17:34 О песнях Алексея Фатьянова. Часть 3 |
На крылечке твоем...: О песнях Алексея Фатьянова. Часть 2 ПО МОСТКАМ ТЕСОВЫМ В 1953 году, выступая по Всесоюзному радио в канун Дня Советской Армии, Алексей Фатьянов говорил: «Поездки по стране, особенно в места, где по цветущим вишневым садам бродило мое босоногое детство, всегда приносят новые песни о старых и новых моих друзьях. Там были написаны песни: «В городском саду», «По мосткам тесовым», «Где же вы теперь, друзья-однополчане?».Морозным февральским днем, находясь в своей московской квартире, поэт слушал свое выступление в записи на пленку, а сам вспоминал, как рыбачил летом 1947 года в родных местах на Клязьме, ходил с удочками на Петринские яры, встречался с фронтовиками на реке и в лесу, когда собирал грибы... Тогда ему хорошо работалось! Поэт мерял шагами тесную кухню, а сам время от времени поглядывал на динамик, висевший на стене: интересно было улавливать в своем голосе разнообразные интонации, о которых он раньше не думал и просто не замечал. Выступление перемежалось песнями, о которых он рассказывал в передаче. После песен «На солнечной поляночке» и «Соловьи» зазвучала бодрая знакомая мелодия: передавали «По мосткам тесовым», которую он написал в содружестве с композитором Борисом Мокроусовым. Слушая ее, Фатьянов задумчиво улыбался: «Интересно, слушают ли Меньшовы, Колька и Надя?» И ему очень захотелось, чтобы они тоже слышали эту песню, чтобы протянулась хоть на несколько минут невидимая ниточка родственной близости. Тем памятным летом 1947 года, когда гостил в Вязниках, он растрогал сноху, бывшую фронтовичку, до слез. Рано утром вышел из угловой комнаты в столовую, где Надя ставила самовар, протянул ей листок с только что написанной песней и, взглянув на Николая, брившегося у окна, сказал: — На, читай, несчастная связистка, и тебя прославил и всех военных девчонок. Надя от такой неожиданной новости чуть банку с вареньем не выронила и замахала обеими руками: — Да что ты, Алексей, неужто я знаменитость какая, чтобы меня прославлять?! — Больше, чем знаменитость, — с твердостью в голосе ответил Фатьянов, — вы, фронтовички, вместе с нами, мужчинами, страну спасли! — Спасти-то, может, и спасли, а боишься лишний раз сказать о том, что воевала. Пересудов и сплетен не оберешься. Из кухни раздался голос дяди Сережи: — На чужой роток не накинешь платок! И вслед за этими словами Сергей Васильевич Меньшов вошел в столовую, как всегда, свежевыбритый и подтянутый. Видимо, он только что умылся, потому что держал полотенце в руках. Значит, разговор молодых задел его за живое, если, даже как следует вытереться не успев, вступил в разговор. — Ты вот что, Надя, — глядя на сноху, комкал он в руках полотенце, — сарафанное радио не слушай. Алексей правильно сказал: «Вы собою Россию заслонили...» И стыдиться нечего. Мы с матерью гордимся, что у нас сноха — фронтовичка. А ну-ка, давай читай, — смягчил он голос, — что он там за ночь написал? — Пусть уж сам, — засмущалась Надя, насыпая сушеных трав в белый фарфоровый чайник. — Я и руку-то его не разберу. Мелко очень, и карандаш... — Ну, ладно, — Фатьянов взял листок, лежавший на краю стола и, волнуясь, начал читать: По мосткам тесовым вдоль деревин Ты идешь на звонких каблучках. И к тебе склоняются деревья, Звездочки мигают в облаках... В коридоре хлопнула дверь, и Капитолина Николаевна, выходившая на улицу выгонять корову, громко спросила: — Что это у вас чуть свет за читка такая? — Тише, мать, — махнул в ее сторону полотенцем Сергей Васильевич. — Иди вон, слушай песню про нашу Надю. Капитолина Николаевна, войдя в столовую, остановилась у притолоки. А поэт продолжал читать: Только я другой тебя запомнил — В сапогах, шипела боевой. Ты у нас в стрелковом батальоне Числилась по спискам рядовой. О тебе кругом гремела слава. Ты прошла огонь, чтоб мирно жить. И тебе положено по праву В самых лучших туфельках ходить... Когда Фатьянов умолк, то сразу же посмотрел на двоюродного брата, который молча сидел за столом, положив на него обе руки, и неслышно барабанил пальцами. Николай был взволнован. — Все верно, Алексей, — сказал он, — все очень даже точно. И хоть Надя служила не в пехоте, а была связисткой, песня все равно имеет и к ней отношение. Все оживленно заговорили. — Мама, это он не меня, а мои туфли прославил, — с улыбкой сказала зардевшаяся от всеобщего внимания Надя, не переставая накрывать на стол. — Да еще мостки деревянные — наши вязниковские тротуары. — Точно-точно, — весело подхватила Капитолина Николаевна, — это ж вы в прошлое воскресенье в кино ходили втроем, и ты новые туфли надевала. Во-о-он оно что! А я вслед долго любовалась вами и все дивилась: Алексей нет-нет да и посмотрит куда-то вниз. Так это он все на туфли, значит, глядел?! — Я и сам глаз от Надиных туфель не мог оторвать, — признался со смущенной улыбкой Меньшов-младший. — Мы же на фронте девчонок видели только в кирзовых сапогах. А тут удивительно даже: как они умудряются ходить на таких тонких каблучках? Так что в песне все правильно... В устах сдержанного двоюродного брата это была высшая похвала. Фатьянов обрадовался ей больше, чем словам Нади и Капитолины Николаевны. ...Песня кончилась, вскоре и передача подошла к концу. Поэт прошелся по кухне, закурил. «Колька тогда не догадался, — подумалось ему, — что в песне и про него ведь сказано: «Я в боях командовал тобою, а теперь я вроде рядовой». Он же был начальником радиостанции, а Надя — связисткой...» «Интересно в жизни получается, — размышлял Фатьянов. — Все вроде случайно, а без этого случайного и действительного не было бы. Вот и эта песня тоже родилась как бы случайно, из пустячка. Надела Надя нарядное платье и новые туфли, которые купила, выручив деньги за мешок картошки. И меня эти туфельки цвета топленого молока будто околдовали. Глянул я на них — с изящным бантиком вместо шнурочка — и сразу почему-то вспомнил фронтовых девчонок. Представил и Надю тех лет, сравнил ее нынешнюю одежду с военной. И заскребло в душе пережитое: как сутками голодали, выбираясь из окружения, как мерзли в окопах и нетопленых землянках, как засыпали на ходу. Так это ж мы, мужчины, солдаты, а они, девчонки?! А сколько погибло их!..» Наверное, потому что все было пережито, прошло через душу и сердце, и писалось легко, на едином дыхании. Композитору Борису Мокроусову ничего не нужно было пояснять, тоже фронтовик, сам все видел и знает. С любовью сочинял музыку и точно уловил мелодию, заключенную в стихах. Песня полюбилась народу. Заявки от слушателей после ее премьеры сразу же стали поступать на Всесоюзное радио: люди просили песню, особенно бывшие фронтовички. Но критики предвзято отнеслись к ней. Фатьянов глубоко вздохнул, вспомнив, как Ф. Солуянов в «Вечерней Москве» без стеснения чернил «По мосткам тесовым» и договорился в запальчивости до того, что обвинил автора стихов в безнравственности. В своей статье он привел четыре строки из песни: Запоешь ли песню в час заката — Умолкают птицы в тот же час. Даже все женатые ребята От тебя не отрывают глаз. А затем прокомментировал их: «По-моему, безнравственно ведут себя эти ребята. Таких не воспевать, а осуждать надо». «Не понимают в самом деле или нарочно пускают ядовитые стрелы?» — думал Фатьянов, закуривая папиросу. Он с недоумением отмечал про себя: каждую его песню критики встречают в штыки, а народ поет. Куда ни пойдешь или ни поедешь, всюду слышно. «В чем дело?» — размышлял поэт, шагая взад-вперед по кухне. Мелочные уколы больно ранили его, но, вопреки ожиданиям критиков, не расхолаживали, а побуждали к работе. Фатьянов, будто назло им, писал одну песню за другой. Даже несмотря на то, что некоторые композиторы из-за резких нападок на него не стали поддерживать с ним творческих отношений. Поэт остановился, погасил окурок, вдавил его в пепельницу, стоявшую на столе, и провел рукой по волосам, чтобы отогнать прочь невеселые размышления. А из репродуктора доносилась, уже из другой передачи, еще одна его песня — «Мы люди большого полета», написанная в соавторстве с Борисом Мокроусовым. ЗОЛОТЫЕ ОГОНЬКИ Эта песня в свое время была настолько популярной, что ее можно было услышать всюду: в студенческом общежитии, на колхозных полях, в горах Кавказа и Памира. Даже на Камчатке, благодаря радиопередачам из Москвы, полюбившуюся песню подхватили в тот же день, что и жители столицы... Про моряков, особенно одесситов, и говорить не приходится: «Золотые огоньки» для них сразу стала близкой и желанной. Уходящие в дальний рейд корабли разносили по морским просторам любимую песню:В тумане скрылась милая Одесса, Золотые огоньки... Кто бывал в этом южном городе, шумном и многолюдном, кто гулял по знаменитой Одесской набережной, с которой просматривается панорама порта, привольно раскинувшегося на берегу Черного моря, тот оценит точность фатьяновских строк о ночных золотых огоньках окутанной туманом Одессы. Как ни странным может показаться, эта песня появилась случайно. В 1947 году Киевская киностудия начала снимать фильм «Голубые дороги» о жизни моряков Черноморского флота. Композитор В.П. Соловьев-Седой получил заказ: написать для киноленты лирическую песню, в которой бы любовь моряка к родному городу сочеталась в его душе с любовью к своей подруге-невесте. Композитору было дано право самому подобрать автора текста. Поскольку он жил в Ленинграде, а Фатьянов в Москве, то поначалу Василий Павлович начал работать с одним ленинградским поэтом. Но время шло: месяц, другой, появлялись все новые и новые варианты стихов, но они не нравились композитору. Отчаявшись, не знал, как быть: срок отправки песни приближался, а ее даже вчерне не существовало. Приехав по делам в Москву, Соловьев-Седой, по обыкновению, остановился в гостинице «Москва» и, как только выдалась свободная минута, позвонил Алексею Фатьянову по телефону. Тот, на счастье, оказался дома и смог прийти в гости в назначенное время. Зная бурный и вспыльчивый характер поэта, он не стал сразу говорить о работе над будущей песней. Василий Павлович щадил самолюбие друга, которому он вольно или невольно в данном случае изменил. Но композитор знал и другое: выручить мог только Фатьянов. Когда дружеская встреча подходила к концу, Соловьев-Седой поднялся из-за стола, за которым сидел поэт, и, приблизившись к нему, мягко опустил руку на его плечо: — Алеха, я перед тобой очень виноват, заранее прости меня. Начал тут было песню с одним автором... — А-а, — догадался Фатьянов и насмешливо посмотрел на композитора, — теперь дело не клеится, и ты посыпаешь голову пеплом... — Да, — со вздохом признался Василий Павлович, — и я очень рад, что ты все понял. Алеша, срочно нужна песня для моряков. Возьмешься, а? Фатьянов медлил. Соловьев-Седой замолчал, прошел на прежнее место и сел. Так они сидели минут пять. Каждый думал о своем. Поэт сокрушался о том, что живут они в разных городах. А композитор ждал слова Фатьянова: если откажется, хоть плачь. Вон уже третья телеграмма из киностудии, скоро начнут докучать телефонными звонками. А что отвечать? В это время какая-то птица, весело защебетав, присела на край форточки. Поэт так и встрепенулся: — Синица, Вася, синица! — вскочил он из-за стола, радостно всплеснув руками. — Какую-то радостную весть подает! — Может, она предвещает, что мы напишем с тобой хорошую песню? — не забывал гнуть свое Соловьев-Седой. — Так и быть, усватал, — проговорил Фатьянов, с веселой улыбкой провожая глазами улетевшую синицу. — Какой срок? — Да горю уже, как швед под Полтавой, — откровенно признался композитор. — На вот телеграмму, прочитай. Поэт взял в руки бланк телеграммы, пробежал глазами текст: «Немедленно шлите песню тчк срывается монтаж...» Фатьянов засмеялся: — Какой монтаж, когда только съемки начались. Перестраховщик у них, видать, режиссер. — Да нет, парень он хороший, просто я третий месяц молчу, поэтому он и нервничает... Давай, Алеха, как в Чкалове, выдадим за сутки песню? —За сутки не обещаю, — поднялся из-за стола Фатьянов и стал ходить взад-вперед по номеру, о чем-то задумавшись. — Мне бы поскорей на природу. — При чем тут природа? — возразил композитор. — Тут знание моря нужно, ты же на Балтике служил, знаешь моряков, и песни про них писал. Но учти, для кинофильма нужна песня о моряках-черноморцах... Кстати, Алеша, ты хоть раз был на Черном море? — А как же! — легкая досада послышалась в голосе поэта. — Был дважды: в Сочи и в Одессе. Правда, до войны. Но это, я думаю, не имеет значения. — Он остановился напротив Василия Павловича и вдруг заговорил, все больше и больше увлекаясь. — А был я там, Вася, еще в студенческие времена. Сначала в Одессу почему-то меня потянуло, и я во время летних каникул, сломя голову, помчался, туда, один, совершенно один, не имея ни адреса, ни знакомых. Бродил по Дерибасовской, часами пропадал на пляже, но купался куда меньше, чем слушал разномастную речь одесситов и приезжих... Там же, доложу тебе, настоящее столпотворение языков... А в Сочи попал летом 1936 года вместе с основным составом ЦТКА (Центральный театр Красной Армии), нас брал Попов (Художественный руководитель этого театра), несколько студентов, для участия в массовках. Целый месяц давали спектакли для отдыхающих. Ну и сами, разумеется, не забывали о том, что море — всегда неповторимо и вечно, как лес, как солнце и луна... Меня поразил тогда южный колорит: теплота моря, теплота людей, природы... — Ну тогда тебе остается совсем немного: вспомнить старые добрые времена и написать песню... про моряков, — шутливо сказал Соловьев-Седой. И, посерьезнев, признался: — Море, конечно, прекрасно, но мне почему-то, Алеша, оно навевает чуть грустную мелодию. Может быть, оттого, что я бывал там редко и всегда после подолгу сожалел о разлуке с морем. Для меня море почему-то связано с разлукой... — А в моей памяти осталась цепочка золотых огней Одессы и туманная дымка над ней. Заплывешь далеко-далеко на лодке с приятелем, закинешь удочку, оглянешься на город, а он весь в тумане. А сквозь туман огни в порту мерцают... Но любоваться долго не удавалось. Знаешь, бычки клюют остервенело. Даже на пустой крючок!.. — Ну, ладно тебе про бычков, я их больше люблю в томате, — пошутил над заядлым рыболовом Соловьев-Седой. — Давай лучше про туманы... — Родная Одесса в тумане,— пропел Фатьянов первое, что пришло в голову, на мотив песни «Раскинулось море широко»... — Но надо, — попросил композитор, — не сбивай себя и меня, а то пристанет эта мелодия, словно репей... Пусть зреет, пусть рождается новая песня... — В Москве? — с вызовом проговорил Фатьянов. — Не знаю, удастся ли тебе, а я в жизнь здесь не напишу. Мне нужен простор, вольный воздух, голубое небо, природа... Мне бы в Вязники, на Клязьму... — На Клязьме про море писать?! — А что? Жаль, я совсем недавно оттуда приехал, жена не пустит опять, а то бы махнул. Ну, ничего, у меня в кармане путевка в Переделкино. Через три дня укачу туда всей семьей: с Галей, тещей и свояченицей. — Не хватает только картонки и маленькой собачонки, как в стихах Маршака, — засмеялся Соловьев-Седой. — Не завидую тебе, Алеха, там с такой капеллой не до работы будет... — Ничего, я ведь по старой привычке все больше пишу по ночам... — Ну, смотри, Алеша, помни про песню и про то, что сроки поджимают. Если хоть одну строчку подходящую напишешь, тут же звони!.. С первого дня в Доме творчества в Переделкино Алексей Фатьянов стал ходить на рыбалку. Вставал ни свет ни заря, после обеда спал, а по вечерам сопровождал своих дам в кино и даже на танцы. Но где бы Фатьянов ни был, он помнил про песню. По ночам, когда Дом творчества затихал, погружаясь в сон, когда за стеной, в соседней комнате, спали его близкие, поэт оставался один на один с чистым листом бумаги. Песня уже бродила в нем, но Фатьянов не торопился, давая ей время «созреть». Он создавал их по-разному: иногда легко, иногда мучительно трудно. Легко, когда песня приходила по вдохновению и требовала выхода, трудно, если надо было писать ее, как теперь, по заказу. В таких случаях, чтобы ускорить создание песни, он начинал буквально с первой пришедшей в голову строки. Выручала фантазия. А в данном случае — фантазируй, сколько угодно. У Фатьянова еще были свежи воспоминания о моряках-балтийцах: в составе ансамбля песни и пляски Краснознаменного Балтийского флота он служил с апреля 1945 по февраль 1946 года. Именно тогда поэт сблизился с моряками, узнал многие их судьбы. В то время вместе с ленинградским композитором Владимиром Сорокиным, однополчанином по ансамблю, он написал несколько песен: «Вспомним походы», «Возле горенки», «Возвращение», «Гармошка поет», «Ждут невесты женихов», «Когда проходит молодость». Но создать что-то новое, значит, начинай все сначала!.. Настраивая себя на песенную волну, Алексей Фатьянов в который раз припоминал свое давнее путешествие в Одессу, когда он, неизвестный никому юноша, прямо с вокзала поспешил к морю. Оно, ласковое, в солнечных бликах, настолько очаровало его, что он, точно оглушенный, сидел неподвижно на чьей-то опрокинутой лодке, наверное, час, а может, больше. Фатьянов просидел бы и до самого вечера, но пришел хозяин лодки — паренек в рабочей спецовке, худощавый, но жилистый — и попросил пересесть на другое место. Заметив удочки в руках парня, Алексей загорелся желанием сию минуту отправиться в море на рыбалку. Одессит не отказал в просьбе. Они подружились, и целую неделю Алексей жил у него в опрятной глиняном домике под старой выгоревшей черепицей, помнившей, наверное, еще набеги легендарного хан-Гирея, воспетого Пушкиным... Когда отплывали от берега, марево над городом в лучах предзакатного солнца показалось Фатьянову туманной дымкой... Целую неделю ночи напролет он жил воспоминаниями об Одессе, об ушедшей юности. Поэт то присаживался к столу, то вскакивал и начинал ходить по комнате, напевая чуть слышно первое, что приходило в голову: Где-то в тумане Одесса. В море плывут моряки. И плещутся волны чудесно, И светят вовсю огоньки... В соседней комнате заплакал ребенок, послышался голос, очевидно, матери, баюкавшей малышку. Алексей Фатьянов, вспомнив о том, что сам скоро станет отцом, попробовал напеть колыбельную, тихонько, вполголоса: «Баю-бай, баю-бай, поскорее засыпай. Пусть приснятся тебе моряки, Одесса милая и золотые огоньки...» Фатьянов с минуту молча стоял посреди комнаты, прислушиваясь к себе. Он был похож на рыболова, у которого дрогнул поплавок, но рыба еще не подсекала, надо было набираться терпения и ждать. Но не слов, а мелодии, которая всегда приходила внезапно, как шторм, как буря. Без нее дело не клеилось. «Золотые огоньки», — на разные лады пробовал напевать поэт, возвращаясь к столу, освещенному настольной лампой. После комнатного полумрака яркий свет резко ударил в глаза, и Фатьянов щелкнул выключателем. Лампа погасла. В комнате стало неуютно, словно он попал в пустыню или на необитаемый остров. Потянулся рукой к выключателю, но в это время его внимание привлекли зажженные фары машины, которую за окном не видно в сплошной темени, только по двигавшимся огонькам можно было догадаться, что по осеннему бездорожью в сторону леса пробирается какой-то грузовик. Пучок света полуторки снова напомнил о золотых огоньках туманной Одессы. Но через минуту машины не стало, она будто провалилась куда-то. — Скрылась, — мелькнуло в голове Фатьянова, — как моя Одесса... — Последнее слово он проговорил вслух, нараспев, и снова повторил, напевая, всю фразу, а сам машинально включил настольную лампу. Мелодия, откуда-то выплывая, звучала в душе, нарастала, она гнала, подталкивала, вызывала из небытия нужные слова, которые, будто в хороводе, крепко брались за руки и замыкали каждую строку. Он едва успевал записывать их карандашом на бумагу: В тумане скрылась славная Одесса, Золотые огоньки. Вы простите, милые невесты, В сине море вышли моряки… А дальше уже подсказывала память, помогало воображение. Повседневные сценки, которые Фатьянову довелось наблюдать на Балтике, пригодились весьма кстати: Сегодня в наш веселый кубрик Старшина гармонь принес. И поет про дорогие кудри Черноморский молодой матрос. Это потом он заменит эпитеты, будет строго, придирчиво уточнять их и проверять на слух каждую строку. А сейчас главное — не мешать той нахлынувшей нежной мелодии, которая должна помочь ему написать вчерне песню, главное — дать волю чувству, своему сердцу, которое билось гулко и часто, но Фатьянов этого не замечал. Он, как птица, жил песней, творил ее, летучую и легкую, как дыхание, он пестовал ее, наслаждался ею. И когда поставил последнюю точку, неудержимая радость переполнила душу. Эту радость не могло вместить даже его большое сердце. Тогда он быстро прошел в соседнюю комнату и громко сказал: — Галя, Люда, тещенька, вставайте! Я новую песню написал!.. НА КРЫЛЕЧКЕ ТВОЕМ Алексей Фатьянов — певец счастливой любви. Почти во всех своих песнях он воспевает взаимное чувство двух любящих сердец, для которых весь смысл, вся жизнь заключается в том, чтобы дарить друг другу счастье и радость. Лирическую любовную тему поэт начал в годы Великой Отечественной войны песней «На солнечной поляночке». В мирное время эта тема также продолжала оставаться одной из главных в его творчестве.«На крылечке твоем» появилась на свет благодаря пьесе Николая Дьяконова «Свадьба с приданым». Поэт создал ее в начале 1949 года, когда Московский театр сатиры готовил эту пьесу к постановке. По просьбе режиссера Бориса Равенских Алексей Фатьянов написал для спектакля также песню «Зацветает степь лесами» и «Куплеты Курочкина» («Хвастать, милая, не стану...»). В 50-е годы пьеса «Свадьба с приданым» пользовалась большим успехом. В стране, пожалуй, не было такого клуба, чтобы драмкружковцы не ставили ее. В самом Театре сатиры спектакль, начиная с 12 марта 1949 года, шел 152 раза с полным аншлагом, о чем сообщил в беседе с автором этих строк исполнитель роли Курочкина артист Виталий Доронин. По его словам, успеху в немалой степени способствовали песни, украсившие спектакль своей задушевностью и задором. Старшее поколение помнит, что песни «На крылечке твоем», «Зацветает степь лесами» и «Куплеты Курочкина», которые Алексей Фатьянов написал с композитором Борисом Мокроусовым, были у всех на устах. Особенно популярность их возросла после того, как «Свадьбу с приданым» экранизировала киностудия «Мосфильм», выпустив картину весной 1953 года. Для участия в кинофильме постановщики Т. Лукашевич и Б. Равенских пригласили всех артистов, занятых в спектакле, в том числе и Веру Васильеву, исполнительницу роли знатного бригадира Ольги Степановой. Именно ей, главной героине, выражал свои чувства такой же знатный колхозный бригадир Максим Орлов. И настолько проникновенными были слова песни, что у зрителей создавалось впечатление, будто они появлялись по ходу действия, сию минуту. Помните? На крылечке твоем Каждый вечер вдвоем Мы подолгу стоим И расстаться не можем на миг... А потом влюбленные пели дуэтом о том, что переполняло их души: Я люблю тебя так, Что не сможешь никак Ты меня никогда, Никогда, никогда разлюбить. Песня «На крылечке твоем» настолько органично вошла в фильм, что без нее, нежно согревающей сердца, его трудно представить. В этой песне проявился тонкий лиризм поэта, непревзойденное мастерство в передаче самых интимных переживаний. В 50-е годы она была широко популярной: песню исполняли по радио, с подмостков эстрады, со сцен дворцов культуры, клубов профессиональные артисты и любители. И сейчас «На крылечке твоем» не забыта, ее охотно поют не только те, кому за пятьдесят, но и современная молодежь. Как же была написана эта песня? Много ли вариантов имела она или сложилась сразу? Это сейчас, после стольких лет, некоторым может показаться, что появилась она будто сама собой, вместе со спектаклем. Не зря же говорят: все гениальное и талантливое очень просто. Но на деле было по-другому. Кстати, немногие знают, что Соловьев-Седой и Фатьянов невольно стали соперниками... в негласном конкурсе. Спектакль по пьесе Н. Дьяконова «Свадьба с приданым» в 1950 году ставил Ленинградский театр имени Ленинского комсомола. Музыку к нему сочинял В. Соловьев-Седой в соавторстве с композитором М. Матвеевым, который в своих воспоминаниях свидетельствует о том, что песня «На крылечке твоем» (она исполнялась в спектаклях многих театров страны) «действовала на публику неотразимо — перекрыть успех не удалось даже такому неповторимому автору песни, как Соловьев-Седой. Может быть, виной тому были и не очень удачные стихи Бориса Лихарева...». Как видим, при неудачах вспоминали и поэтов, а при успехе их старались не замечать. Ничего не поделаешь: в 50-е годы приоритет в песне принадлежал композитору, хотя нам теперь кажется яснее ясного: без хороших стихов, как и без хорошей музыки, песня просто не получится. Примеров тому — сколько угодно. Взять тот же спектакль «Свадьба с приданым» в Театре сатиры. До Фатьянова песни были заказаны другому поэту, они были написаны, но ни одна из них не удовлетворила режиссера Равенских. Он отверг их без колебаний. «Близилась премьера, а песен не было, — рассказывал артист Виталий Дмитриевич Доронин. — Мы волновались и на каждой репетиции спрашивали о них Бориса Ивановича Равенских. Он, не вдаваясь в подробности, все отшучивался: «Погодите малость, дайте срок, будет вам и белка, будет и свисток». Мы недоумевали: ведь петь приходилось «рыбу». Я, например, выходил на сцену с гитарой и, перебирая струны, вместо «Куплетов Курочкина» пел: «Крутится, вертится шар голубой...» Так же и Вера Васильева, и другие актеры — пели «кто во что горазд». И вот однажды (это было незадолго до генеральной репетиции) Борис Иванович в приподнятом настроении появился на сцене и сказал: «Сегодня к нам придут гости. Я думаю, вам приятно будет познакомиться с ними, особенно с песнями...» К концу репетиции в полутемном зале послышались шаги, и по мере того, как они приближались к сцене, мы стали различать двух высоких молодых людей, одетых элегантно, со вкусом. Мы перестали репетировать, и режиссер представил нам вошедших. Это были поэт Алексей Фатьянов и композитор Борис Мокроусов. Ни слова не говоря, они прошли к роялю и показали нам свои песни. Мы тут же сразу влюбились в них...» Но это было позже. А мне хотелось узнать, как они создавались, прежде всего — «На крылечке твоем». Разгадку подсказала найденная в архиве поэта страница со знакомым летящим почерком. Тонкую вязь чернильных строк авторучки было легко разобрать. Бросилась в глаза будто нарочитая перестановка слов в начале песни: Каждый вечер вдвоем На крылечке твоем Мы подолгу стоим И расстаться не можем на миг... А дальше так же, как мы знаем: «До свиданья», — скажу, Возвращусь и хожу, До рассвета хожу Мимо милых окошек твоих. С нетерпением переворачиваю страницу, ищу продолжения. Нахожу его и удивляюсь — весьма любопытный вариант: Нам не надо с тобой Обручальных колец. Наша дружба дороже И крепче любого кольца. Любы-дороги мне Белый сад при луне, И крылечко твое, и река, Что блестит серебром... Нетрудно заметить, что вальсовая мелодия, хорошо известная нам по песне «На крылечке твоем», вполне подходит и к этой строфе первоначального варианта. Именно музыка, звучавшая в душе поэта, «подсказывала» ему нужные строки. Под мелодию вальса, на одном дыхании Алексей Фатьянов вел исповедь влюбленного, перевоплощаясь в него на время создания песни. Профессиональные навыки артиста всегда помогали ему в творчестве, а также давали возможность глубже постигать задачи сценического искусства и кинематографа. Недаром режиссеры театров и киностудий, познакомившись с поэтом по совместной работе, в дальнейшем не порывали связи с ним. Начиная с середины 50-х годов, вопреки принятому правилу, они вели деловой разговор о создании новых песен не с композиторами, а с Фатьяновым, доверяя ему выбор соавтора. Но вернемся к песне. В первоначальном варианте исповедь влюбленного весьма конкретна, насыщена деталями. Объяснившись девушке в любви, паренек делает ей предложение: Но хочу одного, Чтоб с крылечка того Мы с тобою ушли В мой, тебя ожидающий дом... Развивая эту мысль, лирический герой нисколько не сомневается в ответных чувствах своей возлюбленной: Нам с тобой по пути. Будем рядом всегда, Будем вместе идти... Только на одной строке споткнулось перо поэта, он написал было: «Станет наша звезда» и тут же зачеркнул ее, надписал другую: Станет яркое солнышко Ярче прежнего Нашему счастью светить. А после этих строк неожиданно и для самого поэта вырвались из его души те слова, которые дали крылья песне, сделавшись в окончательном варианте ее припевом: Я люблю тебя так, Что не сможешь никак Ты меня никогда, Никогда, никогда разлюбить. Поставив точку, поэт поднялся из-за стола с радостным сознанием: песня складывалась. Он взял лист бумаги в руки, перечитал написанное вслух, в раздумье походил по комнате и запел, сначала про себя, затем все громче и громче. Вальсовая мелодия нравилась ему: она была легкой, почти воздушной. «А для припева нужна другая тональность, — подумалось ему, — но тоже вальс... Я люблю тебя так...» Под напором чувств он снова сел за стол и стал исправлять текст. Многие слова в песне были еще не те, единственные. Фатьянов работал упорно, забыв обо всем на свете. Ничего дороже новой песни в те минуты для него не было. Так прошло несколько дней. Волнение улеглось, песня как будто сложилась. Теперь оставалось найти соавтора, который бы проникся ее настроением, «почувствовал ее нутром». В данном случае выбора не было: Театр сатиры заказал музыкальное оформление спектакля композитору Н. Набело переписав «На крылечке твоем», Алексей Фатьянов пошел к нему домой. Не терпелось поскорее услышать свою песню «озвученной». В приподнятом настроении поэт взбежал по ступенькам на третий этаж, нажал кнопку звонка. Дверь открыл сам композитор, за минуту до этого игравший на рояле. Он снова сёл за инструмент. Фатьянов напел свою мелодию и ждал, когда на его глазах будет рождаться музыка. Поэту всегда казалось, что музыка просвечивает слово, будто рентгеном: сразу видно, точное слово найдено или взято первое попавшееся, приблизительное. Работая над песней вместе с композитором, иногда приходилось изменять даже целую строку... Но сейчас что-то у них не ладилось. Фатьянов напел мелодию вальса: ра-рара, делая ударение на последнем слоге. Но композитор «не расслышал» его: из-под клавиш раздалось ровное, бесстрастное ра-ра-ра. Поэт с досадой поморщился и снова повторил мелодию. Но соавтор снова выжал из рояля монотонные, однообразные звуки. Это начинало Фатьянова раздражать. — Ты что, не слышишь, что я тебе пою? — громко спросил он. — Сыграй элементарную вальсовую мелодию... — А я что играю? — запальчиво возразил композитор, кося взглядом на стоявшего рядом поэта. — Ты свое дело сделал? Сделал. Теперь жди готового. Но у Фатьянова не было терпения слушать музыку, даже приблизительно не похожую на ту, что звучала в его душе. А композитор, поглядывая в лежавший перед ним текст «На крылечке твоем», начал напевать слова. На глазах поэта песня погибала, погибала бесславно и безвозвратно. Но он не мог допустить этого. — Неужто ты не слышишь, что портишь песню? — с удалением спросил Фатьянов своего соавтора. — А еще музыкант! Тебе что, медведь на ухо наступил?.. Давай-ка сюда текст!.. Пока спускался по лестнице, перебирал в уме всех композиторов, с кем доводилось работать. Конечно, быстрей всего получилось бы с Соловьевым-Седым, но тот в длительной творческой командировке, а дело не терпит. Режиссер Борис Равенских каждый день звонит, интересуется, готова ли песня. Премьера «Свадьбы с приданым» намечена на 12 марта, а сейчас конец февраля. «Нужен лирик, — размышлял Фатьянов, направляясь к метро, — и виртуоз, чтобы написал быстро и хорошо. Пойду-ка я в Союз композиторов, может, там на деле разум явится...» На его счастье, в Союзе композиторов он встретился с Борисом Мокроусовым, с которым год назад создали марш для летчиков «Мы люди большого полета». После взаимных приветствий и расспросов о житье-бытье Фатьянов без обиняков выложил, что нужна музыка для трех песен к спектаклю «Свадьба с приданым». И первой назвал «На крылечке твоем». — Она готова? — поинтересовался композитор. — Да, у меня в кармане. — Тогда пошли в зал, — сказал Мокроусов, направляясь в актовый зал, где был рояль. — Сейчас попробуем. Мне надо знать, моего склада песня или нет. Если моя, то возьмусь... В зале композитор сел за рояль. Алексей Фатьянов напел ему ту же самую мелодию, что напевал полчаса назад. Мокроусов тронул пальцами клавиши, и зал наполнила легкая, «воздушная» музыка, после которой у поэта в радостном волнении забилось сердце: она была той самой, что будоражила его душу и вот уже три дня не давала покоя. Композитор, поглядывая в листок с текстом, начал напевать песню. Фатьянов подхватил. На его глазах «На крылечке твоем» как бы заново рождалась: уплотнялись ее слова, наполнялись жизнью, дыханием. Увлеченные работой, соавторы не заметили, как пролетело два часа. С каждым новым повторением песня звучала уверенней и напевней, обретая мелодию чистую и нежную, ту самую, что была заключена в ее словах. РОМАШКА МОЯ В 1954 году киностудия имени Максима Горького начала снимать фильм «Солдат Иван Бровкин». Для музыкального оформления картины кинорежиссер Иван Лукинский пригласил молодого композитора Анатолия Лепина.— Кроме музыки нужны песни, — беседуя с композитором, пояснял режиссер, — причем, разные: и грустные, и шуточные, и раздольные. На темы любви и солдатской дружбы. В общем, вот сценарий. Изучите его внимательно, а потом по своему усмотрению приглашайте поэта. Вкусу вашему доверяю... Спустя четверть века, в марте 1979 года, выступая в Центральном Доме литераторов на торжественном вечере по случаю 60-летия со дня рождения поэта Алексея Фатьянова, Анатолий Яковлевич Лепин вспоминал: — Когда я прочитал сценарий Георгия Мдивани, проникся его настроением и симпатией к Ване Бровкину, для которого нужны были песни, то сразу подумал о Фатьянове, хотя и знал, что он работает главным образом с Соловьевым-Седым. Честно говоря, я почти не рассчитывал, что мне удастся получить от поэта стихи, специально для меня написанные. Но случай представился, и я отважился ему позвонить. Услышав о том, что нужны песни для кинокартины о солдатских буднях, поэт весьма обрадовался и тут же дал согласие. На прощанье Алексей Иванович пообещал: «Я вам позвоню, как у меня будет готова хотя бы строчка...» Сочинять песни для кинофильмов Фатьянову было не внове. В картине «Небесный тихоход» звучала шуточная песня на его стихи «Потому что мы пилоты», быстро ставшая популярной. Песни «На крылечке твоем», «Зацветает степь лесами» и «Куплеты Курочкина» как раз в те летние дни 1954 года разносил по стране киноэкран вместе с фильмом «Свадьба с приданым». Гости Москвы увозили из столицы еще одну песню на стихи поэта — «Здравствуй, красивая, здравствуй!», написанную им с композитором Соловьевым-Седым для документальной ленты «Всесоюзная сельскохозяйственная выставка». Прочитав сценарий нового фильма, Алексей Фатьянов сразу понял, что от него требуется. Но сроки, как обычно, сжатые, а песня не одна, а четыре. «Единственный выход, — подумалось ему, — махнуть из Москвы на родину. В Вязниках мне всегда хорошо пишется...» Не откладывая, уехал. Остановился, как всегда, у Меньшовых и сразу же поспешил в луга, на реку, навестил друзей. Но сидел ли с удочкой на Клязьме, собирал ли грибы в березовой роще, шел ли по улице, — Фатьянов нет-нет и ловил себя на мысли о солдате Ване Бровкине и его Любаше. Стучалась в сердце новая песня! Всегда она начиналась с мелодии. А на этот раз и вовсе без мелодии не обойтись: ведь Ваня Бровкин — заядлый гармонист, он не расстается со своей трехрядкой и, тоскуя по Любаше, поверяет тальянке свои сердечные тайны. Как-то вечером заглянул к знакомому, приехавшему в отпуск на целый месяц в Малое Петрино. Тот обрадовался, руки для объятий раскрыл: — Заходи, Алексей Иванович, очень рад. У меня как раз рыба свежая есть. Сейчас мамаша щербу (уху) сготовит. — Щербы похлебать из деревянной миски да деревянными ложками, вдобавок со старинным приятелем — одно удовольствие, — оживился Фатьянов. — Да, мы с тобой дружки с мальства, — забасил радостно приятель, — помнишь, как в шалаше вы с братом моим, Васькой, спали, а мы веревкою связали вас? Посмеялись. Присели, где понравилось. Хозяин вынул из сундука гармонь, прошелся пальцами по ладам. Вздохнул: — Ты бы, Алексей Иванович, про гармошку песню написал! — Да у меня много про нее написано. И сейчас вот пишу, — задвигался на стуле Фатьянов. — Ты давай сыграй что-нибудь душевное, а я послушаю. Приятель играл мелодии одна другой лучше, в меру протяжные, больше вальсовые, из той довоенной поры. После встречи с родными местами, видно, потянуло его на воспоминания. И вдруг звонко засмеялся и перестал играть: — Алексей Иванович, вот вспомнил, как я первый раз влюбился. Увижу, бывало, ее, провалился бы на месте, руки дрожат и голос какой-то чужой, хриплый. Прошел месяц, два ли, уж не помню, кто-то надоумил: «Санька, да объяснись ей. Может, понравишься?..» Ну, собрался я с духом. После танцев подошли мы к ее дому, соловьи поют на всю округу, луна и все такое — чин-чином. Я хотел сказать: «Ты как соловей», уж и на языке вертелось, но подумал: еще обидится, соловей же серый, невзрачный. Взял и выпалил: «Зоя, ты знаешь, на кого похожа? Вон на ту звездочку...» И на небо глазами указываю, где звездочка в ковше Большой Медведицы сверкает. А в это время окошко в доме раскрылось, и дед ее как гаркнет: «А ну-ка, такой-сякой сукин сын, не смей девке голову морочить!» Зоя моя шмыг в сени, только платье зашуршало, а я остался ни в тех, ни в сех и не до звезд уже, — приятель долго смеялся, качая головой, потом растянул мехи гармошки и снова начал играть. — Да ты, Санька, поэт! — воскликнул Фатьянов и, встав со стула, зашагал по комнате. — Ты ведь хотел сказать: «Зоя, ты как песня соловья!» Но у тебя от волнения слова пропали... Ты словно песнь соловья, — вдруг запел поэт.— Санька, это же здорово! — Он несколько раз, напевая вполголоса, повторил эту фразу, меняя тональность, и вдруг попросил гармониста: — А ну, вот такую мелодию подбери, — а сам продолжал напевать: — Ты словно песнь соловья... Тот в недоумении посмотрел на него: — Не смейся надо мной, Алексей Иванович, это ж в молодости было, по глупости, а ты просишь — наиграй, — и, заметив, что вошла мать и остановилась у двери, сказал: — Лучше давай уху есть. Мамаша, готово? Фатьянов неторопливо черпал уху деревянной ложкой, а в душе у него на все лады пело: «Ты словно песнь соловья...» Песня проклюнулась! Неделю поэт работал сутками напролет. Он почти не спал по ночам и на рассвете, взяв удочки, уходил на реку. Контуры песни проступали медленно, Фатьянов знал: надо терпеливо ждать. Главное — появилась мелодия и эта опорная строка. После черновой подготовительной работы будет намного легче. Неожиданно на рыбалке, когда он неутомимо насвистывал «Ты словно песнь соловья», пришли еще три строчки. Забыв про удочки, записал их карандашом в блокнот. Перечитал и решил: это будет припев. Ваня Бровкин мало-помалу обретал голос. Пока что, правда, за него объяснялся в любви автор песни: Ты для меня всех дороже, Ты словно песнь соловья. Ты на весеннее утро похожа, Ранняя зорька моя. Слыша в душе переборы гармони, Алексей Фатьянов едва успевал записывать: Птицы тебя всюду песней встречают, Ждет ветерок у окна. Ночью дорогу тебе освещает, Выйдя навстречу, луна. В архиве сохранился черновой вариант песни «Ромашка моя». Интересно сопоставить его с окончательной редакцией, хотя и черновик, несомненно, появился после большой подготовительной работы, потому что основные куплеты песни уже не отличаются от тех, которые мы знаем. О том, как создавалась «Ромашка моя», лучше всего могли бы рассказать речка Клязьма, ее петринские яры да в доме Меньшовых угловая комната, освещенная неярким светом настольной лампы. Когда Алексей Фатьянов вставал из-за стола и, улетая мыслями далеко, начинал беспокойно ходить взад-вперед, по сосновым потемневшим от времени стенам металась его большая тень. Но чаще всего он присаживался к столу и брался за карандаш. В радостном волнении поэт писал: Не для тебя ли в садах наших вишни Рано так начали зреть? Рано веселые звездочки вышли, Чтоб на тебя посмотреть? И виделись ему в лунном свете вишневые сады, звездное небо и яркий Млечный путь над Малым Петрином. Вспоминалась далекая юность, окрыленная мечтами любовь, которую он вновь переживал вместе со своим героем Ваней Бровкиным: Я не могу быть с тобою в разлуке, Что же поделаешь тут? Ведь о тебе все гармони в округе Лучшие песни поют. Утром на свежую голову перечитал песню и заметил, что вторая строка расплывчата. Зачеркнув, сверху написал: «Даже, пятнадцать минут» — строка стала весомой, конкретной. Тут же обнаружил, что первое четверостишие никуда не годится: трижды повторялось местоимение «ты» и «ранняя зорька» сталкивалась со словом «рано». Пока размышлял и сопоставлял, устал. Решил: надо дать голове отдых, иначе песня может застопориться, «перегореть». В воскресенье встретился на рыбалке с приятелем, предложил: — Махнем за реку? Тот с удовольствием согласился. Переправились на другой берег на лодке, развели в небольшом овраге костер, из десятка плотвичек и ершей сварили уху. Позавтракав, побрели в луга. Стояли теплые дни августа. Сенокос уже отошел, и над стогами сена, похожими на шлемы богатырей, летали чибисы и кричали: «Чьи вы, чьи вы?» Поэт неторопливо шел по лугу, любуясь синим небом и вольным русским простором. Ветерок ласково касался его голубой шелковой рубахи, ерошил золотистую копну волос, гулял в дубовых рощицах, волнами ходил по высокой и густой осоке, которая зелеными кулижками спускалась с крутого берега старицы к самой воде, голубой и прозрачной. Иногда раздавался всплеск воды от гуляющей рыбы, и тогда большие круги с середины заводи доходили до самого берега, до желтых, ярких кувшинок, которые, распластав свои круглые листья, подставляли их жаркому солнцу. Шли без цели, просто так, потому что приятно было ощущать и этот луговой простор и свою свободу, не думая ни о чем и в то же время думая о многом. Поэт радовался, как ребенок, когда находил в траве красивый цветок. Он стал собирать их. — Ты кому букет готовишь? — спросил приятель, следя за полетом беспокойно кричащего чибиса. — Да кому придется, — ответил Фатьянов, любуясь ромашками, васильками и малиновыми головками клевера в своих руках. Вспомнилось, как дарил еще до войны такие же цветы Тоне, когда гуляли с ней вот в этих же лугах. Она смущалась и не брала их, но, чтобы побороть смущение, с чувством девичьего превосходства говорила ему: — Да ну тебя, Лешка, кому твои веники нужны? — Ты просто упрямишься, — высказал обиду семнадцатилетний поэт, — посмотри, как красиво!.. Теперь он по-иному понимал ее смущение, но, может быть, именно этой святой наивностью и чистотой и была ему дорога та первая юношеская любовь. И так сладко было его сердцу то давнее, затянутое дымкою лет, что Фатьянов собирал и собирал цветы, забыв о приятеле и о себе самом. Неожиданно послышались веселые девичьи голоса. Поэт распрямился, вглядываясь в кусты ивняка, росшего сбоку проселочной дороги. Оттуда, из-за поворота показались две девушки. Одна была совсем как Аленушка из сказки: стройная, легкая на ногу, с пышной русой косой. Вышитая белая кофточка с короткими рукавами очень шла к ее свежему румяному лицу. Длинная коса лежала на груди, и девушка неуловимым движением закинула ее за спину. Увидев поэта, незнакомки замолчали и смущенно-вопросительно поглядывали на него: «Дескать, откуда такой богатырь, Алеша Попович?» А он шагнул им навстречу и, когда подружки поравнялись с ним, заглянул в голубые глаза «Аленушки» и сказал: — В город спешите, красавицы? Можно подарить вам цветы? — и протянул ей букет. Девушка, зардевшись еще больше, взяла полевые цветы, благодарно кивнула головой и, не задерживаясь ни на минуту, пошла с низкорослой подружкой дальше. Встреча длилась одно мгновение, и Фатьянов, сожалея об этом, крикнул вдогонку: — Красавица, скажи хоть, как звать тебя? Девушка оглянулась и озорно крикнула: — Ромашка! — И вслед за этим послышался звонкий смех. Ее подружка тоже обернулась и, как показалось поэту, насмешливо поглядела на него. — Неужто с Золотой Гривы такая красавица? — недоумевал Фатьянов, обращаясь к приятелю, который, выйдя из-за кустов, с лукавой усмешкой наблюдал эту сцену. — Нет, скорей всего с Марса, — неудачно сострил тот. — Гордая, — все сокрушался поэт, — так и не сказала своего имени. «Ромашка, ромашка», — повторял он. — А что, и в самом деле на цветок похожа. Обеим лет по восемнадцати, самая весна... Он долго стоял, ожидая, не мелькнет ли за новым поворотом дороги голубая косынка. А ночью Фатьянов не спал, все подбирал слова к припеву. Перед рассветом сон сморил его, и он заснул с карандашом в руке, склонив на стол свою русоволосую голову. А на листе, вырванном из ученической тетради, появились новые строки: Самым хороший напевом Сердце мое не уймешь, В белой косынке и в кофточке белой Ты, как ромашка, цветешь. Утром, проснувшись, с минуту подумал, поддирая ладонью лоб, и прибавил еще одну строку: Ты ль не ромашка моя? Она была пятой, стояла особняком, пока никак не «клеилась» с остальными строчками, но поэт не торопился зачеркивать ее: слово «ромашка» сияло для него подобно драгоценному камню... Неделю спустя в Москве он читал по телефону композитору Лепину тот припев, который мы все знаем: Если б гармошка умела Все говорить не тая. Русая девушка в кофточке белой, Где ты, ромашка моя? И, радуясь, что песня получилась, спрашивал своего соавтора: — Ну, как, Анатолий, нравится тебе это слово — ромашка? Не милая, не голубушка, а ромашка? Знаешь, я это слово подслушал у своих земляков в Вязниках!.. Но это — потом. А пока, сморенный бессонными ночами, Алексей Фатьянов безмятежно спал за столом, уронив голову на руку. Безмятежно спала у своих вязниковских родственников и «девушка в кофточке белой», совсем не подозревая о том, что своим случайным появлением в заречных лугах вдохновила знаменитого земляка на такие слова в песне. Далее » » » О песнях Алексея Фатьянова. Часть 4 |
|
|
19.04.2024
05:16
| Приветствую Вас Гость | RSS |
 |