты, что ты?.. - Махнул рукой, показал на диван. Сам чайник поставил. Никакой прислуги не было. Лишние руки на судоремонтном нужнее.
Начальник подвинул ему кресло, сам сел напротив. Денис Лукьянович незаметно и невольно стал соскальзывать на кончик по холодящей ягодицы обивке. Неловко, развалясь-то перед начальником сидеть. Тот расспрашивает о житье-бытье, о друзьях, с кем чай можно попить. Житье-бытье ничего, грех жаловаться. А друзья?.. Какие? И бывало-то, в мирное время ни с кем особенно близок не был, ибо не пил, не гулял, нехороших тайн не имел. А сейчас и подавно. На фронте все.
- Ну так уж никто и не захаживает? - добродушно ворчит начальник. - Без друзей нельзя, дорогой Денис Лукьянович. Я, конечно, понимаю, вы все время на работе - от зари до зари. По тринадцать часов, шутка ли?
Воротник гимнастерки расстегнут, под шеей, в ложбинке, крупная родинка, а сама шея жилистая, натертая до красноты воротником. Лицо мягкое. Под пенсне - карие, подернутые лаком глаза. В них - смертельная усталость, ведь все время, право слово, работа да работа.
- Да только часовщик заходил намедни, - вспоминает Денис Лукьянович. - Справно починил часы. А дело мудреное, механизм такой - фирма «Мозер». Умру, говорит, некому будет вам чинить часы. Прошло, мол, наше время.
- Денис Лукьянович, - говорит начальник странным, осторожным голосом, словно будит его, - Ты скажи этому болтуну, чтоб попридержал язык.
Он кивает и чувствует, как немеет лицо.
- Да не беспокойся ты сам-то, - успокаивает тот и глухо дышит над ухом.
В его голосе много дыхания - теплого, домашнего, но что-то уже режет чуткий слух подчиненного.
- Меня такие людишки не интересуют. Если они не понимают, в каком времени живут - великолепном, хотя и тяжелом времени, - для них же хуже. Нет жальчее людей, отставших от времени. Это лучше уж от поезда отстать. Вот уходят на фронт эшелоны... - Начальник закашлялся. Его небольшая, но крепкая рука похожа на Митину, только нет шрама.
- На фронт хочу... Отпустите, Викентий Киприанович, — неожиданно говорит Денис Лукьянович.
Он вроде и не думал тосковать за важными делами, но тут нежданно-негаданно прорвалось потаенное.
- Вам что, стыдно, что люди уходят на фронт, а вы здесь с бумажками занимаетесь?
- Нет, не в том дело..., - растерянно произносит Денис Лукьянович.
Начальник снимает с плитки чайник. Заливает крутым кипятком заварку. Молчит, не смотрит в сторону подчиненного. Наконец из угла кабинета от раскаленной, медленно темнеющей спирали выговаривает:
- А вы и есть на фронте, Денис Лукьянович. Может, на самом тяжелом.... Вот в Силкове уполномоченного убили... Значит, мы проворонили контру. Мы - фильтр, и если наш фильтр засорится или порвется, худо, будет дело. Судьба страны зависит от нас.
Пьют обжигающий, не очень сладкий чай.
- Вот вы у нас работаете, Денис Лукьянович, а не партийный. Как же так? - укоризненно произносит начальник.
- Завтра же подам заявление, Викентий Киприанович, - горячо, искренне обещает Денис Лукьянович.
- А я - рекомендацию. - Начальник кивает.
В партию Дениса Лукьяновича приняли без проволочек. Столик собрал, по военным временам хороший. Было покойно, уютно. Начальник вел душевные разговоры, о служебных делах - ни слова, называл жену именинника, Валентину Амвросиевну, запросто, Валей. Самовар гудел, и водочка, тоненько журча, лилась в стопки. Из-под абажура лился розовый щемящий свет. Денис Лукьянович впал в умиление. Маятник часов фирмы «Мозер» шлепает направо-налево, как будто поцелуи раздает. Начальник раз посмотрел туда, два, поднялся, гимнастерку подтянул под ремнем:
- Спасибо, дорогие, хозяева, за приют и ласку...
Серый автомобиль уже блестит под окнами длинным крытым кузовом. Шофер не сигналит, под капот заглядывает. Начальник уже садится в кабину. Шофер хлопает крышкой капота, а через минуту вносит в дом коробки, из них виднеются желтоватые матерчатые мешочки. Хозяин ни о чем не спрашивает. Его положение не позволяет задавать вопросы техперсоналу, вот он и соблюдает субординацию. Серый автомобиль увозит начальника в район.
В желтоватых мешочках - Денис Лукьянович никак не думал - гречка, мука, песок. В ту же ночь берут убийц уполномоченного. Все они быстро прошли по делу, так ни в чем и не признавшись, не выдав сообщников. Только главарь ушел. Но сеточка агентуры накинута. Как ни мутна вода, вот-вот затрепыхается в сети самая крупная рыбина.
Ударили первые морозцы. Снега нет. Мороженная земля лежит вся в шрамах. Бахрама бурой травы полощется насильном ветру. Ветер сшибает пенсне. Статный человек в защитной гимнастерке с ромбами на петлицах странно прыгает на месте, будто старается подхватить падающее пенсне, и валится на булыжник мостовой. Сильные сухие хлопки. Ловкие ладные фигуры военных вполуприсядку набегают с двух сторон к лежащему, переворачивают на спину. Стучат калитки. По-прежнему хлопает на веревках застывшее на морозце белье. Никаких свежих ран на теле главного чекиста нет. Сгорел человек в многотрудной работе. На блестящем стеклышке пенсне серые трещинки.
Пенсне лежит на столе начальника подле чернильницы из серого мрамора, пока не появляется новый хозяин.
Денис Лукьянович был человеком привязчивым. И нового начальника сразу окрестил курносым.
Порою, сидя за столом, прикидывал, сколько тайных прозвищ заслужил в маленьком городке этот невзрачный свалившийся, как черт на голову, человечек? Кривоногий, лупоглазый, губошлеп, паук, слепень, муха, злыдень... Какое уничижительное словцо ни возьми - все будет о нем. А жену привез молодую красивую. Чистая родниковая вода и солнце на заре создали ее, выпустили на волю - стройную, с блестящей розовой кожей, с глазами-омутищами, журчащим из груди голосом. Чекисты, подъезжая в машине к дому нового хозяина учреждения, держали равнение на окошки, калитку, откуда могла показаться она, и при появлении ее дружно, как по команде «смирно», отводили головы. Зима, морозы лютые, а она все прелестней расцветает.
И, чем прелестней расцветает жена, тем мрачней и злей становится муж. Прогремит сапожищами по коридору, дверью хлопнет, и летят, летят уже стаями бумажки на стол делопроизводителя.
Денис Лукьянович работы никогда не чурался, но теперь и его оторопь берет: бумажек столько, что на любую фамилию найдется, даже на его, Дениса Лукьяновича, а у него семья, сын.
Курносый допоздна засиживается, считает столбиками, бумажками шебаршит. Маленький человек, а тяжек его шаг. Денис Лукьянович до чего дошел? - о той мухе жалел, которую они с прежним начальником невзначай перегоняли из кабинета в кабинет.
Как-то раз по звоночку жены сорвался курносый раньше обычного. Денис Лукьянович в коридор выглянул - он стал тогда немного покуривать, - папироску вынул. Уборщица выгребла мусор из кабинета начальника. А мусора у него всегда было в избытке. И где он только доставал его? Словно с собой привозил. Огрызки карандашей, изуродованные скрепки, переломанные ручки и... вдруг блеснуло стеклышком пенсне. Уборщица новая - пол-учреждения новых-то - ноль внимания, ей пенсне ни о чем не говорит, а Дениса Лукьяновича треснутое стеклышко как по сердцу резануло. Он осторожно вытащил из мусора памятный предметик, в носовой платок завернул, в карман спрятал. Сердце колотится. Жалость и злость его берут, но согревает грудь треснутое стеклышко — вещественное доказательство презрения курносого к памяти заслуженного чекиста.
Как помешался в эту минуту Денис Лукьянович. Бумаги перестали его слушаться, норовят по-своему лечь в папки. Уж он с ними бился, призывал к порядку, только поздним вечером управился.
Курносый так и не вернулся. Видать, молодая жена поцарапала, и ждать Денису Лукьяновичу завтра какого-нибудь нагоняя.
Будто в воду глядел.
Утром влетает курносый. А нормально ходить он не умел - то влетал, то, порою, еле-еле просто неслышно входил. Вот влетает - сальные волосы дыбом: где документ с таким-то «углом»? /«Угол» - особый литер. Денис Лукьянович все их знал назубок/. В сейфах нет, все столы перерыли - нигде.
- Ну-у... - Начальник посмотрел пристально. В глазах возгорается бешенство и курится темный дымок. Денис Лукьянович прослезился. - Пиши рапорт.
Дернул ремни на плечах. Чуть не порвал, развернулся. Гимнастерка из-под ремня торчит, как куриный хвост, и даже метка чернильная осталась: опрокинули чернильный пузырек в поисках бумажки.
Писать рапорт Денису Лукьяновичу не хотелось: лет семь дали бы. Пришел домой сам не свой. Валя у печки хлопочет. В черных зачесанных волосах и на щеках пляшут огненные отблески. «Горим, Валя», - шепчет про себя Денис Лукьянович, а виду не подает. Так, значит, посадят. Так, так...». О пенсне не вспоминает. Как память отшибло. И не его это дело, не годен для таких занятий. Да и враг он теперь, в его положении выложить в «области» пенсне, тут уж и вовсе высоко потянуть, так высоко, аж дух захватывает. «Вышка» была бы. О «вышке»-то подумал, а не смекнул, что курносого за пропажу секретного документа еще быстрее загребли бы.
Ни свет ни заря Денис Лукьянович спешит на работу. На улице ни души, только кошки шарахаются с дороги. А курносый уж тут как тут. Пыхтит в кабинете.
- Ну, принес рапорт? - Щека подрагивает в тике.
Денис Лукьянович неловко пожимает плечами. Чуть ли не вместе тянут за ручку одного и того же ящичка. А бумажка лежит сверху, свежая, даже не помятая, и чернилами блестит...
До сих пор Денис Лукьянович в голову не возьмет, как они ее накануне не увидели. Угар какой-то на них нашел.
Но Дениса Лукьяновича курносый все равно удалил. И стал бывший делопроизводитель НКВД ревизором, грозой жуликов и махинаторов.
- Погодите, - говорит корреспондент, - я что-то не пойму, в чем же, собственно, заключалась ваша работа?
- А зачем это вам? - удивляется старик. Глядит себе в чашку. На остывшем чае рваная тусклая пленка.
- Но все же в общих чертах хотелось бы... - неуверенно произносит гость. В кулачище нетерпеливо дергается белая ручка.
- Ну, вот, скажем, из семьдесят шестого завода города Бенска дают запрос: можно ли принять на работу такого-то? Я поднимаю картотеку и отвечаю: компрометирующих материалов нет. А зачем вы записываете? Нет, нет, не надо, - протестует старик и упрямо, - с тоской и надеждой добавляет: - Вот бы сейчас так...
- Для чего? - тихо спрашивает корреспондент.
- Вредительства много, - вздыхает старик.
Часы фирмы «Мозер» отстукивают последние секунды и встают. Теперь уж и маятник замирает. Три минуты прошло, как пустил их корреспондент. Поковырялся вслепую, запустив под механизм ручищу. Всего три минуты! Старик доволен. Всего-то три минуты. Ничего особенного не рассказал он дотошному газетчику. И хорошо! Нет, так лучше будет. Но мужик он, словно, ничего. Денис Лукьянович только посмотрит - насквозь человека видит.
В тот вечер, как нашлась секретная бумага, он слегка «приложился». Никогда не пил один - только в праздники да в компании рюмку-другую. А тут нет, выпил как следует. Действительно, что праздник - от тюрьмы ушел. А у часов завод кончился, встали, ну и залез руками, тоже нечистый дернул, чего-то пощупать там, в механизме. В нетрезвую голову чего не взбредет. Да и вывернул весь механизм наружу, рассыпались колесики, оси...
Валя любила часы, а он любил все, что любо было ей.
Не выдержал И дня через два вечерком будто бы по пути заглянул на дом к часовщику.
- Нету его, - отрезала жена часовщика и глазами сверкнула.
- А когда будет?
- Лет через десять! - задорно выкрикнула баба, и дверь перед носом Дениса Лукьяновича захлопнула. Закаркали на вязе вороны: «Гр-р, Гр-р»! Как будто кости в глотках застряли.
Денис Лукьянович» знал, что компрометирующие материалы на часовщика не тянули на статью, иначе, признаться, не пошел бы, о той же Вале и сыне подумал бы. Да и не забирали молодца при нем. Верно, болел он, горячка на него напала, как начал разворачиваться курносый. Вот, выходит, в. те дни и сгребли, пришили, отправили. А Денис Лукьянович и не знал. Даже слухи не пробились к нему.
Уже без прежней охоты здоровался он со знакомыми горожанами, обиделся вроде бы.
Другого подходящего мастера в городе не нашлось. Возил часы в «область». Там при нем и починили.
- А как курносый-то? - вспомнил корреспондент.
- Да никак... Месячишка три-четыре проболтался - хвать и нет. Злой человек и неумный был. Не понимал, что сила начальника в подчиненных.
Корреспондент охотно кивнул, улыбнулся, ручкой разгладил складки на потертой, давно не стиранной скатерти.
- Я как знал, что после меня недолго ему останется, — с воодушевлением произнес старик.

Стал Денис Лукьянович ездить ревизором по районам. Друзей - никого, одна милая, незабвенная Валя, Валюта, прозрачная душа. Встревоженные карие глаза, изломанные в ожидании густые брови. Сынишка трется у голенища сапога. Маковая головка, смуглые тянущиеся к нему ручонки.
Душа Дениса Лукьяновича свободна, совесть неподкупна, обида грызет: ишь, отступились. Да знали бы горожане, как отводил он, бывало, беду от неповинных голов. Хотя ведь все виноваты, каждый перед каждым. А перед государством - тем паче. Он сам в вызвался ездить в районы. Не хотел здесь «копать».
Как-то приехал Денис Лукьянович в село Милаваново. Председателю и бухгалтеру потребкооперации кивнул: документы, гроссбухи - на стол. Он с ними не цацкался, ведь детей ни с кем не крестил. Только закопался, как пахнуло из строчечек крупной растратой. Он носом заводил и еще глубже пошел. Дыхание перехватило: кошмар, воровство чистой воды. Ступил во двор. По всему селу петухи истошно орут, будто всех их разом резать собрались. Собаки злобно брешут. Туча летит и - сноп дождя. Как стена водяная стоит, а радуга играет по-над лесом, чистой речкой.
Он сидит на крыльце, отдыхает, смотрит с прищуром. Председатель подле крутится, лохматит голову. Глаза мутны, бегают. Бухгалтер, как собачка, рядом с этим великаном хвостом крутит.
- Денис Лукьянович, у нас дети. - Оба, в один голос.
- А у меня сын! - отрубил Денис Лукьянович.
(И потом, когда сход проводил, домой ехал, звонко, сладко стучало в висках: «Сын! Сын! Сын! У меня!»)
Председатель потребкооперации повертел и сунул назад в карман завернутую в платочек пачечку.
- Только семенных половины не хватает. Где они? - строго спросил Денис Лукьянович.
- В кармане стерлись, - откровенно ответил председатель, и голову понурил. А бухгалтер, сморчок, как ребенок, залился слезами и кулачком себя по колену все стукал?
Дождь утих. Вода в песок вся ушла. Пока Денис Лукьянович документы готовил, народ уж собрался в правлении. Он все объяснил, выкладки что попроще, представил на обозрение. Общество взбудоражилось. Бойкие и те, кого сильнее всего задела растрата из общего котла, выкрикивают: правильно он, мол, говорит, как есть, правильно!
После схода председатель задержал Дениса Лукьяновича на тропе.
- Вот как ты ко мне подошел! - говорит тихо, душевно как бы. Денис Лукьянович и не слышал, как он приблизился. Место тихое, сосновые боры на песчанике, своих-то шагов не слыхать. В спину сказал. Внутри Дениса Лукьяновича екнуло сердечко, но он и виду не подал.
- Это не я к тебе, ты ко мне подошел.
- Да я вот и хочу сказать, что так же, как я, - сзади да по песочку.
- Думай, как хочется. Как легче. Я в открытую действовал.
Уехал Денис Лукьянович, а председателю потребкооперации и бухгалтеру по три года, сунули.
- А сын-то где сейчас у вас? — спросил корреспондент.
- Да в Калуге. Сын у меня - начальник, аж главный инженер. Брат вот был по весовому делу. А сын мой - по станкам.
Корреспондент опустил глаза, понизу взглядом водит. А у старика не прибрано, половики изгвазданы. И откуда только мусор берется? Словно из воздуха выпадает, когда нет постоянно в доме женщины.
- Тяжело одному? - участливо спросил корреспондент и поглядел в окно – на собор.
- А ко мне женщина хорошая убирать приходит. Вот только приболела малость, а то придет, порядок наведет, я те дам. А двоюродной сестре я сам сказал: не приходи, нечего. Я ведь, понимаешь, у соседей ключ оставляю...
Старик глянул заговорщицки. Корреспондент болезненно поморщился: понял, мол.
- Так-то... Начала спрашивать у них ключик-то. Ну я ей - от ворот поворот. И шурина на порог не пустил. Мы дом хотели назад весь выкупить, совместно. Он деньги взял да и говорит не брал, мол. Умрет - хоронить не пойду. А Валя-то моя через него и померла. Были в моей жизни две женщины: одна матерью была, другая - женою. Из могил бы выкопал, чтоб жили со мной...
Корреспондент покосился на стоящие часы и вскочил. И так у него получилось непроизвольно и складно, что старик и заулыбался, и неистово загрустил. К шкафчику посеменил, вынул графин. Пробочка звенит, водочка сияет. Старик уговаривает выпить рюмочку, корреспондент отказывается, хоть мягко, да упорно.
Старик так с графином в руках и сел.
- Когда еще приедешь? - тихо спросил.
- Да как-нибудь. Но скоро не обещаю.
- Ну а напишешь статью-то - пришли пару газеток. Сыну послать.
- Да, конечно. Не беспокойтесь, больше пришлю.
Корреспондент улыбнулся широко, открыто и руку от души пожал.
Старик уцепился за его шероховатую ладонь обеими руками.
- У меня телефон. Вишь? Как ветерану Ты номер запиши и звони.
- Ладно, - пообещал гость, номер записал и снова улыбнулся.
На улице он оглянулся на окошки: старик искал его взглядом беспомощных полуслепых глаз и тут же повернул в его сторону голову. Корреспондент кивнул, хотя знал, что старик едва видит его.
Посеревшая стена забора понизу подернулась мхом. Мох покрылся инеем. Старику без малого девяносто. За вычетом лет семи - восьми - он подсчитал - старик почти всю жизнь прожил в этом доме. Получается, лет восемьдесят каждый день видят собор. Ой, видит ли?..
На Ленинской, в магазине, в купеческом - просторном, с портиком, - он купил несколько пакетов блинной муки. Вот и славно: приедет домой с гостинцем. Он еще потоптался и перешел к другому прилавку...
Билет до Владимира он взял заранее, и время до отправления автобуса еще оставалось. В скверике посреди площади он сел на скамейку спиною к памятнику указующего путь вождя, достал бутылку крепленого вина, срезал ножичком пластмассовую пробку, вздохнул и прямо из горла выпил. Закусил вчерашним пирожком и слегка поплывшим шагом направился к автобусной станции.
Денис Лукьянович напрасно ждал газеты со статьей. Корреспондент ничего не прислал, не приезжал больше и не позвонил. Шел 1989 год.
Старик прожил еще несколько месяцев и надеялся почти до последнего дня.
Категория: Леонид Зрелов | Просмотров: 427 | Добавил: Николай | Теги: писатель, Владимир | Рейтинг: 0.0/0