17:19 О песнях Алексея Фатьянова. Часть 2 |
На крылечке твоем...: ТРИ ГОДА ТЫ МНЕ СНИЛАСЬ Первый послевоенный год для Алексея Фатьянова начался удачно. В феврале, уволившись в запас, он распрощался с Балтийским флотом, с товарищами по ансамблю песни и пляски. Гражданская жизнь в Москве захватила его. Появились свежие темы, ему хорошо работалось. Он радовался знакомству с известными поэтами и композиторами. В квартире № 53 дома номер десять по улице Ново-Басманной, где он жил у старшей сестры Натальи Ивановны, часто собирались по вечерам поэты-фронтовики Павел Шубин, Семен Гудзенко, Михаил Луконин, Александр Межиров, композиторы Василий Соловьев-Седой, Иван Дзержинский, Борис Мокроусов, Матвей Блантер, Владимир Сорокин, Никита Богословский. На этих «огоньках» было принято читать стихи, показывать новые песни, обсуждать книги и кинофильмы, театральные премьеры и музыкальные концерты. Попасть на вечер к Фатьянову мечтали не только его сверстники. В ту пору многие литераторы и деятели искусства считали лестным для себя вести знакомство с ним, автором популярных фронтовых песен.Авторитет Алексея Фатьянова еще больше упрочился, когда в начале апреля 1946 года вышел на экраны фильм «Небесный тихоход», в котором звучала песня на его стихи «Потому, потому что мы пилоты», созданная в содружестве с Василием Соловьевым-Седым. По свидетельству очевидцев, в Москве она была «у всех на устах», ее напевал буквально «и стар, и млад». В этом же году намечался выпуск на экраны второй серии кинокартины «Большая жизнь», для которой Алексей Фатьянов вместе с композитором Никитой Богословским написал песню «Три года ты мне снилась». С каким вдохновением поэт сочинял ее, как радовался, когда Богословский сказал, что скоро песню запишут на пластинку. Не думал, не гадал он, что его любимое детище, навеянное воспоминаниями юности, принесет так много огорчений. Впрочем, по порядку. В 1946 году «Союздетфильм» начал съемки второй серии кинокартины «Большая жизнь». Для сценария требовалось несколько песен. Договор на них был заключен с Никитой Богословским, поскольку в 40—50-е годы главным в песнях считалась музыка. Композитор, как правило, по своему усмотрению подбирал себе одного или нескольких соавторов. Вот почему в этой киноленте участвовало три поэта: А. Фатьянов, Б. Агапов и Б. Ласкин. Фильм был задуман о жизни шахтеров военного времени, которые самоотверженно восстанавливали шахты после освобождения Донбасса от фашистских захватчиков. Война не была еще закопчена, еще шли бои на советской земле, а рабочие, инженеры, хорошо понимая, как необходим стране уголь, с энтузиазмом брались за сложное дело и успешно доводили его до конца. По ходу действия фильма, наряду с песнями о шахтерском крае и его людях, нужна была песня любовного плана, — для влюбленного инженера Петухова, роль которого исполнял популярный в те годы певец Марк Бернес. Получив заказ на создание песни, Алексей Фатьянов внимательно изучал сценарий, который понравился ему правдивостью, хорошим знанием жизни. Он радовался тому, что в сценарии было верно схвачено настроение людей, их желание горы свернуть на мирной родной земле. Раздумывая о будущей песне, поэт остановил свой выбор на жанре современной серенады. Он знал по личному опыту, что объясняться в любви — чрезвычайно трудно. И, сочувствуя герою фильма, всей душой старался ему помочь... В юности, в счастливую пору первой влюбленности, Алексей Фатьянов неожиданно влюбился в соседскую девушку Тоню, сверстницу его детских игр и забав, жившую неподалеку от Меньшовых в Малом Петрине. К ней его тянуло неудержимо: вставал и ложился с мыслями о Тоне. Поэтому студент театральной школы Центрального театра Красной Армии каждые каникулы стремился из Москвы в Вязники. Летом он ежедневно виделся с девушкой: сопровождал ее на Клязьму, куда она ходила полоскать белье, вместе с ней в тесной компании петринских парней и девчат отправлялся в Демидовскую рощу по грибы или ягоды. А когда наступал вечер, Фатьянов с тревожно бьющимся сердцем торопливо переодевался, придирчиво осматривал себя в зеркало: хорошо ли зачесаны волнистые русые волосы, в тон ли рубашке галстук. Он и сам удивлялся тому, что на вечерние свидания шел не умиротворенный и сдержанный, как днем, а возбужденный и радостный, готовый на любой смелый, даже отчаянный поступок. Ради любимой он мог броситься одетым из лодки в реку, переплыть без отдыха дважды Клязьму туда и обратно. Тоня была его счастьем, его наваждением. Полюбив, пылкий юноша многое открыл для себя в природе, в людях и в собственной душе. Оставаясь наедине с Тоней, он много, безудержно говорил и не мог наговориться. Стоя на крылечке ее дома, читал ей свои стихи, рассказывал о Москве, об учебе в театральной школе и радовался тому, что Тоня его внимательно слушала. А когда она, осторожно приоткрыв входную дверь, на цыпочках удалялась в темный коридор, Фатьянов, хмельной от счастья, еще долго бродил по Малому Петрину, по берегу реки, наблюдая таинственное мерцание звезд и лунную дорожку, восклицательным знаком желтевшую в Клязьме. Падали обильные росы, клубились белой пеленой туманы, заливались на всю округу соловьи. Они пощелкивали в ближней роще за рекой, им отвечали петринские, из цветущих вишневых садов... Возвращался с гулянья на рассвете, когда над Малым Петриным неслось бойкое петушиное пение. Подходя к дому Меньшовых, ускорял шаги и поглядывал на окна: не проснулись ли родные? Чтобы не беспокоить их, уходил спать в сарай, на сеновал, и по наивности думал, что тетка, Капитолина Николаевна, не знает, что он является со свиданий после третьих петухов. Однажды искренне удивился, когда она, проходя мимо сеновала, с подойником в руке, нестрого, больше для порядка, пожурила его: — Ой, Алексей, Алексей, и что мне с тобой делать? И в кого ты уродился такой гулена?.. Спал он мало, почти вслед за двоюродным братом бодро вскакивал и, завтракая в кухне, углубленный в себя, в свои мысли, рассеянно глядел на родных и ласково улыбался, а сам думал о том, что пройдет день, наступит вечер и он снова увидится с Тоней. Именно об этой счастливой поре своей юности вспомнил Алексей Фатьянов, когда принялся за создание песни «Три года ты мне снилась». Он вполне понимал инженера Петухова, его душевное состояние, ту особую окрыленность, которая свойственна лишь влюбленным. Воспоминания поэта, всколыхнув в его сердце давнее, навеяли задумчивую, чуточку грустную мелодию, которая вызвала к жизни удивительно точные слова: Три года ты мне снилась, А встретилась вчера. Не знаю больше сна я. Мечту свою храню. Тебя, моя родная, Ни с кем я не сравню. Ах, как он был тогда влюблен! Как много мечтал о своем счастье с Тоней... Осенью 1936 года Алексей Фатьянов сделал девушке предложение, которое она приняла. Влюбленные договорились пожениться весной 1937 года. Но жизнь распорядилась по-своему: зимой Тоня вышла замуж за другого. Фатьянов глубоко переживал потерю любимой, которая осталась в его душе «самой далекой, самой желанной». Через десять лет умудренный жизнью поэт, забыв все прежние неприятности, связанные с былой изменой, прощая возлюбленной все, писал с легкой грустью о безвозвратно ушедших днях. Вспоминая, он продолжал любить ее, свою девушку Тоню, которую не знал, с чем сравнить, «даль мою туманную». Песня получилась многоплановой: для молодых влюбленных это была настоящая серенада, а тем, кому минуло за тридцать, она навевала воспоминания. Отзывы первых слушателей — артистов, участвовавших в фильме «Большая жизнь», и режиссера-постановщика Л. Лукова — были приятными. Песня сразу же полюбилась им. Особенно в исполнении Марка Бернеса. На съемках певец выходил с гитарой в руках и, перебирая струны, напевал: Мне тебя сравнить бы надо С песней соловьиною, С тихли утром, майским садом, С гибкою рябиною. С вишнею, черемухой, Даль мою туманную, Самую далекую, Самую желанную. И гитара, и проникновенный голос певца — все, казалось бы, сопутствовало удаче. Но, к сожалению, вышло по-иному. И сама песня, и ее оригинальное исполнение (петь под гитару тогда считалось мещанским предрассудком) вызвали нападки ретивых критиков, из числа тех, кто был на первом просмотре кинокартины. Кем-то зло брошенный ярлык «поэт кабацкой меланхолии» надолго пристал к имени Алексея Фатьянова, принес ему немало незаслуженных обид и разносов в центральной печати, как говорится, по поводу и без всякого повода. После известного постановления ЦК ВКП(б) «О кинофильме „Большая жизнь”» от 4 сентября 1946 года, которое было напечатано во многих газетах и журналах, киноленту и тех, кто участвовал в ее создания, критиковали, не стесняясь в выражениях, долго и зло, хотя она и не увидела света. Кинокартина вышла на экраны страны только в 1958 году. И тогда песня «Три года ты мне снилась» облетела все самые дальние уголки Советской земли и всюду стала популярной. Ее часто передавало Всесоюзное радио, выполняя пожелания слушателей. Нашлись почитатели песни и за рубежом. Югославский певец Джордже Марьянович включил ее в свой репертуар, «Три года ты мне снилась» — одна из любимых его песен до настоящего времени. Но это было потом. Летом 1946 года, еще до бурь и гроз, когда песня только что была написана, Алексей Фатьянов, приехав к родным в Малое Петрино, случайно встретился со своей первой любовью и сказал ей, сияющий, радостный: — Тоня, скоро запишут на радио мою новую песню — «Три года ты мне снилась» называется. Когда будешь слушать ее, так и знай: тебе посвятил эту песню, тебе... Первая любовь поэта до сих пор живет в Малом Петрино. У нее давно выросли дети, появились внуки. Но в своем сердце она по-прежнему хранит добрую память о далекой юности, о том, кто так горячо и нежно любил ее, кто воспел ее в своей удивительной песне. ГДЕ ЖЕ ВЫ ТЕПЕРЬ, Майскими короткими ночами, Отгремев, закончились бои... Где же вы теперь, друзья-однополчане, Боевые спутники мои?.. Двумя начальными строчками Алексею Фатьянову удалось поразительно много сказать о неповторимой песне 1945 года, когда до последнего дня войны умирали солдаты и каждый из них, уходя в бой, затаенно вздыхал: уцелеет ли на этот раз? Те, кто оставался в живых, еще острее ощущали близость долгожданной победы, еще бережнее относились друг к другу, продолжая делить, по словам Фатьянова, «и хлеб, и табак, и судьбу». Фронтовиков сблизили общие бои и утраты, тысячи верст пройденных дорог, священный для русского солдата неписаный закон: «Сам погибай, а товарища из беды выручай». Как и многим бойцам, Алексею Фатьянову пришлось испить всю чашу горечи, выпавшую на долю нашей армии, с первого и до последнего дня войны. В сентябре-октябре 1941 года, будучи на Брянском фронте, он находился в окопах рядом с темп, кого воспевал в своих песнях: отбивал атаки вражеской пехоты и танков, вместе голодал и мерз, когда по осенним, раскисшим проселкам отступали, выбираясь из окружения. В те дни поэт пережил много тяжких минут, принимая близко к сердцу поражения нашей армии. Это тогда его лирический герой, быстро возмужавший при виде людского горя и страданий, от имени своих однополчан объявил священную месть врагу. Он, как и сам Алексей Фатьянов, был одним из тех, на кого товарищи могли положиться, словно на себя. Неунывающий, умевший вовремя сказать веселое слово или шутку поэт, куда бы ни заносили его военные пути-дороги, быстро становился своим у пехотинцев и танкистов, у летчиков или моряков. Доброта и душевность к людям характерны для всей лирики Алексея Фатьянова, который, как никто другой, воспел фронтовое братство, крепкую мужскую дружбу солдат-однополчан. «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» подкупает мягкой задушевностью, поразительной зримостью того, о чем повествуется в ней. Поешь ли, слушаешь, и встает перед глазами деревенская околица, крайний дом к реке и бывалый фронтовик, неторопливо гуляющий «у сосновых новеньких ворот». Ему взгрустнулось. Не житейские невзгоды тому виной — захотелось узнать, в каком дальнем далеке живут боевые товарищи и чем занимаются теперь, в мирное время? Желание увидеться с однополчанином, горячо обнять его настолько велико, что мы вместе с лирическим героем легко воображаем этот момент встречи: Мы бы с ним припомнили, как жили, Как теряли трудным верстам счет. За победу б мы по полной осушили, За друзей добавили б еще... Прослеживая песню до конца, удивляешься тому, что в ней всего 20 строк, а сказано так много! И слова вроде бы самые обыкновенные, а доходят до глубины души, задевают сокровенное!.. И безотчетно возникают вопросы: как появилась песня? где была написана? Эти вопросы не давали мне покоя несколько лет. И вот однажды, перебирая архив поэта, случайно наткнулась на такие строки: Светлыми, короткими ночами, Отгремев, закончились бои. Где же вы теперь, друзья-однополчане, Боевые сверстники мои?.. Как видим, в окончательном варианте заменены только два слова («светлыми» на «майскими» и «сверстники» на «спутники»), но насколько точнее стал смысл того, о чем хотел сказать поэт! А дальше в первоначальном варианте шли совсем незнакомые строчки с непривычным музыкальным ритмом: Разбрелась по свету рота. Может, встретимся опять? Вспоминайте. Пусть икота Одолеет дней на пять. Нашу службу, Нашу дружбу Надо век не забывать.
А полгода спустя мне удалось разыскать черновики выступления Алексея Фатьянова по Всесоюзному радио. В нем говорилось, что эта песня, как и многие другие, родилась в его родном городе Вязники. ...Летом 1946 года, после шумной свадьбы в ресторане «Москва», Алексей Фатьянов отклонил все предложения родных о свадебном путешествии и сказал: «Поедем только в Вязники». Он так хвалил молодой жене Галине свое Малое Петрино, березовые рощи и цветущие бескрайние луга, тихую речку Клязьму с тальниковыми зарослями, что вместе с ними захотелось побывать там и сестре жены Людмиле и племяннице поэта Ие (дочери старшей сестры Натальи Ивановны). Июльским жарким днем прибыли в Вязники, жители которого гордились тем, что их текстильный городок издавна славился во Владимирском крае «родительской» вишней, льняной парусиной и вязниковскими огурцами. Гостей приютил начинавший когда-то деревню Малое Петрино большой деревянный дом Меньшовых, тот самый, в котором прошло детство поэта, который был дорог ему до последней половицы. Радушные хозяева обрадовались москвичам. Сергей Васильевич и Капитолина Николаевна Меньшовы, обнимая и целуя племянника, прослезились: ненароком взгрустнулось, что ни Иван Николаевич, ни Евдокия Васильевна Фатьяновы не дожили до этого дня и не могут поздравить сына с законным браком. Чтобы скрыть волнение, поэт крепко стиснул в объятиях двоюродного брата Николая, пожал руку и сказал какой-то комплимент его жене Наде. — Галя, Люся, — радостно говорил он жене и свояченице, — знакомьтесь: это мои самые близкие... С его легкой руки гости стали называть хозяев ласково и просто: тетя Капа и дядя Сережа. — А тут и правда хорошо, — выходя на крыльцо и вдыхая настоянный на травах воздух, удивлялись спутницы поэта. — А в мае, когда цветут вишни и поют соловьи, тут еще лучше, — сиял от счастья Фатьянов, — по-над Клязьмой до утра гуляют пары, слушают соловьев. Я, можно сказать, прошел пол-Европы, а краше наших мест не видал... За чаем повеселевший дядя Сережа шутливо заметил жене: — Слышь, мать, подмога прибыла к нам в самый раз. Что им стоит в лугах позагорать с неделю, а? Ну-ка, Алексей свет Иванович, скажи свое веское гвардейское слово. Поэт, отставив стакан с недопитым чаем, озорно повел глазами на своих спутниц, еще не понявших, к чему клонится разговор. — Команда моя, — шутливо скомандовал он, — завтра чуть свет вилы и грабли — на плечо! — и айда в луга дышать свежим воздухом. Загар гарантирую не хуже морского. Кто против?.. Просьбу дяди Сережи помочь в заготовке сена гостьи восприняли с восторгом. Молодые Меньшовы и Алексей Фатьянов с улыбкой поглядывали на трех москвичек, представлявших себе сенокос не более как веселую и приятную прогулку. Поэт, шутливо называя себя жаворонком, поднимался до восхода солнца и будил свою «женскую команду». Заслышав голос Алексея, быстро вскакивали с постели и молодые Меньшовы, Надя и Николай, тоже за годы войны порядком отвыкшие от крестьянских забот. Уходили в луга, которые начинались за Быковской старицей, очень рано, когда край неба на востоке только-только светлел. Но в Малом Петрине народ уже не спал: слышались людские голоса, хлопанье калиток, цвирканье струек молока о дойницу. Мужчины и женщины вместе с подростками бодро шли по улице в сторону лугов. Высоко над головами поблескивали лезвия кос... «Женская команда» тоже поторапливалась, стараясь не отставать от своего «бригадира». Шагая рядом с Николаем Меньшовым, поэт поглядывал по сторонам, вдыхая запах родной земли, и радость встречи с ней теснила ему грудь. Он приветливо здоровался со знакомыми петринцами, выгонявшими коров из раскрытых калиток, а сам любовался венцом и дорогими с детства вишневыми садами, о которых так тосковал на дорогах войны. — Неужто я в Петрине, Коля? — спрашивал удивленно Фатьянов. — Второй день, а все не верится. — Я целый месяц опомниться не мог, — отвечал немногословный Меньшов, хорошо понимая состояние двоюродного брата, с которым был неразлучен в детстве и юности. Всю войну прослуживший радистом в летных частях, Николай тоже досыта хлебнул лиха. Вернулся домой осенью 1945 года. И не один, а с молодой женой, с которой познакомился на фронте. «Женская команда» шла в нескольких шагах сзади, и Надя как раз рассказывала девчонкам о том, что была в годы войны в подчинении у гвардии сержанта Меньшова. Бойкая Галя пошутила: — А теперь он будет у тебя в подчинении, под каблуком. — Коля, не поддавайся, — поддержали шутку Ия и Люся. — А чего тут поддаваться, — откликнулся Фатьянов. — У Нади-то и каблуков нет! — и все разом поглядели на брезентовые тапочки снохи Меньшовых. Историю знакомства и женитьбы двоюродного брата поэт хорошо знал. Он даже письма писал застенчивой невесте, которая, как и другие фронтовички, была демобилизована из армий сразу же после Победы: «Брось условности, Надюша, поезжай-ка в Вязники, Кольке ведь осталось служить немного. Тетя Капа и дядя Сережа будут рады, они ждут не дождутся, когда у них появится помощница-сноха…» Но в те послевоенные годы невесты были скромные и гордые, потому что их строго и хорошо воспитывали. Бывшая радистка так и не появилась в Вязниках до тех пор, пока ее суженый не приехал за ней в тамбовскую деревню, сделав порядочный крюк по железной дороге от места своей последней службы. Фатьянов радовался за брата. Надя пришлась ко двору: была работящей, веселой и приветливой. «А Колька все такой же: высокий, худой и молчаливый, — думал про себя поэт. — Не верится, что нам уже по двадцать семь лет. Кажется, недавно бегали с ним на танцы, и я доверял ему все свои сердечные тайны. Ах, какой я простофиля был: влюблялся подряд во всех красивых девчонок. Колька все посмеивался надо мной...» Бывало, сердце замирало, едва послышится из городского парка знакомая мелодия духового оркестра. Петринские парии и девчата, торопясь, почти бежали вязниковскими крутыми улочками… «Целых пять лет я не был здесь, всю войну»,— думал Фатьянов, не сбавляя шага. За околицей накатанная дорога переходила в проселочную, по обеим сторонам ее колыхалось зеленое море цветущих трав. Как все изменилось здесь! Уже нет рощи на венце, куда они ходили по грибы и ягоды, поубавилось воды в Клязьме. — Колька, а куда роща исчезла? — спросил он двоюродного брата. — В войну свели. На дрова. Топить было нечем. Фабрики без топлива вставали... «Ах, эта проклятая война!» В декабре 1941 года, когда их ансамбль песни и пляски Орловского военного округа находился в Горьком и обслуживал войска Западного фронта, Фатьянов заглянул-таки в Вязники на несколько часов. В сумерках добрался на попутной машине и уехал еще затемно. Погруженного в полный мрак города почти не видел совсем. Тетя Капа, увидев его, заохала, запричитала от радости: — Ой, Алешка, ты прямо как снег на голову. Ни письма, ни весточки — и вдруг заявился,— и ласково журила: — Ох, непутевый, непутевый, в такой мороз вырвался на попутке. Ведь, чай, не шутка — целых сто верст! — а сама украдкой вытирала слезы. Может, вспоминала своего Николку... Алексей молча курил и — в шинели, в шапке-ушанке — мерял шагами комнату, поглядывая то на тетю Капу, хлопотавшую у самовара, то на дядю Сережу, который, по-стариковски шаркая валенками, искал в горке последнее письмо-треугольник от сына-фронтовика. В старом дедовском доме, бревенчатом, с высокими потолками, Фатьянову стало покойно и уютно, хотя в комнатах было прохладно. Повеяло домашним, былым, родным. Он не перечил, как прежде, тете Капе, которая не велела ему сразу с такого холода раздеваться, только заставила снять задубевшие кирзовые сапоги и надеть валенки. Сапоги едва стащили вдвоем. Когда сунул ноги в еще дедовы белые чёсанки (Валенки из овечьей шерсти, сбитые мастером на дому.), ногам сразу стало тепло, как в печке... Помнится, тетя Капа напекла ему в дорогу кокурок (сдобные лепешки) и дала в запас вязаные шерстяные носки, которые не раз спасали его я в Горьком, и в Чкалове... В разных переплетах приходилось бывать, и не думал в живых остаться. Но привелось. И Колька вот цел-невредим. А сколько ребят полегло! Как мечтали они, их однолетки, дошить до победы, вернуться домой!.. А кругом — благодать, чудо-сказка: колышется море трав, и кажется, будто цветы, кивая своими головками, кружатся в волшебном вальсе. И тревожно, и радостно звучит в душе мелодия «Вальса цветов» Чайковского. Сзади раздается звонкий девичий смех. — Алеша, ты слышишь, Алеша, — громко зовет Ия, — Галя с Люсей что придумали: погулять бы в лугах в лаптях да в расшитых русских сарафанах! — Сарафанов не обещаю, а лапти найдем, — весело откликнулся поэт, — так что в лаптях нагуляетесь вволю!.. Вы посмотрите, девчонки, туда, где синеют дали. Ах, красота-красотища, аж душа поет! Повлажневшими глазами оглядывал Фатьянов рощи и луга, серебряную излуку реки, в зеркале которой отражались голубое небо и ослепительные, как снег, облака. Спутницы его тоже приумолкли, им казалось, что такую обильную росу на траве и золотистый восход солнца, сверкавший на лезвиях кос, они видят впервые... По вечерам, когда уставшее за день Малое Петрино затихало, поэт, сидя на парадном крыльце Меньшова дома, говорил двоюродному брату: — Колька, неужто был этот кошмар, эти четыре года проклятой войны?! Сколько людей погибло, сколько зданий разрушено!.. Не знаю, как ты, а я первое время не мог слез сдержать: до того жалко было, особенно своих ребят, однополчан, умирали ведь молодые, цветущие. Эх, Колька, Колька, какой ужасной ценой завоевали мы эту мирную жизнь!.. Несколько минут молча курили и уходили в дом спать. Недели две жило в нем чувство непонятной тревоги, набегавшее по вечерам подобно облачку на серпик луны. На сенокосе забывался, махая по-молодецки косой рядом с двоюродным братом, а стоило выйти на крыльцо, как снова вспоминал боевых товарищей, погибших и живых. Будоражили память встречи с фронтовиками: в фабричных клубах, где Фатьянов читал стихи и рассказывал о своей творческой дружбе с Соловьевым-Седым, в лугах, на покосе, где редко маячили среди белых косынок выгоревшие гимнастерки, а особенно на рыбалке, когда времени было вдоволь и не надо было никуда спешить. Рыбачил поэт по воскресеньям, радуясь тому, что Капитолина Николаевна и Сергей Васильевич свято чтили выходные дни, не работали сами и гостям велели отдыхать. Чуть свет, словно на сенокос, торопился Фатьянов с длинными удочками к реке. Однажды на перевозе, у понтонного моста, познакомился с бывалым фронтовиком. Подымили, как водится, махрой, поговорили по душам. И так увлек поэта разговор, что он, сидя в лодке, спохватывался и вспоминал про свои удочки только тогда, когда собеседник с берега замечал: дескать, клюет. Потом перевозчик неутомимо работал, переправляя с левого берега колхозников заречной стороны, которые торопились на базар с корзинами и сумками, натисканными огурцами, курами и бутылями с молоком. А Фатьянов, радуясь удачному клеву, следил за удочками. Они возобновили разговор, когда солнце поднялось выше дуба и поэт начал сматывать лески. Перевозчик, довольный тем, что попался ему такой словоохотливый и понимающий человек, все искал сочувствия: — У меня, понимаешь, дружок закадычный был. Да вот беда, потерялись мы. Меня, слышь, ранило, и я в госпиталь угодил. Как раз, когда мы его гнали из Кракова. Пока тут мою ногу латали-штопали, война кончилась. Меня подчистую домой. Кто из ребят жив остался, куда наша часть дошла, не знаю. Жив ли дружок мой? Хороший кореш был. Из Донбасса... Фатьянов, сочувствуя, кивал головой, изредка вставлял слово. Чем тут поможешь? У самого тоже негусто на адреса бывших однополчан. А хорошо бы встретиться с ребятами!.. Поэт шел луговой тропинкой к дому, держа на кукане с десяток плотвичек и двух язей, которыми не стыдно похвастаться перед молодой женой, и, как бы продолжая разговор с перевозчиком, думал про себя: «Интересно, а где сейчас мои однополчане? Солист Петя Харланов, например? Или Саша Рыбалкин, наш лучший баянист, с которым мы песни сочиняли?..» И до самого вечера нет-нет да и проступала в душе смутная тревога. А через день, когда он любовался закатом, гуляя, по обыкновению, у дома, на сердце вдруг защемило: так было всегда перед тем, как рождалась новая песня. Всю ночь он не спал. То присаживался к столу и быстро что-то писал, то вскакивал и шагал по узкой угловой комнате, служившей ему спальней и кабинетом. На рассвете, чтобы не разбудить родных, на цыпочках вышел на улицу, глядел на звездное небо, слушал чуткую ночную тишину. Малое Петрино, весь город спал, а у поэта была приятная бессонница: рождалась новая песня!.. Пусть это только начало, пока еще неясное самому, но мелодия, подобно роднику будущей реки, настойчиво искала выхода, пробивала себе дорогу. Надо было лишь не упустить момент и записать на бумагу все, что волновало душу. * * * Работал поэт своеобразно. Неискушенному человеку могло показаться со стороны, что Фатьянов ничего не делал. Но шел ли он по улице, рыбачил ли на Клязьме, гулял ли вечером «у сосновых новеньких ворот», которые смастерил дядя Сережа, мысль его неустанно работала. Поэт придирчиво относился к каждому слову: «ложится ли» оно на музыку? На своем ли оно месте? Не нужно ли его заменить на более точное? А мелодия? Именно та, единственная, или случайная? Отвечает ли она замыслу? Если говоришь о серьезном, значит, и мелодия должна быть неторопливой, раздумчивой, чтобы человек, слушая песню, проникся ее настроением.Фатьянов долго вынашивал свои произведения. Вся черновая работа оставалась невидимой. Обычно он не открывал блокнот, пока в душе не возникала мелодия. Она возбуждала мысль, и, когда слова начинали теснить друг друга, поэт невольно брался за карандаш. Чаще всего в тетрадях Алексея Фатьянова встречаются записи, сделанные карандашом,— привычка военных лет, когда приходилось писать много и где попало: в окопах и в кабинах полуторок, в землянках и даже в артиллерийских конюшнях, отведенных под ночлег. Режиссеру-постановщику красноармейского ансамбля надо было почти ежедневно менять текст для ведущих концертные программы, обновлять частушки на злобу дня, создавать новые сатирические сценки, высмеивающие гитлеровских вояк, и воспевать в песнях подвиги советских бойцов, друзей-однополчан. В послевоенные годы поэт пользовался и ручкой, и карандашом, и пишущей машинкой, на которой печатал сам. Но собираясь куда-нибудь в поездку, запасался обычно карандашами. К сожалению, находясь вдали от дома, Алексей Фатьянов, как правило, не сохранял своих черновиков, они безвозвратно потеряны. Сохранились лишь некоторые варианты его произведений. Они-то и дают возможность представить, как работал поэт. По верному замечанию его близкого друга, писателя Сергея Никитина, фатьяновские рукописи «носят следы упорных поисков слова, полны разнообразных вариантов какой-нибудь единственной строки, строфы или целого стихотворения». К счастью, уцелела черновая рукопись песни «Где же вы теперь, друзья-однополчане?». Отпечатанная на машинке, со следами правки чернилами, она поместилась на странице бумаги обычного формата. Первое четверостишие, которое приводилось в начале статьи, близко к окончательному варианту («Светлыми короткими ночами...»). А следующая ниже строфа, из семи стихов («Разбрелась по свету рота. Может, встретимся опять?»), — в совершенно другом размере. При чтении ее непроизвольно возникает «плясовой» ритм. В таком же ключе написаны еще две строфы, расположенные под четверостишиями, выдержанными в размере начального. Внимательно изучив весь черновик, приходишь к выводу: поэт, создавая песню, хотел написать ее с веселыми припевами, которые бы чередовались с основными стихами и продолжали бы развивать сюжет, несли смысловую нагрузку. Свой замысел в черновом варианте поэт почти осуществил. Дальше на страничке было отпечатано: Старшина из города Рязани, Друг-сапер из города Торжок, Завели вы книгу роты с адресами, Есть и мой в той книге адресок. Как да празднике плясали? Как хозяйство, как жена? Вы письма нe написали, Друг-товарищ старшина. И выходит, Почта ходит Мимо нашего окна. Ниже без единой помарки напечатаны хорошо знакомые нам строки: Я хожу в хороший час заката У сосновых новеньких ворот. Может быть, сюда знакомого солдата Ветерок попутный занесет? Это было с любовью выношенное четверостишие. После него неожиданно пришло: Мы бы вспомнили, как жили, Как был труден долгий путь. Мы б по чарке осушили Из НЗ чего-нибудь. Что ж ты, что же, Друг, не можешь К нам хоть на денек заглянуть? Перечитал. Последний припев показался легковесным. Серьезное содержание («Как был труден долгий путь...») не вязалось с веселой, почти разухабистой мелодией. Вынул листок из машинки, положил на стол и, взяв ручку, быстро стал править последнюю строфу. Зачеркивал каждую строчку и над каждой писал новые стихи, те, которые теперь знает вся страна: Мы бы с ним припомнили, как жили, Как теряли трудным верстам счет. За победу б мы по полной осушили. За друзей добавили б еще. А напротив последних, наискосок зачеркнутых строк этой неудавшейся строфы сделал пометку: «неженатый». И тут же «развернул» единственное слово в четверостишие: Если ты случайно неженатый, Заходи, мы встретим от души. Здесь у нас в районе, песнями богатом, Девушки уж больно хороши. Написал последнюю строчку и усмехнулся: почти без правки вошло в песню теткино присловье. Накануне он слышал ее разговор с соседкой, которая сетовала на женитьбу сына: — Оно бы и ничего, пора и семью заводить, в годках уже. Да к невесте душа не лежит: приезжая, дальняя. И почто берут чужих? Ведь она сманит, увезет. — И верно, брал бы свою, вязниковскую, — печалилась вместе с подругой Капитолина Николаевна, — у нас ведь девушки уж больно хороши!.. И так убежденно-певуче произнесла эту фразу, что она запомнилась Фатьянову даже интонационно. «Надо же, так образно сказала! — дивился тогда поэт. — Вот они где сокровища языка народного — рядом. Черпай пригоршнями...» Он еще раз перечитал всю песню и без сожаления вычеркнул «припевы», оставив на каждой строфе по тонкому следу фиолетовых чернил. И сразу зримо обозначился весь текст, зазвучавший даже для самого поэта по-новому, в едином ключе. Получилась песня-раздумье, песня-воспоминание о верной солдатской дружбе, о нелегких фронтовых дорогах бывалых однополчан. Новая мелодия, звучавшая в душе поэта, разбудила в его сердце еще одну струну, ему захотелось обогреть, приласкать участника многих сражений. Так появилось еще четыре строки: Мы тебе колхозом дом построим, Чтобы видно было по всему: Здесь живет семья российского героя, Грудью защитившего страну. Смятение чувств сменилось радостью, сознанием того, что песня сложилась. Получилась она или нет, Алексей Фатьянов не мог определенно сказать в ту минуту: ведь еще «не остыли чернила». Но песня была готова! Этой новостью стоило поделиться. Поэт подошел к телефону, глянул в окно на забрезживший рассвет и заказал Ленинград. Захотелось прочитать стихи композитору Соловьеву-Седому. Как воспримет их закадычный друг, строгий и придирчивый к каждому слову?.. — Приятный сюрприз. Не ожидал, — раздался бодрый знакомый голос, когда композитор после взаимных приветствий записал первое четверостишие и выслушал песню, которую поэт пропел с начала до конца на «свой мотив». — По-моему, Алеша, тебя можно поздравить с удачей. Это хорошо, что в свадебном путешествии о песнях не забываешь. А я думал, что только я, чудак, не сплю... Завидую тебе, небось, загорел на Клязьме, как негр?.. Очень прошу: долго не задерживайся в своих Вязниках, ты мне тоже нужен. В середине августа я буду в Москве... — Постараюсь, — радостно отвечал Фатьянов. — До встречи!.. СКАЗ О СОЛДАТЕ По широкой известности своей «Где же вы теперь, друзья-однополчане?», пожалуй, не уступает знаменитым «Соловьям». Ее знают все. Когда песня появилась осенью 1946 года, успех ее был таким же ошеломляющим. Работники редакции музыкальных передач Всесоюзного радио при встречах шутливо выговаривали авторам: дескать, от ваших «Однополчан» покоя нет, мешками уносим в архив письма с заявками на них... Под напором этих писем, слетавшихся в Москву со всех концов страны, несколько месяцев песня звучала по радио ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день.Для Алексея Фатьянова необычайный успех «Однополчан» имел большое значение. Ведь история с попавшей в немилость второй серией кинофильма «Большая жизнь» больно задела и его. Теперь критики считали для себя чуть ли не долгом наносить ему и устно и письменно весьма ощутимые уколы. Нападки были явно предвзятыми и, как говорится, по поводу и без повода. Некоторые умудрялись «расщеплять» даже признанные песни «Соловьи», «Давно мы дома не были» и, ругая на чем свет слова, хвалить музыку. Соловьев-Седой не разделял мнения ретивых критиков, он высоко ценил талант Алексея Фатьянова, искренне, по-дружески относился к нему. В те годы, когда поэт находился в явной опале, его поддержка много значила, потому что другие композиторы после шума, связанного с кинофильмом «Большая жизнь», перестали сотрудничать с Алексеем Фатьяновым. В книге «Пути-дороги», которую Василий Павлович написал незадолго до смерти, он вновь подтвердил свою душевную близость к поэту. «От Ленинграда до Москвы путь недалек, я часто наезжал в столицу, — вспоминал Соловьев-Седой, — мы неизменно встречались с Фатьяновым, ему был мой первый телефонный звонок, и он был первым моим гостем в гостинице. Но мне этого было мало. Хотелось постоянного общения». В постоянном общении нуждались оба, потому что в творческих вопросах понимали друг друга с полуслова. Когда они находились рядом и работали вместе, песни писались во много раз быстрее. Василий Павлович предлагал поэту переехать из Москвы в Ленинград на постоянное место жительства. — Надеюсь, в Ленсовете не откажут в квартире автору песни «Наш город»? — приводил он убедительный, на его взгляд, довод. Но Фатьянов, чья юность была связана со столицей, не мог расстаться с Москвой. Тогда выбрали «золотую середину»: приезжать друг к другу как можно чаще. В 1947 году страна готовилась отметить 30-летие Великого Октября. Союз композиторов СССР объявил к знаменательной дате несколько творческих конкурсов, в том числе и на лучшую песню. Василий Соловьев-Седой и Алексей Фатьянов по телефону договорились участвовать в нем. А через неделю, встретившись в гостинице «Москва», обменялись новостями, а потом стали выяснять, кто что придумал. Оказалось: оба разными путями пришли к единому мнению, что для участия в творческом конкурсе одной песни, пожалуй, будет маловато. — А что, если мы напишем цикл песен? - спросил Фатьянов, сидя в кресле за столом и стряхивая в пепельницу невидимый нагар с папиросы. — Цикл про солдата? — догадался композитор, приглаживая рукой непослушные волосы. — Да, опять про фронтовика, который работает на полях или за станком по-гвардейски, — развивая свою мысль, все больше и больше воодушевлялся поэт. Он поднялся из-за стола и начал медленно ходить по номеру. — Видишь, как полюбились наши «Однополчане»? Мне на радио главный редактор сказала, что после премьеры песни первые два месяца по тридцать-сорок заявок в день приходило на нее. — И мне говорила: «Уже мешков не хватает на письма с заявками на «Однополчан», в архиве полки ломятся». — Приятно слушать такие шутки, Вася, — отвечал улыбкой на улыбку Фатьянов. — То ли еще будет, — пошутил Соловьев-Седой, — вот сотворим цикл. — А что, неплохо, цикл песен «Возвращение солдата», — остановившись посреди номера, прищелкнул пальцами Фатьянов. Так была названа тема: возвращение фронтовика к мирному труду, близкая и дорогая им. Находясь в частых поездках по стране, выступая перед любителями песенного искусства, они всюду встречались с недавними фронтовиками, которых узнавали по характерным словам и жестам, по суровой прямоте в суждениях, по следам шрамов на лицах и пустым рукавам гимнастерок. Куда бы ни забрасывали их пути-дороги, в Донбасс или Сибирь, на Кавказ или в Прибалтику, поэт и композитор радовались, что бывшие солдаты вместе со своим народом растят хлеб и строят дома, добывают уголь и варят сталь. Судьба тех, кто защищал Родину, волновала обоих. Ведь война все еще напоминала о себе, будоража память сновидениями, рассказами случайных попутчиков в поездах или участников творческих встреч. Иногда такие рассказы служили толчком для написания песен. Кто знает, может быть, композитора при создании цикла вдохновляли рабочие большой сибирской стройки, с которыми он познакомился после выступления перед ними. «Люди разных специальностей, они приехали в Сибирь с разных концов страны, — спустя десятилетия вспоминал Василий Павлович. — Многие, очень многие не смогли вернуться в родные места, знали, что никого из близких там уже нет, нет я дома. Фашистское нашествие все смело, враги сожгли дома, близких убили. Вот и раскидало, разметало бывших солдат по стране». Алексея Фатьянова по-особому волновали судьбы фронтовиков-вязниковцев, которым он помогал то дров выписать на зиму, то тесу на избу. Словом, сама жизнь заставила поэта и композитора написать песенный цикл, героем которого подразумевался один из миллионов, типичный труженик, бывалый солдат. — Я так думаю, Алеша, — продолжал разговор композитор, — в цикле должно быть пять, самое большее — шесть песен. В каждой надо рассказать о судьбе одного из фронтовых друзей: кто-то погиб, кто-то вернулся домой, кто-то, потеряв во время войны семью, все еще не найдет свое счастье. — Нет, — возразил Фатьянов, — по-моему, надо по-другому. Сначала показать, что вот он, живой и невредимый, пропахший гарью и порохом дорог, возвращается домой. Солдата встречает мать-старушка, а может, и красавица невеста, ожидавшая его целых четыре года. Потом он женится. Хорошо бы показать пир на весь мир, — с веселой улыбкой сказал поэт, снова присаживаясь к столу. — Ну а затем, как у всех добрых людей, у него... — Родится сын, — подхватил Василий Павлович, — и он снова созывает пир на весь мир... Нет, пожалуй, очень много будет веселья. Придется, Алеша, застолье оставить только одно. — Ну что ж, тогда наш герой споет своему сынишке или дочурке про войну... Но самое главное, конечно, надо показать, что фронтовик — большой труженик. — Да, ведь он работает и за погибших друзей, — раздумчиво сказал Соловьев-Содой. — Но песня должна быть напевной, лирической. Разумеется, это общие контуры. Нам с тобой, Алеша, надо все хорошенько обдумать. Цикл — вещь сложная. — Тут никакого однообразия не должно быть... — И все должно подчиняться общей теме: возвращение солдата к мирному труду... Весной и летом 1947 года они встречались часто. И в Москве, и в Ленинграде. Не раз выручал соавторов и междугородный телефон. Прибыв в город на Неве, поэт останавливался в старомодной гостинице «Европейская» и сразу же звонил Василию Павловичу, на квартире у которого чаще всего и работали. После нескольких встреч первоначальный замысел заметно изменился, чему авторы не огорчались, а радовались. Изменилось и само заглавие, оно стало более звучным и привлекательным: «Сказ о солдате». В цикл вошло шесть песен: «Шел солдат из далекого края», «Расскажите-ка, ребята», «Колыбельная», «Поет гармонь за Вологдой», «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» и «Величальная». Авторы сначала хотели было остановиться на пяти песнях, но грустный тон «Однополчан» требовал веселого финала. Так появилась «Величальная», в которой здравицы в честь воина-победителя перемежаются радостными восклицаниями, колокольным звоном. Мысль о том, что «Однополчан» надо включить в «Сказ о солдате», пришла в самом начале работы. Поэт и композитор не ошиблись: своей задушевностью и нежностью песня объединила весь цикл, придала ему еще большую глубину и значимость. По признанию Соловьева-Седого, эта песня, ее прочный успех по существу вдохновляли авторов на создание всего «Сказа о солдате». Песни цикла различны по тональности, по настроению. Вот задумчивая, несколько элегическая «Шел солдат из далекого края». В ней поэт запечатлел картину суровых фронтовых дорог, пройденных бывалым солдатом. О них напоминают зримые, существенные детали: «возвращался из дальних земель», в шинели, прожженной пулей. Черногорка, старушка седая, Залатала солдату шинель: — Прощай, прощай, прощай, земли спаситель, Тебя навек запомнил добрый край... Наконец, воин-победитель дома. Но радость встречи с родными и отчим краем омрачается тем, что многие его друзья-товарищи погибли на полях сражений. Только редкие «нетронутые пулей» возвращаются на родину, а перед ними — «разрушенный край», земля-кормилица, «омытая слезами», с нетерпением ждущая заботливых мужских рук. Во второй песне «Расскажите-ка, ребята», написанной в виде диалога парней и девчат, беседующих «на завалинке у сельсовета», недавние фронтовики обеспокоены тем, как поскорее привести в порядок колхозные дела. Оживляют песню веселые, задорные ответы девушек: «А мы ведь тоже не лыком шиты», «Эх, до чего же разговоры интересные»... Поэт дает понять слушателям, что молодежь настроена по-боевому. Трудовой задор парней и девушек, их желание горы свернуть передает и музыка. Для этой песни, как и для других песен «Сказа о солдате», Соловьев-Седой нашел особый мелодический рисунок. Она запоминается. Но не выделяется. О чем и заботился композитор, стремясь, с одной стороны, избежать однообразия в музыке, а с другой — неоправданной яркости отдельных песен, объединенных общей темой. Преодолевая сложность задачи, он намеренно приближался от широкого показа жизни к более лирическому, интимному. Хорошо передает музыка и настроение счастливого отца в «Колыбельной». Воспоминания о жестоких сражениях, участником которых довелось быть герою, не омрачают слушателя. Хотя, баюкая сына-первенца, недавний фронтовик поет: «Закрой глаза, засни, как спит солдат, я расскажу тебе про Сталинград». Живая, эмоциональная по своему образному строю песня «Поет гармонь за Вологдой» — своеобразный гимн мирному труду. Так и видится нам, слушателям, гвардии сержант с гармошкой в руках, которому «легко шагается» погожим воскресным днем «тропиночкою узкою» по ржаному полю: Колосья низко клонятся, Приветствуют его. Идет, как полководец, он Средь войска своего. Он, всеми уважаемый, Земле отдал поклон. — С хорошим урожаем вас, — Себя поздравил он. Первый в труде, бывший воин умеет и веселиться, как никто другой. Его гармонь собирает по вечерам за околицей деревни девчат и парней «на вытоптанный круг, где каблуки расколются, коль сильно топнуть вдруг». Гармошка солдата-фронтовика разносит далеко окрест и песни, которые летят, «как птицы, в вышине, над городами, селами по вольной стороне». Эта песня богата интонациями и содержанием, каждое слово ее как бы наполнено музыкой. Образная поэтичность обеспечила ей долгую жизнь, «Поет гармонь за Вологдой» до сих пор не забыта.
Впервые «Сказ о солдате» был исполнен в праздничные дни 30-летия Великой Октябрьской социалистической революции в Москве, в Центральном доме работников искусств. Обстановка была торжественной. Отпечатали специальную афишу. В зале находились артисты, музыканты, художники, недавние фронтовики, а также авторы: Алексей Фатьянов и Василий Соловьев-Седой, приехавший из Ленинграда. Пела «Сказ о солдате» Клавдия Шульженко, которая оставила интересные воспоминания о работе над подготовкой этого цикла к праздничному концерту. Репетировать ей пришлось в гостинице «Москва», в номере Соловьева-Седого, где стоял отличный рояль. Иногда на репетициях, которые начинались в час и кончались в три часа дня, присутствовал и композитор. «...Два месяца мы вместе с аккомпаниатором Раисой Барановской не отходили от рояля, — рассказывает певица. — Самым трудным, самым важным было найти трактовку каждой песни, которая не только наиболее полно раскрывала бы отдельный номер сюиты (то есть цикла), но — и в этом была особенная трудность — не входила бы в противоречие с соседними — предыдущим и последующим, а наоборот, объединяла их. Решение после долгих поисков было принято такое: во всей сюите вести рассказ от лица одного лирического героя, условно говоря — автора. Но в пределах каждой песни постараться обрисовать характеры всех действующих лиц... Василий Павлович сыграл мне сюиту сам... объяснил, почему он расположил песни в таком, а не в ином порядке, проверял, удобны ли для меня тональности, говорил о каждой песне сюиты, как о родном детище: «Это же жизнь человека!..» На праздничном концерте цикл имел успех, но отклики рецензентов центральных газет и журналов были противоречивыми. Одобряя тему, критиковали разностильность песен, не принимая во внимание того, что однообразие загубило бы их на корню. Эту двойственность в оценке цикла «Сказ о солдате» можно проследить по высказываниям, которые приводятся ниже. «Солдат в цикле Соловьева-Седого — это типичный герой его песен, смелый и находчивый русский парень, с большим великодушным сердцем и добрым юмором, — писал музыковед М. Вейланд. — Это произведение — первый значительный образец в области камерного вокального жанра, убедительно показывающий «героя нашего времени» — гражданина советской страны в его мирной послевоенной деятельности». Автор даже не упоминает имени Алексея Фатьянова, как будто композитор сочинил цикл «Сказ о солдате» сам. «Соловьев-Седой, — продолжает музыковед, - чутко улавливает то родное, народное, что разлито вокруг нас, что сквозит во всех проявлениях нашей жизни. Музыка его — живой язык советской современности, воплощение мыслей и чувств миллионов трудящихся Советской страны. И в этом сила композитора». Зато Фатьянову уделил много внимания музыковед Леви. Во время проходившей 21 апреля 1949 года дискуссии на тему «Песня и романс в творчестве ленинградских композиторов» он говорил: «Цикл «Сказ о солдате» производит на меня неравноценное впечатление. Главная беда лежит в тексте. Вирши Фатьянова всегда производят на меня тягостное впечатление, и очень досадно, что Василий Павлович пишет на эти тексты. У Фатьянова бывают иногда удачные находки, — вырывается неожиданное признание, но критик, ничтоже сумняшеся, тут же одергивает себя, — но мы знаем, что это Ваши, Василий Павлович, находки, а не его». Вот до чего можно договориться, имея желание очернить талантливого поэта! Подобным критикам было невдомек, что каждое произведение Алексей Фатьянов писал глубоко прочувствованно, с большой ответственностью перед читателями и слушателями. И его больно ранили суждения людей, очень далеких от песенной поэзии, но считавших себя законодателями в искусстве и литературе. Как показало время, творчество одного из лучших выразителей дум и устремлений своего народа на рубеже 40—50 годов этим «законодателям» зачеркнуть не удалось. Далее » » » О песнях Алексея Фатьянова. Часть 3 О песнях Алексея Фатьянова. Часть 4 |
|
|
22.11.2024
04:58
| Приветствую Вас Гость | RSS |
 |
