Главная » 2022 » Апрель » 13 » Село Любец и его окрестности. Часть 2
20:52
Село Любец и его окрестности. Часть 2

Село Любец и его окрестности

Начало » » » Село Любец и его окрестности. Часть 1

4. ДВЕ СТАРУШКИ

В Любце живет много художников. Ну, понятно — виды красивые, высокий берег Клязьмы, небольшой пляж на реке, леса березовые и сосновые к усадьбам приступают. Вот художники и покупают дома в Любце. Сейчас их насчитывается целый десяток. А я предсказываю, что в конце концов, подобно деревне Барбизон во Франции, Любец прославится на всю страну.
Наши художники пишут пейзажи клязьминских далей, с любецкой церковью и без нее, да еще копаются в своих огородах и ходят друг к другу в гости. И я их приглашаю, и они меня приглашают.
Пишут они не только пейзажи, но и портреты любецких старожилов.
Вот Анна Степановна. Как по фамилии — не помню, а по уличному звали ее Крупкина. Пошло это странное прозвище еще с первых лет революции, когда, как известно, в городах не шибко хорошо жилось. В то время отец Анны Степановны собрался зачем-то в Ковров. Узнав об этом, любецкий священник попросил его отвезти в подарок соборному протопопу мешок пшенной крупы. А Степан совершил бесчестный поступок, оставил тот мешок себе. Только месяца через два выяснился обман. Любецкие жители были до того возмущены этим столь необычным для тех времен преступлением, что дали Степану позорное прозвище Крупкин. Не знаю, возместил ли он любецкому батюшке убытки, а с тех пор и до сего времени всех его потомков только Крупкиными и называют.
Был у Анны Степановны единственный сын Васька, разумеется, тоже Крупкин. Парня за какие-то хвори в армию не взяли, работать он не хотел, промышляя рыбной ловлей разными запрещенными снастями, да еще заготавливал ивовое корье, и за свою жизнь великое множество деревьев погубил. Прижала его милиция как тунеядца. Поступил он грузчиком в городской торт и превратился за год в алкоголика и умер.
Осталась Анна Степановна одна. Еще Васька был жив, запустили они свой дом до крайности. Надо бы протекавшую старую драночную крышу хоть толем перекрыть. Да ладно, и так проживем. В конце концов потолочная матица пополам переломилась, полкрыши рухнуло. Стала Анна Степановна только в кухне жить, да и там крыша протекала, нижние венцы в труху превратились, а перерубы пола прогнили. Зайдешь в ее «хоромы» — плесенью пахнет, по углам белый грибок завелся, половицы под ногой пляшут.
Хозяйку погибающего дома пожалела ее соседка - московский скульптор Татьяна Соколова, она кормила ее обедом, чаем поила, пустые бутылки ей отдавала. И начала Татьяна лепить статуэтку, потом из дерева вытачивать. И получилась из ее умелых рук Анна Степановна — тощая, костлявая и, несмотря на летнюю жару, в больших подшитых валенках. Черты ее лица и фигура даны чрезмерно обобщенно, а сходство, несмотря на некоторую карикатурность, оказалось поразительным.
Померла Анна Степановна, а наследник ее, живший в соседней деревне Бельково, и опять же Крупкин, продал дом по дешевке двум городским жителям.
Оказались они люди умелые да деятельные. Своими руками дом почти заново построили: бетонный фундамент подвели, перерубы под половицы поставили железные, четыре нижних венца стен до самых окон заменили, крышу перекрыли шифером на новых стропилах, стены дощечками обшили, покрасили суриком пополам с белилами, резные наличники на окна дед-мастер изготовил новые. Словом, дом был спасен. Новые его хозяева каждый вечер после работы подкатывают к нему на «Жигулях», идут либо в огород, либо что-то к дому пристраивают, благо у него два выхода — справа и слева.
А между прочим, только теперь, когда разрешили всем гражданам дома на селе покупать, оформили они свою покупку. А то сельсовет все грозился на них в суд подать да обновленный дом бульдозером разрушить...
Татьяна Соколова вылепила статуэтку еще одной любоцкой старушки. Как ее звали на самом деле — я никогда не знал. А прозвище было Пичужка. И до чего меткое! И в жизни, и из-под стамески и пальцев Татьяны вышла она — не птица, не птичка, а именно Пичужка, нахохлившаяся, как будто промокшая от затяжного дождя. Нос у нее крючком, смахивает на бабу-ягу, только добрую, пригнулась, руку к глазам поднесла, что-то высматривает.
Пичужка была самой старой жительницей Любца, годов у нее набралось под девяносто, а она все продолжала хлопотать по дому и в огороде.
Муж у нее умер еще в незапамятные времена, умерли сын и невестка, остался у нее внук — мальчик Юра. Воспитала она его как умела, вырастила, любила его, как редкая бабушка может любить внука-сироту.
А вырос Юра, вернулся из армии, женился на городской. И вошла в дом ненависть. А уж к этим годам Пичужка едва ковыляла... Каждый день ей приходилось слышать: «Хоть бы ты сдохла!» Так величали ее и внукова жена и сам внук. Жизнь ее стала совсем невыносимой. Скончалась она, когда ей за девяносто годов перевалило.
Незадолго до смерти заинтересовала она мужа Татьяны Соколовой, художника Гурия Захарова.
Он художник-график, создает линогравюры, офорты, карандашные рисунки — все больше пейзажи. Никак я не думал, что в окрестностях Любца, хоть и старинного и живописного села, можно было отыскать так много разнообразных и поэтичных сюжетов. Захаров вдохнул в них столько фантазии, словно явились его пейзажи из царства сказок. Тут и карандашные рисунки старых деревьев, и линогравюры берегов Клязьмы. Много у него изображений любецкой церкви.
Одна его цветная гравюра совсем особенная, она потрясает зрителя.
Из окон своего дома Захаров много раз видел, как проносили по сельской улице покойников на кладбище. Умирали любецкие старожилы. Своей предельно лаконичной гравюрой — «Похороны в Любце» — он показал эту трагическую жизненную неизбежность.
Два окна в синих рамах, как он их видел из комнаты своего дома, между ними зеркало, обрамленное мелкой резьбой, в зеркале отражается чайник с воткнутымв в него ветками папоротника... А трагедия — это то, что за окнами. В левом — начало похоронной процессии. Фигуры едва намечены. Двое несут крышку гроба, другие показываются из-за боковой оконной рамы несут сам гроб, сзади на зеленой горе темно-синий с белым, прехорошенький, типично любецкий домик и темно-синие купы деревьев. В правом окне — конец скорбной процессии. Так же на зеленом фоне и так же едва намеченные согбенные тени. Последней плетется древняя, черная фигура, согнутая в три погибели. Только она одна показана вполне реально.
Да ведь это все та же Пичужка!
А над нею контуры музыкантов духового оркестра, завиток огромной трубы. Вот уж некстати чванливые городские внуки организовали на похоронах своей бабуси оглушительный трам-тара-рам, ведь ей положены заупокойные тихие молитвы...

5. ОДНА

Племянник мой — Илларион Голицын — художник достаточно известный, о нем и монографии писаны, и звание члена-корреспондента Академии Художеств он получил. В годы молодости наезжал он в Любец постоянно, с друзьями художниками и один. Жили все они у меня.
Илларион рисовал портреты любецких стариков. Андрея Никаноровича, о котором я уже рассказывал, он запечатлел карандашом трижды — вместе с внуком, вместе с братом и одного.
А всего больше ему приглянулась Александра Николаевна, старушка действительно особенная, из тех, кого еще Некрасов воспел: «Есть женщины в русских селеньях...» Только ростом она не вышла. А красива была в молодости, судя по фотографиям, как царевна,— тонкие черты лица, взгляд гордый — «рублем подарит». Она и в старости была хороша.
А жизнь у нее сложилась тяжело. Муж ее Иван приходился старшим братом Андрею Никаноровичу. Был он работящий, усердный крестьянин. Когда Советское правительство провозгласило лозунг: «Обогащайтесь», поставил он дом, который и теперь является самым большим и красивейшим в Любце. Срублен он из толстых сосновых бревен, резьба кружевная заиграла и по пяти его окнам, и между окнами, и на крыльце, и под крышей, и на чердачном теремке. А на печных трубах, чтобы галки гнезда не вили, пустил он кружева железные, железными букетами цветов украсил верха у угловых водосточных труб.
Андрей Никанорович рассказывал про брата: бывало, на рассвете переправятся они на сенокос по ту сторону Клязьмы, пойдут косить, голов не поднимая, лишь косы жужжат. А к полудню распрямит Иван спину, взглянет издали на село и скажет:
- Как же мне моей избой не любоваться! — и опять начнет косой размахивать.
За этот самый большой и самый красивый в Любце дом прозвали Ивана Никаноровича Червонцем, а жену его Червонкой.
А когда началась коллективизация, не пошел он в колхоз, а поступил на работу в город, на завод плотником, и коня любимого не колхозу оставил, а подарил заводу. И других любечан он уговаривал уходить на работу в город, на заводе денежки платят, а в колхозе на трудодни — палочки вместо денег проставляют.
Злился на него председатель колхоза, а повредить не мог, до заводского ударника руки у него не доставали.
Уже во время войны пополз на Ивана Никаноровича донос «за дискредитацию колхозного строя», где-то он ляпнул про те самые палочки.
И пропал он, ни одного письма домой не прислал. А ждала его жена, все надеялась. Кончилась война, дочери замуж повыходили, на работу поступить собирались. А стали заполнять анкеты, и узнали на заводе, что они дочери «врага народа». Подали они бумаги на реабилитацию отца. Года через два пришла бумага, что был он осужден безвинно и умер в таком-то году.
Только тогда поверила Александра Николаевна в его смерть, отправилась в город, там в соборе было совершено его заочное отпевание, взяла она ленточку разрешительной молитвы, положила в жестяную с дореволюционной кондитерской фабрики Сиу цветастую коробочку из-под ландрина, закопала коробочку на кладбище и железной оградой то место обнесла.
— Тут и мой дом,— сказала она дочерям.
Была она очень богомольна. Еще до войны, когда закрыли церковь и трое любецких жителей, не коренных, а из тех, которые, спасаясь от раскулачивания, переселились в Любец, баграми содрали иконостас, обломки в кучу на полу сгребли, туда же побросали иконы и церковные книги, в том числе и очень древние, рукописные, и подожгли.
Любецкие побоялись, одна Александра Николаевне к тому месту подбежала, выхватила раскрашенную деревянную статую Христа, раскрашенную голову Иоанна Крестителя, две или три иконы и все это домой снесла, благо дом был близко. А левая стена в церкви и сейчас стоит черная, закопченная...
Рисовал Илларион Александру Николаевну либо на широкой ее веранде за столом на точеных ножках сидящей на длинной, с завитой спинкой скамье, либо в кухне перед русской печью. А в парадный зал она впервые нас пустила на престольный любецкий праздник Успенья, когда вошли мы в полное ее доверие. Там в красном углу перед божницей горела алая лампада, а по сторонам висели и стояли иконы — свои родовые и из церкви. На подоконнике находилась голова Иоанна Крестителя, а рядом стояла статуя Христа. Черные глаза его глядели с таким страданием, что даже пугали. В другом углу красовалась вся в мелкой резьбе точеная горка, за ее стеклом виднелась посуда, фарфоровая и стеклянная. Длинный стол украшала кружевная скатерть, а на скатерти выстроились рюмки, графин с темной жидкостью, тарелки, вилки и прочее, что положено.
Кроме Иллариона и меня с женой, других гостей не было, хоть и ждала Александра Николаевна из города дочерей с мужьями и внуками. Угостила нас пирогами с калиной, поднесла по рюмочке вишневой настойки.
Все посты, а также по средам и пятницам она почти ничего не ела, а тут разговелась, от рюмочки щеки ее покраснели. Рассказывала она много, про старое, бывалочное, говорила с особенным ударением на «о», сыпала такими звонкими словечками, каких и у Даля не найти, а записывать я опасался, а то еще сказывать бросит.
Помню ее рассказ о своей свадьбе:
- Три дня гуляли, пели, плясали, ну и, конечно, выпивали, да не как нынче, а в меру, молодежь вовсе не пила. На четвертый день запряг молодой муженек вороного жеребца, сел со мной в легкие санки, в одной руке вожжи держит, другой меня обнимает. И помчались санки сперва в Бельково, оттуда дальше, дальше по кругу. Везде люди выходили, дивились, кто это по сугробам так лихо летит; верст тридцать без останову отмахали. Коня-то перед дорогой кто-то самогоном напоил.
Она встала, принесла из кладовки кожаный ошейник, надевавшийся коню впереди хомута. На ошейнике были нашиты медные бубенцы, внизу посреди самый большой, справа и слева от него пара поменьше, далее еще меньше, последняя, четвертая пара самых маленьких; всего девять бубенцов.
Встряхнула Александра Николаевна ими, еще раз встряхнула. И заиграли они удалым серебряным звоном.
- Вот так они звенели, когда мчал конь нас с Иваном, - сказала она и вздохнула.
Очень мне хотелось, чтобы она эти бубенцы мне подарила, вещь как-никак музейная. Несколько раз я просил ее поиграть на них.
Нет, не отдам,— говорила она.— Это же память.
На стене висели увеличенные фотографии — Александра Николаевна в молодости с мужем, ниже отец его с женой, еще ниже — дед его с женой.
Как увидел Илларион эту крестьянскую родословную, так загорелся нарисовать Александру Николаевну на фоне портретов. Сидит старушка в белом платочке, задумалась, исполненным мудрости взором вдаль смотрит. Осталась она одна-одинешенька в своем просторном доме. Вот придет зима, а какие заботы - печь затопить, козу и кур накормить. Времени свободного много. Ни телевизора, ни радио у нее нет и никогда не будет. Только и остается сидеть да вспоминать о своей молодости, о муже любимом, где лежат его косточки — неведомо. А за окном метель, ветер в трубах завывает...
Назвал Илларион этот портрет — «Одна».
И еще он нарисовал на стеклянной веранде ее дома групповой портрет: сидят на лавке два мальчика, девочка и она сама их бабушка. Назвал он портрет «Внуки пришли из города». Почему у всех взгляды такие грустные? Ну, у Александры Николаевны — попятно, хотя она, конечно, обрадовалась, что внуки любимые навестили ее. А ребятам охота на Клязьму побежать да с размаху в воду бултыхнуться. Не pади бабушки, а ради купанья семь километров они протопали. А тут еще дяденька-художник их усадил, рисует, цыкает, чтобы смирно сидели. Конечно, им скучно.
Эти два карандашных портрета и еще две линогравюры, изображающие Александру Николаевну в одиночестве, понес Илларион перед очередной осенней московской выставкой на суд выставкой а. Друзья-художники восхищались. Но ведь судьбу их произведений не они решают, а чиновники различных рангов.
А те заблеяли: «Нельзя, ни в коем случае нельзя. Почему лица на портретах такие печальные? И эти названия пессимистические! Назовите свою старуху хотя бы «Знатная колхозница такая-то». И дети пусть бодро улыбаются. Тогда, возможно, допустим».
Нет, на это Илларион не пошел. Верный друг Гурий Захаров гневное письмо написал. Да что толку-то: лишь несколько лет спустя увидели восхищенные зрители все эти портреты,— некоторые из них купила Третьяковская галерея, один был воспроизведен в отрывном календаре для женщин, некоторые были помещены в различных журналах... Так, благодаря моему племяннику, многие на Руси узнали, что живет на свете старушка одна-одинешенька, а она сама о своей славе и не догадывалась.
Заболела Александра Николаевна, врачи определили рак желудка. Понятно, изнурили до крайности посты. Ох как тяжко она умирала! Душно ей было в доме, она лежала на тюфячке на полу веранды, все смотрела на Клязьму, на луга и дальние леса на той стороне...
В тот год удалось мне выхлопотать деньги на реставрацию любецкой церкви. Приехала целая бригада. За один день подняли они леса на колокольне до самого малого куполка. Полез наверх молодой паренек с баночкой ярко-желтой краски. Собрались любечане смотреть. И я для такого чрезвычайного случая бросил работу, пришел. И Александра Николаевна с палкой приковыляла. Собрались мы кучкой, смотрим, как парень с баночкой на последней перекладине лесов верхом сел. Все дивились его смелости и сноровке.
Начал он красить крест. А мы смотрим, едва дыша.
И тут черная-пречерная туча наплыла незаметно, солнце заслонила, вся округа потемнела.
Всполошились старушки, креститься начали.
- Господи, пронеси мимо! Господи, пронеси мимо! - все повторяли.
Жарче всех Александра Николаевна молилась. Разумели мы — вот дождь хлынет, вся работа паренька пропадет.
А ежели на самом деле судить — ох как жаждала любецкая земля воды!
И услышана была на небесах старушечья молитва, повернул ветер тучи на заклязьминскую пойму. И пролился бесполезный дождь на и без того сырые луга.
Докончил паренек работу, слез. Повели его старушки, зелено винцо поднесли.
А крест на колокольне засиял, словно литой из золота.
- Теперь и помирать могу,— сказала Александра Николаевна и поплелась к дому.
За несколько дней реставраторы побелили известью и колокольню и сам храм, заново перекрыли крышу храма, выкрасили купол, покрасили зеленым и крышу и купол, восстановили выщербленные временем кирпичи на порталах дверей и на оконных наличниках, наконец сбросили леса.
И поднялся обновленный храм вместе с колокольней на диво всем, кто им любовался и вблизи, и с того берега Клязьмы.
И умирающая Александра Николаевна, лежа на полу веранды и муки страшные испытывая, тоже любовалась…
Увы, другое ведомство должно было закрепить на церкви охранную доску — «Памятник старины XVII века, охраняется государством». Сколько я ни хлопотал, сколько в газеты ни писал, так до сего дня такой доски на стенах любецкой церкви нет.
И опять подбираются к ней злоумышленники, равнодушные к былой красоте и к старине. Стоит церковь беззащитная, двери выломаны, внутри на стенах поганые надписи и рисунки, мало того — в поисках мифических кладов выворочены белокаменные плиты пола. Я туда никогда не хожу и другим заходить не советую. А однажды сильный вихрь сорвал с крыши два листа железа, и теперь на чердаке возле отверстия вода застаивается и гниет обрешетник.
Значит, опять надо хлопотать о реставрации...
Скончалась Александра Николаевна в городе, на квартире дочери. Наказала она перед смертью: никаких духовых оркестров. А чтобы грузовик с гробом остановился перед въездом в Любец и поставили бы гроб на две табуретки; и пусть пропоют старушки молитвы, потом молодые парни понесут гроб на руках на полотенцах и вновь поставят на табуретки против ее дома, и опять старушки пусть помолятся. И уж потом донесут до церкви на кладбище.
Когда копали могилу, немало поразились зятья, наткнувшись на ландриновую коробочку с какой-то бумажной трухой. Жены им объяснили тайну находки.
Уровняли могильный холмик, дерном обложили, позднее поставили памятник из листового железа, покрасили его белым, наверху малый крест водрузили.
По завещанию Александры Николаевны дочери передали мне статую Христа и голову Иоанна Крестителя, чтобы я непременно пожертвовал их в церковь. Спрятал я их у себя на чердаке, пока не смог исполнить ее предсмертную волю.
Дочери продали дом важному городскому начальнику. Теперь там пошла совсем иная, чуждая для меня жизнь. Приезжают на машинах люди, которые никогда и не слыхивали о прежней хозяйке дома; они гуляют, отдыхают, пируют, веселятся. Я туда никогда не хожу.
Прошло восемь лет, скончалась моя жена, ее похоронили рядом с могилой Александры Николаевны, ограда к ограде.
Четыре года ходил я вдовцом, потом женился, теперь живу счастливо. Каждую весну приезжаем мы с женой в Любец. На другой день идем на кладбище, травку на могилке выстрижем, цветочки посадим и польем... Потом распрямим спины и оглянемся с горы на Клязьму, на любецкое приволье.
Показываю я жене на соседнюю, тщательно ухоженную могилку Александры Николаевны и рассказываю ей о жизни покойницы.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Время идет, умирают любецкие старожилы один за другим. Недалек тот день, когда никого из коренных жителей не останется. И будут дома зиму коротать заколоченные, на три замка запертые. Разве что ковровские художники когда прикатят на лыжах, и завьются дымки из труб давно не топленных домов.

Дедов дом

Глава первая
ИСТОРИЯ НАЧИНАЕТ ЗАВЯЗЫВАТЬСЯ
1

В первых числах сентября тысяча девятьсот восемьдесят такого-то года в некоем городе Владимирской области, что стоял на высоком берегу реки Клязьмы, умер один старый дед.
Похоронили его не на городском кладбище, а на сельском, за семь километров, в той местности, откуда дед был родом и где покоилась в земле сырой многочисленная его родня.
Как исстари полагалось, на девятый день после кончины деда собрались в его доме старушки — ближние и дальние родственницы деда и его покойной жены. Все они были в черных одеждах и черных платочках, все на одно лицо, с заплаканными, тусклыми глазами и скорбно поджатыми серыми, сухими губами. Пришел белобородый и лохматый старик-цыган, дедов сосед, пришли два брата — внуки покойного — со своими женами, явился лучший друг отца обоих внуков, дедова сына, погибшего на войне,— юрисконсульт на одном из заводов города.
Старушки сидели за столом и то запевали вполголоса молитвы, то замолкали и тогда дружно, не чокаясь выпивали, закусывали разной расставленной на вытащенной из сундука старинной кружевной скатерть- снедью и принимались потихоньку переговариваться между собой, вспоминая о многочисленных дедовых добродетелях.
Все они считали, что помер дед не от какого-то там склероза сосудов головного мозга, как указывалось в официальной медицинской справке, а просто зажился: ведь как-никак, а пробыл он на белом свете почти что девяносто лет.
Внуковы жены оживленно шептались между собой о последних промтоварных покупках. Юрисконсульт и старший внук Леонид также о чем-то потихоньку беседовали. Старый цыган и младший внук Виктор молчали.
Цыган был очень расстроен, потому что лишился своего соседа. Ведь весь этот городской квартал — два с лишним десятка маленьких деревянных, разноцветных, изукрашенных резьбой домиков, за послевоенные годы свезенных сюда из окрестных деревень,— был обречен на гибель, или, как официально говорилось, «подлежал сносу». Многие домики с окружающими их надворными постройками, огородами и фруктовыми садами уже успели исчезнуть под ножом бульдозера. На их месте возводились девятиэтажные, ослепительно белые, похожие на поставленные на попа, увеличенные в тысячу раз спичечные коробки.
И люди, жившие в маленьких, без водопровода, с печным отоплением, домиках, с будочками уборных по дальним углам участков, довольные и счастливые, получив сколько какой семье полагалось жилплощади,- переселялись в эти благоустроенные, совсем одинаковые высокие дома.
Старый цыган теперь оставался последним жителем этого некогда веселого, оживленного, утопавшего в зелени фруктовых садов квартала. Два его сына с женами и многими детьми получили просторные квартиры и, столь же довольные и счастливые, как и прочие переселенцы, недавно покинули свой маленький и тесный домик, оставив старика одного.
Не хотелось старому цыгану уходить из обжитого дома. Кобылу свою, приносившую ему немалый доход, он продал в дальний колхоз, оставалась у него молоденькая ее дочка-трехлетка, не знавшая ни хомута, ни уздечки. Жалко ему было с ней расставаться, да и дешево за нее давали. И он не знал, что с ней делать, по три раза на день приходил к ней, поил, кормил се овсом и сеном, хлебца давал, холил, чистил и ласкал.
Он первый встал из-за стола, поклонился молча низким общим поклоном и пошел ухаживать за своей кобылкой...
Виктор откинулся к спинке стула и задумался. Он искренне любил деда, по вечерам иной раз хаживал к нему слушать рассказы про милую дедову сердцу родную деревню Завражье на высоком берегу Клязьмы-реки, где тот прожил первую половину своего долгого века.
Дед и на войне побывал, но за преклонным возрастом служил в нестроевой части, охраняя какие-то военные склады, а демобилизовался, прибыл в Завражье, прослышал, что тамошний колхоз на обе ноги хромает, и не стал возвращаться к привычной с детства сельской работе.
Тогда в городе начали большой завод строить. Заводской вербовщик всюду разузнавал, где какой демобилизованный вернулся. Явился он в Завражье и уговорил деда перевозить дом во вновь отведенный на окраине города квартал, переселяться с женой, со снохой, с двумя малолетними внуками и поступать на завод плотником. А дед был мастером на все руки.
В те первые послевоенные годы по всей Владимирщине и по другим соседним областям многие крестьяне переселялись в города, покидали колхозы и свои дома перевозили.
А заводы строились везде, и трудовые руки там требовались позарез. И заработки на стройках и на заводах были куда больше, нежели по колхозам. И принимали людей предприятия тем более охотно, что квартиры таким сельским переселенцам не требовались.
В горсовете отвели деду участок в шесть соток. Дал ему завод грузовик, и он без жалости разобрал свой дом, перевез бревна в город, там выложил кирпичный фундамент, на нем сруб-пятистенку поставил, крышу из листового железа возвел, к окнам резные наличники приделал. А на участке развел огород и посадил яблони и вишни. И поступил на завод работать.
Проработал он двадцать с лишним лет, на пенсию вышел; жена и сноха его померли, оба внука выросли, в армии отслужили, женились, обзавелись семьями и получили в городе квартиры.
Так остался дед бобылем в своем доме. И затосковал. Не один раз спрашивал он самого себя: «Эх, зачем переехал в город и дом перевез? Вон в деревне дела вроде бы получше пошли, вместо малых колхозов встал один большой совхоз на тридцать деревень. И рубли там получают немалые».
Загрызла деда совесть — и чего в трудные для села времена с земли в город сорвался? Перетерпел бы — и жил пенсионером в своем Завражье, на Клязьму ходил бы рыбку удить да в лес за грибами...
В городе по зимам он книжки читал, в телевизор смотрел, а когда приходил к нему внук Виктор, заветной настоечкой-зверобоем его потчевал, чаем поил и рассказывал про старое, про бывалочное.
А с весны и до первого снега дед на своем участке усердно копался, Виктор частенько приходил ему помогать. И снабжал дед и внуков, и самого себя овощами, ягодами и яблоками, на весь год всем хватало.
Знал Виктор, что помер его дед от огорчения, оттого, что доживал дедов дом последние деньки. И хоть давали деду отдельную однокомнатную квартиру, но дом родной и участок, в который вложил он столько труда, были ему милее во сто крат...

2

— Слышь, Виктор.— Леонид обернулся к брату и, показывая на одну из старушек, сказал: — Вот тетя Лиза говорит, в Завражье два дома продаются.
— Померли хозяйки-то, а у сынков в городе квартиры подходящие,— тянула старушка, скорбно вздыхая.— Одна изба куды как хороша, а другая поплоше будет, можно сказать — вот-вот развалится.
Виктор вздрогнул, весь встрепенулся.
— Выходной завтра, поедем их смотреть! — воскликнул он, умильно глядя на брата, недавно купившего «жигуленка».
— Можно я с вами прокачусь? — спросил юрисконсульт.— Ознакомлюсь, что представляет собой Завражье...
Так и договорились — завтра с утра втроем ехать...
Известие о продаже домов привело Виктора в несказанное волнение. Будоражили его прежние дедовы байки, от них давно уже зародилась у Виктора заветная мечта — купить где-нибудь в ближайшей деревне домик и туда после работы и на выходные дни ездить, там сзади посадить яблоньки да грядки вскопать. Садовые участки по городским учреждениям раздают, можно бы и кооператив записаться. Но это совсем не то — никакой речки рядом нет, домишки вроде будок и народ разный шатается. А тут — вот какая удача! Дома продаются! И не где-нибудь, а в родном Завражье. Там провел Виктор первые три года своей еще несознательной жизни, о коей вовсе ничего не помнил. А все же, будучи взрослым, он в поездках за грибами, случалось, заглядывал в родную деревню и знал, что на месте, где некогда высился дедов дом, двоюродная сестра деда - тетя Лиза — поставила совсем маленькую, в два окошка, избенку.
«Тот хороший дом, что продается, мне купить будет не по карману,- рассуждал Виктор про себя.— Куплю, какой подешевле...»
А волновался он также и потому, что все последнее время самозабвенно читал по вечерам одну удивительную книгу...
Еще неделю тому назад, на следующий день после дедовых похорон, оба брата с женами пришли разбирать и делить все его небогатое имущество. Мебель — столы, стулья, лавки, табуретки, а также горку, шифоньер, комод, шкаф с разными точеными и резными украшениями — их жены отвергли как вышедшие из моды, иконы раздали старушкам, весь инструмент — топоры, пилы, рубанки, долотья, отвертки и прочее — Виктор взял себе, в будущем хозяйстве пригодится, а запасы продуктов, посуду, одежду, постельные принадлежности, фотографии родственников, десятка два; книжек — между собой поделили.
Так толстая и затрепанная книга — «Подарок молодому хозяину» — досталась Виктору. Автор ее был неизвестен, да и название могло оказаться иным, потому что начертал его на бумажной обертке своею рукой химическим карандашом сам дед.
Это был всеобъемлющий справочник по различным отраслям сельского хозяйства — о полях, лугах, огородах, о скоте, о постройках, притом напечатанный по старой орфографии и, видно, давно, вскоре после отмены крепостного права. Об электричестве, о каких-либо механических двигателях, о сельскохозяйственных машинах там не упоминалось, а самая обширная глава посвящена была лошадям — как за ними ухаживать, как кормить, какие существуют экипажи, какая упряжь. Очевидно, справочник предназначался недавно освобожденному от крепостной зависимости деятельному крестьянину.
Особое внимание Виктор обратил на главу «Изба». Там шла речь о том, какие постройки на селе бывают, в деревянных рассказывалось, как их рубить и содержать в порядке. Больше всего заинтересовало Виктора пояснение — как избу перевозить с места на место, как и какого вида зарубками размечать перед разборкой каждое бревно на всех четырех, а при двойном срубе на пяти стенах и с какими хитростями полагалось размечать короткие бревна между окнами.
Вот почему так, до дрожи в коленях, Виктор встрепенулся, когда узнал, что в Завражье два дома продаются. Он спасет дедов дом, и перевезет его на свою родину, и поставит его, правда, не на старом месте, а там, где сейчас притулилась изба-развалюха.

3

Чтобы добраться до Завражья, требовалось на седьмом километре от города свернуть с шоссе и проехать совсем немного по проселку. Но трое пассажиров «Жигулей» на полпути остановились, наткнувшись на обширную и, верно, глубокую, вряд ли когда просыхающую лужу. К их удивлению, перед лужей стояла изящная, светлая «Волга». Поставили они рядом свою машину и далее отправились пешком, благо погода стояла солнечная, по-летнему теплая.
Домов в Завражье насчитывалось около двадцати, все они были старые, с бревнами будто серебряными, вернее, поседелыми, с почерневшей, когда-то старательно выведенной резьбой на крылечках, под крышами, вокруг окон. Стояли дома в один ряд, перед каждым домом липы росли с пожелтевшей осенней листвой, иные заборы покосились. На опустелой улице, густо заросшей овечьей травкой, кое-где бродили куры. Людей не было видно. Царила полнейшая тишина.
Через промежутки между домами открывался вид, широкий и просторный. Клязьма угадывалась где-то под горой, за усадьбами. А на той стороне, вся в желтых и оранжевых осенних красках, раскинулась вширь на много километров Клязьминская пойма, заросшая по гривам дубами и вязами. Там и сям блестели светлые полоски озер — старицы Клязьмы. А дальше и еще дальше, в голубой дымке, пропадали лесные просторы...
— Какой тут воздух живительный! — воскликнул юрисконсульт.
Домик-развалюху нашли сразу. Ну уж и изба! Верно, срублена она была еще в прошлом столетии: с тремя маленькими перекошенными окошками, она и набок накренилась, и вперед ссутулилась, и крылечко ее покосилось, и ступеньки провалились, и крыша, покрытая выщербленной дранкой, была вся в заплатах из толя. На двери висел замок.
Все трое остановились перед избой, заглянули на участок. Высохшие, видно от морозов, яблони чернели своими корявыми ветвями сзади, на заброшенном участке.
Виктор ткнул ботинком в бревно нижнего венца избы. И разом отлетели щепки, посыпалась труха, засуетились потревоженные муравьи.
А рядом гордо высился на высоком кирпичном фундаменте дом-богатырь под железной, оцинкованной и потому казавшейся серебряной крышей, дом, обшитый реечками, выкрашенными светло-коричневой краской, с тонко вырезанными, словно кружево, голубыми с белым наличниками по пяти окнам; на коньке крыши красовались чеканные из листа цинка два барса, прыгающие друг на друга, словно взятые с двух гербов древнего Владимирского княжества. А по обоим краям крыши водосточные трубы начинались с двух пышногрудых жестяных русалок. На створках зеленых ворот были прибиты четыре солнца, покрашенные серебром и состоявшие из многих щепочек-лучиков.
Видно, хозяин дома когда-то с любовью и тщанием украшал его. А потом он умер, детям, жившим в городе, дом не был нужен, и теперь они его продавали, нисколечко не жалеючи...
Тут неожиданно юрисконсульт и Леонид окаменели от удивления. Виктор оторопел. Из этих самых ворот с солнцами выплыл сперва толстый гражданин, а потом толстая гражданка, потом старушка тетя Лиза. Кто такой был этот толстяк, Виктор не знал, но понимал - видать, начальник шибко важный, раз приехал на «Волге».
А брат Леонид и юрисконсульт его хорошо знали все трое работали на одном и том же заводе.
Толстяк был там заместителем директора, и не просто заместителем, а по снабжению. Он славился своим поражавшим и восхищавшим всех умением доставать все то, что требовалось производству. Различные детали для бесперебойной работы завода теоретически получались по договорам с предприятий-поставщиков. Но замдиректора для уверенности посылал туда еще бойких молодцов-толкачей. И никогда завод не лихорадило, и план выпуска продукции неизменно перевыполнялся. Министерство было довольно, а заводские работники получали премии. Высокие жилые дома разводились хозяйственным способом один за другим. Откуда получались строительные материалы, согласно ли фондам, занаряженным свыше, или благодаря энергии и сметке замдиректора,— никто этим не интересовался. Начальство в городе, в области и в Москве, как говорится, высоко ценило и уважало незаменимого работника.
Супругу его также высоко ценили в городе, правда, не столько сами руководители различных учреждений, сколько их жены. Она занимала вроде бы не такую уж значительную должность — была в райпищеторге старшим товароведом. Но ни одна свадьба сыновей и дочерей городского начальства, ни один их юбилей не обходились без содействия супруги замдиректора. Она снабжала все торжества различными заморскими яствами и винами. И вообще снабжала...
И вот эта солидная пара неожиданно появилась в Завражье, для чего пешим порядком прошествовала с полкилометра.
Юрисконсульт первым нашелся что сказать:
- Добрый день! А мы решили немного прогуляться!
- Добрый день,— сказал Леонид. Он работал сменным инженером цеха и сейчас несколько оробел.
Виктор молча поклонился и отошел за спину брата.
Замдиректора угрюмо, исподлобья посмотрел на Леонида, посмотрел на юрисконсульта и, не подавая руки, буркнул:
- Мое почтение! — Потом он указал на красивый дом и обратился лишь к одному юрисконсульту: — Учтите, купил его я и уже задаток дал.
- Извините, но я ничего покупать не собираюсь,— ответил юрисконсульт, несколько уязвленный бесцеремонным тоном замдиректора.
- Всего наилучшего! — сказал замдиректора, едва кивнув головою. Супруги круто повернулись и направили стопы к своей машине...
От тети Лизы Виктор узнал адрес жившего в гopoде сына умершей хозяйки старенькой соседней избушки. Все тpoe осмотрели заброшенный, видно, давно не паханный участок сзади и отправились к тому концу деревни, где некогда стоял дедов дом. Они потолкались в раздумье у маленькой тети Лизиной избушки, потом повернули к поджидавшим их среди поля «Жигулям».
Пока шли — разговорились.
— Послушай, Виктор,— говорил юрисконсульт,- что касается перевозки дома из города в сельскую местность, ничего сказать не в состоянии. Насколько мне известны постановления по земельным вопросам подобный исключительный случай вообще не предусматривается. Но знаю, что на любое строительство требуется соответствующее разрешение. Что же касается самой покупки дома, то эта операция может быть юридически оформлена сельсоветом, но лишь при одном обязательном условии — если ты выпишешься из своей городской квартиры, пропишешься здесь и поступишь в совхоз на работу... А директор совхоза выделит тебе участок сзади дома. Насколько мне известно, кадры высокой квалификации в селе необходимы крайне.
Прослушав эту длинную тираду, Виктор оторопел.
— А почему такие сложности? Один хочет дом купить, другой хочет дом продать, почему ставят красный свет? — заволновался он.
— Многие стремятся купить дома в сельской местности, чтобы приезжать на лето отдыхать, наслаждаться природой, но не работать. Сельскому хозяйству от подобных дачников польза равняется нулю, одни беспокойства,— говорил юрисконсульт.
— Я лично пользу приносить буду! — уверенно сказал Виктор.
— Какую же? — насмешливо спросил юрисконсульт.
— Буду пока думать, какую пользу. В совхозе разных машин много, найду часок-другой свободный ремонтировать их возьмусь.
Юрисконсульт столь же насмешливо и снисходительно улыбнулся.
— А вот наш замдиректора купил же тут дом,- вставил Леонид,— да еще какой! Как он покупку оформил?
- На этот вопрос я ответить не в состоянии,— сказал юрисконсульт.
- Да он все может, коли захочет! — воскликнул Леонид. - Для завода все сварганит, а уж для себя и подавно!
Юрисконсульт промолчал.
Подошли к машине, он и Виктор сели сзади, Леонид взялся за баранку.
- Ну посоветуйте, что мне делать? — обратился Виктор к юрисконсульту, нотка отчаяния зазвучала в его голосе.— А уходить с работы я не могу никак! И так нужен нашим девочкам!
- Есть один выход,— сказал юрисконсульт, помолчал, потом продолжил свою речь: - Только, друзья мои, строжайший уговор: никому ни слова, что данный совет дал тебе, Виктор, я, хотя с юридической точки зрения в моем совете никакого нарушения закона не усматривается.
Оба брата такое слово дали.
- Сколько на поминках было старых женщин? — продолжал юрисконсульт.— Восемь или десять? Так вот, уговори одну из них...
Далее он продолжал свою речь пространно и четко, тем размеренным и уверенным тоном, каким всегда поднаторевшие в законах и постановлениях юристы вразумляют своих бестолковых клиентов. Он сказал, что нужно уговорить такую старушку, но не одинокую, а живущую с дочерью или с сыном, и непременно в городе. Пусть она выпишется из квартиры, да еще напишет заявление в сельсовет, что желает купить дом в Завражъе и просит ее там прописать, и пусть она напишет доверенность на имя Виктора, что доверяет ему оформить данную покупку, да еще пусть напишет завещание, что в случае ее смерти дом в Завражье переходит в собственность Виктора.
- Да никакая из моих тетей не согласится переехать в Завражье! — жалобно воскликнул Виктор.
- А никакого переезда не потребуется,— невозмутимо продолжал юрисконсульт.— Твоя тетка спокойно останется жить в своей городской квартире, а прописана будет в Завражье как домовладелица.— Он обещал, что заявление в сельсовет, доверенность и завещание сам составит и отпечатает. Данные документы необходимо оформить в нотариальной конторе.
Виктор замолчал. Он понимал, что всю эту нудную канитель придется провести, да еще как можно скорее, пока бульдозер не подступил к дедову дому. А подходящую покупательницу завражской развалюхи он уже наметил. Это будет другая двоюродная сестра его деда — тетя Феня, живущая в городе со своей незамужней дочерью. Он сегодня же пойдет к ним и уговорит их принять участие в этой сложной юридической сделке.

4

Виктор уже давно работал на самом удивительном предприятии не только в городе, но, наверное, во всей Владимирской области. Там трудилось свыше двухсот человек, правда, не девочек, как выразился Виктор, а девушек и женщин от восемнадцати до пятидесяти пяти лет. Их обслуживали только двое мужчин — он и старик-пенсионер Михеич, слесарь и плотник. Даже директор и главный инженер, даже ночные сторожа были женщины.
Предприятие это называлось «Швейная фабрика имени 8 Марта», там изготавливалась исключительно детская одежда.
Наверное, ни один мужчина не пользовался в городе таким успехом у представительниц прекрасного пола, каким пользовался Виктор. Лет ему было уже за copoк, росту невысокого, плотный, лицо круглое, румяные щеки, глаза голубые и ласковые, прищуренные, улыбки скорее глуповатая, чем привлекательная, образование всего-то семь классов. А ведь как очаровывал он, и не только работниц фабрики! Никакой интеллигентный и видный представитель сильного пола за ним не угнался бы.
Работал Виктор на швейной фабрике механиком. Не случайно юрисконсульт назвал его высококвалифицированным. Таскал он на тесемке на шее ящичек с набором разных отверток, щипчиков, ключей, пинцетиков, буравчиков. Расхаживая по обширным помещениям цехов, между рядами склоненных над швейными машинками работниц, он по слуху определял малейший перебой в том или ином моторе, подходил и не замечавшей этого перебоя работнице сзади, обнимал ее или щипал, останавливал мотор, всовывал в его нутро нужную отвертку... И через минуту смотришь — пошла машинка жужжать, как ей полагалось.
- Витя, Витенька! Витюшок! Витек!— время от времени слышались зазывания с разных концов зала.
Он торопился и быстро исправлял механизм, да еще успевал учить молодых работниц таким премудростям шитья, о каких они в своих ПТУ раньше и не слыхивали.
Был у Виктора в конце одного из цехов крошечный кабинетик, набитый всевозможными слесарными инструментами, которые в строгом порядке размещались на столике и на полочках, висели по стенам, лежали на полу, по стенам висели также портреты красавиц, одетых и почти раздетых.
Туда он время от времени уединялся что-то чинить или мастерить или просто прятался от чересчур назойливых приставаний «девочек».
А по вечерам нередко звали его соседи по дому и многочисленные знакомые чинить телевизоры, проигрыватели, холодильники, разные электроприборы и прочую технику — ныне обязательную принадлежность каждой квартиры. Он чинил быстро и умело. А деньги за ремонты, между прочим, брать стеснялся, разве кто уж силком совал ему в карман трешницу. Если же подносили ему чарочку, то больше ста граммов он никогда не выпивал, говорил — это моя норма.
Оттого-то у Виктора было много друзей не только среди женщин, но и среди мужчин.
Оттого-то уверенно он считал, что преодолеет все препятствия, а дедов дом в Завражье перевезет, там поставит и заживет припеваючи. Но он сознавал, что действовать надо скоро и даже с хитростью. Смущала его лужа на дороге, но он надеялся, что на грузовике сумеет преодолеть и это препятствие.
Была у Виктора жена Капитолина, работавшая на маслозаводе, безмерно любившая своего мужа, мастерица готовить всякие соленья, маринады и варенья. Она совершенно спокойно относилась к обнимкам и поцелуям, какими иной раз награждали ее любимого муженька швеи. Она знала, что ее суженый никогда ей не изменит, и потому никогда не шла против его воли. И на этот раз, коли задумал он столь сложное предприятие с дедовым домом, значит, надо ему всячески помогать.
Был у них единственный сын — восьмиклассник Ленечка. Когда его отец учился в школе, то едва-едва вытягивал на троечки. Так и сын. Но, в отличие от отца с детства самозабвенно увлеченного всякой техникой, сын рос обалдуй обалдуем, ровно ничем не интересовался и был для родителей тяжкой ношей. В свое время они мечтали, что закончит их сын вуз, станет хорошим трудолюбивым инженером. А теперь их удовлетворял хоть то, что не водится он со всякими уличными дружками, а все свободное время сидит дома, тупо уставившись в телевизор, одинаково бездумно воспринимая мультики для малышей, футбольные матчи, научные лекции…

5

Однажды тетя Феня попросила Виктора смастерить ей не более и не менее как самогонный аппарат. Виктор всегда с готовностью бравшийся за всякую технику, на тот раз решительно и с негодованием отказался. С тех пор тетя Феня тайно стряпала на сахаре с изюмом брагу и в одиночестве выпивала.
Сейчас, идя к ней, Виктор опасался, что она обижается на него. Чтобы серьезный разговор пошел легче, он по дороге купил пол-литра. Но его опасения были напрасны.
И тетя Феня и ее дочь Люда обрадовались нежданному гостю чрезвычайно. Да и как же им было не радоваться! Ведь все вечера проводили они у телевизора и, подобно Викторову сынку, смотрели без разбора все передачи подряд.
Тете Фене давно уже шел восьмой десяток, но была она еще бодрой старушкой и, кроме пенсии, с весны до осени прирабатывала: у двух владелиц участков в городе брала на комиссию садовые цветы и успешно их продавала на рынке. Сколько прибыли на этой торговле она получала — даже родная дочь не имела понятия.
Люда работала экономистом в районном финансовом отделе, сокращенно райфо, в том учреждении, где все сотрудники, кроме заведующего, были женщины из коих многие не находили себе мужей и оставались неудовлетворенными судьбой старыми девами. А когда-то, в молодые годы, Люда была тайно влюблена в своего троюродного племянника Виктора, тогда только что вернувшегося из армии веселого балагура. С тех пор прошло много лет, но она продолжала мечтать про себя о несбыточном, о прекраснейшем в мире принце с круглыми румяными щеками и с очаровательной, как ей казалось, улыбкой.
Вот почему сейчас, когда Виктор вошел, да еще со стуком поставил на стол бутылку, Люда вся просияла и расцвела.
После первой стопки Виктор отставил посудину, и хозяйкам налил по второй, когда же они выпили и закусили, он приступил к серьезному разговору, рассказал о цели своего прихода.
Тетя Феня разволновалась.
- Нет, нет,— замахала она руками,— никаких домов отродясь не покупала, ни в какую нотариальную контору не ходила. Нет, нет, дорогой племянничек, и не проси!
Виктор налил третью стопку одной тете Фене.
Люда поняла, что именно от ее матери требуется. Она полностью встала на сторону Виктора и, правда, не сразу, а в конце концов сумела уговорить свою порядком-таки осоловевшую мать подписать все четыре сочиненные юрисконсультом и отпечатанные на машинке бумажки. Люда обещала на следующий день оформить в ЖЭКе и в милиции выписку матери из городской квартиры.
Но она выговорила одно условие: два раза в месяц пусть Виктор приходит к ним в гости; о том, что он будет приходить не с пустыми руками, уговора не было, но эта подробность сама собой разумелась.
Правда, не на следующий день, а через три дня Виктор со всеми бумажками, подписанными тетей Феней, с ней самой и с Людой отправился с утра в нотариальную контору. На работе он отпросился, сказал, что уходит по важному и неотложному делу, по какому - предпочел умолчать. Точно так же отпросилась и Люда.
Втроем подошли они к дому, где над входной дверью была вывеска «Нотариальная контора».
Сперва Виктор отправился один на разведку. В коридоре томилось человек десять посетителей — целая очередь: он сразу сообразил, что ждать придется долго и решил всех перехитрить. Выскочил на улицу, подхватил тетю Феню под руку с одной стороны, Люда - с другой... Так они и вошли в заветное учреждение. Старушка болезненно охала и едва переступала ногами. Они направились, минуя очередь.
— Завещание надо заверить. Видите, какова бабушка,— жалобно объяснял Виктор.
Очередь поворчала, но пропустила.
А через десять минут, размахивая скрепленными печатями бумажками, сияя голубыми глазками и улыбаясь торжествующей улыбочкой, Виктор вышел наружу. Тетя Феня и Люда бодро шествовали за ним. Хозяин развалюхи поджидал его с мотоциклом. Виктор поцеловал обеих женщин в щеки, взял теткин паспорт и вскочил на багажник. Оба седока надели цветные каски и помчались на центральную усадьбу совхоза. Там помещался сельсовет, там они оформят покупку дома.
Виктору казалось, что в самом тарахтении мотора слышалось нечто бодрое и обнадеживающее.

1 2 3 4 5 6 7

Категория: Голицын С. М. | Просмотров: 417 | Добавил: Николай | Рейтинг: 0.0/0