20:33 «Больно». Альберт Карышев |
БОЛЬНО Карышев Альберт Иванович1 Военные установили, где засел отряд чеченских боевиков, и по большому горному селу ударили ракетами. После обстрела в село вошло подразделение федеральных войск. По изрытой взрывами улице тяжело переваливались бронемашины с открытыми люками. Из люков выглядывали командиры экипажей, а на горячей броне, держа курки взведенными, сидели усталые, измученные летней жарой десантники. В некоторых дворах и перед фасадами низеньких домов виднелись глубокие траншеи с несколькими погибшими в них боевиками. В проломах домов, пораженных снарядами, мелькали закоптелые очаги, разбитая мебель, посуда, детские игрушки, а кое-где тела мирных жителей. Большинство взрослых и детей спряталось от военных, но несколько старых мужчин и женщин уныло бродили по пепелищам, голосили над трупами близких. По траншеям и развалинам бегали оскаленные собаки, обнюхивали покойников, лизали кровь, зверели от духа мертвечины. В середине села войско остановилось. Когда стало ясно, что поредевший отряд боевиков, опасаясь прочесывания, ушел далеко в горы и нападения с его стороны можно не опасаться, солдатам велели отдыхать. Ни ветерка, а солнце палило невыносимо. Военные, пропотевшие всеми порами, быстро скинули с себя каски, танкистские шлемы, пуленепробиваемые жилеты, а многие и пятнистое обмундирование сняли, которое принято называть «камуфляжем», разделись до трусов. Всем не терпелось вволю попить воды. Взорванный водопровод не действовал, и старейшина села, белобородый старик в серебристой смушковой папахе, нехотя, но понятно объяснил военным, как добраться до родника. За водой была послана бронемашина пехоты. На ней вызвались ехать механик-водитель Борисов и трое десантников, каждый в единственной исподней одежке - широких казенных трусах, - но в шнурованных армейских ботинках, пуленепробиваемых жилетах и при «Калашниковых». По пыльной дороге БМП спустилась с гор и отъехала от села, украшенного волнистыми фруктовыми садами, увенчанного старой мечетью с остроконечным минаретом. Справа зелеными курчавящимися валами разбегались горные отроги, слева лежала обширная каменистая равнина, ближе к селу на большой площади возделанная, засеянная кукурузой. Скоро машина достигла указанного старейшиной места и встала, продолжая тарахтеть, попыхивая выхлопными газами. Солдаты сразу нашли прекрасный родник, лишь только поднялись немного по вырубленным в горе ступенькам и с маленького перевальчика по ступенькам же спустились вниз. Родник пробивался среди розовых и самшитовых зарослей. Площадку вокруг него жители села расчистили, на площадке поставили деревянную скамью. Чистая прозрачная вода заполняла неглубокую каменную чашу, и ее излишки сливались в журчащий ручей; на чашу, окольцованную бетонным обручем, падала сетка светотени, в которой золотой монетой сверкал солнечный блик. Солдаты сложили у источника оружие, поставили большие оцинкованные канистры. Трое: Иванов, Луценко, Чириков - взялись бегать друг за другом с хозяйственными ковшиками, обливаться водой, а Борисов, оторвав в машине клок зачитанной газеты, ушел подальше в кусты, по обыкновенному делу. Этот сельский парень, родом с Брянщины, хоть и покуривал, говорил баском и поругивался матом, но казался совсем мальчишкой, особенно раздетый. У него еще и борода толком не росла: усы, правда, были гуще, затемняли кожу, словно налет дорожной пыли, по щекам же довольно долго собирались в бородку жидкие волоски. Месяца два назад солдатик, чтобы вывести вшей, остригся наголо, волосы на его круглой голове подросли, но их не хватало для прически. В глазах Борисова, наивных и легкомысленных, проглядывало что-то котячье. Глаза, между прочим, по расцветке были удивительные, очень голубые, яркие, праздничные... И вот сидел малый в зарослях, радовался, что жив-здоров, и любовался здешней природой. А сверху к нему подкрадывались трое чеченских подростков, с дедовскими кинжалами за поясами, в зеленых, как знамя ислама, головных повязках смертников, которыми ребята отметили себя по примеру взрослых боевиков. У одного из них в стычках с федеральными войсками пал отец-басаевец, у двух других тоже погибли близкие родственники - при нынешнем ракетном обстреле. Лишь только русские солдаты вошли в их родное село, подростки сговорились отомстить. Сообразив, что военные поедут за водой к роднику, они их опередили, пробежали задворками, а дальше горной тропой и устроили засаду в густом кустарнике... Чеченцы уже были на расстоянии короткого стремительного броска от Борисова. Старший, Ахмедка, черноглазый мальчишка пятнадцати лет, приложил палец к губам, младшие, Руслан и Ваха, замерли вместе с Ахмедкой. Солдат уже слышал какой-то шорох, он почуял опасность, беспокойно зашевелился и поискал взглядом оружие, но вспомнил, что оставил его у родника. Встав в полный рост, он быстро натянул трусы, глянул по сторонам и вдруг заметил среди ветвей враждебно смотревшие глаза. Несколько мгновений Борисов часто нервно мигал. Мальчишки кинулись на него, навалились, зажали солдату рот, выхватили из ножен кинжалы. Они наспех остервенело искололи его куда попало: в руки, ноги, шею, мошонку и попытались пробить клинками панцирь бронежилета, но не смогли. Пнув Борисова напоследок в пах, голову и сильно раскачав, малолетки закинули полумертвого человека в кусты дикой розы, на ее жесткие острые шипы... Иванов, Луценко и Чириков, не дождавшись товарища, обеспокоились и отправились на поиски. С каждым шагом они все больше настораживались, всматривались в заросли, готовились пальнуть по ним из автоматов. Прижимаясь один к другому, держа оружие наизготове, десантники выкрикивали: - Борисов! Сашка! Где ты, сыр моржовый? Отзовись! Довольно скоро они уловили обостренным слухом тихие стоны, охания и нашли Борисова, истекавшего кровью. Осторожно вытащив его из колючего кустарника, боевые ребята сперва молча склонились над ним, потом, озираясь, заорали: - Сволочи! Духи проклятые! Идите сюда, яйца отрежем! Дав несколько слепых автоматных очередей по разным направлениям, они отнесли Борисова в БМП и закрыли люк, долбанули в горы из пушки и уехали. 2 То ли организм у тою щуплого паренька был такой здоровый, то ли дрожали мальчишеские руки, вонзая в Борисова кинжалы, но нее двенадцать ран не убили его сразу. Он не умер, пока БМП мчалась в полевой госпиталь, трясясь и раскачиваясь на неровной дороге, упорно жил и теперь, когда хирурги сочли искромсанного солдата, скорее всего, безнадежным. Госпиталь стоял в военном городке, недалеко от упомянутого села, обстрелянного, занятого армейской частью. Его расположили в сборном бараке зимой девяносто четвертого года, и более двух лет госпиталь работал с перегрузкой. Палаты были многолюдны. «Тяжелые» больные лежали вместе с «легкими». Умерших раненых и живых «транспортабельных» начальство время от времени направляло за пределы Чечни, а на их место поступали новые. Санитары вымыли Борисова, как смогли. Врачи зашили его, забинтовали, поддержали антибиотиком, обезболивающим лекарством и уложили под две капельницы. Раненый очнулся и потом редко впадал в беспамятство, изумляя медиков необыкновенной своей живучестью и стойкостью сознания. Запрокидывая голову, корчась с выпученными глазами, он так громко кричал, что в других палатах было слышно: - Больно! Ой, больно! Сделайте что-нибудь! Помогите! Гады, мучители! А-а-а!.. Анестезия и антибиотики действовали все слабее. Температура у Борисова держалась высокая. Боль в воспалившихся ранах жгла солдата, как адское пламя, перекатывалась огненными валами по его телу, охваченному заражением крови, и Борисову казалось, что он горит на костре. Неизвестно, откуда у него брались силы долго и громко кричать: парень почти не ел - чтобы не умер с голоду, ему вливали в вену раствор глюкозы. Его бы следовало положить в отдельную палату или увезти на «большую землю», чтобы не тревожил криками других раненых, но свободных палат, конечно, не имелось, а везти его в таком состоянии было нельзя. Но неожиданно он засыпал от усталости и... снова оказывался на костре, заживо сжигаемый чеченскими боевиками. Стальные цепи притягивали его к казниевому столбу. Чеченцы хохотали, кривлялись, показывали пальцами. Хворост разгорался, с треском пылали смоляные сучья, в горло лез удушливый дым, к сердцу подбиралась лютая боль. И солдат во сне кашлял, подвывал, всхлипывал, и среди его несвязных бредовых выкриков врачам и соседям по палате слышалась детская жалоба на боль. Выпадали ему и счастливые минуты. Боль неожиданно становилась терпимой, а то и вовсе исчезала, словно ей самой требовался отдых. И тогда Борисов смелел, надеялся, думал, что, может, теперь уж и не будет больно... Однажды, прокричав несколько часов кряду, он окликнул доктора Кузнецову, проходившую между тесно составленными койками. - Тетенька, - слабым голосом спросил Борисов. - Я умру, да? Подойдя к солдату, Кузнецова солгала ему с ясным взглядом, теплой улыбкой, правдоподобной не принужденностью, как лгут обычно доктора умирающим: - Что ты, миленький! Обязательно выздоровеешь! Мы на свадьбе твоей погуляем! - Нет, умру. Я знаю, - сказал Борисов. - Ты молодая, красивая, как моя мамка... Можно тебя попросить? Пошли мамке телеграмму, чтобы приехала. Я адрес назову. Доктор классно оперировала, но была чувствительным мягким человеком. От жалости к Борисову ей хотелось плакать. Сдерживая слезы, она поднесла к векам кончики пальцев, сделала вид, что почесала глаза. - Телеграмму я, конечно, отправлю, пожалуйста. Но не вбивай себе глупости в голову, а то будешь долго выздоравливать. Получше ешь, старайся больше спать, и пойдешь на поправку. Говори адрес. - Все равно умру. А ты не плачь. Глаза у тебя красные... С Брянщины я, из деревни. Он назвал район, деревню. Кузнецова записала в блокнот и днем позже отправила на Брянщину телеграмму: «Мама, лежу в госпитале. Приезжай. Александр». - Послала ли? - спрашивал он ее потом, забывая, что она уже перед ним отчиталась и квитанцию отдала. - Послала, послала, миленький. - Спасибо тебе, - говорил солдат и вдруг покрывался испариной, глядел испуганно в ожидании нового приступа боли. Доктор проводила ему ладонью по коротко стриженной голове, ласкала. 3 Мать солдата звали Аленой. Она смолоду трудилась на молочной ферме, за время реформ сильно обедневшей, на треть заселенной исхудалыми коровами. В тот памятный день Алена Борисова, как обычно, вернулась домой с полуденной дойки, скинула на крыльце резиновые сапоги, по рантам окрашенные навозной зеленью, умылась в кухне под краном, принюхалась к рукам: не пахнут ли навозом - и собралась обедать. У нее была хорошая изба, стоявшая на отшибе села, с приятным видом из окон: поля, луга, отдаленный лес, речка под горой. Супруги Борисовы построили себе новую избу в первые годы совместной жизни. Спустя пять лет муж бросил семью, но в сущности, думала Алена, он был неплохим человеком. Переезжая в город к другой женщине, окрутившей его, старший Борисов оставил Алене с ребенком и дом, и почти все нажитое добро, захватив только свою одежду, гармошку и мотоцикл. Замуж Алена больше не пошла, хотя ее звали достойные люди: один трезвый бобыль из родного села и дачник из областного города, - сама вырастила сына и гордо отвергла помощь беглого мужа... Она подогрела на электроплитке кислые щи, вскипятила чаю. Пообедала, вытянула ноги в мужских хлопчатобумажных носках и так посидела, привалясь к спинке стула, зевая, почесывая коленку. На улице стояла жара, а в избе веяло прохладой. Дел у Алены по дому больших не накопилось: пол чистый, в огороде прополото, - можно и полежать в перерыве рабочего дня. Она ушла в комнату и, бросив под голову подушечку в вышитой наволочке, растянулась на диване перед открытым окном с геранью на подоконнике. С полчаса женщина вздремнула, а очнувшись, еще захотела немного полежать, подумать о сыне. Это была у нее теперь главная дума, печальная и желанная. Стукнула во дворе калитка, тявкнул Цыган, сидевший на цепи. Хозяйка поднялась, глянула в окно и увидела пенсионера Савельева, разносившего по дворам почту. Тонкую пачку районных газеток держал он в руке, несколько конвертов и бумажек. У Алены екнуло сердце. - Борисова! Тебе телеграмма! Помахивая бумажкой, пенсионер шел к крыльцу. Она вышла навстречу, взяла телеграмму, и, лишь стала читать, как лицо ее вытянулось и щеки побледнели сквозь загар, а губы посерели. Оторвавшись от чтения, Алена невидящими глазами посмотрела мимо почтальона. - Что там, в телеграмме? - спросил Савельев, смягчая звук «г», смешивая его с «х», как говорят на Брянщине и в других российских областях, близких к Украине. - Чего ты напугалась? - Сын в госпитале лежит. Ранило его. - Она тоже произносила бархатистое фрикативное «г». - Горе-то у меня какое. Савельев до выхода на пенсию служил в войсках МВД, и на гражданке он продолжал носить фуражку с малиновым околышем, сняв с нее милицейскую кокарду. Это был высокий представительный старик с седыми усами щеточкой, впалыми щеками, крутыми скулами. Пошевелив на голове фуражку за лакированный козырек, пенсионер сказал: - Это, Алена, на службе бывает, тем паче на войне. Ты духом не падай. Раз телеграмму послал, значит, в ясном сознании, идет на поправку. А может, вообще ранен легко. Все образуется. Она не ответила, вернулась в дом. «Как быть? Где взять денег?» - ломала Алена голову, собираясь в дальнюю дорогу. С начала реформ она ездила лишь до Брянска и обратно, так как съездить, а особенно долететь куда-нибудь дальше, например, к родственникам на Урал, стоило для нее очень дорого. Раньше все свой расходы она исчисляла по зарплате в совхозе плюс выручке за фрукты, овощи и свои рукодельные вещи, проданные на городском рынке; когда же цены вздулись в десятки тысяч раз, а платить в совхозе стали совсем мало и не вовремя, а местных рыночных торговцев крепко потеснили конкуренты с Кавказа, прежний способ исчисления утратил смысл. Односельчане, с которыми Алена дружила, хотели бы ей помочь съездить к сыну, да у самих в карманах было негусто. «Нужны миллионы», - говорили они, и от этих жутких слов Алену трясло, и «миллионы» виделись ей чудовищным клубком, не имеющим ни формы, ни границ, ни начала, ни конца. Прежде всего она надумала продать трех овечек с бараном и упросила Витька, сельского шофера, отвезти животных на базар. Парень и платы с нее не взял. Ранним утром они с веселым курчавым Витьком, отслужившим на флоте и до сих пор носившим матросский тельник, погрузили овечек и барана в кузов полуторки и отбыли в город. Махом Борисова продала ухоженную скотину за два миллиона, спрятала деньги на груди и воспрянула духом, но, когда вернулась домой, почтарь Савельев ей сказал: - Не знаю точно, но, по-моему, билет на самолет обойдется в полмиллиона, не меньше. Имей в виду, что тебе еще ехать от аэропорта до госпиталя, Бог весть, какое там расстояние; и что-то надо шамать в пути, и потом жить все то время, пока будешь при сыне. На какие-то шиши и назад нужно приехать. А инфляция будет гнаться за тобой, как бешеная собака. - Что же делать? - спросила Алена. - Не знаю, - сказал Савельев. - Но деньжищ потребуется уйма. И ехать, я понимаю, тоже надо. Тогда она отправила на базар еще кур, кабанчика и оптом сбыла заезжему перекупщику все теплые носки и варежки, которые вязала на продажу из шерсти своих овечек и барана, скручивая нити на бабушкиной прялке. Опасаясь, что денег все равно не хватит, Алена поместила в районной газете объявление о спешной продаже дома. Об этом узнал Василий Кривцов, давний директор захиревшего совхоза. Он позвал Алену в усадьбу хозяйства, к себе в кабинет, где продолжал висеть на стене портрет Ленина. Директор слыл толковым сельским начальником, заботящимся о людях. Нынче он рассуждал так: «Поскольку коммунисты опростоволосились, и демократы хотят сжить нас со свету и представить народу сволочами и дураками, то мы должны это мнение о себе опровергнуть». Человек прямой, грубоватый, он заговорил с Аленой, как умел: - Что, Борисова, дурью маешься? Зачем дом продаешь? Куда твой сын после госпиталя вернется? Ты об этом подумала, глупая голова? - Где мне денег-то найти? Кто даст? - ответила она не очень любезно. - Откуда они у меня возьмутся, если имущество не продам? - Денег, конечно, нет, - сказал директор и погладил себя ладонью по шее. - Ладно, сам я тебе немного подкину. На поездку, думаю, хватит. Как станешь богатой, отдашь. Он постоял над ней, человек крупный и преувеличенный вышедшим из моды двубортным пиджаком, посопел, как после подъема в крутую гору, и одной рукой неожиданно привлек Алену к себе, обнял по-отцовски. - Спасибо, - поблагодарила она тихонько, в грудь ему. Отставник Савельев, опытный человек, обо всем имел свое суждение. Он посоветовал Борисовой держать путь не прямо на Чечню - это, мол, чревато особыми трудностями, даже опасностями, - а сперва на Минводы или, лучше, на Пятигорск, оттуда недалеко до Грозного, а уж в чеченской столице обстоятельства покажут, как достичь госпиталя. Алена согласилась. 4 По железной дороге она доехала до Москвы, купила билет на самолет и благополучно перелетела в Пятигорск. Упросив молодого шофера взять ее попутчицей, с тяжелыми котомками впихнулась в служебный автобус, вёзший в Грозный строителей из Ставрополя. В пути некоторые пассажиры побаивались мин под колесами и нападения боевиков, осторожно говорили об этом, но автобус без происшествий добрался до Грозного. Хотя его руины уже примелькались Алене на экране телевизора, но вблизи они поразили ее вновь. Район автостанции был еще целым, но вот Алена стала искать военную комендатуру и вышла на улицу, напомнившую ей хроники Великой Отечественной. На месте некоторых больших зданий торчали и грудились их уродливые обломки. Зияли на асфальтовой мостовой взрывные воронки; тротуар местами загромождали деревья и столбы, перебитые осколками; под ногами путались обесточенные провода. Видела Алена и труп у обочины дороги: смуглый мужик лежал на спине, открыв рот с золотыми зубами, раскинув руки и нелепо, подошвой в сторону выгнув ногу в джинсовой штанине и толстой кроссовке. Под его темноволосую голову натекла лужа крови, а неподалеку от головы валялась в пыли черная шляпа с лентой вокруг тульи. Около трупа сидела на корточках худая старуха, трогала мертвого мужика, разглядывала и на непонятном Алене языке тихо, напевно причитала над ним, словно баюкала ребенка. - Эй! - сказала она, увидев Алену. - Сын это мой. Воевал. Видишь, плачу? - Жалко, - ответила Алена. - Извините. - И поспешила пройти мимо, испугалась. Прохожих ей встречалось немного. Нервные, всполошенные люди пригибались, оглядывались, пускались бегом. Пролязгал по улице танк, прокатилась бронемашина, качаясь плавно, как детская зыбка. Откуда-то грянули хлесткие винтовочные выстрелы, похожие на хлопки пастушьего кнута, оглашавшие родное село Алены рано поутру и на закате дня. Сторожевой пост на перекрестке улиц оживился. Среди оборонительных сооружений из мешков с песком засуетились, что-то крикнули солдаты. Дал очередь, другую пулемет, бабахнула пушка. Ввинчиваясь в воздух, полетел снаряд и взорвался в развалинах домов, место взрыва окуталось черно-серым облаком дыма и пыли, а мощный гул докатился до Алены с запозданием. Рядом с ней девушка кавказского облика выронила ведро с водой - нацедила из какой-то уцелевшей колонки - и упала на землю, закрыла голову руками. Алена завертелась на месте, продолжая держать на себе тяжелые сумки, связанные веревочкой, перекинутые через плечо. Откуда-то взялся солдат в бронежилете и цветастом платке на голове, бросился к Алене. - Ложись, тетка! - крикнул он, стараясь пригнуть ее к земле. Она бестолково махала руками, сопротивлялась и тонко ойкала. - Что вертишься? Не видишь, снайпер лупит по улице? Хоть бы мешки бросила! - Так ведь я не понимаю, - сказала Алена. - Куда бежать-то? Солдат схватил ее за руку и так быстро потянул за собой, что у нее сердце едва из груди не выскочило. Спрятались за какое-то мелкое неразрушенное строение. Вместе скинули сумки с Аленина плеча. Парень встал спиной к кирпичной стене и, переводя дух, улыбнулся. Она его рассмотрела: непобритый и измученный, смолоду постарелый. Но бодрый. - Ты откуда? - поинтересовался солдат. Она стянула с головы светлую косынку, потерла ею вспотевшее лицо. - С Брянщины. А ты? - Из Владимира. - Что бабий платок носишь? - спросила Алена. - Это не бабий, а мужской. Называется бандан. Легко в нем, удобно. И круто. Многие тут наши в банданах... А я сперва подумал, ты старая, а как волосы распустила, вижу, что молодая. Солдат улыбался и, ей показалось, нахально глазел на нее. - Я и есть старая, - произнесла Алена сердито. - Мне уж скоро сорок. Сын у меня в твоем, наверно, возрасте. Ранило его. В госпиталь к нему еду. - А! Ну, пусть скорее выздоравливает! Передавай привет! Он глянул за угол, приготовился выскочить из укрытия. - Стой! - сказала Алена. - Где комендатура-то? Мне сказали, надо в нее обратиться. Солдат показал ей направление и, кинув на прощание: «Желаю удачи! Будь осторожнее, а то убьют!», - побежал куда-то, размахивая левой рукой, а в правой держа на весу автомат. Она осмелела, взяла сумки и вышла следом за солдатом. Больше выстрелов не слышалось. Снайпера, видно, достали снарядом, выпущенным в развалины. Алена увидела пирамидальный тополь, а под ним скамью и тут в укромном месте перекусила хлебом, вареным яичком, зеленым луком и свежим огурцом. Она притомилась, захотела спать и перестала бояться, что кто-то снова пальнет по улице, но, закрыв глаза, вздрогнула от того, что уронила голову на грудь. Встряхнувшись, опять пошла, уточняя путь к комендатуре у встречных военных, и увидела одноэтажный кирпичный домик с зеленой табличкой над дверью. Возле двери на каменистой площадке прохаживался усатый часовой могучего сложения. Он велел предъявить документы, повесил автомат на плечо и толстыми пальцами полистал Аленин паспорт. Она его спросила, где уборная, заглянула туда и пошла к военкому. При виде женщины военком па минуту поднялся из-за стола, усадил Алену на свободный стул и выслушал, прочел телеграмму ее сына. - Я вам сочувствую, - сказал он. - Мне жаль вашего сына и вас тоже. Как вам удалось сюда пробраться? Вы знаете, что здесь зона боевых действий? - Да уж знаю, раз сына тут ранили. Как не знать? - ответила Алена. - Своими глазами боевые действия видела. Выстрелы вон недавно слышала. Чуть не умерла со страху. - Пропуска у вас, конечно, нет? - Нету. Какой пропуск-то? Сын в госпитале - вот и весь пропуск. Как ты, милый человек, меня не стереги, а к своему ребенку я и без пропуска явлюсь, где змеей проползу, где птицей пролечу. Ничто меня не удержит. Не бойся. Я не шпионка. Никаких ваших секретов вызнавать не собираюсь. Мне надо скорее к сыну. Она стала горячиться, покрылась красными пятнами, сердито глядела не на военкома, а по сторонам. - Я не боюсь, что вы станете шпионить, - мирно сказал офицер, по мнению Алены, мужчина видный, мужественный, хотя малость придирчивый. - Для шпионов у нас нет ничего интересного. Журналисты - это да. Надоели и чужие, и свои, всюду суют нос... Вы можете погибнуть или попасть в неволю, вот чего я опасаюсь. - Матерей-то солдатских у вас, что ли, больше не было, кроме меня? - спросила Алена. - Почему? Бывает, ездят, и матери, и отцы. У одних сыновья ранены, у других в плену. Пока, слава Богу, ни с кем ничего не случилось, но беспокоимся за каждого человека. Что же мне с вами делать? - сказал военком, в раздумье постукивая пальцами по столу. - Хорошо. Выпишу пропуск и отправлю вас на попутной БМП. - Когда? - Думаю, сегодня к вечеру. А пока отдыхайте. Располагайтесь тут где-нибудь. Мы вас и обедом покормим. Я распоряжусь. Алена его поблагодарила и последовала за солдатом, которого вызвал комендант, служивый и сумки помог ей донести. Она поела в столовой, отдохнула в красном уголке и даже подремала, сидя на стуле, положив голову на руку, а руку на стол. Еще засветло у комендатуры остановились две БМП. Военные дали Алене напрокат оребренный шлем, и она залезла в одну из машин, потеснив молодой экипаж, и поехала, почтительно осматривая рычаги и приборы управления, станок пулемета и пушечный затвор, а потом непрерывно глядя через смотровые окна то на дорогу, то в сторону. До госпиталя, в котором лежал ее сын, оказалось не так уж далеко. Лишь только вершины гор слева от дороги стали покрываться туманом, а на темнеющем небе проявились первые блеклые звезды, как впереди показался военный городок. Боевая машина подвезла Алену прямо к порогу госпиталя. 5 - Мамка! Мамка! Помоги! Спаси! Врачи, дураки, не помогают!.. Какая же ты будешь после этого мать, если не спасешь родного сына? Зачем тогда приехала? Посмотри на меня: вот он я, твой сын! Мне больно, больно! Сил нет, умереть хочется! Найди колдуна, а? Пусть наколдует, чтобы стало легче или чтобы я умер! А то сама попробуй наколдовать; может, получится! Гипнотизера какого-нибудь отыщи!.. Она уже не первый день была при сыне, и питалась в госпитальной столовой, спала тут в коридоре на топчане, и всякий раз, уставая кричать в пространство, Александр обрушивал на мать эти страшные горячечные скороговорки. - Тише, тише, сынок! Успокойся, родной! - отвечала Алена, вытирая пот с его исхудалого лица, такого бледного, словно из него ушла вся кровь. - Нехорошо, другие раненые слышат, а им тоже тяжело... Давай я тебе пяточки почешу или спинку. Боль отвлечется, и станет легче. Я буду чесать, а ты старайся уснуть. - Ага! - говорил он и некоторое время крепился, тонко всхлипывал, облизывая покоробившиеся губы, потом снова метался, молил о помощи. Он часто хотел пить, говорил, что пересохло во рту, и Алена поила его из фарфорового поильника то водой, то фруктовыми соками, но ел как младенец, после долгих увещеваний, с ложечки. Из еды, какую мать ему привезла, Александр попробовал только солененькое: огурцы да грибы. Чтобы продукты не пропали, она отдала его соседям по палате и пирожки с разной начинкой, и яйца от собственных кур, и сала свиного кусок, и сметану, и варенье. Она сама подставляла сыну утку и судно, а потом мыла парня, и это было непросто, болезненно, мешали раны, бинты; Александр стыдился, и Алена осторожно смягчала его стыд и свою неловкость, пошучивая: - Что же я, не видела тебя голого? Или на горшок тебя не сажала? Для меня ты не очень и вырос с тех пор, все такой же маленький, все мой сын. Мамку-то не стесняйся... Он был весь в бинтах: шея, ноги, руки, живот и грудь, которую юные злодеи хоть и не прокололи сквозь защитный жилет, но ударами клинков по бронепластинам глубоко ссадили и ушибли. Его тело разрывалось от боли, а сердце по-прежнему билось, поддерживая жизнь. На лице раненого, скудно обросшем бородкой, лихорадочно сверкали провалившиеся глаза, чернели ресницы, белели нос и щеки, алели искусанные губы. Мать узнавала его и не узнавала. Глядя на сына, она боялась припасть к нему и горько заплакать. Пока ехала в госпиталь, Алена гадала, как и куда сын ранен: может быть, лишился руки, ноги или даже, страшно сказать, обгорел, ослеп, но того, что случилось на самом деле, она не могла вообразить... В последнее время он как-то притих, чаще сдерживал жалобы, скрипел зубами, отворачиваясь к стене. Торчавшими из бинтов восковыми пальцами солдат вдруг дотягивался до стального крестика на перевязанной груди, подносил крестик к губам, зажмуривался и что-то шептал. Он готовился к смерти. Алена видела, что сын уходит от нее, и боялась сказать об этом, понимала: врачи лучше знают. Она вообще никого из них не трогала, лишь однажды, когда Александр уснул, тихо поднялась со стула, вышла в коридор и заглянула в ординаторскую. - Неужто ничего нельзя сделать против боли, как-нибудь осчастливить Сашу моего? Нет, что ли, никаких лекарств? - попытала она дежурного врача Маркова. Он сидел в расстегнутом халате, устало пил чай из глубокой чашки. Предложил чаю Алене, но она отказалась. - Делаем все возможное, - ответил Марков, человек в госпитале заметный, опытный, один из лучших, слышала Алена, специалистов по военно-полевой хирургии. - Организм скоро привыкает к обезболиванию - вот беда. - Кто же его так, Сашу-то? Что за звери? - Злоба. Ненависть. Это и есть настоящие звери. Тут приходили из службы безопасности, расспрашивали вашего сына. Многого он не мог сказать, но запомнил, что напали подростки. Опустив голову, она пошла назад и, крестясь, мысленно обратилась к Богу: «Сотвори чудо! Передай боль сына мне! Я семижильная и перетерплю, а сын пусть обрадуется, вздохнет свободно... хоть напоследок. Каюсь, не очень я в Тебя, Бог, верила, в церковь не ходила, но вот желаю поверить и сходить. И покарай, изничтожь мучителей Саши. Застань их врасплох и накажи посильней». Кипяток прихлынул к ее сердцу. Но тут же и отхлынул. Больше на страшное мстительное чувство Алене сил не хватило... Как-то раз Александр проспал дольше обычного и очнулся спокойный, светлый, с легким румянцем на впалых щеках. Она удивилась такой разительной перемене в нем, а он посмотрел на мать и сказал: - Не больно мне, мамка, сегодня. Приятно... Мамка, дорогая! Хорошо, что приехала!.. Ты бы меня побрила, а? Зарос, как старый дед. От этих его обыкновенных ласковых слов Алене стало не по себе. Она не сразу открыла рот, чтобы ответить, сначала робко заглянула сыну в глаза, нежно синевшие из глубоких темных орбит. Худой, с детским взором, с жиденькой русой бородкой, он показался ей удивительно красивым. Александр улыбнулся матери, а она проглотила комок в горле, но тоже улыбнулась. - А тебе идет, с бородой-то. - Нет, сбрей. Надоело, чешется. - Ладно уж, сбрею. Алена обратилась к соседу сына туляку Мише, озорноватому солдату с американским бобриком на голове, таскавшему левую руку на перевязи. Миша дал ей безопасную бритву и помазок. Она пошла с кружкой на кухню, нацедила кипятку из титана и, взбив густую пену в пластмассовой мыльнице, смахнула Александру бородку и усы. Протерев ему выбритую кожу мокрым полотенцем и поодеколонив «Шипром», который тоже дал Миша, она поднесла к лицу сына карманное зеркальце. - Ну вот, теперь ты молодой и красивый. - Тощий, как скелет, - пробормотал он, рассматривая себя, трогая подбородок и щеки. - Ничего, я подкормлю. А потом, как выздоровеешь, уедешь домой, найдешь невесту и женишься. Я ваших детей буду нянчить. Ком в ее горле рос, мешал Алене говорить, и она с трудом выравнивала дыхание. Александр положил зеркальце себе на грудь. - Мама, - сказал он звенящим от напряжения голосом, - я вот о чем тебя прошу. Ты, как умру, сходи в церковь, помолись за меня... - Что ты, сынок! - вскрикнула Алена. - Что болтаешь такое? Что делаешь со мной, своей матерью? - Подожди, не перебивай. Сходи и помолись, ладно? На мне грехов много, я, наверно, в ад попаду. - Да какие же, миленький, на тебе грехи? Тебе всего двадцать, жить толком не начал, а уж ранен на войне! Ты праведник! - Нет, я грешник. Помолись, чтобы очистился. А то меня черти станут мучить, мне всегда будет больно... Это меня Бог карает. Я ведь убивал... А у одного мертвого чеченца ухо отрезал. Они, конечно, сами наших уродовали, и уши резали, и мужские органы, да у них свое наказание. А ты помолись, чтобы я скорее из ада попал в рай... Алена, низко наклонясь, стала гладить сына по голове, шептать над ним, успокаивать: - Я с тобой! Не бойся! Все будет хорошо! Миленький! Радость моя!.. Он схватил ее руку. Стоило Алене пошевелиться, как сын стиснул ее кисть, и мать замерла. Дохнув ей в тыльную сторону ладони сухим горячечным жаром, он забормотал: - Не уходи! Не бросай меня!.. - Да не ухожу. Куда я от тебя денусь? - Больно мне опять! Больно! Сними боль! Это черти раскаленным утюгом гладят! Не хочу! Не отдавай меня чертям!.. Он уже дико водил глазами и всем телом вздрагивал. Мать видела, что сын усилием воли хочет удержаться в ясном сознании, но взгляд его мутился, сознание погружалось во тьму. Ему не хватало воздуха. Грудь Александра выгибалась, переламывалась, ходила ходуном, ее распирал сдавленный вопль, который через мгновение вырвался наружу: - А-а-а! Спасите! Бо-о-о!.. Тут же вопль и оборвался. Солдат вытянулся и обеими руками, переставшими чувствовать боль, так судорожно вцепился в материнскую руку, что несколько минут спустя его не сразу оторвали от матери. Прямее усадив Алену на стуле, врачи дали ей понюхать нашатыря, а на голову Александру они натянули простыню. 6 Командование обещало переправить тело Борисова на родину. Ранним утром боевой вертолет взял на борт несколько цинковых гробов, Алену, сопровождающего офицера и вылетел в Ставрополь. В Ставрополе часть «груза-200», следовавшую через Москву, поместили в багажное отделение московского поезда. С бумагой из Грозного, предписывавшей военным всемерно Алене содействовать, она через трое суток доставила прах сына на родную землю. Отпевали Александра в сельской церкви, стоявшей на взгорье, хоронили на лесистом кладбище при церкви. Выдалась хорошая погода. Небо голубело. Птицы перекликались в чистой густой листве. Были на похоронах директор совхоза Кривцов, какой-то чиновник районной администрации, стрелковый взвод, присланный из города, все жители села и немало из окрестных деревень. Начальство говорило траурные речи. Народ клеймил государственную власть. Солдаты по команде краснощекого лейтенанта палили над могилой холостыми патронами. Мальчишки подбирали стреляные гильзы. Все посматривали на Алену Борисову, сочувствовали ей и удивлялись ее отрешенности, а она слушала голос сына, звучавший в ее голове: «Ма-а-мка-а! Бо-о-о-льно! По-мо-ги-и-и!..» Ни разу Алена не заплакала, но вдруг схватилась за голову в черном платке и едва не упала. Односельчане подхватили ее под руки... Однажды ночью она проснулась оттого, что ее звал сын. Алена села на постели и замерла, но уловила только шелест сирени за темным окном в палисаднике да короткую мышиную возню под половицами. Она подумала, голос ей снился, но когда опять легла и попробовала заснуть, то явственно услышала тихий знакомый оклик, повторявшийся с щемящей интонацией: «Мамка! Мамка!..» Алена поднялась, пошла на голос в сени, а там нащупала выключатель, но лишь зажгла свет, как призрак голоса исчез. Снова щелкнула выключателем, подождала в темноте, послушала, как в ритме барабанной дроби бьется на оконном стекле ночной мотылек. Вышла в спальной рубашке на улицу, постояла на крыльце под чистым звездным небом, ветер подул ей в уши, пошептал что-то свое и улетел, а больше - ни звука. Опомнившись, она вернулась в дом, в постель, но до утра не заснула... «А ведь это, наверно, в голове у меня мутится», - сказала она себе и постаралась прогнать наваждение, успокоиться; но через пару дней ввечеру, выйдя в огород окучить картошку, опять услышала родной голос, прозвучавший где-то возле дома: «Мамка! Мамка!..» Алена бросила тяпку в междурядье и огляделась. Мимо ее забора проходил шофер Витек, нес на плече отточенную косу, улыбался Алене. На Витька приветливо тявкал узнавший его Цыган. - Ты меня кричал? - спросила она. - Нуда! - бодро ответил парень. - «Здравствуй», - говорю, а ты что-то не услышала. - Куда с косой-то? - рассеянно спросила Алена. - Да под гору, к речке. Кое-кому подрядился сена накосить. - А... Ну, ступай. Она подняла тяпку, заработалась и к заходу солнца, упавшего в заречный лес, как горящий самолет, окучила немало. От прилива крови у нее заломило в темени, застучало в висках. Вымыв ноги в тазу и не поужинав, Алена легла в постель. Скоро ей приснился Александр, в госпитале на чужбине. Сын плакал, мотал головой, возил ею по мелкой казенной подушке и выкрикивал: «Больно мне! Кругом огонь! Спасите!» «Иду, - отвечала Алена. - Я твоя мать и не брошу тебя. Вытащу из огня». - И все тянулась достать сына обеими руками, но они проникали сквозь его образ и нащупывали койку. «Скорее! Скорее! Ослабь муки!..» Его вопль был таким живым, натуральным, что, проснувшись, она не сразу поняла, где находится, и продолжала шевелить губами, разговаривать. Лишь мирное тикание будильника на тумбочке и очертания домашней обстановки, проступавшей в лунно-звездном свете, убедили Алену, что она у себя в избе. Чудился ей голос и в полдень на ферме. Стрекотал доильный аппарат, корова взмахивала хвостом, постукивала ногой в дощатый пол стойла и недовольно мычала, поворачивая к Алене рогатую голову, а голос Александра скрывался где-то за этими звуками, за перегородкой, в дальних углах фермы, на улице. Он смешивался с голосами работниц и трепыханием птичьих крыльев под высокой крышей, его направление трудно было уловить. Никому не сказавшись, Алена бросила корову, переоделась дома и пошла на кладбище. Могилу Александра еще не огородили, но военные обещали скоро обнести ее железной оградой и отметить солдатским обелиском не со звездой, а с крестом. Мать каждый день поправляла голый песчанистый холмик и ждала, когда он перестанет оседать, хотела выложить его дерном. Она встала над могилой и вслух тревожно позвала: - Отзовись, сынок. Правда ли, что ты меня кличешь, или я схожу с ума? Могила безмолствовала под сенью плакучей березы, и мирно вписывалась она в склад скромного сельского погоста, в ряды новых захоронений... Алена простилась с Александром и пошла к церкви, видневшейся меж деревьев. Силами прихожан церковь выглядела празднично: ее стены недавно побелили, луковицу вызеленели, а сквозной фигурный крест покрыли золотом. Алена вошла. В храме был только отец Михаил, некоторое время назад отпевавший ее сына. В окружении горящих свеч он стоял в темной будничной рясе перед аналоем, перелистывал церковную книгу. Алена поцеловала ему руку. - Здравствуйте, батюшка, - сказала она, переводя дух. - Он каждый день разговаривает со мной, мой покойный сын Александр... Отец Михаил снял очки, положил их на раскрытую книгу. Он был много старше Алены, умен, терпелив и благообразно сед, с длинными волосами на голове, с пышной серебряной бородой, отросшей ему по пояс. Раньше он, в миру Иван Кудимов, занимался светской наукой, историей, потом обучился богословию, а с восстановлением церквей был рукоположен в священники и принял сельский приход. - Ты скорбишь, горе твое безмерно, - сказал отец Михаил. - Но укрепись в вере, подумай, постарайся обрести душевный покой. Солдат, убитый в войне за Отечество, не может на том свете гореть. Ему отпускаются все грехи. И потом: мы недавно похоронили твоего сына, сорок дней не прошло. Его душа не достигла загробного мира и витает среди нас, видит, что делаем, слышит, что говорим. Скоро она покинет землю и навсегда успокоится, а ты гони от себя призраки и мороку, сама молись, и я за тебя стану молиться. - Я все поняла, батюшка. Очень вам благодарна. Постараюсь сделать так, как вы советуете. Алена снова поцеловала священнику руку и обратилась к выпуклому серебряному распятию, стараясь все чувства и помыслы вложить в крестные знамения и сознавая, как это ей непривычно: - Господи! Упокой его душу, помилуй сыночка, избавь от мук! Если он и совершил какой-нибудь грех, то не по мерзости характера, а по обстоятельствам или мальчишеской глупости! Я уже просила Тебя об этом и опять прошу: передай мне его боль! Передай! Больше мне от тебя ничего не надо! Отец Михаил глядел на нее задумчиво и с сожалением... Осень близилась. После продолжительной ясной погоды зарядили дожди. Алена молилась, но в водопадном шуме ливней ей слышался голос сына. И еженощно Александр матери снился, но ни разу в довоенном светлом образе, ладным, веселым парнишкой, а всегда со страданием на изнуренном лице, Еще ей вдруг снились выстрелы, взрывы и падающие на бегу незнакомые люди; а однажды привиделась та седая чеченская старуха, что сидела возле убитого сына, лежавшего на разрушенной улице Грозного, по которой шла Алена. Снившаяся чеченка вглядывалась в Алену и говорила: «Давай поплачем вместе. Ты не плачешь, я хотела у тебя поучиться». «Плачу я, - ответила Алена. - Только без слез». - «Вот и научи, а то я вся в слезах. Сына на воине потеряла. Твой красивый, мой тоже. Нет у меня больше». Проснувшись, Алена увидела вспышку молнии и в ней блестящие струи дождя, прямые, как натянутая проволока, а за струями ей померещилась человеческая фигура... Она самозабвенно молилась, а крик сына все чаще слышался ей во сне и наяву. Иногда он долетал из невообразимой дали, внезапно слабел, исчезал и опять прорывался, донося до матери безмерное страдание. Сказываясь больной, Алена не ходила на работу, не показывалась на люди, никого не пускала в дом. Она похудела, поблекла и, глядясь в настенное зеркало, сама себя не узнавала. Когда покойный солдат еще раз пожаловался на боль, Алену вдруг озарило. «Знаю, что нужно сделать», - сказала она себе, захватила в кухне спички и пошла в чулан, где у нее хранились старая одежда и обувь, веники, ведра, стеклянные банки, кое-какой плотницкий и слесарный инструмент. Там еще стояла белая пластиковая канистра с бензином. Муж, покидая семью, увел мотоцикл, а запасное горючее позабыл, да так за ним и не вернулся. Алена иногда пользовалась бензином: мыла им руки, если что-нибудь красила в доме масляной краской, а то с его помощью осторожно разжигала в печи сырые дрова. Она взяла канистру, отвернула резьбовую крышку и облилась, потом без страха, с верой в то, что боль сына переходит к ней, зажгла спичку. Карышев Альберт Иванович |
|
|
19.04.2024
23:51
| Приветствую Вас Гость | RSS |
 |