Карышев Альберт Иванович (1936 г.р.) – Владимирский писатель, член Союза писателей СССР с 1982 г.
Карышев Альберт Иванович
В литературу Альберт Карышев пришел, имея большой жизненный опыт. Многие его произведения, — это правдивое свидетельство минувших лет и событий, непосредственным участником которых был сам автор.
Родился Альберт Иванович 28 августа 1936 года в подмосковном Наро-Фоминске. В начале Великой Отечественной войны был эвакуирован вместе с матерью из района боевых действий во Владимир. После восьми классов средней школы он отправился в Архангельск, где успешно окончил местную мореходную школу и стал матросом загранплавания. Плавал во многих морях и океанах, побывал в нескольких странах. После окончания Ленинградского корабельного института работает конструктором и ведущим инженером. С 1976 года живет во Владимире. Работал в Центральном проектно-конструкторском и технологическом бюро, затем в бюро пропаганды художественной литературы при областной писательской организации. Первый рассказ «Есть капитаны!» появился в журнале «Наш современник» в 1977 году, заинтересовался автором и журнал «Волга». Спустя два года в 1979 году А. Карышев стал участником VII Всесоюзного совещания молодых писателей, по рекомендации которого в издательстве «Современник» вышла в свет первая книга «В День Победы». Эта книга имела положительный отклик в местной и центральной печати, особенно близко принята участниками Великой Отечественной войны.
А.И. Карышев — член Союза писателей СССР с 1982 г. (с 1991 года – член Союза писателей России). Социально-нравственные проблемы, человеческие отношения исследуются писателем в новой книге «Всю жизнь», в которую вошли повесть «Венька» и десять рассказов. Это издание, вышедшее в Ярославле в 1987 году, также не оставило равнодушными читателей. «У владимирского писателя Альберта Карышева вышла вторая книга «Всю жизнь». Тон книге задаст повесть «Венька». Альберту Карышеву удалось поднять одну из труднейших тем: отношения отцов и детей. На глазах читателя происходит становление характера Веньки Чикунова - старшего ребенка в семье, которую принято называть неблагополучной. Частые скандалы родителей привели к разладу. Четверо ребятишек растут сначала под присмотром матери. Анны Чикуновой, а после похоронки на отца фактически остаются на попечении десятилетнего Веньки, потому что мать «начала куда-то уходить из дому». Эта небольшая повесть поднимает важную социальную проблему, которая, к сожалению, не теряет своей остроты и сейчас. Разлад в семьях пагубен не только для двоих - мужа и жены, он нравственно калечит детей. Сколько раз мы встречали в литературе героев, отмеченных печатью карьеризма и уверенности в собственной непогрешимости. Баранов из одноименного рассказа Карышева - один из них. Он надежен живыми чертами, он облечен, как говорится, в плоть и кровь. Писатель приоткрывает его внутреннее «я», благодаря чему читатель узнает о герое из его раздумий и переживаний. Накануне операции Баранов не спит всю ночь и, не надеясь на ее благополучный исход, как бы заново прокручивает всю свою жизнь, с того самого момент, когда сподличал, когда «намотал на ус» слова приятеля «демона-искусителя» Бабина: «Надо бороться за место в жизни любыми средствами. И выиграть бой... Прав тот, кто бьет первый, а мертвые не кусаются». Карышев с болью пишет о людях, которые нравственно теряют себя, опускаются до того, что забывают о таких высоких понятиях, как чуткость, порядочность, сострадание. Очень трудно противостоять людям талантливым и сердечным против хамства «румяного гражданина в белых валяных бурках» («Банщик Платон»), против черствости и скупости Варвары Сергачевой, которой не дают покоя «чужие прибыли» и которая «до самой смерти не могла смириться, что за очистку пруда ее мужем Мелентием ей никто не заплатил» («Мохнатые лапы»). Как здесь не согласиться с мнением автора, который устами профессора Добронравова - героя рассказа «Телушки вы мои» — говорит: «Очень все мы практичны и солидны, одержимы жаждой успеха, приобретений. Бежим, торопимся. Ничего, кроме каждодневных забот и интересов, не видим и не слышим. И не хотим видеть и слышать. Обленились. И в кино-то ходим... ширпотребовски... В театр вообще не ходим. Лучше потратим время в очереди за дефицитным товаром... А многие из нас умеют любоваться природой? Любование... состоит... из туристских палаток, спальных мешков, костров, вин, свежих шашлыков и песен под гитару. Еще из любовных заигрываний». «Твори добро» - эти слова проходят лейтмотивом через всю книгу. У Альберта Карышева свой стиль, своеобразный почерк. Пишет он рубленой прозой, но это не мешает ему рисовать яркие портреты героев, передавать всю тонкость их чувств и переживаний. Писатель умеет подмечать то, что волнует многих. Oн не обходит острых тем, и это еще больше привлекает к нему читателя, который всегда был чуток к появлению настоящей литературы. К счастью, эту чуткость проявило издательство (редактор М.С. Локалова), выпустившее книгу тиражом в сто тысяч экземпляров. Но, к сожалению, не совсем удачно сделана обложка, название сборника почти не заметно, оно теряется, не привлекает. Но в целом получилась хорошая нужная книга. Малышева Татьяна Павловна, г. Вязники» («Призыв», 16 августа 1987).
С тех пор опубликовал ряд сборников повестей и рассказов: «Плач ребенка», «Пленные немцы в Григорьевске», «Грибы – братья меньшие», «Сон», «Листья на воде». В 2013 году вышел роман А. Карышева «Философия крутых ступеней».
Альберт Иванович Карышев – лауреат Владимирской областной премии в области культуры, литературы и искусства и литературных премий имени Владимира Солоухина и Сергея Никитина.
Писатель Альберт Иванович Карышев с супругой Верой Владимировной (внизу)
ПРОИЗВЕДЕНИЯ А. КАРЫШЕВА
КНИГИ: - В День Победы: Рассказы и повести. — М.: Современник, 1981. — 271 с. - Рец.: Федотов О. Не следует поддаваться соблазну... //Призыв. — 1981. — 28 окт.; Эйдельман М. Ответственность//Призыв.—1981. — 3 ноября. - Всю жизнь: Повесть и рассказы. — Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1987. — 224 с. - Рец.: Малышева Т. Твори добро//Призыв. — 1987. - 16 авг.; Локалова М. Человек должен побеждать//Маяк. — 1987. — 18 авг.; Василевский А. В поиске//Комс. искра. — 1988.— 5 апр.; Фёдорин И. «Мы слегка коснулись рук», или о книгах «левой ноги»: [В статье среди других — о книге А. Карышева]//Лит. Россия. —1988. — 30 сент. — С. 21. - Карышев А. И. В ЛЕСУ: Повесть. - Владимир, 1993. - 38 с. - Карышев А. И. РАССКАЗЫ. - Владимир, 1994. - 64 с. - Карышев А. И. ПЛЕННЫЕ НЕМЦЫ В ГРИГОРЬЕВСКЕ: Повесть. - Владимир, 1995. - 135 с. - Цикл мистических рассказов "Полеты души в пространство". Цикл рассказов "Из истории переселения душ". Сон (сборник).
- Грибы – братья меньшие (сборник). 2002.
- Змеиный взгляд. Этюды. Журнал "Наш современник" № 11 2011
- Игра света (сборник). 2012
ПУБЛИКАЦИИ В СБОРНИКАХ И ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ПЕЧАТИ: - Есть капитаны!: [Рассказ]//Наш современник. — 1977. — № 4. — С. 95 — 104. - Федосья Марковна: Рассказ//Волга. — 1980. — № 1. — С. 120 — 136. - На проселке: [Рассказ]//Призыв. — 1984.— 22 апр. - Бригада «ух»: Рассказ//Волжские огни: Лит.- худож. сб. — Ярославль: Верх.-Волж.-кн. изд- во, 1985. — С. 105—115. - От древних до современных литераторов, судьбами связанных с Владимирской землей//Золотые ворота: Сборник. — М.: Современник, 1985. — С. 393—411. — В соавт. с В. Колобановым. - На расстоянии: Рассказ//Золотые ворота: Повести и рассказы. — Современник, 1985. — С. 384—392. - Последний: [Рассказ]//Лит. тетрадь «Комс. искры». — 1987. — 1 янв. — Вып. 1. — С. 4—5. - По телефону: [Рассказ]//Призыв. — 1988.— 16 апр. СТАТЬИ, ОЧЕРКИ: - Возвращение Петра Лещенко/Призыв. - 1988. — 4 сент. - Судьба и книги Анатолия Василевского //Призыв. — 1988. – 27 дек.
ЛИТЕРАТУРА О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ А. КАРЫШЕВА: - [Об авторе. Краткая биогр. справка]//Волга. - 1980. — № 1. — С. 120—136: портр. - Малышева Т. Мир света и добра: Творческий портрет [Владим. прозаика]//Призыв. – 1986. – 30 авг.
ПАДЕНИЕ ДЕРЕВА
Спелая брусника напоминает россыпи коралловых бусин, или алые соцветия, или капли крови, упавшие на траву - кому что видится. Её яркие кулиги завораживают; перед ними, невольно ахнув, останавливаешься, рассматриваешь картинную бруснику и глядь - уж, присев, собираешь, хотя не очень любишь это занятие. Вот и мы с женой пленились лесной красоткой. Грибов наросло мало, а ягодный участок (поместному, по-деревенски «кулига») попался нам на глаза, и наши незначительные лисички да сыроежки легко поместились в одну корзину, в другую же посыпались упругие шарики, в большинстве багровые до черноты, а в меньшинстве - с недоспелыми боками, белёсыми, как рыбье брюхо. Стук-стук-стук, шлёп-шлёп-шлёп, тра-тра-тра... Сперва звуки падения ягод дробны, гулки, словно брусника сыплется на оркестровый барабан, потом еле слышны, когда она покроет дно корзины, застеленное бумагой. Эта ягода, если её много, собирается споро, горстями, хотя горсти нередко попадают не в корзину, а в рот...
А вокруг стоял лес, смешанный, но с преобладанием сосен. Сосны в нём росли и молодые, тонкие, и старые, толщиной в колонну зала Дома союзов. Немало старых сосен подсохло, но все они крепко держались на ногах, тогда как среди молодых почему-то было немало хилых, горемычных, росших с большим наклоном или вовсе опиравшихся на соседние стволы. Землю покрывали пепельные и зелёные мхи, шишки, иголки, палые листья, уже пустые черничники и красные, тяжёлые от обильного урожая брусничные кусты. В стороне светлела вырубка - трасса линии электропередачи. По просвету мы ориентировались и не теряли направление на просёлочную дорогу и свою деревню.
Поздняя осень. День хмурый, но не промозглый, правда, наверху буйствовал ветер, при резких порывах сбивая на землю шишки и тонкие сучья с метёлками сосновой хвои. От грозного шума ветра делалось не по себе, а шишки и ветки метили нам в голову - богатая брусничная кулига располагалась как раз под великолепной матёрой сосной, у могучего подножия которой мы с женой копошились, словно муравьи. Но в общем духом мы не падали - рвали и рвали красивую пурпурную ягоду, выбирая её из округлых вощёных листочков, и говорили о том, как наварим приятного кисловатого варенья, а часть брусники засыплем в пятилитровую бутыль и зальём ключевой водой.
То на одно опустишься колено, увлёкшись сбором ягод, то на второе, то сразу на два, то присядешь на корточки. Мы уж запарились от усердия, колени наши, то есть брюки на коленях, вывозились в земле, плечи украсились иголками, седые патлы выбились из-под кепки и вязаной шапочки, глаза диковато разгорелись, и стала жена моя Вера похожа не на учительницу-пенсионерку, а на лесную ведьму, я же, значит, на ведьмака или лешего. Мы подшучивали друг над другом; но ветер нас всё-таки тревожил, он быстро усиливался, шишки срывались с сосен стремительнее прежнего и лупили по земле, как осколки снарядов, а ветки обламывались всё более крупные. Опасности мы себя подверти изрядной, пренебрегши дурным прогнозом погоды. Но какой любитель и любимец леса, заядлый грибник или ягодник остережётся навестить свои угодья хоть в дождь, хоть в зной, хоть в сильный ветер? Да, мы недооценили зловещий прогноз. Ветер превращался в бурю. Сосны, возвышаясь над берёзами и осинами, всё круче размахивали верхушками, их ветки вздымались к небу языками пламени, разбрасывались по сторонам, и казалось, наверху бушует зелёный огонь, раздуваемый ветром. Под напором бури мачтовые стволы раскачивались, выгибались, стенали и потрескивали. Обломанные ветки уже летали, как птицы, а осколки снарядов градом осыпали землю и теперь попадали в нас. Брусничную кулигу мы, конечно, бросили. Поприжимались к дереву спинами, а корзины поставили себе на головы, защищаясь от шишек, но скоро выбежали из-под сосны и отодвинулись от неё подальше. - Надо выбираться из леса! - Хватаю жену за руку. - Пошли!
- Да-да! - отвечает она. - Скорее! А то будет поздно!..
Тррах-тарарах!..
Впереди, и не очень далеко, крупная сосна не удержала на себе тощую длинную соплеменницу, высохшую от какого-то недуга, и скинула её с плеч. Хотя сосёнка была так себе, но её жёсткий удар о землю испугал меня и жену, поразил нежданной звучностью и мощью.
Тррах-тарарах!..
В стороне от нас, ближе, чем первая, упала другая сосна, здоровьем покрепче, размерами больше, и ноги наши ощутили сотрясение земли.
Тут и там стали падать слабые деревья. Небо потемнело. Над лесом распростёрся перекошенный злобой дракон с налитыми кровью глазами, выпустил когти, клыки, ударил по вершинам сосен железными крыльями и дунул в три пасти так, что едва не превратил дебри в сплошной бурелом. Не дай Бог никому в бурю оказаться в глухом лесу! Мы с женой заметались в панике. Куда бежать? Что делать? Нигде просветов не видно! Но вот женщине с крепким характером, моей верной спутнице, пришла в голову разумная мысль: нырнуть под коренастую, широко разросшуюся берёзу, которой ветер не достигал. Поспотыкавшись о кочки и валежины, попутавшись немолодыми ногами в траве, уронив корзину и рассыпав бруснику, мы добежали до берёзы, и она приняла нас и защитила, как крепость. Вздрагивая от страха, мы и пересидели под берёзой сокрушительный ветродуй. Наломав дров, он, к счастью, быстро стих, как положено шквальному ветру; вовсе не кончился, но ослабел до первоначальной терпимой силы.
Если представить палые деревья сражёнными воинами, то лес сейчас напоминал поле жестокого побоища. Мы с женой онемели от созерцания множества сосен-мертвецов, лежащих на земле. Радуясь и не веря, что счастливо отделались, мы вылезли из укрытия, поспешили домой, обходя, перешагивая бурелом, и вот тут случилось непредвиденное, непонятное: огромная сосна на нашем пути, как будто совсем здоровая, качавшаяся уже не очень размашисто, вдруг без видимой причины пошла крениться-крениться, описала в космическом пространстве дугу, пронеслась вершиной меж звёздами, в неудержимом полёте перемолола кости соседним деревьям и, сломавшись у основания, рухнула, как Россия под ударами демократии. Птицы, было зачирикавшие после бури, разом смолкли. Земля, жутко содрогнувшись, едва не сдвинулась с оси вращения и с орбиты движения вокруг Солнца. Её дрожь, наверно, докатилась до стран Запада, так как на другой же день радио сообщило, что в какой-то европейской стране произошло землетрясение, а в Америке наводнение - и всё с жертвами. Мы же с супругой Верой, ошеломлённые нелепой гибелью великанши, запоздало отскочили в сторону и едва не попали под её толстые ветви. Какие жучки-червячки день и ночь подтачивали сосну и разрушили ствол до опасности излома, какие тайные силы в сто раз уменьшили предел выносливости дерева и подготовили его смерть - неизвестно.
С тех пор мы уже не один год ходим к месту его падения, ужасаемся завалу гниющих стволов, вывороченных корневищ и дивимся тому, что из лета в лето поверженная сосна... зеленеет и цветёт. Полкроны умерло, высохло, побурело, но на живых ветках завязываются, зреют шишки, и семена дерева разносятся ветром по лесу. Какие соки, объясните, питают его, какие силы поддерживают в палой сосне горение жизни?
Источник: ПИСАТЕЛИ ВЛАДИМИРСКОЙ ОБЛАСТИ: биографии, произведения, фото/ [редкол.: В.Л. Забабашкин и др.] - Владимир: Транзит-ИКС, 2009. - 376 с.: ил.
НА РАССТОЯНИИ
АЛЬБЕРТ КАРЫШЕВ Наш пароход стоял в порту одного западного государства. Я, молодой штатный матрос, нес ночную вахту у трапа. Была почти бесснежная зима, дул сырой ветер, я продрог на своей бездеятельной вахте, застегнул на все пуговицы телогрейку, опустил у шапки наушники, попрыгал, размялся, наконец не выдержал и прислонился к палубной надстройке у машинного отделения, где коварное тепло начало ослаблять у меня чувство ответственности, смыкать мне веки, клонить в сон. Неожиданно к трапу подкатил лимузин кофейного оттенка, остановился и затих. Я нажал кнопку звонка. На ходу застегивая китель, явился вахтенный штурман Андреев, заспанный, взъерошенный, низкорослый, возрастом не на много старше меня. Из лимузина вышел круглолицый тучнеющий иностранец в итальянском берете, который в отличие от французского шьется и носится без напуска, начал грузно взбираться по трапу. — Привет! — сказал он нам и протянул по очереди руку. Мы со штурманом не особенно удивились, так как встречали немало иностранцев, хорошо говоривших по-русски. Штурман повел ночного визитера в капитанскую каюту. Спустя некоторое время он возвратился и сказал: — Ты вроде говорил, что ты из Владимира, так? — Ну?— ответил я. — Тогда ступай к кэпу. — А Владимир тут при чем? — Иди, иди! Там узнаешь. А я пока вместо тебя побуду у трапа. Я постучал к капитану и вежливо приоткрыл дверь: — Можно? — Входи,— сказал капитан. Они с иностранцем сидели за столом, пили коньяк и закусывали соленой семгой. Капитан наш по фамилии Субботин был уже немолод, краснощек, краснонос и одутловат, говорил спокойным приглушенным голосом и обладал способностью оставаться бодрым в любое время суток. Тучный гость сидел в капитанском кресле, сняв свои модельные ботинки и по-домашнему вытянув под столом ноги, обтянутые вишневыми носками. Его свободная поза и добродушно-уверенное выражение лица говорили о привычке к быстрому прочному знакомству. Его черты показались мне характерными не для гражданина западноевропейского государства, а для русского человека, причем русского из каких-нибудь исконных мест. Капитан тяжело поднялся и, не расправляя плеч, взял из буфета третью рюмку. Он поставил ее на стол, наполнил и произнес: — Выпей коньяка. Погрейся. — Не откажусь, — ответил я. — Вот он — из Владимира,— обратился капитан к гостю, расстегнул верхнюю пуговицу кителя и начал отдуваться. От парового латунного калорифера в каюте было очень тепло. Гость представился мне: — Я тоже владимирский. Это я просил позвать тебя. Ну-ка, садись рядом! Я присел на крутящийся корабельный табурет и спросил: — Эмигрант? Гость усмехнулся: — Нет, не эмигрант. Торгпред. Здесь со мной жена и дочка. А во Владимире я родился и вырос. Жил в конце Ямской. Там умерла моя мать. — Я тоже с Ямской,— сказал я. — Как там Ямская?.. Во Владимире я не был давно. Теперь живу в Москве на Таганке. Я ответил, что тоже давно не был во Владимире; но когда приезжал туда в последний раз, то видел, что кладбищенская церковь на Ямской переделана в кинотеатр; на патриархальной владимирской улице стало меньше вишневых садов и деревянных изб — частные хозяйства вытесняются многоэтажными каменными домами, и у многих старожилов это вызывает растерянность, недоумение и грусть. Торгпред вздохнул, покачал головой; но вдруг оживился. — Знаешь, я любитель-рыболов... Когда-то ловил рыбу на Клязьме в Дубках. Я в свою очередь назвался любителем-рыболовом, удившим в Дубках, и подумал, а не слишком ли много у нас одинаковых жизненных обстоятельств; но вслух представил заклязьминский пейзаж, каким он выглядит в хорошую летнюю пору со стороны города, скажем, с окраины парка Пушкина: небо спокойной голубизны, не однотонно-зеленые, малахитовой окраски леса, отдаленные петли дорог, детали электрических линий и деревень, белую православную церковь, построенную нашими дальновидными предками на горе, ибо предназначалась церковь не только для богослужения, но и чтобы ласкать взор, умиротворять душу и служить путевым ориентиром. Я еще добавил, что виды по самой Клязьме в свое время сравнивали со швейцарскими, но кто знает, может, справедливее было бы сравнить швейцарские виды с клязьминскими. А на дне этой реки залежи мореного дуба, дорогого «черного» дерева; и вспоминают или выдумывают, будто крупная иностранная держава хотела арендовать у нас те залежи на взаимно выгодных условиях. Выслушав меня с удовлетворением и любопытством, торгпред заметил: — Владимирский, а не окаешь. Я объяснил, что на свет появился в другом городе, где по-московски говорят на «а», но в самом начале войны эвакуировался с матерью во Владимир. И хотя я прожил здесь много лет и считаю Владимир родным городом, но его окание мне так и не привилось. — Все равно владимирский. Гляди, где встретились! — Мир тесен,— резюмировал капитан, который до этого все молчал, чтобы дать нам наговориться вволю. — Ах, какой у нас вид на Успенский собор! — припомнил торгпред, уже разомлевший от коньяка.— Ах, какой вид!.. Тут я одним духом развернул панораму собора. Вклинившись между парком Пушкина и парком «Липки», он расположился прочно, основательно и, кажется, что уйдя по старости на покой, расслабил свои мощные каменные мускулы. Собор выглядит хозяином положения и покровителем разной архитектурной мелкоты. Его стены и позолоченные главы насчитывают почти тысячелетие, а на внутренних сводах есть скорбные лики, написанные Андреем Рублевым... — Хватит!— восторженно сказал торгпред.— Молодец! Слышал, капитан? Субботин хмыкнул и отозвался с достойной моряка иронией: — Все, что ли, у вас во Владимире такие хвастливые? Кстати, я видел в журнале ваши Золотые ворота, по-моему в «Огоньке». Неплохие ворота. Правда, в воротах я не очень разбираюсь. — А видели вы в журнале владимирский Дмитриевский собор? — Не помню. Кажется, не видел. — Может, вы и не ели «родительскую» вишню, выведенную во Владимирской губернии? — Чего не ел, того не ел. — В первый раз встречаю такого человека, — сказал я, платя по мере своих сил капитану за его иронию. В сущности, мне было все равно о чем болтать. Я пригрелся в капитанской каюте, и бессовестно, но с приличным и заинтересованным видом «тянул резину». Но явился штурман Андреев, метнул в мою сторону свирепый взгляд и, вбирая голову в плечи, ежась и лязгая зубами, сказал: — Как у вас тепло! Я собрался уходить. Торгпред дружелюбно кивнул мне, поблагодарил, затем манерно — должно быть, так учили в институте международных отношений — вытянул из кармана пиджака носовой платок, встряхнул его, чтобы он раскрылся, и приложил к носу. — Земляки!— с ухмылкой заметил капитан штурману.— Вспоминают Владимир, распинаются друг перед другом! А того, что про Владимир нынче пишут все газеты, ни один из них и не вспомнил! В самом деле! Как это мы с торгпредом позабыли! Владимиру в то время исполнилось восемьсот пятьдесят лет, и в стране отмечался его юбилей.
И вот спустя еще много времени я в него возвратился и прежде всего решил походить по славным старым улицам. Но, не узнавая некоторых из них, я почти запутывался и чувствовал себя растерянным, точно крестьянин, впервые попавший в большой город. Бродя по Владимиру в солнечный летний день, тоскуя неудручающей тоской, какая наплывает на нас с ощущением своей зрелости и утраты некоторых юношеских представлений, я невольно вспоминал далекую встречу с торгпредом. Дело не в том, что мне довелось познакомиться со служащим советского Внешторга — их за границей много,— а в том, что мы с ним, оба из Владимира, в чужой стране беседовали о родных местах. И я, вспоминая нашу беседу, во-первых, думал вот о чем. В то время, когда мы разговаривали, я был еще человек легкомысленный. Теперь же дорос до понимания, что, если говорят о родных местах с неподдельной искренностью, то о них говорят самыми простыми незначительными словами. Встречаясь, земляки восклицают: «Земеля! Земляк!» — и рассуждают, например, о рыбной ловле. Об Отечестве в целом тоже высокопарно не говорят, но за него отдают жизнь в бою. Во-вторых, я, не боясь показаться самому себе хвастливым, приблизительно подсчитывал, сколько видел на свете разных городов, среди которых были невзрачные, замечательные и ослепительные. Из советских городов лично мне нравятся Ленинград и Одесса. А в заморских странах запомнились Лондон, АМстёрдам, Бордо, Венеция. Я ездил из Руана в Париж, был на Брюссельской выставке. И я мог по прошествии пятнадцати лет (так долго я в целом отсутствовал) сравнить город Владимир не только с самим собой, но и с другими очень хорошими городами. Ленинград прославился культурой. Он — колыбель русской революции. У Одессы тоже славное прошлое; кроме того, в ней много солнца и один из лучших в Европе по акустике театр Оперы. В столице Великобритании похоронен Маркс. В этом туманном городе проходит Гринвичский меридиан, а в морском музее Лондона висит мундир Нельсона, пробитый при Трафальгаре, и хранятся белокурые локоны леди Гамильтон. Венеция расположена на воде, по берегам каналов — это очень характерный город. В Эдинбурге у ворот замка Марии Стюарт стоят в карауле шотландские гвардейцы, одетые в клетчатые юбки. А в АМстёрдаме образцовая чистота на улицах, и все жители АМстёрдама ездят на велосипедах. В одном городе жил Шекспир, во втором Достоевский, в третьем Ван Гог. В одном сделали гильотину и отрубили королю голову, в другом придумали двигатель внутреннего сгорания. Города стоят на песке, черноземе, сваях. Города залегли в горах. То, о чем я сейчас говорю, конечно, всем давно известно, и я лишь подчеркиваю истину: города как люди, и у каждого есть сердце и лицо. Многие утверждают, что их город лучший на свете, и тут нет неправых. Я рассказываю про Владимир, и я тоже прав. Сперва я шел по его Ленинскому проспекту, по бывшей Ямской улице, оценивая взглядом, но пока еще не принимая сердцем новую каменную перспективу. Теперь уж вишневых садов и деревянных домиков я не видел совсем. Зелени между тем, казалось, стало даже больше, однако она лишь ограждала тротуары и была лишена простодушия и того практического значения, какое было у вишневых садов. На декоративных липах и тополях распустились свежие широкие листья. Затененная пешеходная дорожка имела вид парковой аллеи, и только на выходе к Садовой улице асфальт был чуть размягчен жарким полуденным солнцем. Здание Концертного зала имени Танеева, столь искусно расположенное перед панорамой заклязьминских далей, сразу привлекло меня, и я к нему подошел и полюбовался его отражавшим солнце стеклянным фасадом и подивился уместности одинокой плакучей березы, росшей сбоку, потом двинулся дальше, чувствуя, как сам собой мысленно завязывается у меня новый душевный разговор с земляком-торгпредом. «Скажите, вы с тех пор хоть раз побывали во Владимире?» — чуть официально спрашивал я, с улыбкой припоминая свои прежние мальчишеские интонации. «Да, побывал»,— отвечал он, глядя на меня усталыми постаревшими глазами. «Нынче туда едут со всех концов света»,— заметил я; но торгпред, покачав головой, сказал: «Для меня Владимир прежде всего моя родина». «Ну, и как он вам теперь показался?» «Конечно, город вполне современный. Есть конструкции из железобетона, стекла и пластиков. Ночью вспыхивают неоновые рекламы. Словом, все как в любом приличном городе. Может быть даже, кое-что получше. Но старинный русский дух неистребим. К счастью, и хозяева города не стремятся его выветрить. Меня порадовало, что во Владимире бережно обращаются с памятниками старины». «Любопытно, если бы вам пришлось писать о нем, что бы вы, главным образом, отметили?» «Пожалуй, только свое общее неизгладимое впечатление. Капитально писать о Владимире я бы не взялся. Пришлось бы делать это сразу во всех планах: экономическом, статистическом, искусствоведческом, историческом, социологическом. Владимиру принадлежат прошлое и настоящее. Тут, упрощенно говоря, и Успенский собор, и «родительская» вишня, и знаменитые кони-тяжеловозы, и тракторостроительный завод, и выдающиеся деятели, и борьба с нашествием монголо-татар, и размах современного строительства. Попробуй напиши!» «Действительно»,— согласился я; но тут же, отвлекаясь от воображаемого собеседника, ахнул, поскольку передо мной открылся изумительный вид со Студеной горы на Золотые ворота, такой знакомый и такой неожиданный, обогащенный свежими красками и деталями. Почти не сводя глаз с Золотых ворот, реставрированный купол которых сиял, будто хорошо надраенная корабельная медяшка, я спустился вниз. Новый областной драм-театр, имевший, как мне показалось, элементы китайской пагоды, восхитил меня своей художественной формой и гармоничным сочетанием ее с формами соседствовавшей рядом древней архитектуры: красной кирпичной церкви и Золотых ворот. Пройдя затем без особого любопытства центральной улицей, я наконец оказался на новом мосту, построенном в честь 850-летия города, и, придерживаясь за чугунные перила, вновь обратил взор на пойму реки и на горизонт, на захватывающую дух огромную картину, полную воздуха, зелени и чистой голубизны — мне было знакомо это бесподобное ощущение крылатости и взлета: приблизительно так воспринимается выход в открытое море из узкого фарватера. На мосту я задержался и еще долго стоял на нем и глядел, мысленно перекидывая мостик от прошлого к настоящему. Мне казалось, что я стою на палубе своего парохода, а внизу волнуется морская волна, бежит вдоль борта, пенится и клокочет. Пароход на крутом повороте сильно накреняется, и я должен неминуемо упасть за борт. О чем бы я подумал, оставшись один в безбрежном море без надежд на спасение, захлестываемый полной? К чему бы в первую очередь устремились мои мысли, омраченные бесполезным сопротивлением? Родные места я помню довольно смутно; а ведь говорят, что в угасающем сознании проносятся именно они и еще лица близких. Стало быть, я, проведший детство и отрочество во Владимире, должен был бы увидеть какие-то его углы и окрестности, перечувствовать некоторые связанные с ним впечатления. Возможно, я вспомнил бы момент приезда сюда из эвакопункта, поселение наше поначалу в подвал с цементным полом, грустные глаза и растерянные движения моей молодой матери или увидел бы чуть более поздние времена: шагающую по городу колонну пленных немцев, знакомых мне раненых солдат и госпитальную палату, где мать работала медицинской сестрой и где я часто бывал. Но вероятно, что в бреду я просто ловил бы на Клязьме рыбу или гулял по городу, как это делаю сейчас... Очнувшись, я пошел дальше. Рядом со мной пыхтел мой незримый собеседник. Он предлагал мне сесть на троллейбус или такси; но я уговорил его пройти из конца в конец весь город. Стоило мне сделать примерно сотню шагов и посмотреть направо, как я снова остановился и замер — вот он, величественный Успенский собор, шедевр древнерусского зодчества и свидетель бурных исторических событий, могучее и легкое строение, венец красоты, о котором можно говорить еще много подобных банальных слов, и все они будут справедливы! Он стоял, оттененный зеленью двух парков, и сверкал позолотой. Был какой-то церковный праздник, от собора брели старушки с просветленными лицами; и мне захотелось как-нибудь, выбрав момент, пойти и поприсутствовать на праздничном богослужении: нет, не из потребности (какая может быть потребность благочестия у закоренелого материалиста?), но из любопытства и почтения к старинному обряду, в котором, несомненно, много поэзии. Торгпред вдруг шепнул мне в самое ухо: «Погляди-ка, они поставили прекрасный обелиск в честь города!» Я посмотрел, куда он указывал глазами, и действительно увидел большой, отлично выполненный обелиск, с барельефами и символическими фигурами, отображающими различные периоды существования Владимиро-Суздальской Руси, торжественный памятник, глядевший сквозь листву парка на Успенский собор и, в свою очередь, находившийся под неусыпным мудрым оком великого собрата. Полюбовавшись, я опять пошел, все дальше, все заинтересованнее, по асфальтированному тротуару, мимо ярко одетых прохожих, вдоль парка «Липки», затем краеведческого музея; и вот наконец справа от меня потянулась кремлевская стена, продырявленная бойницами, которая, впрочем, быстро метнулась в сторону и поползла по краю земляного оборонительного вала, так что я, следовавший прямым курсом на восток, тут же потерял ее из виду. Как часто бывает в солнечные летние дни, вдруг откуда-то возникли облака с темным оттенком и стали периодически затенять солнце. Я и теперь иногда, как в детстве, думаю: откуда они вот так внезапно берутся? Может, всплывают из глубины воздушного океана, точно подтаявшие морские айсберги? И всякий раз намечаю себе полежать пред идеально чистым небом и дождаться появления первых облаков, но как-то до сих пор не собрался. Угроза дождя нисколько меня не обескуражила, но даже, напротив, больше взбодрила: и я с удовольствием, без устали двигаясь, продолжал рассматривать город и вновь фантазировал, как бы мог сейчас выразить мне свои впечатления торгпред. «Действительно,— говорил он,— очень много иностранных туристов. Будто весь мир пустился сюда в паломничество. Раньше этого не было. Почему?» Последние слова торгпред произнес подчеркнуто, улыбнулся и пожал мне руку. Интересно, жив он или нет. Хорошо бы в самом деле повстречать его во Владимире. Наверное, он был бы рад и немного сентиментален... Дождь между тем становился все более неотвратим. Теперь, уже определенно, со стороны Клязьмы, на Владимир наползала грозовая туча, вдали извивались и переламывались молнии, слышались предупредительные раскаты грома. Скоро, глянув на небо, я поразился мрачной космической картине: в густой фиолетовой среде будто застыл пламенно-красный вихрь — классическая летняя гроза пыталась устрашить жителей большого города, как в свое время ее предшественницы устрашали язычников. Я едва успел дойти до химзавода, как туча и косые серые полосы приблизились, вдруг со страшным грохотом распустился электрический разряд, заставивший какую-то даму на ходу подпрыгнуть, затем хлынул такой ливень, что, продолжайся он сорок дней и сорок ночей, наступил бы всемирный потоп. Я по примеру незнакомых парней кинулся под навес проходной завода, успев за несколько секунд вымокнуть почти до нитки. Весело пережидая дождь, я подумал, что мое первое обозрение Владимира, к сожалению, из-за непредвиденных обстоятельств закончилось, а завтра я снова рано утром, по ясной солнечной погоде, выберусь из дома и посмотрю другие места. Назавтра я действительно это исполнил и увидел, во-первых, грандиозный каменный мост через реку, протянувшийся, точно стрелка-указатель, к заклязьминским далям, во-вторых, прекрасный политехнический институт с мозаичной картиной на фасаде, в-третьих, новый жилой район и многое другое, о чем можно писать. К заслугам древнего Владимира, мысленно сказал я напоследок торгпреду, прибавились достоинства современного города, и Успенский собор или Золотые ворота хорошо согласуются с новейшими строениями. Согласованность эта станет еще лучше, когда Владимиру исполнится ровно тысячу лет, затем две, три... чем больше, тем лучше...
НЕ ТОЛЬКО И НЕ СТОЛЬКО О ГРИБАХ... ЗАМЕТКИ КРИТИКА Альберт Карышев «Грибы - братья меньшие». Рассказы. - Владимир, 2001. - 156 с.
Владимир ФУРАШОВ - доктор филологических паук, профессор Владимирского педагогического университета «В темных влажных зарослях, среди кряжистых деревьев и старых пней, в балках и оврагах остро пахнет прелым листом, слежавшейся хвоей и грибами, а на травянистых солнечных полянах, в чистых березовых и дубовых перелесках вдруг доносятся до вашего чуткого обоняния ароматы земляники и цветов. Стоит зайти в густой осинник, как сразу улавливаешь запах осиновой коры, а язык ощущает ее вяжущую, по-своему вкусную горечь, словно ты, как заяц, поточил зубы об осину; боры же, сосновый и еловый, заполнены легкими смоляными испарениями, веселящими, как сухое вино в дружеском застолье. Все это верно, но не совсем...» Это - начало одного из рассказов современного владимирского прозаика Альберта Карышева. Рассказ называется «Грибные видения детства. Запахи леса» и входит в сборник «Грибы - братья меньшие», состоящий из десяти рассказов о грибах, а может быть, не только и даже не столько о грибах, сколько о нашей современности, о людях, с которыми автору посчастливилось встречаться на нелегком жизненном пути, о том, «что случилось, что сталось в стране» и «куда несет нас рок событий». Есть ли необходимость вспоминать, что природа среднерусской полосы, в том числе и Владимирщины, не раз была предметом художественного изображения? Казалось бы, что еще можно написать после «Мещерской стороны» К. Паустовского, «Владимирских проселков» и «Капли росы» В. Солоухина, замечательных рассказов и повестей С. Никитина? И все-таки читатель уже из приведенного выше фрагмента может заключить, что перед ним мастер лирического повествования, впитавший в себя лучшее, что создано его предшественниками, но вместе с тем охваченный стремлением идти дальше, внести свою «свежинку», чтобы «эта свежинка бодрила и радовала, услаждала дыхание». Обратите, пожалуйста, внимание на то, что приведенный отрывок по своей общей тональности явно перекликается с описанием природы, например, в рассказах С. Никитина. И это, разумеется, не случайно: в художественном произведении нет ничего случайного. Альберту Карышеву необходима эта реминисценция: он убежден, что в художественном осмыслении природы не может быть предела. Сказанное ранее «верно, но не совсем, потому что на самом деле запахи леса богаче и сложнее. Они незаметно переходят один в другой, становятся новыми, и до конца описать их невозможно». Первое, что поражает воображение читателя в рассказах А. Карышева, - это богатый, сочный, мелодичный, удивительно точный язык - русский литературный язык, созданный усилиями многих поколений и обработанный великими мастерами слова. Он достался нам в наследство от наших предков, и очень важно если не приумножить, то хотя бы сохранить эту непреходящую ценность, это сокровище. Жив язык - жив и народ... А. Карышев ценит красоту среднерусской природы, умеет увидеть в ней такое, на что не каждый обратит внимание, а в человеке всегда разглядит качества, которые не всякому дано рассмотреть. Природа и человек нуждаются в дальнейшем художественном осмыслении, а у писателя нет иного средства образного воссоздания мира, кроме языка его народа. Высокой степени художественного мастерства А. Карышев добивается в изображении родной природы. Он чутко улавливает лесные запахи, цвета, краски, оттенки, звуки и умеет их точно изобразить, чтобы передать другим. Еще в раннем детстве, оказавшись в лесу, он «озирался по сторонам и уже, словно охотничий песик, водил носом, возбужденный приятнейшим запахом». «Нос грибника, острый, как у собаки, натасканной для поиска трюфелей, повлек меня к березовой колоде». Он «вынюхивает белый гриб, как фокстерьер вынюхивает мелкого зверя в норке». У рыжиков - «запах прелых листьев, сосновой смолы и дикого меда». «Я иногда думаю: вот нашелся бы какой-нибудь хитроумный деятель да и вывел культурное растение со смешанным духом грибов и прелых листьев. Его можно было бы консервировать в баночках и по необходимости употреблять в поварском деле... А то еще такое растение хорошо просто нюхать для удовольствия и воображения грибного леса». Удивительно разнообразны раскраски грибов в разное время года! Шляпки рыжиков, как синевато-желтые нашлепки, изнанка шляпок оранжевая, а срез трубчатой ножки - яркий; масленок темнокожий, как ромовая баба; подосиновик - цвета чайной розы; другие подосиновики завораживают сочным морковным колером, с некоторой примесью свекольного; ореховик ласкает взгляд грибника зеленой бархатной шляпкой и ее лимонно-желтой атласной подкладкой; головка боровика - цвета кофе с молоком, а местами даже почти белая; зеленухи похожи на яркие светло-зеленые огоньки. А вот два толстых подосиновика в лихо заломленных бескозырках морковного цвета; еще притаившийся подосиновик, толстый необыкновенно, в шляпе бурого цвета. Тут и белый гриб, запекшийся до черноты поджаренной хлебной корки и могучий, как штангист-тяжеловес; у желтяка верх шляпки шоколадный, а подкладка - ослепительной солнечной желтизны. Лес хорош в любое время года, в разное время суток, в солнечную и дождливую погоду. С лесом связано выздоровление больного мальчика - Алика Карышева: «после первого похода в лес по грибы я стал поправляться вопреки опасениям врачей, что проболею долго-долго, а то и всю жизнь». Лес, увиденный в детстве, ошеломил и очаровал будущего писателя: «Подобных ошеломлений я потом в своей жизни насчитал несколько: когда впервые прыгнул с парашютом, когда вылечился от остеомиелита, и, обманув медкомиссию, не пропускавшую меня даже на срочную службу в армию, хоть на писарскую должность, умудрился поступить в мореходную школу на отделение рядовых матросов, когда ушел в первое загранплавание, когда женился на самой красивой девушке в мире, когда издал свою первую книгу». Лес лечит не только от физических недугов, но и помогает на время отвлечься от социальных неурядиц: «Какие прелестные лесные виды! Какой свежий воздух! И... ни Чубайсов тебе, ни Черномырдиных, ни «демократии»! Лес - это счастье: «я был счастлив, мне хотелось жить долго. Вот умные головы все выясняют, что есть счастье, а я думаю, оно состоит в том, что ты поздней осенью, в холодный солнечный день удачно сходил по грибы, и они в твоей корзине лежат один краше другого...» Рассказы А. Карышева автобиографичны, поэтому четко отделить в них образ автора от образа рассказчика едва ли удастся. Автор (и он же рассказчик) - «неистовый грибник»: он не просто ходит по лесу, он «исследует» лес. В рассказе «Накоротке с березовой рощей» читаем: «...я только что не пропахал носом землю возле колоды. Я отвел здесь в сторону каждую пядь травы, потрогал все бугорки под листьями и несколько раз туда-сюда прополз на коленках». А вот как происходит поиск грибов поздней осенью («Зимние грибы»): «Стягиваю перчатку и, присев, сую руку я снег. Шарю под снегом вокруг елочки, ничего не нахожу, и, когда рука перестает выдерживать холод, дую на нее, грею за отворотом телогрейки. Перехожу к другой елочке и так же безуспешно ищу под ней, спешу к третьей, четвертой... Изрыл, истоптал, разгреб я снег под добрым десятком елочек... Я вдруг нащупываю под снегом бугорок, покрытый листьями, а под листьями нахожу гладкий камень и с трепетом извлекаю на свет божий ледяное изваяние прекрасного белого гриба». Лес в изображении А. Карышева - живой и чуткий организм. Не всякому открывает он свои тайны: «Деревья шелестели, совещались меж собой, правлюсь ли я им, стоит ли хорошо принимать меня. Так они поступают в отношении всякого грибника, прежде чем оставить его с носом либо наградить по-царски. Лес чувствует и берет в расчет все: плохой или хороший явился человек, осторожно или безжалостно вырывает грибы из земли, в добром он настроении или дурном, несет ножик в руке или скрывает в корзине, побрит ли, пахнет ли табаком и винным перегаром, шумит или ведет себя тихо...» («Накоротке с березовой рощей»). А. Карышев не только неистовый грибник, но и неистовый искатель нужного слова, создающего небывалый образ. О Клязьме, например, писали многие, но никто не сказал о ней так: «Излучина Клязьмы блестела, как свежая рыба на берегу, изогнувшаяся в предсмертной агонии». А вот образ послевоенной березы: «Осы вылетают из широкого дупла на стволе толстой корявой березы, у которой береста вблизи подошвы размоталась, как бинт на раненой человеческой ноге...» Таких удачных находок можно привести много. Вот, например, описание осенней березовой рощи: «Листья под ногами похрустывали, как жареный картофель на зубах, чистенькие, разных оттенков янтаря и посеребренные изморозью... Сплошь желтые кроны берез, поредев от листопада, были прозрачны и легки, как газовые покрывала, а одна из берез, плакучая, с покрывалом до пят, отступив в поле, издали казалась высоко наметанным круглым стогом соломы». В повествовании о лесе трудно избежать традиционных сказочных мотивов. Есть они и у А. Карышева. В рассказе «Ведьмины грибы» встречается колдунья, но не злая, а добрая: она показывает герою, как выйти из леса, как найти его постоянную спутницу в грибных походах. А однажды ночью повстречался в лесу не то лесник, не то леший: «Ага, лешник мы, - зашепелявил он. - Леш, а потом ник, хе-хе-хе! Обходим владения!..» Утром выясняется, что это был Леша, «один чудной человек... убогий, что ли, не поймешь его. Неизвестно, где проживает, по лесам и деревням шастает, лапти плетет и разные небылицы загибает. Вроде со зверьем умеет разговаривать и в темноте видеть» («В глуши лесов, во тьме ночной»). Быль перемешалась с небылью, сон с явью. Автору иногда даже приходится предупреждать читателя: «...сразу объявляю: снов в моем рассказе больше не будет, все, о чем пойдет речь ниже, случилось наяву» («Ведьмины грибы»).
Рассказы А. Карышева, повторюсь, не столько о грибах, сколько о людях. В каждом человеке автор обнаруживает высокие духовные качества: доброту, ум, смекалку, народную мудрость, любовь к природе, чувство справедливости, незлобивость, миролюбие. Мы не можем остановиться на рассмотрении всех образов. Отметим лишь некоторые.
Прежде всего, это жена рассказчика Вера, «доверчивая и правдолюбивая», очень внимательная и заботливая; она неизменная спутница автора-рассказчика в грибных походах; даже в лесу не забывает отмстить праздник мужа, бывшего моряка, - День Военно-Морского Флота: под кустом, где он собирал грибы, вдруг случайно обнаруживается четвертинка водки, а внучка Аня находит в лесной травке банан. Вера «по-младенчески свежа», ее голубые глаза - большие украинские очи - в березовой роще кажутся еще голубее, а ее «яркая седина хорошо вписывалась в белизну березовых стволов». К книге рассказов приложены рецепты бабушки Веры - «Заготовки из грибов» и «Грибные блюда», содержащие ценные советы для домохозяек. С большой теплотой и любовью выведен образ Елизаветы Николаевны Мальцевой (Лизы Пуганой), которая впервые знакомит девятилетнего больного мальчика Алика с лесом, учит его искусству постигать лесные тайны: «Это грибочки! Попадаются нынче неплохо! Я тебе про каждый объясню, а ты запоминай!.. И польза от них, и приятность! Ты полюби в лес по грибы ходить и тогда станешь намного счастливее тех, кто этого делать не любит». Елизавета Мальцева - одинокая женщина, из эвакуированных; все ее близкие погибли во время войны, ее младенец простудился и умер. «Горе согнуло» Лизу. Она работает в военном госпитале вместе с матерью Алика, привязалась к их семье и стала жить вместе с ними. Лиза утратила самых близких людей, но сохранила человеческую щедрость, бескорыстие, добрую душу, нерастраченную материнскую нежность и высокое чувство человеческого достоинства. Она на побоялась сказать правду начальнику госпиталя полковнику Сорокину, «вздорному и грубому человеку», когда однажды он встал у нее на пути, грозно насупил брови и поинтересовался: «Это что за чучело?» Лиза в глаза назвала его грубияном, «отплатив дерзостью за хамство». После этого сослуживцы стали называть ее Лиза Пуганая, чтобы яснее обрисовать ее характер и чтобы в этом прозвище иносказательно отразить ее «подвиг» («Грибные видения детства. Запахи леса»).
А вот интеллигентный, незлобивый человек, ботаник из организации с неудобочитаемым названием «Сортсемовощ», участник войны и вместе с тем! убежденный пацифист - Николай Сергеевич Костыгов, которого ребятишки за глаза называют Колей Блаженным. На войне он служил при медсанбате и в похоронной команде. Его чуть не расстреляли, потому что сам он стрелять в живых людей не мог. Когда один из ребят, Миша Пират, сказал Блаженному, что немцы не люди, а фашисты, Коля ответил: «Нет, вы, ребята, не понимаете... В кино - одно, а в жизни - другое». Живет Коля Блаженный вместе со своей больной старшей сестрой в такой тесной каморке, что мальчишки, приглашенные им в гости, даже растерялись, недоумевая, куда тут можно пройти. В каморке было все вместе: спальня, кухня, гостиная, прихожая; ко всему прочему, вся она была заставлена цветами. Был в ней и остекленный закуток, похожий на аквариум. Мишка Пират думает, что Коля, наверное, раньше был буржуем, и сестра его тоже: «У них в семье вроде кого-то кокнули, расстреляли в чека». Сам Коля Блаженный говорит, что в их семье были генералы, ученые и путешественники. Николай Сергеевич хорошо понимает детскую душу, терпеливо сносит ребячьи насмешки и выходки, учит их бережно относиться к природе, любить все живое - от растения до беззащитного лягушонка. Комичен и одновременно полон трагизма эпизод с покусавшими Колю осами, гнездо которых он случайно потревожил. Алик, желая помочь Коле защититься от разъяренных ос, поджог их гнездо, чем вызвал возмущение у доброго Николая Сергеевича. Мать Алика сразу замечает в Коле культурного и доброго человека, который «дурному не научит, а хорошего от него можно набраться», только «он какой-то блаженный, на юродивого похож». Запоминается образ Феди Телицына из рассказа «Зимние грибы». Живет Федя у своей сестры, в соседнем дворе, Федя - наследственный алкоголик. Каждое утро он ищет пустые бутылки, чтобы было на что похмелиться: «Низко склонясь над поганым баком, бедный алкаш тычет в мусор проволочным щупом, «ловит» бутылочный звяк». Когда-то Федя закончил художественное училище, реставрировал иконы в Суздале, Есть где-то у него жена и уже взрослая дочь... После похода в предзимний лес за грибами Федя испытывает желание нарисовать все, что видел в лесу: «А я картинки про наш с тобой поход нарисовал. Хочешь на память подарю?.. На одной мы под елочками ползаем, снег носом пашем, а грибы нам подмигивают из-под снега; на другой оба бегаем на лыжах за грибами, они удирают от нас как зайцы; на третьей сидим в одних трусах перед костром, водку распиваем, а вокруг сугробы, Дед Мором сквозь деревья глядит. Подпись под рисунками: «Однажды в студеную зимнюю пору». Это такие карикатуры у меня. Сестра и свояк животы надорвали, смеялись. Не обижайся только, Иваныч, ладно?»
Автор верен себе: он ищет и находит в несчастном, опустившемся, больном человеке еще теплящуюся жизнь, душу художника, природные силы, скованные алкоголем и опустошением: «Сколько в нем, на вид таком невзрачном, скрыто могучей силы! - думаю я. Как стойко он переносит холод, голод, бедность, притеснения!.. Отбери у него бутылку, перестань унижать, всели веру, согрей душу, и лучше его человека на свете не найти, и никаким вражьим силам с ним не справиться, он все победит!..» Рассказы А. Карышева учат добру, пробуждают «чувства добрые», зовут любить родную землю, природу, видеть лучшее в человеке. Автор принадлежит к людям сложившихся моральных принципов и социальных убеждений, вполне определенной и открытой жизненной позиции, Его неприятие многого из того, что происходит в последние годы в нашей стране, понятно читателю. Люди, так много сделавшие для страны, прожившие непростую жизнь, начиная с военного детства, главное воспоминание от которого - «пустой желудок, сосущий голод, мечта до отвала наесться», заслужили право на достойную человека жизнь. Но именно этого и нет в современной России… События, порой трагические, не могут не волновать автора и его героев, поэтому в художественную ткань произведений А. Карышева заметной нитью вплетается публицистика. Вот как рассуждает, например, один из персонажей, доктор технических наук профессор Петров, решивший покончить жизнь самоубийством: «Здесь не платят зарплату, там зимой не отапливают жилье, где-то дети падают в голодные обмороки, стариков бандиты выпихивают из квартиры, и никто ни за что не отвечает. Всюду убийства, взрывы, крушения, забастовки и митинги. Видели мы и разгон демонстраций, и расстрел народа у Останкино, и пальбу из танков по Верховному Совету. А на фоне всех этих кошмаров, кажущихся сверхъестественными, - непрерывная лживая говорильня политиков: «положение стабилизируется, начинаем выходить из кризиса, МВФ даст денег», - и мелькание жирных радостных лиц - это «новые русские» дождались своего часа и пируют во время чумы, а их обслуживают сытые эстрадники, выращенные для «новых русских». Как тут не пасть духом и не вообразить, что настал конец света?» («В грибах спасение»).
К великому историческому несчастью, все это реалии нашей жизни. И с этим нельзя не согласиться. Вместе с тем образ профессора Петрова едва ли вызовет сочувствие у читателя. Почему? Ведь у нас нет оснований сомневаться, что такой случай вполне мог иметь место в жизни. Вероятно, дело тут в том, что у произведения искусства есть свои законы. В образе профессора Петрова, на наш взгляд, отсутствует одна важная деталь - в нем нет типического как неотъемлемой части художественности. Ведь в произведении искусства индивидуальное и особенное содержит в себе общее. А профессор в России - не столько ученое звание, сколько жизненная позиция, убеждение. Вот почему профессор в нашем представлении ассоциируется с человеком, который ни при каких жизненных невзгодах не изменит своему высокому предназначению, не спасует, не предаст, не откажется от своих убеждений. Дмитрий Михайлович Карбышев, Дмитрий Сергеевич Лихачев, Алексей Федорович Лосев и в концлагере остались верны своим убеждениям. При этом, по суду нашего времени, не имеет никакого значения тот факт, что Карбышев оказался в фашистском, а Лихачев и Лосев - в советском концлагере.
Нарушение принципа художественности повлекло за собой и неточности в употреблении отдельных слов. Профессор Петров говорит: «И своей досрочной гибелью не желаю радовать врагов Отечества!» Слово «Отечество» относится к высокому стилю: оно выглядит комично в дружеской беседе за бутылкой «владимирской водки, славящейся не особенно едкой горечью». Более того, нельзя признать удачным и его использование в авторской речи, например, в обращении к алкашу Феде: «Пьянством своим и равнодушием поганым ты помогаешь торжествовать негодяям, терзающим и предающим твое Отечество!»
В контексте разговорной, диалогической речи неуместно и употребление причастий: это книжные слова.
Принцип художественности предполагает верность и точность в изображении жизненных деталей. В рассказе «В глуши лесов, во тьме ночной» много говорится о лаптях - этой «допотопной крестьянской обуви»: «Приглядевшись, мы рассмотрели в лаптях дырки (помните, в русской народной песне: «Лапти новые, кленовые, решетчатые»?)». Здесь, видимо, вкралась ошибка: в этой песне говорится не о лаптях, а о сенях (см. Русские песни и романсы. - Смоленск: Русич, 1996.- С.35). По свидетельству Владимира Даля, лапти на Руси плели из липового лыка, мочала, реже - из коры ракиты, ивы, тала, вяза, березы, дуба и т.д., но не из коры клена (см. Даль В.И. Толковый словарь живого великого русского языка. Т.2. - М.: Изд-во иностранных и национальных словарей, 1956. - С.237).
Хочется обратить внимание на одну тонкость. В рассказе «Мистер Халиль в лесах Владимирщины» студент МГУ, араб, «потомок бедуинов», по-русски изъяснялся правильно, но интересно смягчал букву «л». Ясно, что речь здесь идет, конечно, не о букве, а о звуке «л». Аналогичная неточность допущена и в рассказе «Грибные видения детства. Запахи леса»: «Она (Лиза) не выговаривала буквы «р» и «л», вместо них произносила «в». Сергей Константинович Никитин, например, в этом был безупречен: «При этом Семен не выговаривал звук «р», и меня так раздражали эти «папилосы» и «макалоны», что я готов был выгнать его вон» («Продается дача»). Отмеченные недочеты ни в коей мере не могут заслонить несомненных достоинств замечательных рассказов Альберта Карышева, остро социальных, содержащих ценные наблюдения, написанных хорошим литературным языком, продолжающих и развивающих лучшие традиции отечественной художественной прозы. Можно смело сказать, что у автора есть собственная манера письма, свое видение жизни. Что касается порой резких социальных оценок событий, происходящих в последние годы в нашей стране, то автор имеет на это полное право. Заметим, что именно благодаря этим событиям он может открыто говорить то, что думает, без какого-либо риска оказаться в тюремном застенке или психиатрической больнице. Вспомним времена не столь отдаленные... Нам всем не следовало бы спешить с окончательными оценками. Ведь эти события касаются великой страны, миллионов ее граждан. Словом, это БОЛЬШИЕ события, а «большое видится на расстояньи», как проницательно заметил поэт. Будем помнить мудрый совет Лизы Пуганой: «... не суетись, а то ничего толком не увидишь». Считаю, что за книгу рассказов «Грибы - братья меньшие» писателю Альберту Ивановичу Карышеву вполне заслуженно присуждена областная литературная премия.
