Санктпетербургъ. Издание книгопродавца и типографа М.О. Вольфа, въ Гостиномъ Дворе, № 19. 1860.
ВСТУПЛЕНИЕ
В нашей великолепной столице жила скромно и уединенно одна благородная вдова, умная и добрая мать семейства. Благоразумная Прасковья Михайловна, не увлекалась светскою жизнью: все силы ума и всю нежность материнского сердца посвятила она воспитанию своих детей, сына Владимира и дочери Елисаветы. С ними жила также родная их тетка Варвара Михайловна, которая по слабости своего здоровья никуда не выезжала, даже церковь редко посещала,- это сильно огорчало ее, привыкшую к христианской благочестивой жизни. Прасковья Михайловна, желая облегчить горесть любимой своей сестры, распорядилась, чтобы дети, бывая каждое воскресенье у обедни, замечали, какое читалось Евангелие и Апостол в тот день, и возвратившись домой, прочитывали больной тетке то и другое. Исполнить это не составляло большой трудности для умных и послушных детей, потому что они привыкли с благоговением стоять во храме Божием и старались не только думать о том, что слушали в Церкви, но и рассуждать об этом за чаем, который всегда пили после обедни, обращаясь к Варваре Михайловне с просьбами, чтобы она объяснила им то, чего сами они не могли хорошенько понять. - Сегодня читали мое любимое Евангелие,- сказала Лиза,- а именно, о награде праведных. С какой радостью услышат они слова Спасителя: «Приидите благословенныи Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира». - Да, милая Лиза, и я подумал, как они будут счастливы! – прибавил Володя;- но только жаль, что не всем это возможно. - Почему же не всем, друг мой? – спросила Варвара Михайловна. - Потому, милая тетенька, что например бедным людям и нищим, которых так много, трудно заслужить этих утешительных наград. - Что это, Володя? Я не понимаю, что ты хочешь сказать,- спросила с удивлением Лиза. - Как же, душенька, ты сама знаешь, что у них нет ни денег, ни собственного дома. - Но к чему тут деньги и дом, Володя? - А каким же образом исполнить те добродетели, за которые обещана эта великая награда, выраженная например в этих словах: «Взалкахся бо, и дасте ми ясти: возжадахся, и напоисте мя». Ведь это значит, что должно накормить и напоить того, кто голоден? - Да, конечно. - А потом далее: «Странен бех, и введосте меня: наг, и одеясте мя». Это значит, чтобы всякого странного человека ввести в дом свой, и если кто наг, то одеть его, дать ему платье. - Точно так. - Положим, что сказанное далее могут исполнить даже и бедные, например: «Болен и посетисте мене: в темнице бех, и приидосте ко мне». Конечно на это надобно только одно доброе сердце;- прочее же все могут делать одни богатые. Не правда ли, что одевать бедных, то есть шить им платье, на это надобны деньги, а для принятия странника,- собственный дом свой; у нищих ничего этого нет. - Не совсем так, дружок мой; можно все это исполнить, не имея ни того, ни другого. - Как же это, милая маменька? - Сейчас объясню тебе эту возможность, и не одними словами, а истинным происшествием, которое случилось на глазах моих. Когда я была еще ребенком, как ты, Володя, я не могла понять слов маменьки, что во всяком состоянии можно делать добро, но слова ее вскоре подтвердились событием. Давно хочу прочесть вам, дети, тетрадку, которую составила еще в молодости, записывая все достойное примечания. Между тем прикажите скорее подавать самовар; Лиза напоит нас чаем, а ты, Володя, приищи текст сегодняшнего Евангелия и апостола и прочти их тетеньке. Проворно принялись дети за исполнение приказаний доброй их маменьки, и когда все было кончено, Евангелие и Апостол прочтены, чай убран, то придвинули стол к кровати больной тетки, дети притом спешили принести свои работы. Надобно однако сказать, что это была за работа, которая в благочестивой семье нашей делалась по воскресеньям и называлась безгрешной: она состояла из разных рукоделий для бедных или украшений для церкви. Лиза из недорогой материи шила платьица для бедненьких девочек, иногда же рубашки для старушек и странников в богадельню; в этом ей помогали мать и тетка. Владимир же очень искусно вырезал разные цветы и арабески из дерева и после наклеивал на приготовленные столяром рамы, даже научился и золотить их; искусная работа его ценилась довольно дорого и ему охотно заказывали рамы к образам и картинам. Вырученные за это деньги откладывались в особый ящик с присоединением тех, которые получали мать, сестра и тетка, продавая также свои рукоделия: за вышивание по канве, вязанье и прочее. Таким образом составлялась порядочная сумма, на которую покупали холстину, выбойку, сукно и прочее, словом все материалы, так что их собственными трудами одевалось иногда целое семейство. Эту именно работу прозвала Прасковья Михайловна безгрешной и позволила заниматься ею по воскресеньям и праздникам. В то время, когда кто-нибудь из них читал жизнь святого того дня, объяснения праздника или другую нравственную книгу, заботливая мать не позволяла детям сидеть сложа руки и они, привыкнув к труду, с охотой исполняли ее приказания, и как скоро переставали играть, тотчас сами искали занятия. Таким образом и в этот день все сели к столу с своей работой. Лиза шила теплую шапочку на зиму одной бедной старушке; Володя вырезал виноградные листы на кусочке дерева, чтобы составить раму по заказу в церковь; тетка вязала чулки также для продажи, и на вырученные деньги покупала масло для лампад перед образами или раздавала нищим; а мать их, отыскав свою тетрадку, села с ними и начала ее читать.
НИЩАЯ
Мне было лет пятнадцать, когда родители мои, возвратясь из дальней губернии, поселились в Петербурге. Квартира наша была близ Владимирской церкви. Посещая этот храм, мне случилось встретить там таких людей, которые не только словами, но и делами доказывали справедливость той истины, что делать добро возможно всякому. Вот в коротких словах рассказ об этом происшествии. Однажды в воскресенье отправились мы пешком к обедне, и так как маменька любила приходить до начала службы, то мы тотчас же, как услышали благовест, отправились и пришли в церковь очень рано. Маменька была этим очень довольна, тем более что могла выбрать для себя отдаленный спокойный уголок, откуда хорошо было слышно, что поют и читают. Так случилось и в этот памятный для меня день. Мы вошли в церковь, когда еще не много было народу, и потому свободно пробрались к стенке, где были сделаны лавочки. Хотя маменька не любила сидеть в церкви и меня приучила к тому же; но так как пришли мы очень рано, то и могли отдохнуть на лавочке в ожидании службы да к тому же и положить наши шубы. Маменька не любила водить с собой человека только для того, чтобы навьючить его своими салопами, и если он иногда сопровождал нас, то мог свободно молиться Богу. Войдя в храм Божий, как следовало, с благоговением и с молитвой в душе, поместились мы преспокойно на отдаленной лавочке подле двух бедненьких старушек. Перед нами очень близко сидела на полу девочка лет двенадцати и очень усердно молилась. Маменька, будучи чрезвычайно добра, сказала девочке: - Встань, душа моя, и лучше сядь вот здесь; на лавочке будет места и нам и тебе. - Благодарствуйте, сударыня,- отвечала девочка кланяясь головой до полу: - Мне хорошо и тут. - Но пол каменный очень холоден, ты можешь заболеть, душа моя. - Нет, Бог милует, сударыня; много лет сижу я так, однако жива и здорова; да еще грешница и во время службы Божией не могу стоять, как все православные, а сижу сиднем. Ноги не действуют, добрая барыня. Но знаю, как и благодарить Господа и за то, что допускает такой калеке быть у обедни в Его святом храме. - Как же ты пришла сюда?- спросила мама девочку. - Матушка притащила на салазках до церкви. - Чем же ты живешь? - Милостыней добрых людей, моя сударынька; питаемся кое-как с матушкой. Много добрых людей на белом свете; не допустят они, чтобы бедные люди умирали с голоду. - Как тебя зовут? - Аннушкой, сударыня. - Родители есть у тебя? - Одна только матушка, а батюшка помер; мы остались одни на чужой стороне, без роду и племени. - Разве ты не здешняя? - Нет, сударыня Матушка моя пришла сюда издалека, из какого-то города Тобольска. - О! Конечно далеко, это в Сибири. - Точно, сударыня. Матушка всегда говорит, что мы сибирячки. - Ты помнишь Тобольск? - Нет, сударыня. Матушка принесла меня сюда годовую. - Ты верно хотела сказать привезла? - О, нет боярышня, ехать ей было не на чем. Когда покойного батюшку сдали в некруты и послали сюда, тогда и матушка не захотела оставаться на родине, покинула свою родимую сторону, взяла меня на руки и пошла в Питер… - Пешком? Так далеко!.. - Да, сударыня; но я не умею так складно рассказать, как говорит матушка; она пересказывает до того жалостно, что каждый раз прошибут слезы. В эту минуту начали читать Часы, мы встали и разговор прекратился. Но мне очень хотелось знать, каким образом мать Аннушки могла прийти одна из такого дальнего места. Как только кончилась обедня, я подошла к девочке и, давая ей несколько мелких денег, спросила ее, как она пойдет отсюда? - А вот как, добрая барышня; я приползу к дверям, там между нищими стоит моя матушка, она посадит меня на салазки и повезет домой; мы живем близехонько. Слушая эти слова, маменька подозвала меня надеть шубу и сказала тихонько: - Знаешь что, Пашенька, пойдем за этой девочкой к ней на квартиру; мне давно хочется показать тебе, как живут бедные,- хочешь ли ты? - О! Да, милая маменька, и там попросим мать Аннушки рассказать нам о своем житии-бытии. Мы поспешили за девочкой, которая далеко уже отползла во время нашего разговора. Глазами следовали мы за ней; она остановилась подле одной из нищих, бедной и худой женщины, разделявшей свои деньги другим нищим. Это удивило меня: я посмотрела на маменьку. - Подойдем ближе, сказала она; эта женщина верно мать Аннушки. - Не может быть, мамаша: видите, она раздает деньги нищим, а та сама нищая. - Нужды нет, душа моя; я догадываюсь, что это значит; посмотри, что дальше будет. Маменька, вынув из кошелька двугривенный и показывая его старикам и старухам в лохмотьях, спросила, кому из них отдать, чтобы разменял и разделил всем. - Отдай, матушка, вот этой женщине, - отвечали все в один голос, показывая на ту, о которой мы говорили. – Она разделит верно и никого не обидит. Маменька подала ей свои деньги, сказав мне: Вот первый ответ на твое недоумение; ты видишь нищую, в доброте и честности которой уверены многие. - Да, милая маменька, я сама подумала об этом, и мне кажется, что она мать Аннушки. - Точно, сударыня, это моя ненаглядная матушка, - сказала девочка, сидевшая на полу. Между тем как та, подойдя к столу, где продают свечи, принялась снова менять деньги и обделила ими всех нищих. - Да оставь же, Гавриловна, себе хоть один грошик,- сказали некоторые из толпы. - Полно с меня, голубушки, - отвечала женщина: - Давича, когда добрый господин подал целковый, я уделила и себе гривну; а теперь не возьму, вам недостанет. Маменька опять на меня посмотрела; мы понимали друг друга. Действительно никакая бедность не мешает быть добрым и честным. Обделив нищих, эта женщина вышла на крыльцо и, посадив Аннушку в салазки, повезла вдоль улицы; мы последовали за ними, и маменька чрезмерно обрадовала обеих, сказав, что мы зайдем к ним в гости. Скоро подошли мы к большому каменному дому. Сквозь высокую стеклянную дверь видно было каменное богатое крыльцо, устланное коврами. Я удивилась, что нищие наши живут в таком великолепном доме. Но женщина, высадив Аннушку на тротуар, просила нас идти за ней; девочка проворно приползла к небольшой лестнице ведущей вниз, мы последовали за ней и очутились в небольшом четырехугольном чулане, в котором было и холодно и сыро. С первого разу я не могла ничего разглядеть, потому что в этом бедном жилище, освещенном одним только маленьким окном, заслоненным противоположным строением, царствовала совершенная темнота. Скоро однако глаза мои привыкли к темноте, и я могла рассмотреть внутренность комнаты. Глазам моим представилась очень неотрадная картина. В углу направо от входа стояла русская печь, и в ней чуть-чуть горел огонек; подле стен устроены были деревянные лавки, а в переднем углу помещался стол и над ним кивот с образами, перед которыми теплилась лампада. У противоположной стены стоял род широкой кровати, сложенной из нескольких досок сплошь положенных с лавки на скамейку. На кровати разостлан был тюфяк, набитый соломой, которая торчала в нескольких местах. Он прикрыт был старым выбойчатым одеялом; вдруг приметила я, что на кровати подле самой стены лежало под овчиной шубой какое-то живое существо, по своей наружности мало походившее на человека. Как только одеяло с овчинным тулупом откинулось, оттуда высунулась исхудалая рука, с длинными пальцами обтянутыми желтой, сморщенной кожей; потом показалась голова и,- представьте мое удивление,- я увидела худую, чуть живую старуху, и только по ее глухому кашлю я узнала, что она еще жива:- так мертво было ее лицо, сухое и бледное, так глубоко впали совершенно потухшие глаза. Боже мой! Подумала я,- вот еще и больная в таком холодном, сыром чулане; как же сравнить нашу жизнь с их трудным существованием. Между тем хозяйки засуетились: мать сняла с нас салопы и, отодвинув стол, попросила садиться в передний угол; дочь на полу подле низенькой печи торопилась разводить огонь, проворно расколов лучину, подложила несколько дров, или лучше сказать прутьев, которые будучи сыры, худо горели, так что она принуждена была вместо меха ртом раздувать угли; потом проворно подползла к ведру с водой и налила ее в кастрюлю и, также скоро возвратясь к печи, поставила ее на огонь. А мать ее между тем вынула из небольшого шкапика простой фаянсовый чайник с отбитым рыльцем, выполоскала и положила в него щепоточку чаю; достала из жестянки несколько кусков сахару и, накрыв стол очень толстою, но чистой скатертью, поставила на него старый, полинявший поднос с двумя чашками, на разных блюдечках. - Извините, сударыня,- сказала Марья, так звали хозяйку: - Лучшего прибору у нас нет. - Напрасно ты так хлопочешь, моя милая,- отвечала маменька: - Гости назвались сами, могли бы обойтись и без чаю. - О, нет сударыня, это нам будет обидно; после обедни может быть вы еще ничего и не кушали. - Это правда, моя милая,- и я с большим удовольствием выпью чашку чаю, сказала маменька, желая доставить удовольствие хозяйке. - Ох! Не очень-то он будет хорош; но вы такие добрые, что не взыщите. - Чаю,- да, не худо промочить горлышко! - сказала старуха в углу, охриплым голосом. - Сейчас, бабушка, сейчас,- отвечала девочка: - Вода кипит, дадим тебе чайку, даже и кусочек булочки вчерашней. - Спасибо мое дитятетко, спасибо, ты такая добренькая – сама не съешь, а мне прибережешь, - промолвила старуха: - Наградит тебя за это Царь Небесный!.. а я старая еще прихотничаю.., видишь захотели чаю… охо, хо… Кабы не вы добрые люди, давно бы я умерла с голоду и холоду! – продолжала старуха прерывающимся голосом, при этом она начала креститься иссохшей рукой, смотря на образы, и слезы капали из ее потухающих глаз. - Полно, бабушка! – сказала Марья: - Ты каждый день говоришь одно и тоже, милость Божия не оставляет и нас для тебя. - Неужели она тебе бабушка? – возразила мамаша. - Нет, сударынька, я ее так называю по ее летам. - Однако она вам родня? Марья не отвечала, как будто не слышала моих слов. - Кто это говорит? – спросила старуха: - чей такой приятный, тоненький голосок? Я отсюда не вижу. Подойди-ка сюда, если можешь ходить, кажись – это не Аннушка? - Точно, милая старушка, это другая гостья, которая пришла к Аннушке, - отвечала я, подойдя к кровати. - Вот так, моя желанная, - поближе, да какая же ты нарядная, точно барское дитя. Но хотя бы и так, то ничего, не бойся моей старости и нищеты; не всегда-то была я такая… Охти матушки!.. Пожила я на белом свету … а теперь пришлось горе мыкать, дай Бог здоровье добрым людям, что еще призрели. - Она тебе не родня? - Нет, мое дитятко, совсем чужие… присядь-ка на постель, я тебе все расскажу тихохонько… они ведь не велят говорить об этом, - продолжала старуха почти шепотом: - вот изволишь видеть, я была прежде богата, жила хорошо, носила платье цветное, кофею и чаю пила сколько душенке угодно, ничего не делала, спала да полеживала; у меня были нанятые работницы, все бывало только сижу да приказываю, словно барыня какая. Хоть муж-то мой был мещанин, да очень зажиточный и баловал меня так, что уж и рассказывать-то не сумею. - Как же ты, милая, пришла в такую нищету? - А вот сейчас расскажу, мое дитятко. Видишь, я уж через чур завеличалась да загордилась, а не мимо-то сказано, что гордым-то бог противится, - вот Господь-то и наказал меня. Сперва муж мой умер, а потом мужчины-то родные видят, что ничего не делаю, да и делать-то не умею, взяли да выгнали меня из дому и велели идти в Богадельню, да как же я пойду? Ведь и тут надобно хлопотать кому-нибудь, с улицы всякого не примут. Вот, не зная, куда приклонить мою горемышную головушку, вышла я на улицу, да от великого-то горя так себе и повалилась на скамью у ворот,- лежу да плачу… Много людей прошло мимо, никто не спросил, чем я так надрываюсь. Как то случилось тут же идти и доброй Марьи; она, моя голубушка, не прошла мимо, а тотчас остановилась, стала расспрашивать причину моего великого горя; узнала, что я бесприютная сирота, пригласила меня к себе в канурку; даже и постельку-то мне сколотила кое-как в углу на лавке, с своей убогой дочечкой, а сама-то спит на войлоке на полу, и вот уж другой годок пошел, как эти добрые люди поят и кормят меня, хоть и сами то нищие, моя сударынька! Даже и чаю дают по воскресеньям и праздникам, а сами-то, и не попробуют, все берегут для меня, совсем чужой им старухи! А я то еще грешница до того роптала на Господа Бога, что, видно, в наказание постигла меня эта жестокая болезнь; свела, да скорчила во мне все жилочки, вот я лежу теперь как клубок6 не могу распрямиться. Конечно милосердный Господь послал на меня такую напасть, чтобы покаялась во грехах своих; лучше здесь пострадать, мое дитятко! Только жаль, что немощами своими прибавляю заботы этим христианским душам; и в баню-то добрая Марья носит меня на руках, как своего ребенка; видишь, я иссохла, как щепочка… О! Ее ожидает великая награда от Господа Бога! - Полно, бабушка, толковать пустое, опять станешь кашлять, лучше выпей чайку, - сказала Марья, подавая мне и ей две чашки на подносе. Старушка взяла с радостью, пила и крестилась. Маменька тоже слышала рассказ старушки, потому что Марья в это время уходила к соседке попросить сливок к чаю для нас и от того не мешала свободно говорить старухе. Когда мы принялись пить чай, то нам трудно было упросить хозяйку сесть рядом с нами,- такое рабское смирение развила в ней нищета, что она и на нас, принимавших в ее положении горячее участие, смотрела как на людей высших ее, между тем, как она-то далеко превосходила многих своими чисто христианскими чувствами и поступками. Ей даже трудно было объяснить, что нас не только не обижает, а напротив радует ее откровенное, дружеское обращение с нами. Наконец мы уселись за чай, но ни мать, ни дочь, угощая нас, не могли разделить с нами этого угощения; у них не было больше ни чаю, ни сахару, даже посуды; они ограничились своим обыкновенным обедом – куском черного хлеба с солью. После непродолжительного обыкновенного разговора мы успели довольно сблизиться с обитателями мрачного подвала и вызвали добрую Марию на подробный, чистосердечный рассказ о всех несчастьях, какие преследовали в жизни этих бедных женщин.
РАССКАЗ МАРЬИ
Далеко, далеко отсюда, прошли года моего детства, начала Марья, тяжело вздохнув. Не в роскоши, но счастливо провела я свою молодость. Отец мой был мещанин города Тобольска; он имел небольшой домик и два огорода,- один для себя, а другой для странника, по обыкновению сибирскому. - Что это значит, моя милая? – спросила я Марью. - А вот, что барышня: в нашей стороне есть такое заведение, что всегда подле семейного огорода отводился другой для странника, или пришельца; в нем сажали те же самые овощи, как и в своем и также усердно полонили и поливали гряды, как и на своем огороде. Когда случалось какому-нибудь бедному тамошнему жителю или страннику из далеких мест проходить мимо, то его всегда приглашала зайти в огород, как в собственный, где мог он пользоваться овощами, сколько душе его было угодно, и еще взять несколько и с собою на дорогу. На зиму же все эти овощи сберегались также особо от прочих и употреблялись для раздачи бедным и заезжим людям. Так всегда велось у нас в Сибири с незапамятных времен, и конечно за то Господь благословляет землю наше плодородием; голодных годов там никогда не знали. Уже после, когда люди переменились, иные нерадиво исполняли, другие же и совсем бросили этот святой обычай, и в Сибири стали проявляться неурожаи хлеба и другие бедствия; в старину же не было даже и слышно о такой напасти. На моей памяти начал выводиться, почитай совсем, этот обычай, но в семье нашей он всегда свято соблюдался; родители мои старались обрабатывать огород для странников еще усерднее, нежели собственный: они твердо верили, что всякое добро приятно Богу и что за него помилует и благословит Господь всех нас и все труды наши. Это точно так и было: мы при небогатых средствах жили в полном довольстве. К тому же родители мои всегда были такие работящие и рассудительные, что многие и очень богатые подруги завидовали мне, когда бывало принаряжусь в праздник; ни у одной из моих подруг не было такой белой, вышитой всякими узорами рубашки, как у меня; ни у кого не был так хорошо выкрашен алый или синий сарафан домашнего ремесла; всякие то краски умели составлять мы сами; никто не носил такие отличные чоботки с красными пяточками, как я,- а работал их сам мой дорогой батюшка, способный на все. Ни у кого не были так гладко и ровно расчесаны волосы, заплетены в частую косу и перевиты пестрою лентою, как у меня,- а все это делала для меня моя родимая матушка. По всему городу слыла я щеголихою, и теперь под старость могу сказать, что меня называли пригожей девушкой, от того что я всегда была весела и здорова, бела и румяна, что называется кровь с молоком. Распевала бывало песенки с утра до ночи; однако всегда за работою, лениться мне не давали. Вставала я всегда вместе с красным солнышком и тотчас принималась за рукоделие, потому что старанием матушки я все умела сделать и меня прозвали трудолюбивой Машей; я сама все шила для моих родителей и себе успевала приготовлять наряды. Да, молодость моя была такая талантливая, такая счастливая, что хоть бы королевны какой, что в сказках рассказывают. В 17-ть лет постигло меня первое горе: батюшка занемог и вскоре умер. Оставшись с матушкою, я видела, как она грустила и, как говорится, таяла как свеча, ослабевала день ото дня все более и более. Тогда почуяло мое сердечко, что прошло мое счастие… Однако мы с матушкою хоть и плакали часто, но не смели роптать на судьбу свою, а молились Богу и благодарили Его за все. Тут милосердный Господь послал матушке отраду; через год по смерти батюшки, матушка выдала меня замуж за небогатого, но молодого парня, который понравился ей не тем, что пригож был собою, высокий и видный малый, а тем, что был работящ и кормил своими трудами больного отца, мать и сестер: к тому же вся их семья считалась доброю. Когда вышла я замуж, мы все поселились в одном доме, я по совету матушки старалась угодить свекру и свекрови, а также не ссориться с золовками,- а в нашем быту это часто случается. Меня полюбили в семье, и это утешило матушку, что здоровье ее поправилось, и я снова зажила счастливо; муж любил меня и я его также: обе семьи жили вместе и дружно. Потом у меня родилась дочка, та самая Аннушка, и бывало не только отец ее, ненаглядный мой Никифор Андреич, не налюбуется ею, но и у всех в семье нашей была она любимицей: тогда же ее обе ноженьки были здоровы, отец в свободное время от работы носил ее на руках, играл, да плясал с нею; а я-то бывало не налюбуюсь обеими и снова стала почитать себя талантливой королевой, как вдруг обрушилась тяжелая беда над моей головою… Слезы катятся из глаз, когда только об этом вспомню… объявили набор… прежних стариков, уважавших свекра моего за его честную душу, уже не было: одни померли, другие разъехались определились; новые выборные, которых подкупили богатые мещане – и сделали так, что очередные их сынки остались, даром что было у них по три и по четыре в семье; а нашего одинокого кормильца, Никифора, моего ненаглядного, взяли и отдали в некруты! Не знаю, как осталась я тогда жива; помню только, что когда старику свекру сказали, что сынку его забрили лоб, то он как стоял так и брякнулся об пол и уж не вставал, тут и душу Богу отдал. А я слегла в горячку и долго лежала без памяти. Между тем некрут угнали неведомо куда; два года не было никакой весточки о моем бедном хозяине; у меня глаза не высыхали от слез: так часто плакала, что чуть не ослепла, и одно только упование на Бога и непрестанная работа поддерживали меня. Бывало работаю, работаю, да как зальюсь слезами, так что и руки опустятся, тогда кинусь на земь, примусь молиться и тотчас легче станет; какая-то отрада смягчит мое лютое горе! – Прошло несколько месяцев. Матушка, которая все хворала с тех пор, как ушел батюшка, скончалась на руках моих. Потом вскоре схоронила я и свекровь мою; бедная старуха недолго пережила мужа и разлуку с сыном. После того обе мои золовки вышли замуж и я осталась одна в моем домишке с Аннушкой, которой было тогда по третьему году. Вот прошла осень, наступила зима, я по прежнему маячила жизнь мою, работала, молилась и плакала. Так прошло много времени, как вдруг в одну морозную ночь постучался кто-то в ворота; я тотчас вышла и увидела прохожего, который просился погреться и переночевать. В Сибири никогда не отказывают прохожему; тотчас приняла я его к себе, накормила как могла лучше, у меня много еще сохранилось из огорода, назначенного для нищей братии. Добрый старик отогрелся горячими щами, переночевал в теплой конурке и, встав по утру, не знал как и благодарить меня за такое, как он назвал, благодеяние. Жалко мне стало отпустить его без хлеба-соли, потому ранехонько напекла шанек, по нашему, наварила пильменей… - Что это за кушанье? - Шанги, сударынька,- это лепешки из пшеничной муки, помазанные сверху творогом; а пельмени – ушки, сделанные из тоненького теста с начинкой внутри и заваренные в кипятке. - Спасибо милая, продолжай пожалуйста рассказ свой. Во время этого простого завтрака старик рассказывал мне, что идет издалека , что он уроженец славного города Питера, и многое другое; но видно, заметил, что я худо его слушаю, сижу пригорюнясь и едва смотрю на свет Божий. Покачав головою, стал он распрашивать, что-то за кручина такая у меня на сердце. Я заплакала и рассказала ему мое горе, что злые люди отняли у меня моего ненаглядного хозяина, но как назвала его по имени и по отчеству, то старик всплеснув руками и вскрикнул: ах! Голубушка, да ведь я его знаю! Он жив и здоров и служит в солдатах в Питере. Когда я услышала это, то так обрадовалась, что уронила кринку молока, которым хотела подчивать старика, но даже и не приметивши того, так прямо через черепки и кинулась к нему, схватила его за руку и начала расспрашивать: давно ли видел он моего дорого Никифора Андреича, здоров ли он? Жив ли? Что делает, где живет, не похудел ли, не постарел ли? - Постой, голубка, дай опомниться,- сказал старик, засмеявшись:- вдруг на все вопросы отвечать нельзя: погоди, соберусь с мыслями; если хозяин твой здоров, то конечно и жив; а если жив, то разумеется не сидит сложа руки; ведь он не барин, а солдат; проживает же очень далеко отсюда, как я сказал тебе, во столичном городе Питере. - Скажи, голубчик дедушка, один он живет в избе, или с товарищами? - Там нет избушек, молодушка, а все дома пребольшущие, да и товарищей у солдата не мало, целый полк! - Хорошо, спасибо дедушка. Ну, а жены то у солдат есть, или нет? - У твоего мужа нет жены, потому что ты здесь,- и вот теперь я понял, от чего он все кручинится да вздыхает. - Верно обо мне, мой голубчик? - Должно быть так, но сколько я у него ни спрашивал, когда постой их был в моем доме, то всегда бывало скажет: «ну, что уж и говорить дедушка, горю моему не пособишь». Махнет рукой, иногда и слезу оботрет, да и пойдет прочь. - Голубчик мой бедный! Ну, дедушка, а у других-то солдат есть жены и дети и живут с ними? - Да, конечно. - Господи милосердный! Благодарю тебя Создатель! – вскрикнула я, поклонясь в землю перед образами; потом встала, отерла слезы, которые рукой бежали по лицу, подошла к люльке, перекрестилась, выхватила Аннушку, надела на нее шубейку, обвязала сверху большим платком голову и грудь ребенка; сорвала с гвоздя свой овчинный тулуп и продев кое-как одну руку в рукав, пошла за двери. - Куда ты идешь, к соседке что ли? – спросил странник. - Нет, дедушка, к нашему священнику. - Зачем это? - За благословением идти в Питер… - В Питер! Что ты молодка, в уме ли? Знаешь ли, что до Питера-то столько сотен верст, что и не перечесть нам с тобою, не только пройти… - А ты дедушка прошел же? - Прошел, да я мущина. - Но ты шел так себе, а я пойду к мужу. О, я дойду непременно! - Опомнись, голубушка, еще и с ребенком! - Тем лучше; я слыхала, что подле младенца всегда есть Ангел-Хранитель, он и меня грешную защитит! Прощай дедушка; если хочешь, живи в моем домишке, в чулане есть мука, капуста и всякие овощи из твоего страннического огорода; кушай на здоровье, молись за меня… а я уйду. Сказав это, я пошла к нашему доброму отцу Алексию; он долго не хотел верить, что я точно решилась идти в Питер; отговаривал меня, пугал дальностью и неизвестностью пути, лютыми морозами, вьюгами и всем на свете. Но я только отвечала, что двух смертей не будет, а одной не миновать, и что Бог везде силен сохранить, кого захочет. - Так, конечно,- и вера твоя спасет тебя,- проговорил священник и велел мне молиться с ним вместе. Потом снял с шеи своей небольшой образок Божией Матери с предвечным Младенцем; надел его на шею Аннушке, говоря что Пресвятая Заступница будет везде с нами и что для моей защиты вручает он мне самое драгоценное сокровище для него на свете, в знак благословения на дальний путь. Потом дал мне два целковых, уверяя, что без денег невозможно так далеко идти. Я знаю, что у него моего голубчика и у самого не было больше. Вышедши от священника, пошла я вдоль города, прямо к заставе, где спросила у часового, где дорога в Питер? Он посмотрел на меня, засмеялся и сказал: вот еще какая любопытная! На что тебе знать дорогу в Питер? - Чтоб идти по ней. - Идти в Питер?.. Да в уме ли ты тётка? - В полном уме, голубчик служивой,- покажи скорее дорогу в Питер. - Если ты в самом деле хочешь знать, то вот она; ты на ней стоишь и ведет прямо на закат солнца куда ты глядишь… да Питер-то, молодушка, на край света белого отсюда. - Спасибо служивой,- отвечала я и, поклонясь ему, пошла по большой дороге, точно уже куда глаза глядели; и так все шла, да шла далее и далее, от селения до селения. Спасибо, везде пускали и погреться и переночевать, также и кормили даром и меня и ребенка; да еще в ином месте и подвезут верст десяток. Без горя подвигалась я вперед, а на душе-то все становилось веселее; как вздумаю, что каждый день и час становится ближе к Питеру, то на душе сделается как-то легче. Вот я шла уже более двух недель, как в один большой переход чуть не замерзла дорогой. Сибирские морозы – не шутка, постоят за себя! Да в этот день сделалась еще метель, поднялась вьюга такая, что света белого не видно,- всю дорогу занесло; я брела по колено в снегу, чтобы как-нибудь добраться до станции, стало смеркаться, а никакой деревушки и видно не было; устала я до полусмерти. Аннушка плакала и просила хлебца; а я уже не знала, что мне и делать; наконец ноги у меня окоченели совсем от стужи; я принуждена была сесть на снег; сон начинал клонить меня. Зная, что это бывает перед смертью в большие морозы, я перекрестилась, прижала к себе Аннушку, чтобы ей было потеплее, и начала молиться Матери Божией, целуя образок, подаренный священником моей малютке; я молилась уже не о себе, а только о бедной сиротке, которую скоро оставлю; просила Заступницу помиловать невинного ребенка и не допустить ее до такой ужасной смерти в лесу, не только замерзнуть, но еще быть съеденной зверем. Волчий вой раздавался вдали, наступила ночь; испуганная до крайности, чтобы ободрить себя, я стала громко читать молитвы, какие знала, и едва выговорила слова: Пресвятая Заступница, помилуй нас! Как послышался шорох позади меня; я обернулась с ужасом, думая увидеть волка или медведя; но за мной стоял высокий мужчина, который вдруг из-за леса подбежал к нам на лыжах. - Спаси погибающих, добрый человек,- сказала я ему, дрожа от страха. - Умеешь ли ходить на лыжах? – спросил он у меня. - Хоть бы и не умела, то выучусь тотчас, для спасения моей дочери. - Хорошо, со мной есть другая пара; как нарочно взял я лыжи моей жены, они не так тяжелы; становись на них и ступай за мной, я приведу тебя в селение. Сказавши это, он приподнял меня за руку, придвинул лыжи, велел вставить ноги в скобы их и, взяв у меня Аннушку, помог сделать первые шаги; лыжи легко и быстро побежали по замерзлому снегу, от этого усилия я скоро отогрелась. Повернув за опушку леса, мы выбрались на большую поляну и, побежав около двух верст, благополучно достигли небольшого селения, где благодетель мой привел меня к себе в избу, и первая его забота была накормить бедную мою девчонку, которая спала у него на руках; а когда мы остановились, то принялась лакать и просила хлебца. Между тем жена его, такая же добрая, тотчас развела огонь, вскипятила воду и напоила меня кирпичным чаем, как водится у нас в Сибири. Этот чай, мои сударыни, делается из тех же чайных листов, только старых, потому выходит последнего разбора, и сибиряки варят его в горшке, с маслом и солью. - О! Как это, должно быть не хорошо. - Конечно, сударыня, для вас показалось бы очень противно; а наша братья сибиряки жить без него не могут и как-то делаются крепче и бодрее. Хозяйка моя это знала, и точно ни чем не могла бы угодить мне больше. После того накормила нас горячими щами; потом эта добрая женщина, приметив, что я едва переступаю, от того, что ноги распухли как бревно, а пальцы были обморожены, тотчас намазала мне их гусиным салом и уложила обеих нас спать. О! Как горячо я молилась за нее Богу! Точно великое дело принять и успокоить странника! Я думала, что попала в рай и что эти люди – Ангелы небесные. Но благодеяния их еще не кончились; на другой день добрый хозяин затопил баню, а хозяюшка свела меня и вымыла вместе с моей бедной Аннушкой, которая давно не была мыта; после чего надела на нас чистое белье,- на меня свою рубашку, а на ребенка с ее дочки, а наши вымыла и высушила. Когда на третий уже день собралась я с силами и стала собираться в путь, то эти добрые люди не хотели взять назад свое белье, а положили в мою котомку; да еще хозяйка испекла большой пирог мне на дорогу, и так отпустили, как родную. Хозяин еще довез меня до большой дороги, которую я во время вьюги совсем потеряла и ушла верст десять в сторону. Вот, мои сударыни, в какой я была крайности; но как сказал благочестивый священник в Тобольске, так и сбылось; точно милосердный Господь не допустил погибнуть своему созданию. Только что призвала я на помощь Святую Заступницу, как откуда ни взялся этот добрый человек и спас нас обеих от неминуемой смерти. Он рассказывал, что, видя такую страшную метель при жестоком морозе, весь день был встревожен и говорил жене: беда, если такая погода застигнет какого-нибудь путника в этом пустом месте, где нет кроме нашей деревеньки, никакого селения верст на тридцать. Как стало смеркаться, добрая душа его не вытерпела; он надел шубу, стал на лыжи, взяв на запас с собой другие женины и пошел ходить по снежным равнинам, отыскивая погибающих; прислушивался ко всякому шороху, и конечно Ангел Божий привел его в ту сторону, где я готова была замерзнуть с бедной моей Аннушкой. Вышедши из-за леса, он услышал издали мои слова, молитву к Божией Матери; вмиг подбежал он ко мне, и представьте радость доброй души его, когда удалось ему спасти нас, от лютой смерти! – С тех пор каждый день и до конца жизни буду молиться за этих добрых людей, спасших нас от неминуемой смерти.
Это был первый несчастный случай со мной во время пути; а потом другой, который также сильно напугал меня тем, что надолго мог задержать на одном месте; а я так и рвалась вперед. Вот я уже перешла через Урал и достигла большого города Перми; тут уже строже взыскивают с пешеходов, и только что я, попросясь ночевать к одной старушке, легла с Аннушкой на полати, отогрелась и крепко заснула, как вдруг хозяйка пришла будить меня и спрашивала бумагу, по которой я иду. У меня же и в помине ничего такого не было; я себе просто пошла из дому, да и шла, не зная того, что мне надобно иметь паспорт. Хозяйка перепугалась, видя, что у меня нет никакой бумаги, хотя я рассказывала ей, что иду не из ближнего места, да еще и в Питер. Она послала сына объявить в полицию обо мне, и вот пришли два солдата, велели мне взять ребенка и идти за ними к надзирателю. Я пошла, не понимая, чего хотят они от меня. Скоро пришли мы, надзиратель, подойдя ко мне, начал очень сердито допрашивать, кто я такая и откуда бежала. Я отвечала, что сама по себе пошла из города Тобольска, что бежать мне было не от кого, что я вольная солдатка. - А! Голубка, хорошо! В Сибири ты была вольная, а здесь мы засадим покрепче, так вот тебе и воля!.. Эй, полицейские! Сведите ее в острог, а ребенка отнесите в богадельню; я рассмотрю после, что с ними делать. Услышав такой приказ, я перепугалась, затряслась, как листок, и заплакала, говоря, что ни за что не расстанусь с моей дочерью. - Ну, что разинули рот! – закричал надзиратель солдатам. Я громко зарыдала. Малютка привыкнув к тому, что я всегда когда горе слишком одолеет, возьму ее образок, приложусь к нему с молитвой и сделаюсь веселее; она и теперь проворно вытащила образок из своей шубки и, прикладывая его к губам моим, говорила своим детским голоском: возьми, мама, поцелуй скорее и не плачь! - Умненькая девочка,- сказал старик, сидевший в углу:- дайте-ка поближе разглядеть ее личико. При этих словах подошел он ко мне и, посмотрев пристально мне в лицо, сказал; удивительное сходство! И спросил не сибирячка ли я? - Да, она говорит, что оттуда; но кто ей поверит? – сказал надзиратель. - Как, кто поверит? Я поручусь, что она из Тобольска, возразил старик; скажи, голубушка, тебя зовут Марья Гавриловна? - Точно так, но почему, дедушка, ты это знаешь? - Потому, что ты живой портрет своего отца Гаврила Абрамыча, который помог мне когда я, находясь в Сибири, пришел в крайнюю бедность; он меня пустил к себе в дом, поил и корми; как мне не помнить его! Да и ты была тогда лет пяти, как теперь помню, белокурую Машеньку; и не мудрено, что дочка твоя такая разумница, она из благочестивой семьи. – Покажи-ка, душенька, твой образок… что это? – вскрикнул старик громче прежнего и затрясся весь. Скажи скорее, Марья Гавриловна, где ты взяла его? - Меня благословил им… - Священник, отец Алексей? Прервал старик. - Точно, он самый. - Господи милосердный! Да неужели он жив? - Да, дедушка, жив и здоров. - О! Благодарю тебя, моя голубушка, ты мне жизнь возвращаешь! Он жив, а я думал, что он давно уже умер, сын мой, единственный сын, которого я так любил. Он отправился на Курильские острова проповедывать евангелие и пропал без вести. О, милосердный Боже! Как все это случилось! Надобно же было тебе придти сюда из Сибири, быть задержанной кумом моим надзирателем, а этому ребенку показать мне тот святой образок, которым благословил я моего сына, при его отправлении в камчатку; вижу, что для доброго дела не пожалел он и этого драгоценного для него образа, и вот Матерь Божия спасла через то всех нас. Ты, бедняжка, избавилась от напрасного наказания и разлуки с дочерью; а я узнал, что имею еще сына, что он жив и здоров и возвратился из своего опасного странствования между дикими народами. Благодарю Тебя Заступница всех христиан! Говорил старик и плакал от радости. Тут все переменилось: надзиратель отправил обратно полицейских солдат, велел жене подать водки, накрыть на стол и пригласил меня и старика ужинать с собою. Вот как виден везде промысел Божий, мои сударыни! Надобно же было случиться тут этому старику, который будучи дьячком в ближайшей церкви, зашел после всенощной, навестить своего кума надзирателя в то самое время, когда хотели вести меня в острог, как беглую; а ребенку моему вздумалось показать при нем образок свой. Надзиратель так раздобрился, что велел жене отвести меня в особую горницу, где могла бы я ночевать спокойно с моей дочкой; а по утру приготовил законный вид, чтобы вперед того же не случилось со мной, и еще велел меня довезти на первую станцию; а старик дьячек непременно хотел тотчас отправиться в Тобольск, где нашел доброго и милого своего сына. После того я совершенно свободно подвигалась каждый день дальше и дальше, и никакой беды со мной не случилось; благополучно добралась я до Питера и не могу рассказать, как я удивилась, когда я увидела там громадные ворота и пребольшие дома; но это впрочем недолго задержало меня. Я бегом пустилась вдоль улицы в надежде, что на ней встречу моего ненаглядного Никифора. Но этой улицы не было конца, да к тому же от нее выходило множество других улиц, а домов-то, домов,- и не перечтешь. Ну! В котором же искать мне моего Андреича? Зашел у меня ум за разум, я остановилась и начала расспрашивать всех, которые близко ко мне подходили, где живет служивый Никифор Андреич? Иные отвечали, что не знают, другие со смехом отворачивались, а третьи даже бранью отвечали мне. Долго очень долго ходила я из улицы в улицу, перешла большой каменный мост; наконец один добрый старик, услышав, что я все спрашиваю какого-то служивого, сказал мне, что солдаты живут в казармах. - А где, батюшка, такая деревня или город? - Это не деревня, голубушка,- отвечал он, засмеявшись, - а только один большой дом. - Спасибо, дедушка, спасибо! - отвечала я и, увидя вдали пребольшущее строение, бегом пустилась к нему и снова принялась спрашивать у стоявших людей подле ворот, не здесь ли живет служивый Никифор Андреич? - Куда твоему Андреичу жить тут? – отвечали они и засмеялись; ведь это Аничков дворец. - Дворец? Стало быть тут жительствует наш батюшка Православный Царь? - Нет, здесь живет его наследник,- сказал кто-то позади меня. Обернув голову, увидела я будку и подле нее стоял солдат с ружьем. Марья! Вскрикнул он, вздрогнув так, что ружье его так и брякнуло о земь. Все жилки во мне задрожали; я помню только, что бросясь к ему вскрикнула: Никифор! – и упала на снег, как мертвая. После уже мне рассказывали, что один из стоявших людей, увидев, что я побледнела и зашаталась, успел выхватить у меня девчонку, а не то, я бы могла убить ее об каменные столбы. Меня оттащили прочь; я скоро опомнилась и, думая, что видела во сне моего Никифора, проворно встав на ноги, начала протирать глаза и озираться по сторонам – и вот опять на яву увидела Андреича, он ходил взад и вперед с ружьем на плече. Снова кинулась я было к нему; но он сказал мне: - Поди прочь, Марья! Теперь не время с тобой разговаривать; я стою на часах и не должен обращать на тебя внимания, и то уж чуть не уронил ружье! А ведь это великая беда и стыд для солдата. Не подходи ко мне, стой там и смотри, коли хочешь, издалека: вот скоро придет смена, тогда… и я могу дать волю моему сердцу, которое так и рвется к тебе. Во время этого разговора голос Никифора дрожал, а слезы так и капали на ружье; однако он по прежнему ходил взад и вперед, поглядывал то на небо, то на меня и шептал молитвы. Потом сказал: «Возьми же Аннушку, добрый старик чай устал держать ее». О, милостив ко мне Царь Небесный! Тогда только вспомнила об ребенке, я взяла его на руки. Скоро пришла смена и ненаглядный мой хозяин пошел с другими солдатами вдоль улицы, показывая мне, чтобы я шла за ними; ни он, ни я не смели подойти один к другому, и когда уже Никифор совершенно освободился от службы, тогда уже мы принялись обнимать друг друга посредине улицы. Он целовал меня в лоб и в глаза, взяв Аннушку на руки, крестил ее, прижимал к сердцу; а слезы-то, слезы так и текли на его черные усы! Я же хваталась за его руки, за шинель, за ружье, прижимала к себе и плакала от радости. Много людей столпилось около нас, почти все смеялись громко над нами, другие же сами утирали слезы. Мы пошли дальше. Андреич привел меня к пребольшущему дому, который и называл казармами. Теперь я уж выучилась, а прежде куда мудрено мне казалось это слово и там поселилась я в небольшом уголке отгороженном для моего мужа; в одной этой горнице много жило других семей. Солдатики часто бранились между собой, а иногда плакали и роптали на свое горемышное житье, а мне казалось, что уж лучше того и в свете нет! Даром, что прежде очень просторно жила в моем тобольском домике; но когда здесь на глазах моих был мой хозяин и Аннушка, то уж я все прежнее забывала и даже, грешница, говорила, что не хочу в царство небесное! – Целые восемь лет прошли в таком счастье; у меня был еще сынок и дочка, но вскоре померли. - Вот ты и принялась опять плакать? - Ништо, сударыня, поплакала, но скоро перестала; грех, барышня, плакать об них,- ведь это Ангелы небесные, которые встретят нас на том свете. – Вот так-то жила я долго, как сыр в масле каталась и до того позабылась, мои сударыни, что редко стала ходить в церковь Божию! Никифор пытал бранить меня за это, да я бывало, всегда найду отговорку; будто за недосугом, а больше за ленью. От того и перестал меня Бог миловать, пошли на меня беды. Сперва захворала Аннушка, а когда оправилась, то отнялись у нее обе ноженьки,- с тех пор живет калекою; а потом вскоре и ненаглядного моего Никифора прибрал Господь к себе. Хозяин мой был такой добрый человек, что наверное пошел в царство небесное. Он не так, как я грешница, всегда молился и благодарил Бога за наше счастье; так и умер голубчик с молитвой на устах и с такой радостью приготовлялся на смерть, что и мои слезы остановились; как праведник, почувствовал свою кончин, перекрестил меня и Аннушку и сказал нам: будьте добры, не забывайте нищую братию, помогайте всякому сколько можно, и тогда Господь пошлет вам благодатную кончину; видите я без горя оставляю вас, молитесь Богу; Он – отец ваш и покровитель… Иду! Иду к тебе Господи! – проговорил он, весело взглянул на нас, усмехнулся и закрыл глаза, как будто заснул. – Такая благодатная была его кончина! Лицо его сделалось вдруг такое веселое, красивое, что я не могла насмотреться и уже стала плакать, когда его схоронила. Никифор мой был такой исправный служивой во всю свою жизнь, что все начальники его любили и товарищи уважали; даром что он сам еще был молод. А другие и старики приходили к нему за советом; артельные деньги всегда хранились у него, и он берег их пуще собственных и так умел распределить, что харчи солдатские были всегда хороши и еще оставалось на пироги по праздникам. К тому же он был очень работящ,- и минуты свободной не пропустит даром, перешивал и починивал старую одежду для солдат; с богатых брал деньги за работу и раздавал нищим, а на бедняков трудился даром. Такой был жалостливый мой голубчик, что часто недостанет самому, а уже наделит бедненького,- последний кусок отдаст нищему! А молится-то как примется, то уже видно, что вся душа его тут! Бывало по праздникам солдаты, выпив лишнюю чарку, гуляют, поют песни и иногда побранятся; а он, мой сударик, сходит в церковь к заутрени и к ранней обедни; поставит свечку на выработанные деньги, потом дома сядет читать Святое Писание,- нарочно для того и грамоте научился; а потом пойдет ходить по казармам, да уговаривает товарищей, чтобы вели себя, как следует, не затеяли бы чего дурного в нетрезвом виде, молодых пожурить… Спасибо, все его любили и слушались, зная, что он первый защитник их перед начальником и готов все разделить с ними, что только было за душой. Бывало никого не покинет, больного навестит, печального утешит, с веселым радуется,- и все это делал с доброй целью. – Очень многих молодых солдат научил быть исправными на службе государевой и не из одного страха повиноваться начальству, а по совести, как начитал во святых книгах, что всякая власть поставлена от Бога и что должно исполнять приказания также верно за глазами, как бы при самом начальнике. Капитан или офицер, конечно, не могут знать хорошо или дурно сделать; но Бог видеть все и за малейшее ослушание власти строго накажет! Так говорил он всегда и жил так, что все его любили, а умер как настоящий праведник. Я, грешница, благодарю Господа Бога, что он судил мне после него вести тяжкую и скорбную жизнь, оставшись с моей убогой сиротинкой; может быть за терпение здесь удостоит Господь хотя издалека увидеть Никифора моего на том свете. И для того-то, матушки мои, стараюсь я хотя немножко выполнить его последние приказания; да и самой-то гораздо легче станет, когда удастся помочь какой-нибудь горемыке, или снесешь пирожки в тюрьму, да поговоришь с несчастным, напомнив бедному грешнику о Боге, чтобы он уповал на Него; тогда и ему станет легче, и на своей-то душе повеселее. Все это исполнял мой Никифор, и мне наказал искать утешения в добрых делах! Не много на это надобно: иногда одно ласковое слово, один стакан холодной воды, как сказано во святом Евангелии, сочтутся за многое. Но я грешница все бы это позабыла, если бы оставалась в довольстве на своей стороне; для того-то Бог не допустил меня и велел маяться в тяжкой жизни. Я сама нищая,- не мудрено, что люблю всех нищих, моих товарищей, и надеюсь на то, что авось страданиями заглажу грехи свои.
Так кончила рассказ свой эта добрая, простая женщина, и я с маменькой, слушая ее безмолвно, удивлялись совершенству добродетели в этих неученых, но близких к Богу душах. По окончании рассказа нищей, возвратились мы домой, и я на опыте увидела, что быть добродетельным может всякий, кто только с малолетства привык любить Бога и ближнего, будучи сострадателен к его несчастьям,- с этими двумя чувствами в душе, христианские добродетели явятся непременно и поведут выше и выше! Теперь я на опыте убедилась, как предосудительно смотреть свысока на униженных судьбой людей; потому что они могут быть гораздо выше нас в душе своей. Но уже одни их здешние недостатки и унижения сочтутся за многое праведным Судиею и, конечно, очень многие будут в числе тех избранных, которым скажет Господь: «Приидите благословеннии, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира!» Тут кончила Прасковья Михайловна свое чтение, и Лиза с Владимиром удостоверились в том, что не богатство и не знатность нужны для исполнения христианского закона, основанного на одной любви к Богу и ближнему.
По окончании чтения, дети долго рассуждали о том, что даже и нищие не лишены возможности делать добро и что от нас самих зависит заслужить или не заслужить милость Господню. После некоторого молчания, Владимир сказал: - однако, милая маменька, есть люди, которым это невозможно. - Как, дружочек мой? Какие же это несчастные люди? – спросила мать с удивлением. - Те, милая маменька, которых часто называют счастливыми. - Не понимаю, что он хочет сказать. - То, милая тетенька,- продолжал Владимир, тяжело вздыхая,- что все богатые должны погибнуть. - Почему же? - Потому что Сам Спаситель сказал во святом Евангелии, что «не удобно богатому в царствие Божие внити. Удобнее есть велблуду сквозь иглины уши пройти, нежели богатому в царствие Божие внити» (Мат. 19, 24). Это меня очень огорчает; я всегда думаю о моем милом Николиньке, с которым недавно мы подружились. Папинька его очень богат; поэтому когда Николинька вырастет большой, то будет также не беден,- а богатым предсказана такая ужасная участь на том свете; ведь смерти и они не избавятся при всех своих деньгах, не так ли? - Разумеется, друг мой, бессмертных людей нет на земле. - То как же не грустно подумать, что мой добрый, ласковый Николинька погибнет? - Ты называешь его добрым и ласковым,- вот уже две причины к противному. - Как это, милая тетинька? - Так, душа моя; рассуди сам: если он точно мил и ласков со всеми, то верно не гордится своим богатством, а к тому же еще и добр, то наверное сострадателен к другим людям, менее его счастливым, не правда ли? - Все это справедливо, милая тетинька: Николинька готов отдать все, чего бы у него ни попросили; он не пожалеет ничего, да… богат-то очень! И я боюсь, чтобы это не помешало ему, как Евангельскому юноше. - Опасение твое справедливо душа моя; но утешься тем, что Христос произнес далее: «От человек невозможно, от Бога же все возможно». Потому, если твой Николинька любит Бога, молится Ему и сострадателен к бедным, то может спастись, тем скорее, что имеет много средств к благодеяниям. - Да, милая тетинька, - сказала Лиза; я никак не могу думать, чтобы все богатые погибли; например добрый наш дядинька, который живет в Москве, или князь его приятель: хотя у них много денег, но они оба такеи богомольные, что наверное спасутся. - Конечно, душа моя, как названные тобою, так и другие богатые люди среднего состояния и даже самые бедные равно могут погибнуть или спастись; это зависит от доброй воли каждого. Стоит только богатому не привязываться к своему золоту, а уметь делиться им с другими; бедняку же без ропота переносить свои недостатки, не лениться в работе и в приискании доброго дела по своей силе и возможности, как сейчас читала вам маминька. - Да, милая тетинька, эта повесть очень нам понравилась, - сказал Володя; но все в ней относится к бедным, а насчет богатого, не думаю, чтобы что-нибудь нашлось подобное в записках маменькиных; могу даже поручиться, что нет… - Напрасно, Володя, сказала Прасковья Михайловна, не ручайся никогда в том, чего знать не можешь. Тетрадка моя докажет, что ты ошибся. Есть в ней повесть о богаче, сходная с повестью о нищей. - Пожалуйста, милая маменька, прочтите нам! – воскликнули дети. - Очень хорошо, она будет занимательна для вас и тем более, что касается собственной моей жизни. - Позвольте милая маменька, я сейчас принесу; скажите только, где она лежит? – спросила Лиза. - В моей комнате, на письменном столе.
Дети отправились бегом, и когда тетрадь была принесена, Варвара Михайловна сказала: ты, сестра, устала, пусть Лиза заменить тебя. Лиза повиновалась распоряжению своей маменьки и, взявши тетрадь, приступила к чтению ее. Какое удовольствие ожидало их от дальнейшего чтения, мы предоставляем судить о том читателям, если они будут на столько благосклонны, что продолжат чтение предлагаемых нами рассказов.
