Село Любец и его окрестности. Часть 7 - 17 Апреля 2022 - Блог

Главная » » Село Любец и его окрестности. Часть 7

22:37

Село Любец и его окрестности. Часть 7

Село Любец и его окрестности

Назад » » » Село Любец и его окрестности. Часть 6

Так уж получилось, что раньше средней сестры Катерины замуж выскочила младшая, Лизавета. Муж увез ее к себе в другую деревню за десять верст. Было у нее, как и у старшей сестры Анны, четыре сына. Но росли они от Большого дома далековато, московские двоюродные их мало знали и редко видели их отца, Ивана Тихоновича, встречались только по праздникам.
Еще накануне в Большом доме начинали готовить всякую снедь, резали барана или телка. Собиралось на почестен пир столько народу, что угощались «на два стола». Сперва садились мужики и парни; затем, порядком отяжелевшие и охмелевшие, часа через два они вставали и выходили на улицу поговорить и покурить. Тогда садились довершать яства и питие бабы и ребята.
Однако свою тетку Лизавету юные москвичи знали хорошо. Не ладилась у нее жизнь со строгой свекровью, и нередко прибегала она к матери жаловаться на разные незадачи, да и с сестрой Катериной была у нее крепкая дружба,— когда встречались, не могли наговориться между собой.
А вот кого искренне любили и уважали братья-москвичи, так это свою тетю Катю и ее мужа Григория Петровича, а для них просто дядю Гришу. Они их любили и уважали за непритворное гостеприимство и ласку. Большой дом всегда оставался для братьев-москвичей родным и дорогим.
И для бабушки Дуни Григорий Петрович был любимым зятем. Родом из соседнего села, росту высокого, под стать жене, подвижный, волосы русые, глаза голубые, быстрые — так он теще приглянулся своим тихим нравом, своими умелыми руками да хозяйственной хватью, а главное — любовью к своей молодой жене, к ее дочери, что она сама уговорила никуда Катю не увозить, а жить вместе в Большом доме.
Понемногу домашность стала выправляться: завели лошадь, вторую корову, крышу зять-примак перекрыл, яблони, вишни, черную смородину на усадьбе насадил. И такая ядреная смородинная настойка у бабушки Дуни получалась, что они каждое воскресенье, вернувшись от обедни, этой настойкой баловались.
А началась германская война — отправился Григорий Петрович на австрийский фронт. Вернулся он не скоро, через три года с лишним, уже после Октябрьской революции, вернулся героем, за храбрость «Георгия» заслужил, русые усы кверху закрутил, чуб из-под фуражки выставил.
А рассказывал он такое, что со всего Завражья собирались его слушать. Еще весной 1917 года, после ранения на Карпатах, попал он в запасной полк, в Москву. Осенью поднялись красные флаги, началась на улицах стрельба, он и в юнкеров стрелял, и юнкеров в плен брал, а потом при военных складах два месяца караул держал. А как Советское правительство в Москву переехало, его в охрану Кремля взяли.
И Ленина он видел, да не то чтобы однажды, откуда-нибудь издали, нет,— много раз и совсем близко товарищ Ленин мимо него из своей квартиры выходил, то один, низко опустив голову и задумавшись, то с кем еще, и потихоньку со своими спутниками переговаривался. Дядя Гриша об этой своей недолгой кремлевской службе до конца жизни любил рассказывать.
Когда же его спрашивали: «А Сталина видел?» — он виновато отвечал: «Да нет, как-то не довелось. Видно, товарищ Сталин о ту пору на всех фронтах побеждал».
Отправился дядя Гриша на гражданскую войну. А перед отъездом посчастливилось ему домой заскочить только на недельку. И против Деникина он воевал, и против барона Врангеля сражался, и за батькой Махно сквозь три губернии скакал, и ранен был дважды, и от сыпняка едва отлежался. Наконец прибыл в Большой дом уже насовсем.
Прибыл, осмотрелся, бороду отпустил и занялся хозяйством. Тут вскоре помер его отец — известный по всей округе валяльщик валенок, сносу его обуткам не было. Дядя Гриша смолоду помогал отцу и это столь нужное для села ремесло знал изрядно. Перевез он к себе все нехитрое валяльное оборудование, в задней светелке печку сложил и принялся за дело.
И пошли к нему заказы со всех сторон. Брал он недорого, за валенки для взрослого — миллион рублей, за детские — пятьсот тысяч: такие тогда были деньги.
Но тут вызвали дядю Гришу в сельсовет, и председатель сделал ему строгое внушение:
— Что же ты, Григорий Петрович, Октябрьскую революцию совершал, на гражданской войне сражался, у нас наполовину бедняком, наполовину середняком числишься, а стал настоящим мелкобуржуазным элементом; или закрывай свое производство, или мы тебя таким налогом как нэпмана обложим, что наплачешься.
А было у дяди Гриши к тому времени девять человек детей — шесть сыновей и три дочери. Он взмолился:
— Да как же я одной своей землицей такую ораву прокормлю? Да всех их, чтобы в школу ходить и по улице бегать, одеть-обуть ведь надо!
Пошли ему навстречу: принимая во внимание его несомненные заслуги перед революцией и многочисленность семьи, договорились, что он за свои изделия никакие миллионы брать не будет, а десять пар валенок в пользу бедняцких семей пусть валяет бесплатно, а с прочих заказчиков будет брать исключительно натурой.
С тех пор валял он за курицу, за мешок картошки, за гуся, а ежели несколько пар, то и за овцу, за поросенка.
Одно было плохо: от горячей мойки овечьей шерсти, от пара смрад такой терпкий шел, что даже в жилые комнаты проникал. Кто с улицы с морозу в Большой дом заходил — с непривычки нос воротил и кашлять начинал...
Наступила пора коллективизации. Сперва на сельские сходки собирались. Приезжали из города представители, речи говорили, убеждали.
Как дядя Гриша решился записаться в колхоз одним из первых, многие, хорошо знавшие его тихий нрав, удивлялись. А он не только сам записался, но и других за собой повел.
Колхоз образовался небольшой — двадцать один двор из Завражья да из соседней деревни десять дворов. Название ему дали — имени Парижской коммуны, хотя едва ли кто из колхозников знал, что это за коммуна такая. Сокращенно стали называть — колхоз «Паркоммуна».
Председателя к ним прислали из города, с завода, рабочего комсомольца Мишу. Ему на правой руке три пальца оторвало, на станке работать он не мог, а в колхозе сразу всем приглянулся, хотя в сельском хозяйстве поначалу ничего не смыслил.
А приглянулся он вот чем: ребятишек в Завражье в каждой избе было много, а в Большом доме полным полно. Издавна в школу за три версты хаживали они пешком; только в самые морозы общество обязывало тех хозяев, у кого лошади были, подвозить малышей. Когда же колхоз образовался, возить совсем перестали. А как прибыл Миша в Завражье, огляделся и приказал всех ребят в школу на лошадях доставлять. И с того дня ежедневно по утрам и обратно после уроков насаживалось на двое саней-розвальней ребятни куча мала. Так и ехали по морозу — с хохотом, визгом и криками. А мальчишки, кто постарше да побойчее был, на лыжах обгоняли.
За эту заботу о школьниках и полюбили завражского председателя. Парень он был толковый, со смекалкой и понял, что лучшего советчика, чем дядя Гриша, ему не сыскать. Как дядя Гриша скажет, так он хозяйство и вел.
А времена были тревожные, не везде с колхозами ладилось. В газетах писали разные страшные истории об убийствах селькоров и бедняков, призывали к бдительности. Дважды из района приезжали в Завражье начальники, собрания созывали, выясняли — кто кулак и кто классовый враг? А как подходили к Большому дому, так останавливались, пальцем на ворота указывали:
— Вот же где кулак живет!
И оба раза выручали односельчане и молодой колхозный председатель дядю Гришу, доказывали, в какой бедности бабушка Дуня трех дочерей вырастила, и какие у дяди Гриши революционные заслуги, и какой он с первых колхозных шагов активист.
Дядя Гриша все эти напасти переживал тяжело, но беда мимо проходила. А раз такие на него подозрения, пришлось ему свое валяльное производство прикрыть. Пусть и собственные дети и прочие деревенские в лаптях бегают.
Колхоз «Паркоммуна» дружный был и в районе на лучшем счету числился.
Годы шли. Было и хорошее, было и плохое. В каком году какие урожаи земля давала, как планы выполняли, как жили — можно долго рассказывать. Было и такое, что лучше о том не поминать.
Не миновала беда, правда не сам Большой дом, а все равно — родню. Арестовали Ивана Тихоновича — мужа тети Лизы. Куда увезли, так и не могли доискаться, сколько ни спрашивали, где ни хлопотали. Только много-много лет спустя пришла бумажка, дескать, за недостаточными уликами обвинение снято и все такое прочее...
Не все в те годы было страшным. Председатель Миша, теперь Михаил Николаевич, женился на хорошей работящей девушке из Завражья, в партию вступил. Районное начальство его уважало, в пример нерадивым председателям ставило. Случалось, и наставник его — дядя Гриша — в число знатных колхозников попадал, о нем даже в областной газете однажды написали...
Грянула Отечественная война.
Дядя Гриша и московский зять бабушки Дуни за преклонным возрастом призваны не были. Три старших сына дяди Гриши, как работавшие — один на железной дороге, двое на заводах в Горьком, получили бронь, а трое младших сыновей ушли на войну. Ушли на войну и все восемь их двоюродных братьев, четверо московских и четверо сыновей тети Лизы — младшей дочери бабушки Дуни.
Остались в «Паркоммуне» одни старики, женщины и подростки. Михаил Николаевич, как лишенный трех пальцев на правой руке, получил «чистую» и продолжал руководить, колхозом.
Вспомнили, что дядя Гриша был мастером валенки валять. Приняли его в одну городскую артель, хлебную карточку дали. И вновь стал он у себя дома заниматься прежним своим ремеслом, ему приносили шерсть, а готовые валенки он сдавал в артель для отправки на фронт. И вновь по Большому дому тяжкий смрад пошел. В зимние месяцы дядя Гриша эдак трудился по двенадцати часов в сутки, а летом — только вечерами, днем был колхозным возчиком. Его жена тетя Катя и три их дочери с утра до вечера работали в колхозе да еще успевали урывать часы — обихаживать землю на своей усадьбе сзади Большого дома.
Чтобы колхозникам больше на трудодни давать, дядя Гриша надоумил Михаила Николаевича на такое дело, какого во всей округе не изобрели.
Внизу, в пойме, на берегу Клязьмы, в прежние времена сажали завражские всякие овощи. Когда же колхоз организовался, те угодья забросили. Теперь снова там распахали и посадили капусту и огурцы. Невдалеке, на бугре, дядя Гриша со стариком соседом смастерили шесть чанов, три побольше, три поменьше, вкопали их в землю и поставили над ними навес.
Выросла капуста, вилки словно тележные колеса, а огурцов — тьма-тьмущая.
Районное начальство за такой почин похвалило Михаила Николаевича. Соль тогда по карточкам выдавали, а все же выделяли ее колхозу из каких-то особых запасов.
Бабы капусту рубили и солили в больших чанах, огурцы солили в чанах поменьше. А зимой, каждое воскресенье, на двух санях тетя Катя с дочкой возили капусту и огурцы в город на базар. Набегали городские со всех сторон, раскупали в два счета. Через какой-нибудь час продавщицы возвращались с полной сумкой денег.
И все оставались довольны — и городские и колхозники «Паркоммуны». Нигде в районе не был трудодень таким богатым.
Однажды старший сын Григория Петровича, тот, что на железной дороге работал, сказал, что в город на станцию прибыл эшелон раненых. Снарядили им колхозники в подарок несколько возов с капустой и огурцами. То-то солдатики остались довольны таким редким для них лакомством!
И позднее несколько раз отправлялись такие подарки проезжавшим через город санитарным поездам.
Тем временем война подошла к победному концу. Из московских внуков бабушки Дуни вернулись с орденами и медалями трое, один погиб. У дяди Гриши и тети Кати вернулись два сына, один — самый младший, самый желанный и любимый — погиб, ну а старшие, как уже говорилось, трудились всю войну в тылу.
Тяжелее всех досталось тете Лизе: четверо ее сыновей — все до единого — на поле брани полегли. Осталась она одна-одинешенька в своей избушке в соседней деревне. А колхоз там был — хуже некуда. За год три председателя сменилось, их всех за пьянку поснимали.
Бабушку Дуню хватил паралич. Лежала она как бревно и языком едва ворочала. Дядя Гриша сказал свояченице:
— Продавай свою избу. Большой дом просторен, переходи к нам, будешь с сестрой за матерью ухаживать. И колхоз наш, сама знаешь, не то что ваша пропивоха.
Так тетя Лиза переехала к сестре и зятю, к племянникам и племянницам, стала вдвоем с сестрой за параличной матерью прибирать, мыть ее, с ложечки кормить...
Между тем дела в колхозе шли все хуже и хуже.
Сменилось в районе начальство. Новый руководитель узнал, откуда в «Паркоммуне» такие большие доходы берутся, усмотрел в этом непорядок и сказал Михаилу Николаевичу:
— Обойдутся городские без огурцов и капусты, а государству хлеб нужен.
Михаил Николаевич попробовал было возражать: колхоз полностью и в срок сдает рожь, пшеницу и прочее, что поставлять обязан, а овощи — это сверх плана.
Начальство — ни в какую, запрещено — и все!
Так и заросли капустные и огуречные гряды бурьяном.
Наследующий год колхоз также сдал все полностью, что по плану сдать полагается, собрались остатки по трудодням распределять. А из района как обухом по голове:
— Вы сдали, а другие колхозы не сдали. И район не сдал. Возьмите на буксир другие колхозы.
Так и увезли зерно и картошку на трех грузовиках. И получили колхозники на трудодни столь мало, как со дня основания колхоза никогда не получали. В войну работали, всю душу в труд на полях и фермах вкладывали. А теперь у многих руки опустились: трудодней в колхозе наработали много, а получать всего ничего.
Так было по району и во многих колхозах земли Владимирской.
Тогда паспортов сельским жителям не выдавали. Старые люди — куда им деться? — оставались в колхозе, а молодые — парни и девчата — любыми способами добывали от колхоза, от сельсовета справки, что их на все четыре стороны отпускают. Добывали слезными мольбами, а случалось, и за разные подношения начальству. Уходили один за другим, вербовались на дальние стройки, уходили в города — ближние и дальние. Те, кто из армии возвращался, дома жить не оставались, а уезжали счастье искать на чужую сторонушку.
Старые люди говорили: приживается человек к той земле, где закопана его пуповина. Оттого-то и уходили иные с тяжким сердцем. А оставаться — за трудодни одни палочки в ведомостях проставляли.
И скучно стало жить в деревнях, зимой снегами занесенных; девушки петь перестали, гармошка больше не играла, да и некому было петь и играть. Ребятишек везде поубавилось. Завражских, кто еще оставался, давно уже не подвозили в школу. А самые малые школьники в морозы на печку на весь день забирались.
Ушли из Большого дома последние два сына дяди Гришин тети Кати. Старшие братья помогли им в Горьком на работу устроиться. Дочери замуж за горьковских повыходили и тоже покинули Большой дом. Уезжали - плакали. Бабушка Дуня скончалась, восемь лет пролежав в параличе. Похоронили ее почти без поминок, не такое время настало, чтобы пиры затевать. В Большом доме остались жить постоянно дядя Гриша, тетя Катя и одинокая ее сестра-горемыка тетя Лиза.
Тут такой непомерный налог на выработку валенок дяде Грише прислали, что он весь инструмент на чердак забросил. Пришлось ему все, что за последние годы накопил, за этот налог отдать.
Оставались у колхозников главные доходы — это в своем дворе корова, овцы, куры, кое у кого поросенок, да усадьба, где картошку сажали. Жить бы можно было, кабы не всевозможные налоги, которыми совсем одолели колхозников. Заходили во в дворы финансовые Агенты, а вернее, городские девчонки-вертихвостки и записывали. За корову — молоко и мясо сдавай, за овцу — шерсть, за кур — яйца, только почему-то за козу ничего сдавать не полагалось, оттого-то многие заводили коз, их втихомолку называли «сталинскими коровами». И на усадьбы девчонки носы совали: мерили, у кого сколько соток, да считали, сколько яблонь, груш, слив, вишен, сколько кустов смородины; малину не считали.
Дядя Гриша был спокойным, покладистым, но однажды рассерчал не на шутку:
— Смородину вычеркивайте! — закричал он, схватив лопату, и тут же, при девчонках, выкопал все кусты.
С тех пор перестала тетя Катя потчевать гостей смородинной настойкой, а извещение — внести столько-то кило ягод, все равно прислали по почте. Но тетя Катя покупать ягоды на рынке не стала.
Тогда в райфинотделе до глубокой ночи, и по выходным дням многое множество девчат и пожилых тетей щелкали на счетах, крутили арифмометры. Они высчитывали, учитывали — сдают, не сдают, вносят деньги или утаивают, записывали, ставили галочки и путали, путали до одурения и о той смородинной недоимке, как видно, позабыли. Извещение и сейчас в Большом доме за божницей бережется.
Самым тяжелым был налог с коровы: сдавать ежегодно по пятьсот литров молока и по сорок килограммов мяса. Мясо покупали на рынке или резали теленка. А с молоком находчивые колхозники приноровились — можно было маслом сдавать. Покупали в городе в гастрономе килограммов пять и несли на заготпункт. Получалась этакая круговерть: одно и то же масло по три, а можете и больше раз переходило из гастронома в заготпункт, оттуда опять в гастроном, снова в заготпункт и так далее. Такие же махинации проделывались и с яйцами.
В районе об этой круговерти, конечно, знали, но помалкивали, во Владимире, получая победные сводки, догадывались, но тоже помалкивали, а московские статистики радовались — вот как успешно удои подымаются!
Тем временем шли в газеты и в разные руководящие учреждения жалобы — по два раза налоги взыскивают, шли тревожные письма — яблони, вишни рубят, скот переводят. В конце концов многие из этих налогов отменили.
В колхозе «Паркоммуна» дела шли все же лучше, чем в соседних колхозах,— зерно аккуратно сдавали за себя и за соседей, и коровы на фермах выглядели веселее, и молока сдавали больше. Но то и дело приходил по вечерам Михаил Николаевич к дяде Грише советоваться — как дальше быть, откуда брать доходы, чтобы трудодень хоть что-то весил бы? И придумали они засевать больше гектаров, чем в сводках показывать. Начальство дальше конторы не заглядывает и никогда не догадается. Так и сеяли — один год, другой, третий — то гречу, то просо, а потом скрытый урожай делили между своими колхозниками.

Однажды вызвали Михаила Николаевича в район на совещание. Из Владимира важный начальник приехал, по бумажке доклад делал, читал. Поняли слушатели, что мелкие колхозы решено объединять. В районе их больше шестидесяти, останется десять — двенадцать.
Выступали, говорили о правильности такого решения. Взял слово Михаил Николаевич и бухнул при всех, что просит их маленький колхоз в тридцать дворов, как передовой и дружный, в виде исключения не трогать.
Тихо стало в зале. Тот начальник только и сказал:
— Выкладывай на стол партбилет и уходи.
Так Михаил Николаевич стал сторожем сенных стогов на пойме. Раньше он пил редко, разве что на праздник какой одну-две стопки, а тут с горя запил.
И нашли его однажды под стогом замерзшим.
Правильным ли было объединение колхозов? Где правильным, все же технику сподручнее было направлять на обширные площади. А где подкосило сельское хозяйство это объединение под самый корень.
Не стало колхоза «Паркоммуна» и других мелких колхозов — хороших и плохих. Организовался один колхоз «Гигант» из сорока деревень. Дельного, умного председателя, одного из лучших работников района в нем поставили. Но он с таким огромным хозяйством справиться не смог.
Дядя Гриша невеселый ходил, но по давней привычке работал усердно, был добросовестным конюхом, берег коней.
Тетя Катя с тетей Лизой каждый день отправлялись за три версты на ферму коров доить. И так же по давней, с детства, привычке они холили скотину, как свою, давали корм, очищали от навоза хлев.
А корм все сбавлялся, сено кончалось, совали под морды рубленую солому, пересыпанную солью. Осенью школьники вместо уроков каждый день в лес ходили — березовые веники для коров ломать. И тощали коровы, все меньше давали молока, иных, самых лядащих, резать бы, чтобы делить корм на меньшее число коров. Да нельзя! Нельзя, чтобы стадо уменьшалось. За такие сводки взгреют в районе, да еще строгий запишут.
Осенью стали подсчитывать — каков трудодень? И вышло всего ничего — одни палочки в табеле. Иные отказывались выходить на работу — ведь бесплатно же. А им грозили:
— Не выйдешь — усадьбу отнимем по самые углы сарая.
А кормился колхозник все больше тем, что сажал сзади своего дома, и прежде всего — картошкой. Крепко держались люди за свои усадьбы.
Прошел год. Вышел новый указ — особо не препятствовать, кто из деревни в город на работу уехать задумал. Выдавали таким переселяющимся справки на получение паспорта.
Уезжали из деревни. Кто мог, уезжал с семьей: если далеко, дом заколачивал, а если кто в ближнем городе устраивался, то дом в город перевозил, целиком, до последнего бревнышка, до последней жердочки в плетне.
В городе новый завод строили, рабочие там нужны были позарез; таких сельских переселенцев охотно принимали, благо квартиры им не требовались: вот тебе участок шесть соток — и стройся. Сколько новых улиц в городах протянулось!
А деревни пустели, иные старинные, с XVII века в документах поминавшиеся, исчезали одна за другой, их поля зарастали березняком да осинником.
В других деревнях оставались одни старики; держались они до конца, никуда не уезжали. Страшно выглядели такие деревни — ни коров, ни кур, и многие усадьбы пустые, все в крапиве и лопухах. Районное начальство заносило эти деревни в список «неперспективных», иначе говоря — вымирающих.
Насмерть, изо всех сил стояло Завражье. До города считалось семь верст, и потому, кто в городе работал, дома свои не перевозили, за усадьбы держались. Из двадцати одного дома увезено было семь, и теперь без них улица выглядела как рот старика, у которого! часть зубов выпала.
И школьников в Завражье совсем осталось мало. Молодой сосед дяди Гриши в город на работу на мотоцикле ездил. Он сразу четырех девочек на него сажал: дочку — впереди, у руля, а сзади, на багажнике,— трех ее подружек, одну за одной, верхом. Так и подвозил их до школы, пока снегу мало было. А остальные ребята пешком ходили.
В Большой дом приезжали из Горького сыновья и дочери, из Москвы племянники. По прежней привычке все они отправлялись сено косить в те угодья Клязьминской поймы, куда из-за стариц и кустов с трактором не подступишься. Косили из расчета — девять копен колхозу, десятую — отцу с матерью. Радовались старики дорогим гостям, а на стол ставили все больше городские гостинцы. Сыновья и дочери слушали рассказы о никудышных колхозных делах и головами покачивали.
Сняли того дельного председателя как несправившегося, на пенсию отправили. Другого прислали, а у того порядку вовсе не стало. На другой год преобразовали колхоз в совхоз, а название оставили прежнее — «Гигант».
Директор совхоза очень всем приглянулся — представительный такой, с каждым за руку здоровается, со всеми знакомится. И был он ой как строг: нерадивых наказывал, пьяницам сперва выговор давал, а кто не исправлялся — выгонял без пощады.
Обрадовались деревенские:
— Будем теперь денежки получать, будем знать, за что работаем.
Из десяти ближайших к Завражью деревень образовали отделение совхоза, а во главе отделения поставили молодую агрономшу.
Маленькая, юркая, бойкая, она все на мотоцикле раскатывала, всюду поспевала, всюду порядки наводила. Невзлюбили ее трактористы. Приспособились они по левой подзарабатывать — за поллитровку кому дрова подвезти, кому усадьбу вспахать. Теперь — ни-ни!
Деревенским новая начальница на первых порах пришлась по душе, прозвали ее — не то по фамилии, не то по отчеству — Андреихой. Руководство совхоза и района ее ценило. На разных совещаниях и заседаниях о президиум сажали. Да как же не ценить — с такой бойкой командиршей дела лучше пошли. И как раз в тот год урожай получился отменный.
Электричество по всем деревням провели. Как электрики к Большому дому подступили, так бурава не хватило дырку в бревне провертеть, пришлось изнутри навстречу буравить. Весело стало в комнатах, везде светло, каждый угол был виден.
Возможно, выдвинулся бы совхоз «Гигант», вышел бы передовым в районе, да нежданно-негаданно нагрянула на сельское хозяйство всех нечерноземных областей напасть.
Где-то в самых верхах не очень знали, чем земля дышит, хватает ли в деревне работников, да усердных и сильных, да не учли, в каких областях — какой климат. Было приказано — всюду на лучших, на самых удобренных землях сажать кукурузу.
В газетах эту незнакомку до небес превозносили, «королевой полей» называли. Она-де урожаи дает неслыханные, стебли вымахивают толстые, а высотой с дерево, да еще початки с зернами получаются. Скот поедает с удовольствием силос из этих стеблей и листьев, да еще мукой из зерен заправленный.
На каких же полях сажать кукурузу?
В инструкциях указывалось: пшеницу, рожь, ячмень, картофель продолжать выращивать, как и прежде, а вот клевера и овсы...
Испокон веков растили на полях клевер. В деревне любили эти яркие соцветия, напоминавшие крупные ягоды малины, ласково «кашкой» называли. Любили клевер и пчелы, усердно с него сладкий мед собирали. Любили и коровы клеверное сено, с охотой поедали. А главная заслуга клеверов была — никакого уходу не требуется: коси сено, да не однажды, а еще и осенью отаву. И удобрять не надо — клевер сам себя удобряет; на его кореньях вырастают этакие клубеньки, напичканные бактериями. А те, бактерии — чудодейственные, вырабатывают азот. Вот и удобрение лучше всякой химии.
И эти желанные клеверные поля приказано было под кукурузу распахивать.
Овсы испокон веков сеяли — надо же лошадей кормить.
— Никаких овсов! Только кукурузу.
Пытались возражать, хоть и робко:
— Лошади к овсу привыкли.
— Никаких лошадей! Трактора вместо лошадей!
Да, так было.
Возле Завражья клеверные поля начисто распахали и посадили сортовые темно-желтые зерна кукурузы. Но в инструкции, как вырастить небывалый урожай, не предусмотрели одной мелочи.
Напротив Большого дома рос вяз в пять обхватов раскидистый, могучий. Было ему, наверно, лет пятьсот. С давних времен гнездились на нем грачи, водили птенцов. Любят на Руси этих черных, с синим отливом солидных птиц, не то что вороватых ворон, да сорок, да крикливых галок. Грачи немалую пользу приносят, по распаханным полям разгуливают; только они одни своими сильными клювами могут доставать из глубины почвы ярко-рыжих и твердых проволочных червей, что прогрызают хода в картофельных клубнях.
А тут, как кукурузосажалка прошла, так на пашню грачи с того вяза налетели и давай кукурузные зерна клевать!
Примчалась на мотоцикле Андреиха, увидела, с каким рвением грачи глотали кукурузные зерна, и раскричалась.
Завражские жители, глядя на нее, посмеивались, а ее бесило: ведь она успела послать победную сводку об окончании сева.
Мальчишки по ее приказу с готовностью побежали с хворостинами гонять предприимчивых птиц; с одного края поля выгоняли, они на другой край перелетали и все клевали и клевали зерна.
— Спилить дерево! — приказала Андреиха.
Но ни у кого в деревне не нашлось поперечной пилы такой длины, чтобы одолеть богатырский ствол. А может, у кого пила и была, да давать ее на столь черное дело никто не хотел.
Андреиха умчалась на своем мотоцикле, а через час снова прикатила, на этот раз на грузовике, с двумя пареньками и с механической пилой «Дружба».
Все завражские собрались смотреть, как пареньки принялись пилить вяз, как они заходили с одного бока, с другого, отсюда и оттуда...
Стояли зрители хмурые, советов никто не давал, молча наблюдали, молча слушали, как визжит пила. Грачи тревожно перекаркивались на высоких ветвях... Прошло два часа. Один из пареньков полез на дерево с тросом, привязал его к вершине. Грузовик потянул. И медленно, со скрежетом, с кряхтеньем, со стоном, начал падать пятисотлетний великан, обрывая электропровода. С треском ломались сучья, жалобно пищали и разоренных гнездах грачата.
Народ ахнул. Стоял вяз как древняя колокольня, с любовью и тщанием возведенная нашими предками,— та красота, что и теперь венчает немногие русские села. Вяз упал, исчезла красота Завражья.
Подцепили целиком дерево трактором и стащили в ближайший глубокий овраг. На дрова оно не годилось, кто бы мог его распилить, расколоть?
Когда же впервые после гибели вяза приехали в Большой дом к родителям их сыновья и дочери, их племянники из Москвы, каждый из них, увидев огромный пень, сокрушался:
— Да я же, держась за этот вяз, ходить учился!..
С той поры самым высоким зданием в деревне, как бы ее архитектурным завершением, стал Большой дом.
А грачи совсем исчезли с ближайшей округи. Кукурузу вновь посадили, никто зерна не клевал, можно было ждать урожая.
Да, грачи исчезли. Но в Завражье на приусадебных участках развелось несметное количество проволочных червей. Они уничтожали третью часть урожая картофеля. И не было на вредителей управы...
Или кукурузная инструкция была составлена малопонятным для рядовых агрономов языком, или что-то в ней упустили, но сорняки — осот и сурепка — поднялись куда выше и быстрее, чем прихотливая южанка, и совсем ее заглушили. А самое, наверное, тут было главное — не хватало рук рабочих. А кто ухаживал за столь капризной чужеземкой — не было у того ни любви, ни старания.
Русский юмор всегда считался неистощимым, даже при разных передрягах. И прозвали сельские жители те нежные, светло-зеленые, едва заметные в чаще сорняков ростки «ландышами», потому что на каждом растеньице едва пробивалось по два листика, очень похожие на ландышевые.
Тревогу подняли слишком поздно.
По всей Владимирской области — из мелких учреждений, вроде разных ремонтных мастерских, из больниц, почтовых контор, магазинов, парикмахерских, из отделов райисполкома, из научно-исследовательских институтов отправились служащие полоть кукурузу; на фабриках и заводах были сняты сотни и тысячи людей, из пионерских лагерей зашагали ребята старших отрядов, даже из домов для престарелых, правда по желанию, поехали энтузиасты, кто еще переставлял ноги и кто нагибался без кряхтения.
Дядя Гриша повел за собой всех жителей Завражья, от десяти до восьмидесяти лет, да еще прихватил всех приехавших к ним родных. Иные женщины отпрашивались — корову доить надо, ребята малые в избе без присмотра остались...
Какой там! Андреиха мчалась, фыркая мотоциклом, с участка на участок, кричала, распоряжалась, никого не отпускала, грозилась усадьбы отрезать.
А осот был колючий, руки от него распухали. А солнце палило. Успели выполоть только самую малую часть. Позднее ярко-желтую сурепку скашивали на силос, показывали в сводках как кукурузу. А коровы, хоть и были голодны, от того горького силоса морды отворачивали...
Наверное, никогда и нигде ни одно растение не вызывало такой ненависти, как кукуруза, у сельских жителей Нечерноземья.
Все-все, начиная от секретарей обкомов и до школьников-первоклашек, понимали, что там, где мало солнца, мало тепла, «королева полей» вырастает не выше ландышей. А ведь отводили под нее лучшие земли.
Но самое разительное, что и на севере, при особо тщательном, заботливом уходе, при особой любви и старании, кукуруза, как и на юге, тоже могла подниматься в два человеческих роста, со стеблями и початками толщиной со стакан, вырастала и на отдельных ухоженных небольших участках. И печатались в газетах восторженные статьи и красноречивые фотографии, На одном был запечатлен всадник на коне перед кукурузным полем. Он поднял руку, и кончики его пальцев не доставали до метелок кукурузы. Правда, в иных газетах предостерегали: дает кукуруза урожаи «при тщательном соблюдении всего комплекса надлежащих агротехнических правил, выработанных наукой».
Подрастали на селе дети. Родители с тревогой думал об их будущем. И со слезами провожали они своих птенцов после восьмого класса школы в город. И хоть были птенцы в жизни неопытны, но с детства точно усвоили, что в городе всегда лучше, чем дома. Они поступали в разные ПТУ, где их охотно принимали, потому что позарез нужны были на производстве даже неумелые подростки.
Дядя Гриша ходил понурый: он видел, что неладное вокруг творится, но молчал, только бороду теребил. Да и кто его, старика, стал бы слушать?
А тут еще пришла напасть с коровой. Было приказано — не пускать крестьянский скот пастись на Клязьминской пойме, где испокон веков пасли. И запретила Андреиха косить сено даже на малых лесных полянках, даже при дорогах. Когда же ее спрашивали: «Чем же коров кормить?» — она отвечала:
— Такая дана установка. Сдавайте скот государству.
Да неужто тетя Катя и тетя Лиза поведут на казнь свою Милку? Она же два ведра в день молока дает, она же им самим и их малым внучатам, когда те приезжают, верная кормилица и поилица. Да и в город кое-когда бидон молока на велосипеде можно свезти, а там хлеба купить, сразу буханок двадцать; в двух мешках, перекинутых через раму велосипеда, домой доставляли. Нарушение закона? А что поделаешь? Милку-то кормить надо.
Каждый вечер в сумерки после работы дядя Гриша пробирался в лес, там между кустами сено косил, приволакивал вязанку на себе и в сарае, так, чтобы никто не видел, сушил. И другие деревенские, кто за корову держался, так же поступали. А были и такие, кто вел своих кормилиц в город под нож. И в районе радовались — росли сводки по мясозаготовкам.
Тетя Катя с тетей Лизой всё ходили на ферму коров доить. А те доярки, кто помоложе был, не выдерживали тяжелого труда и одна за другой расчет брали, и столько на старых женщин навалилось работы, что они едва успевали всех коров обихаживать. А доили тогда вручную. Домой доярки приходили — с трудом пальцами шевелили.
Дядя Гриша на лошадке вывозил с фермы навоз. Лошадка насилу воз тянула — овса-то в совхозе не было. Кормили ее кое-чем, да дядя Гриша, жалеючи, давал ей по две буханки хлеба в день.
И еще пришла напасть. Прикатила как-то Андреиха с двумя мальчишками, стали они усадьбы все подряд саженками мерить, и ставила она колья.
— До сих пор обрабатывать разрешаю. Это что? Баня стоит? Перенести баню. Отвожу пятнадцать соток. Совхоз будет обрабатывать.
Когда же ей говорили, что на задворки между оврагами трактор не проберется, она отвечала:
— В личное пользование пятнадцать соток! Такая установка.
И пошел расти бурьян, где прежде сажали картошку. А находились и такие, кто не жалеючи рубили на своих усадьбах яблони и вишни, а на их месте сажали картошку.
Но у дяди Гриши не поднялась рука на ту красу, что весной белым цветом расцветает, на лакомый гостинец для внучат.
Сыновья и дочери, когда приезжали из Горького, звали родителей и тетку переселяться к ним, обещали отца сторожем устроить, а мать и тетя Лиза будут внучат и правнучат нянчить. А дом заколотить — будут сюда приезжать на лето.
Все трое стариков в один голос отвечали:
— Никуда из Большого дома не поедем! Тут на кладбище нас похороните...
Как-то опять примчалась Андреиха. Не любили деревенские отчаянно пронзительного треска ее мотоцикла. Всегда не к добру являлась. Но на этот раз хорошую весть принесла:
— Вышло постановление: всем деревенским разрешается по двадцать пять соток усадьбы.— И еще спрашивала она у жителей Завражья: не осталось ли у кого овса и семян клеверных и тимофеевки? Разрешено кукурузу больше не сажать.
— Слава тебе, господи! — невольно перекрестились тетя Катя и тетя Лиза...
А клеверных семян и тимофеевки во всей Владимирщине не нашлось ни килограмма. Что делать? Где доставать?
Сказывают, будто был в Калининской области, в дальнем районе, один председатель колхоза. Он еще на гражданской войне орден Красного Знамени заслужил. Когда нагрянула кукурузная напасть, будто сказал он:
— Ни клевер, ни тимофеевку не погублю!
А тамошний секретарь райкома так ему отвечал:
— Ладно, в твою глухомань областные работники не заглянут, поступай как сам считаешь лучше.
Так теперь к тому твердому председателю со всех сторон ездили ходоки. Продавал он клеверные семена с большой выгодой для своего колхоза...
У дяди Гриши, у его жены и свояченицы годы давно за пенсию перешли, но только теперь все трое подали заявление в райсобес. И хоть положили им пенсию самую малую, какая сельским жителям полагалась, жить с коровой, с овцами, с курами, с пчелами, с усадьбой вполне можно было, тем более что разрешили сено косить по лесным полянам и дорожным закраинам, да и сыновья с зятьями теперь косили для совхоза из расчета пятой, а не десятой копны.
Дядя Гриша с молодых лет слыл мастером на все руки, а теперь, получив свободное время, то кому крыльцо чинил, то печку перекладывал, то крышу толем перекрывал, то еще чем-нибудь подрабатывал. И дети нет-нет да подносили старикам обновы — то пальто, то костюм, то еще какую одежонку им в складчину покупали. Завелся в Большом доме телевизор. Зимой не так скучно стало, собирались соседи-старики передачи смотреть. И еще один приработок нашелся: достал дядя Гриша с чердака древний ткацкий стан, починил его, наладил. Тетя Катя и тетя Лиза стали ткать полосатые половики. Вечерами за работой пробовали они свои прежние девичьи песни запевать, да что-то не получалось. Так, в телевизор, уставившись, и переводили челнок то налево, то направо, гогами педали перебирали.
Шел их товар нарасхват. Цветные лоскуты им приносили, а они и в город, и служащим совхоза ткали. Андреиха на свою свадьбу целых двадцать метров заказала; дочери и невестки, в свои городские квартира нарядные половики увозили, да не на пол стелить, а над кроватями вешать. Только одна сноха все фыркала.
— Ваша продукция к моему румынскому гарнитуру никак не подходит...
Начала деревня вроде бы подниматься, лучше стали жить, да к этому времени молодых на селе почти не осталось. Давно получил в городе квартиру тот завражский, кто на мотоцикле четырех девочек в школу возил. И все девочки тоже покинули родную деревню. Остался в Завражье последний мальчик. Каждый день отправлялся он в школу в любую погоду — весной и осенью на велосипеде, зимой на лыжах, а кончил восьмой класс — и уехал из родительского дома куда-то далеко...
Трое стариков-пенсионеров продолжали благополучно жить в Большом доме. С самой весны на праздник какой — на Первомай или там на Пасху — садились они втроем на лавку перед домом греть на солнышке свои старые кости, клали на колени свои задубелые натруженные руки, переговаривались, вспоминали былое.
У дядя Гриши седые усы отвисли, глубокие морщины избороздили навеки загорелое лицо. А светлые глаза его из-под густых бровей смотрели по-прежнему бойко и пристально.
Тетя Катя и тетя Лиза — обе в платочках — совсем к старости сморщились, потускнели, и глаза их стали тусклые и усталые. И были сестры меж собой, как и в детстве, столь похожи, что старушки соседки их едва различали.
Летом, как всегда, наезжали к ним дети, внуки, а теперь и правнуки, иногда заглядывали московские племянники. Большой дом наполнялся жизнью, весельем. Радовались и гордились старики, глядя на своих сыновей и дочерей. Многого их дети в жизни достигли, многие из них в партию вступили. И все они были счастливы в семейной жизни. Только никто из них больше двух детей не заводил.
Старший сын — знатный железнодорожник, живет в ближнем городе, недавно его орденом Ленина наградили. У него два сына, оба инженеры, и четверо внуков, а для дяди Гриши с тетей Катей — четверо правнуков.
Старшая дочь живет в Горьком, замужем за бухгалтером, у них две дочери — одна врач, другая диктор на телевидении — и двое внуков.
Вторая дочь живет в ближнем городе, у нее две дочери — бухгалтер и врач — и трое внуков.
Все остальные дети живут в Горьком.
Второй сын работает шофером, детей нет.
Третий сын — учитель, жена учительница, у них сын — научный работник, дочь — инженер и трое внуков.
У третьей дочери два сына — врач и инженер — и двое внуков.
Четвертый сын инженер, женат, но детей нет.
Пятый сын — начальник цеха и тоже бездетен.
Шестой сын, как уже было сказано, погиб на войне.
Не все зятья и снохи охотно приезжают к старикам. Одна сноха в Горьком по торговой части большой начальницей работала. Все ей в Большом доме не нравилось: туалет — «кошмар из кошмаров», за водой с ведрами на колонку ходить — «ужас как далеко», а купаться на реку — гора «безумная», еле поднимешься. А муж и так на работе устает, он отдыхать в отпуск приехал, а не сено косить, не в земле копаться.
— Да разве можно сравнить,— доказывала она,— комфорт в санатории на Черном море со здешними неудобствами! — Так и перестала ездить.
Внуки, пока школьниками были, неизменно твердили:
— На лето — только к дедушке и бабушке в Большой дом!
А как подросли — иные из них стали забывать привычную дорогу.

Однажды осенью сидел дядя Гриша на лавочке перед домом. Подъехала легковая автомашина, вылезли двое незнакомых, заходили вокруг Большого дома, о чем-то переговариваясь, подошли к дяде Грише, спросили его, сколько дому лет. Дядя Гриша сказал - полтораста. Они попросили разрешения дом сфотографировать, а также осмотреть его изнутри.
Дядя Гриша постеснялся их спросить, кто они такие, отворил дверь, пропустил вперед. Приезжие внимательно осмотрели всю обстановку, поднялись на второй этаж, полюбовались видом из окна, спустились, сели на лавку, попросили попить.
Дядя Гриша полез в подпол и принес им ковшик ледяного квасу, какой с большим искусством приготовляла тетя Катя из корочек черного хлеба.
Приезжие выпили, крякнули, похвалили, поблагодарили и только тогда назвали себя: они работники Владимиро-Суздальского музея-заповедника и стариной интересуются. С тем и уехали.
А через неделю опять прикатили, на этот раз втроем. Дядя Гриша решил: раз третий сидел рядом с шофер и выглядел солидно, значит, был руководом. Осмотрели они дом снаружи и внутри, сели на лавку. Дядя Гриша и на этот раз поднес им свой живительный напиток.
Музейный руковод разговор поднял такой, что у дяди Гриши захолодело под ложечкой.
Ему предложили Большой дом продать. Да, да, продать! Такому дому не место в деревне, в стороне от дорог. Его перевезут в Суздаль и поставят рядом с двумя деревянными церквами, с ветряной мельницей, с другими уникальными деревянными постройками.
Дядя Гриша, хотя и не знал слова «уникальный», но слушал внимательно, только бороду оглаживал.
Музейный руковод опять повторил то мудреное слово:
— И будет на вашем уникальном доме доска надписью: «Старинный дом зажиточного крестьянина».
Дядя Гриша неожиданно вскочил и горячо заговорил:
— Мы никогда зажиточными не назывались, самые первые в колхоз вступили, а числились то бедняки, то середняки, то опять бедняки.
— Пусть будет так,— иронически улыбнулся музейный руковод и продолжал говорить такое, что дядя Гриша опять начал внимательно слушать.
Подошли тетя Катя и тетя Лиза, остановились у дверей. А музейный оживился, пошел уламывать, что и стол, и лавка, и точеная горка с посудой будут в Суздале стоять на своих местах, как и сейчас, а рядом поставят ткацкий стан, и специальная женщина в кокошнике, в старинном сарафане, в лаптях будет ткать половики. И тысячи, да что тысячи — миллионы туристов будут приходить, смотреть, фотографировать дом снаружи и внутри...
— Это что же, вроде как в насмешку наш дом будете показывать? — неожиданно перебил дядя Гриша.
— Да нет, что вы! — воскликнул музейный руковод и принялся читать целую лекцию по этнографии.
Дядя Гриша сперва слушал внимательно, не все толком понимал. В конце концов он потерял терпение и опять перебил:
— Сколько же вы, к примеру, положили за наш дом?
Музейный руковод назвал такую цифру, что дядя Гриша сперва оторопел, а потом смекнул: наверное, этот музей в Суздале шибко богат. Он слышал — вот диковина!— что там церкви не разрушают, а, наоборот, ремонтируют и раскрашивают разными яркими красками. И глядеть на те церкви приезжает народу тьма-тьмущая, кругом обходят, любуются, фотоаппараты наставляют. Дядя Гриша подумал, подумал и решился назвать сумму в полтора раза большую.
— Хорошо, давайте заключать договор,— хладнокровно сказал музейный руковод.— Деньги получите в банке соответственно положению.
— А я не хозяин, я примак,— сказал дядя Гриша и кивнул на жену и свояченицу, все стоявших у двери.— Они домом владеют, с ними и договаривайтесь.
Женщины разом заговорили, взволнованно, быстро:
— Нет, нет, никуда мы не пойдем, детей наших спросите.— Они бессвязно повторяли все те же слова, потом замолчали.
— Приобретете дом где-либо в другом населенном пункте, притом за меньшую, очевидно, сумму,- сказал музейный руковод.— У вас еще энные средства останутся, на сберкнижку положите.
Дядя Гриша неожиданно встал:
— Вот что я скажу, уважаемый гражданин, я хоть и не хозяин, а бабы — они бестолковые. И скажу так: они в этом доме родились, а я тут пятьдесят с лишним лет живу, до последнего сучка по стенам мне все тут любо и знакомо. Вот помрем, тогда с наследниками и договаривайтесь. А мы отсюда не пойдем никуда.
— Слава о вашем доме разнесется по всему миру,- искушал музеец,— во многих иллюстрированных изданиях с него будут фотографии.
— Не надо нам вашей славы.— Дядя Гриша не на шутку рассердился. Неожиданно он встал, левой рукой схватился за бороду, а правой красноречиво ткнул пальцем на иконы в углу, потом на дверь и брякнул: — Вот бог, а вот порог!
Известный по всей округе своим гостеприимством дядя Гриша, наверное, впервые в жизни так бесцеремонно изгонял, в общем-то, почтенных людей.
— Ну, как хотите,— пожал плечами музейный руковод.
Все трое встали, кивнув на ходу, сели в машину и уехали...

Пришла пора старикам помирать. Московские старики — дядя Федор и тетя Анна — умерли первыми. Их, как полагалось в Москве, сожгли в крематории.
Московский воздух, видно, было не сравнить с воздухом клязьминских просторов. Деревенские старики продолжали коротать свой долгий век. Но и в Большой дом явилась смерть: умерла тетя Катя, через год скончалась тетя Лиза.
Дяде Грише давно уже шел девятый десяток. Остался он один, продал корову, овец продал, кур оставил, а ткацкий стан подарил старушке соседке. По зимам одиноко ему было жить в просторном Большом доме. Вьюга за окнами выла, а он долгими вечерами все сидел за телевизором и что-нибудь ножичком потихоньку мастерил или валенки подшивал своим же, деревенским.
Скончался он внезапно, под самый Первомай. Был последним в Завражье стариком, остались там одни старухи. Съехались хоронить дядю Гришу все сыновья с женами, все дочери с мужьями, многие внуки и правнуки, все трое московских племянников. Доски на свой гроб он давно припас. Сыновья сколотили их, положили покойника в гроб, поставили на стол наискось горницы, головой под образа. Явилась древняя бабка-«читалка», обслуживавшая всю округу. Она читала и читала псалтырь, почти без перерыва весь день, и ночь, и опять день...
На похороны с самого утра собрались старушки, все в черном, в черных кружевных платках, пришли завражские, пришли из ближних и дальних деревень, прибыли городские. Дядю Гришу везде знали, уважали и любили. Три часа подряд, стоя вокруг гроба, старушки пели «Вечную память», «Со святыми упокой», другие молитвы. Старший сын дяди Гриши, как положено, сидел у изголовья гроба и тихо слушал нестройное тонкоголосое пение. Остальные мужчины толкались на улице, покуривали, потихоньку переговаривались. Женщины в соседних домах пекли, жарили, варили, изредка прибегали в Большой дом за какой-нибудь посудой.
Вернулись из города две старшие дочери. Там, в церкви совершилось заочное отпевание их покойного отца. Положили в гроб ленточку — «Разрешительную молитву», насыпали горсть песку, полученного ими в церкви. Теперь можно было выносить гроб.
Как положено, до околицы гроб несли на руках. Подъехал совхозный грузовик, обитый красным с черной полосой ситцем, подняли гроб в кузов. Сыновья, дочери, снохи, самые древние старушки сели на лавки вокруг гроба. Грузовик медленно двинулся. Большая толпа провожавших растянулась длинной лентой...
Близ соседнего села, на старом, заросшем кустами сирени кладбище, внутри металлической ограды стоял мрачный и черный, прямоугольный, с крестиком наверху памятник из листового железа, под которым покоился прах тети Кати. Рядом зияла темной землей открытая могила. Невдалеке, внутри такой же ограды, стоял черный, с фотографией в овале, памятник тети Лизы. А с другой стороны высоко поднимался высеченный из белого камня суровый, весь замшелый памятник деда Федора, которого никто из хоронивших не знал, но все слышали страшный рассказ, как лошадь при везла его убитого к Большому дому. Рядом с памятником дяди Федора стоял большой дубовый крест его жены — бабушки Дуни. А правее, по склону, из густой травы едва виднелась огромная, безымянная, вся в лишайниках каменная плита,— по семейному преданию, могила легендарного прадеда Фомы и его жены, чье имя потомки, забыли.
А сзади, на горе, спрятанная в кустах сирени, высилась полуразрушенная — почернелая, с накрененным куполом, с березками на провале крыши, с обглоданными узорами наличников вокруг окон,- когда-то дивно прекрасная церковь.
Гроб поставили на две привезенные с собой табуретки. Все столпились молча. Постояли, постояли, наклонив головы, и стали на холщовых полотенцах опускать гроб в могилу. Как опустили, старшая дочь дяди Гриши дернулась вперед, закричала, запричитала диким голосом, за нею запричитали две младших, подскочили к самому краю могилы. Мужья удерживали их за плечи. Засыпали могилу землей, сверху положили венки из искусственных цветов, перевязанных черными лентами.
И сразу дочери успокоились, засуетились, подбегая к одному, к другому из стоявших вокруг.
— Вы придете? Придете? Да? Приходите, пожалуйста,— повторяли они.
...Поминки устроили «в три стола», то есть в три приема,— так много собралось народу. Своей мебели не хватило, принесли от соседей.
Столы были заставлены многими яствами. «Первый стол» полагался для старушек-молитвенниц. В красном углу села «читалка». Под ее управлением старушки то пели молитвы, то молча вставали, выпивали и садились закусывать.
Мужчины, как и перед выносом покойника, толпились на улице, переговаривались, покуривали в ожидании обильной трапезы.
Наконец старушки встали. Поочередно они подходили к образам, крестились, кланялись, целовались с дочерьми покойного и уходили. И тут же с быстротой необыкновенной женщины убрали грязные тарелки, вытерли стол, поставили новые тарелки, многочисленные блюда, вплоть до привезенных из Москвы двух зажаренных индеек, водрузили вереницу бутылок, позвали с улицы мужчин.
Мужчины сели. Старший сын покойного сказал:
— Помянем нашего дорогого отца.
Все встали. Не чокаясь, разом выпили, сели, принялись молча закусывать.
Так начался «второй стол», самый главный, самый обильный. И еще много раз вставали, пили, садились, ели, говорили о достоинствах покойного. Женщины бегали вокруг, подкладывали на тарелки новые и новые кушанья, угощали, уговаривали еще выпить в память всем дорогого Григория Петровича.
Потом был «третий стол» — для женщин и ребятишек. Гости уходили, благодарили, а их приглашали прийти, как издревле принято, на девятый день.
Перед отъездом в Москву и в Горький родные уговорились обязательно приехать в положенный срок, тем более что девятый день совпадал с Днем Победы, а следующими были выходные — суббота и воскресенье, и, значит, найдется время обработать усадьбу, засадить картошку и обсудить, как быть дальше с Большим домом.
Родные разъехались. Большой дом заперли на огромный висячий замок.
И опять они приехали, и опять явились все те, кто присутствовал на похоронах. И опять было «три стола» — первый для старушек, которые успели с утра побывать на кладбище и еще два часа пели молитвы перед божницей. Потом был «второй стол», столь же обильный, как и в день похорон; потом был «третий стол».
Поминки кончились. Утомленные новые хозяева разошлись по комнатам первого и второго этажей спать, уговорились с утра заняться кое-чем по дому и во дворе, порыться в огромных кованых сундуках, посмотреть, что там береглось в течение многих лет, и, наконец, за обедом, довершая остатки яств, обсудить, как дальше быть...

1 2 3 4 5 6 7 8 9

Категория: Голицын С. М. | Просмотров: 493 | Добавил: Николай | Рейтинг: 0.0/0