Село Любец и его окрестности. Часть 8 - 20 Апреля 2022 - Блог

Главная » » Село Любец и его окрестности. Часть 8

22:08

Село Любец и его окрестности. Часть 8

Село Любец и его окрестности

Назад » » » Село Любец и его окрестности. Часть 7

Наверное, для Большого дома наступил самый страшный час за всю его долгую жизнь.
Немного под хмельком, братья и сестры, их мужья и жены сели вокруг стола.
Та сноха покойного Григория Петровича, для которой подъем с Клязьмы был «безумным», а туалет «кошмаром из кошмаров», говорила всех бойчее, всех, казалось бы, доказательнее:
— Дом продать! Такой случай упускать нельзя! Музейцы дают неслыханную по здешним местам цену. Пусть его перевозят в Суздаль со всем барахлом. Нам-то что? Да и муж совсем измучился. Косить сено заставляют, огород копать заставляют. Хватит! Поедем на Черное море.
Все, кто сидел, томительно молчали.
Первым заговорил старший из братьев:
— Да, деньги, конечно, большие. А если их разделить между всеми нами? Сколько на каждого придется?
Опять восстановилось томительное молчание.
Казалось бы, судьбу Большого дома решала простая арифметика. Всех наследников, считая троих москвичей двоюродных, было одиннадцать. Каждый из них мысленно делил действительно солидную сумму на одиннадцать частей. Выходило что-то не больно густо…
И прощай Большой дом! И прощай берега Клязьмы! И редко будут встречаться между собой родные. И дружба между ними сойдет на нет.
— Продавать дом не будем! — твердо сказали один за другим все братья и все сестры.
Но, наверное, не арифметика разрубила узел. Арифметика служила достаточно убедительным объяснением для местных жителей и для городских знакомых. А главным доводом были те пуповины братьев и сестер, которые давным-давно покоились в здешней матери сырой земле, но невидимыми нитями накрепко привязывали родичей к Большому дому.
Бойкая сноха еще пыталась возражать, но ее никто не слушал.
— Ну, как хотите, а я сюда больше ни ногой!- обидчиво сказала она, встала из-за стола и вышла.
Один из братьев тоже встал и отправился в соседнее село в контору отделения совхоза просить, как обычно в прежние годы просили, на следующий день с утра лошадь, чтобы вспахать усадьбу и посадить картошку.
Но он вернулся ни с чем. Самой Андреихи не застал, она уехала в город, а ему сказали, что она лошадь давать не велела.
— А мы и без коня вспашем,— сказал старший брат, оглядывая младших братьев, двоюродных и племянников. И невольно залюбовался — какие они все рослые, плечистые, сущие богатыри.
На следующее утро одна из сестер направилась за два километра в магазин. Работа предстояла нелегкая, ее не мешало бы завершить двумя, а то и тремя поллитровками зелена вина.
Вытащили из сарая соху, когда-то припасенную заботливым хозяином Большого дома, приладили из веревок упряжь, восемь человек впряглись, старший брат встал сзади управлять. Подошли женщины с недрами, полными картошки.
— Эй, но, пошел! — шутливо скомандовал старший брат.
Нагнувшись, напряглись восьмеро. И двинулась соха зарываться в черную и рыхлую землю. Так зачастую людской силой распахивали целину древние славяне, восемь веков тому назад переселившиеся из южных степей сюда, на берега Клязьмы.
Женщины кидали картошку в глубокие борозды, мужчины изо всех сил тянули соху.
— Это что же вы такое делаете, а? — окликнул пахарей звонкий девичий голосок.
Упряжка встала. Все оглянулись, увидели Андреиху. Тогда как раз вышел указ: всем мотоциклистам носить защитные стальные шлемы. Так Андреиха и явилась и шлеме ярко-оранжевого, словно огонь, цвета и решительно зашагала прямиком по распаханной земле.
— Захватывать самовольно совхозную землю запрещено! — восклицала она, размахивая своим огненным шлемом.
Ее окружили. Каждый из богатырей мог бы пальцем столкнуть ее — низенькую, а какую бойкую. Однако они покорно встали, вроде бы виновато опустив головы.
А она, глядя на них снизу вверх, скороговоркой крикливо выпаливала:
— Ушли из села, разъехались, трудодней наших испугались, потянуло на легкие хлеба, не захотели тут жить, не захотели работать в сельском хозяйстве! Вы — дачники! А дачникам положено под дом две сотки — и все! Такая установка!
О, братья и сестры могли бы рассказать о вовсе нелегкой, особенно в военные годы, работе в городе, но они промолчали. Лишь один из братьев неуверенно возразил, что совхозу их усадьба вряд ли нужна, что трактору сюда, между двумя оврагами, не добраться, и, значит, если землю не вспахать на лошади или вручную и не засадить картошкой, вырастет тут никому не нужный бурьян; он обещал, как и в прошлые годы, косить сено для совхоза.
Андреиха твердила одно: такая установка, да еще велела за лето баню снести, да грозила, если посадят картошку, всю ее выпахать, да отобрать, да еще грозила на суд подать за самовольный захват земли. Сено обещали косить? Не нужно совхозу ихнее сено.
Да как это сено не нужно? Каждый год совхоз своими силами не управлялся с сенокосом, косили городские служащие. Да и не мог совхоз скашивать траву на недоступных для трактора участках. И всегда к весне совхозные коровы тощали от бескормицы и меньше давали молока.
А насчет установки Андреиха была права. Да, в тиши московских кабинетов родилось такое постановление: лица, постоянно в сельской местности не проживающие, но владеющие там домами, не имеют права пользоваться усадебной землей.
— Вот так! Вы дачники, и не смейте сажать картошку! Если хотите, перед домом цветы сажайте,- говорила Андреиха.
Иные директора совхозов и председатели колхозов неукоснительно соблюдали это постановление и, отрывая своих работников от прямых дел, посылали их следить, чтобы не смели дачники обрабатывать участки сзади своих домов.
А дачников с каждым годом наезжало все больше и больше. На машинах они всюду добирались и покупали дома, случалось, официально. А иногда втихомолку, за поллитровкой и без участия сельских властей, совершалась полюбовная сделка между продавцами и покупателями. Покупали дачники брошенные прежними владельцами дома и приезжали на лето на деревенский воздух. И хотели бы под лопатку вскопать хоть малый огородик, да нельзя. Так и зарастала крапивой и лопухами земля, и неухоженные яблони дичали и сохли.
А другие директора совхозов и председатели колхозов, для которых сдача хлеба, мяса и молока были самым главным, благоразумно руководствовались обыкновенным здравым смыслом.
— Пусть дачники сажают сзади домов что хотят, а за это нам сено косят да пропалывают гряды,— рассуждали они.
Таким был и директор совхоза «Гигант» — по происхождению крестьянин. Когда Андреиха примчалась к нему жаловаться — смотрите, какие захватчики нашлись,— тот махнул рукой и сказал:
— И правильно, что распахивают, иначе семена сорняков на наши земли перекинутся. А ты проследи, чтобы всю траву с той пустоши они выкосили.
Посадили братья и сестры картошку и разъехались, договорились встретиться на сороковой, как положено, день после кончины их отца.
Они приехали. И опять с утра старушки пели молитвы. И опять было «три стола». И, сидя на лавках и угощаясь, все добром поминали покойника.
А на следующий день восьмеро запряглись в соху окучивать картошку. Вечером, все усталые, сидя за полом и чокаясь стаканами, они договорились между собой — стараться всегда проводить летние отпуска вместе в Большом доме. И уехали.
С того года каждую осень их картошка «синеглазка», ухоженная, удобренная, вовремя окученная и вовремя прополотая, давала урожай в пять раз больший, чем на ближайшем совхозном поле. И делили братья и сестры урожай между собой и везли в свои городские квартиры, а отборные, чистые, просушенные на солнце клубни ссыпали в подпол Большого дома, чтобы на следующий год посадить. Зимой, когда угощали они своих гостей картошкой, их всегда спрашивали:
— Откуда она у вас такая вкусная?
Они отвечали:
— Сами вырастили, на своей родимой завражской землице.
А Большой дом с тех пор всегда до самой весны оставался заколоченным...

Идут годы и годы. Каждое лето по-прежнему стараются провести в Большом доме все те, кто тут родился, приезжают их жены и их мужья, многие дети и внуки. И приезжают они теперь не по железной дороге, не на пароходе, а на разноцветных легковых машинах.
Вышел новый закон: если совхоз или колхоз не в силах сам обработать усадебные земли, их разрешено обрабатывать сельским домовладельцам.
Те, кто приезжают в Большой дом, больше не распахивают свой участок «древнеславянским» способом, а просто вскапывают под лопату сколько кому нужно. Вот почему конец участка зарос лопухами и крапивой.
А настает пора сенокоса, с рассвета выходит из Большого дома целый взвод с косами — поразмяться, надышаться полной грудью животворным воздухом Клязьминской поймы.
Один из братьев и муж старшей сестры ушли на пенсию и поставили на участке ульи. Они разводят пчел и живут в Большом доме с самой ранней весны до снега. Все надворные постройки стоят темно-серые, почти черные, нижние бревна затянуты гнилью. И только ульи, ярко раскрашенные зеленым, желтым, голубым, коричневым, радуют глаз.
Теперь во всем Завражье на зиму лишь в пяти домах остаются старушки. По вечерам собираются они у владелицы ткацкого стана. Одна из них ткет половики, а остальные смотрят телевизор, либо в дурака режутся, либо потихоньку беседуют, вспоминая свои молодые годы.
А многие дома стоят заколоченные, черные, сугробами занесенные. И оживают только на лето. Тогда наполняются они шумом...
Ну а что касается Владимиро-Суздальского музея заповедника, то его служащие разыскали где-то в другой деревне дом старинный и красивый, но много моложе Большого дома. Они купили его, перевезли в Суздаль и поставили на площадке деревянного зодчества, а под крышей прибили дощечку с надписью: «Дом зажиточного крестьянина».
Видно, у тех, кто его продавал, не было такой привязанности к родной земле, такого крепкого родства, как у всех многочисленных потомков прадеда Фомы, у тех, кто, наверное, будет годы и годы и многие десятилетия жить в Большом доме на берегу Клязьмы.
Когда я уже вовсю работал над этим очерком, мне посчастливилось снова побывать в Завражье. Меня повез туда один мой друг, обладатель новеньких «Жигулей» и одновременно умелый фотограф.
Когда мы подкатили к Большому дому, перед ним стояли столь же новенькие «Жигули». Так я познакомился с Константином Григорьевичем, младшим из братьев, кто добрую половину года проводит в Завражье.
Он сказал, что решился совсем переехать в Большой дом, да еще вместе с зятем. А в Горький они будут только наезжать. На чистом воздухе вольнее и здоровее дышится, да и пчелы в подполе не замерзнут. Да еще собирается он в тишине писать историю своего рода и своей деревни, а зять будет писать военные воспоминания.
— И знаете, жителей у нас в деревне поприбавилось,— весело добавил он.— Вон тот дом и вон тот,— он указал на противоположную сторону улицы,— совхозные механизаторы купили, весной отремонтируют их и поселятся со своими детьми. Так что Завражье, как видите, живет.
Я заметил и на усадьбе перемены — построили новую баню, правда, отчасти из прежних бревен.
Мой друг сфотографировал Большой дом и снаружи, и внутри, а также переснял несколько фотографий, из тех, что висели по стенам комнат...
«Да где же находится Большой дом? Я хочу его видеть!» — возможно, воскликнет тот, кто прочтет этот очерк.
На этот вопрос он не получит ответа. Много лет тому назад я впервые встретился с дядей Гришей и обеими старушками. И я хорошо знаю одного из их московских племянников, который мне подробно рассказывал историю всей семьи. Однако, по настоятельной просьбе многочисленных нынешних владельцев Большого дома, я намеренно скрыл, близ какого города он поит, не упомянул ни одной фамилии, да и название деревни дал вымышленное.
Однажды осенью я еще раз побывал в Завражье.
К этому времени очерк «Большой дом», правда в сильно урезанном виде, уже несколько лет как вышел в одном журнале, и я его готовил к данной книге.
Константин Григорьевич и его сестра Евдокия Григорьевна встретили меня, что называется, с распростертыми объятиями, и самовар поставили, и домашними лепешками с медом угощали.
Они все повторяли:
— Как же вас не приветствовать, не угощать! Ведь вы прославили наш крестьянский род на всю страну.
Они рассказали, что летом много их родни тут собралось, сарай подновили, колодец вычистили, на тот год крышу в Большом доме собираются толем перекрывать.
Плохо, что уехал Константин Григорьевич зимой на месяц в Горький, а без него Завражье осталось беззащитным. Воспользовались этим грабители, в одни дома через чердаки залезли, разбирая доски потолка, в других ломами двери высаживали. И любопытно — забирали только иконы. А дверь Большого дома, запертую на два больших нутряных замка, одолеть не смогли. Константин Григорьевич показал на ней выбоины — следы деятельности лома.
— Приезжайте, приезжайте еще, всегда будем вам рады,— говорил он, вручая мне на прощание банку янтарного меда.

СЕЛЬСКИЕ УЧИТЕЛЯ

В первых числах сентября 198 такого-то года в одной районной газете Владимирской области целая страница была посвящена открытию школы. В заголовке стояло: «Новая школа — все радуются, все довольны!» А ниже в статье были такие слова:
«Как мы рады, как мы все счастливы, что будем учиться в такой красивой школе! Раньше мы ездили на автобусе очень далеко, за десять километров в город, и не могли заниматься в кружках, участвовать в самодеятельности, а теперь нам совсем близко, я заметила по часам — всего четыре минуты».
И подпись — имя, фамилия, ученица седьмого класса...
Нет, не все радовались и не все были довольны, что на центральной усадьбе совхоза «Прогресс» открылась новая школа.
Строилась она три года. И все учителя ближайшей восьмилетней Черновской школы давно знали, что — ничего не поделаешь — они перейдут в новую, и придется им ходить за три километра пешком. А в Чернове останется лишь начальная школа для учеников первого, второго и третьего классов, заведующей там будет Александра Александровна, которая в течение многих лет работала в Черновской школе директором.
Так еще весной было договорено с завроно Трифоном Трифоновичем и с Марией Ивановной — инспектором; договорились, правда, только на словах.
Александра Александровна заранее вычислила, что набирается лишь двадцать шесть учащихся. Маловато, конечно, но что поделаешь, нынешние родители не хотят иметь больше одного ребенка, в редких случаях двоих. Будет она одна вести все три класса. Кроме нее останется еще уборщица тетя Нюша, начавшая работать в школе чуть ли не со Дня Победы...
Еще в середине августа Александра Александровна отправилась в город, но — какая досада — Трифона Трифоновича не застала, он уехал во Владимир, чтобы познакомиться с будущим директором новой школы, которого расхваливали на все лады.
Обо всем этом Александре Александровне рассказала ее давняя приятельница — инспектор Мария Ивановна, и обещала, что в зарплате Александра Александровна почти не пострадает и может быть за свое положение спокойна.
Приказ об открытии с 1 сентября Новой школы существовал, а о начальной школе в Чернове приказа еще не было. Александра Александровна забеспокоилась, но думала, что на августовском районном совещаний учителей она все выяснит.
И неожиданно накануне совещания вызвали ее в роно. Она приехала и сразу прошла в кабинет заведующего. Трифон Трифонович усадил ее по другую сторону своего письменного стола и уставился на нее своими выпуклыми, стеклянными глазами.
Он и раньше был неприятен Александре Александровне, особенно когда упрекал ее за различные нарушения многочисленных инструкций.
«Вылупит свои глазищи, ну точно лягушка,— не раз жаловалась она потом мужу,— сперва молчит-молчит, да как квакнет!»
И на этот раз он молчал, долго и нудно, и вдруг бухнул такое, что она прижала руку под сердце и чуть не повалилась со стула.
Он ей сказал, что обязан экономить государственную копейку, поэтому школа в Чернове закрывается совсем и в облоно это решение утверждено.
Александра Александровна собралась с духом и напомнила, что жители Чернова и соседних деревень готовятся торжественно отметить стодвадцатилетний юбилей школы. И еще она сказала, что о старших школьниках и речи нет, а малышам ходить за три километра будет трудновато.
Трифон Трифонович ответил, что даже если бы Черновская школа была основана двести лет тому назад, он все равно обязан был бы ее закрыть. А в детстве он сам бегал за три километра, обмораживался, конечно, а ничего, выучился, высшего образования добился.
Александра Александровна возразила, что тогда были совсем иные времена, а о малышах надо заботиться.
Трифон Трифонович вдруг встал и, повысив голос, отрубил:
— Некогда мне с вами разговаривать, я к завтрашнему докладу готовлюсь! Еще раз повторяю — дело что решенное. А вы, Александра Александровна, если желаете, в новой школе вам часы выделят.
— С больными ногами далеко мне по грязи топать,— с большой горечью сказала старая учительница.
— Ну так подавайте на пенсию, мы вас не задерживаем,— услышала она безжалостный ответ.
Вообще-то по возрасту ей три года назад можно было уйти на пенсию, но она рассчитывала еще сколько-то годков в начальной школе поработать и об этих своих планах недавно с инспектором Марией Ивановной толковала. А сейчас сгоряча, даже с мужем не посоветовавшись и не выходя из кабинета Трифона Трифоновича, написала она заявление: дескать, прошу уволить меня по собственному желанию и по состоянию здоровья...
Но Александра Александровна не знала основной причины, почему так неожиданно и скоропалительно был издан приказ: Черновскую школу закрыть. А причина та крылась, между прочим, вовсе не в экономии государственной копейки.
В области Трифону Трифоновичу дали указания: создать вновь назначенному директору школы Петру Петровичу, как новатору и весьма перспективному педагогу, особо благоприятные условия, добиться для него трехкомнатной квартиры, пойти навстречу его пожеланиям, пообещали помочь оснастить новую школу самым современным оборудованием и самыми современными пособиями.
Когда Петр Петрович впервые прибыл в город, то был принят всеми служащими роно, как говорится, с распростертыми объятиями. Трифон Трифонович усадил его напротив себя, и они начали договариваться по многим вопросам.
И тут Мария Ивановна напомнила, что существует инструкция Министерства просвещения РСФСР, в которой говорится, если в школе менее трехсот учащихся, то директор по совместительству исполняет обязанности завуча.
— А как бы я хотел иметь дельного, энергичного помощника! — сказал Петр Петрович.
— Мария Ивановна, подскажите,— обратился к ней Трифон Трифонович.
Она выложила перед ним папку — «Дело Черновской неполной средней школы». Начали считать; в поселке центральной усадьбы совхоза столько-то учащихся, да плюс четвертые — восьмые классы, которые перейдут из Черновской школы,— столько-то. Выходило 285.
— Не хватает маленько,— вздохнул Трифон Трифонович.
— В начальной Черновской школе остается двадцать шесть учащихся,— подсчитала Мария Ивановна.
— Очень хорошо! — обрадовался Трифон Трифонович.— Если Черновскую школу закрыть полностью, набирается нужное число. Я сейчас согласую этот вопрос с областью. Он позвонил во Владимир, и за две минуты судьба Черновской школы была решена.
Петр Петрович слушал этот разговор и про себя радовался, как стараются ему помогать. Ему обещали подобрать дельного, энергичного завуча. Значит, он избавится от хлопотных дел с проверкой уроков и с составлением расписания.
А две пожилые, всю жизнь проработавшие в Черновской школе женщины — директор и уборщица — «подлежали сокращению».

— Надо отнестись ко всему философски,— спокойно сказал Павел Павлович, когда в тот вечер, накануне учительского совещания, его жена, Александра Александровна, вернувшись из города, рассказала ему, как ее обидели.
За ужином супруги решили: ничего не поделаешь: заявление подано, значит, надо с работы увольняться. Да и на самом деле, Александре Александровне с каждым годом приходилось все хлопотнее справляться с директорскими обязанностями, с преподаванием, да еще корову они держали. Школа стояла не на деревенских порядках, а в стороне, за околицей, на отдельном, окруженном старыми липами участке. И ходить туда Александре Александровне с больными ногами стало трудновато.
Раньше думали супруги — корову продать. Теперь выходило иначе — корову оставить.
Обидно, конечно, что стодвадцатилетний юбилей школы отмечать не придется. Собирались прийти все жители Чернова и тех соседних деревень, в каких ни одного школьника не осталось. Все они в Черновской школе когда-то учились, иные, может, еще до революции — совсем древние старики и старухи. Все ждали будущий праздник, хотели послушать торжественные речи разных начальников, да послушать песни ребятишек, да полюбоваться, как они танцуют. А может, и самим вспомнить былые годы — да запеть, да заплясать...
Когда отмечалось столетие школы, праздник устроили замечательный, и еще удалось тогда получить деньги на текущий ремонт. И теперь мечтали — будут отмечать еще лучше, сразу после Октябрьских праздников, когда полевые работы закончатся; обещали приехать учителя-родственники со всей Владимирской области...
Кто такие учителя-родственники?
Отвечали на этот вопрос те, кто хорошо знал историю Черновской школы.
Через год после освобождения крестьян приехал в Черново молодой учитель с женой; а поступило в школу всего двадцать мальчиков и две девочки. Сорок лет учили, состарились, их сменили в школе учителя — два сына с невестками. От них-то и пошли две ветви многочисленного рода учителей, разъехались иные по другим школам Владимирской губернии, трое погибли на войне гражданской, остальные продолжали учительствовать, уже в советских школах. Четверо учителей головы свои сложили на фронтах Отечественной войны. Годы шли, сменялись поколения учителей. А родовое гнездо оставалось в Чернове...
Когда Трифон Трифонович стал заведовать роно, ему не понравилась такая, по его словам, «семейственность». Стал он учителей — молодых племянников и племянниц — под разными предлогами переводить в другие школы района, лишал их родимых корней и мудрых советов педагогов — дядей и теток. То о ссорах между учителями никто никогда в Чернове и не слыхивал, а тут нет-нет возникали сплетни, выползала зависть, кляузы по разным местам шли.
А учителя-родственники, живя в отдалении друг от друга, меж собой переписывались — к Новому году, к прочим праздникам поздравительные открытки пересылали, случалось, в гости ездили, все больше на свадьбы и на похороны, иногда водили отряды юных туристов в те места, где преподавали родные.
Словом, связь между ними не терялась, не обрывалась.
Однако за последние годы многие молодые потомки легендарного прадеда-учителя выбирали другие профессии, разлетались из родительских гнезд по всей стране...
— Значит, не будет юбилея,— грустно сказала Александра Александровна.
— А музей? Как быть с нашим музеем? — спросил Павел Павлович жену.
В его притихшем голосе она почувствовала и тревогу, и тоску, и смятение и, не зная, что ответить, опустила голову...
Музей Черновской школы был хорошо известен по всему району, и даже в областной газете как-то поместили о нем хвалебную статью. А начался музей давно, вскоре после Дня Победы. Вернулся тогда в родное Черново, в дом учителей-родителей демобилизованный молодец-сержант, поступил в школу физруком и одновременно на заочное отделение Владимирского педагогического института на исторический факультет. Женился он на своей же троюродной сестре — учительнице русского языка. И была у них любовь, о которой в старинной песне пелось, как у сокола с соколицей. Дети у них росли — три сына, выросли — в школу пошли.
Это были Павел Павлович и Александра Александр ровна — о ту пору молодые, счастливые, полные сил и желания учить и воспитывать детей.
А тогда в каждой сельской семье по пять-шесть и больше ребят росло. Тесно стало в той старой школе-четырехлетке: в три смены учились.
Тогда в каждой деревне свой малый колхоз был. Собрались председатели, между собой потолковали и решили в Чернове новую просторную школу строить, притом семилетку, чтобы набирались ребята ума-разума.
Райком и райисполком задумку поддержали. Кровельное железо, стекло, всякие там дверные навесы, оконные шпингалеты и прочие железные части помогли раздобыть. Кузнецы с утра до вечера мехи раздували, по наковальням молотами стучали.
Из векового соснового бора повезли лошадки на санях толстые бревна. Каждый колхоз плотников выделил. В двадцать топоров пошел звонкий перестук, три продольные пилы визжали, готовые половицы да потолочные доски с высоких козел на снег падали, Старались мужички, знали — для своих детей строят.
И поднялась школа всего за две недели. Привезли из города парты и грифельные доски, а столы, табуретки и прочую мебель свои столяры смастерили. И сели ученики за новенькие парты. А старую школу, стоявшую восемьдесят лет, разобрали на дрова.
На зимние каникулы — на лыжах, на летние каникулы — пешком начал Павел Павлович водить ребят в походы по своему району, по всей земле Владимирской. И ходили они не просто так, чтобы ради туристских значков нашагать побольше километров. Нет, в каждой деревне они останавливались, расспрашивали стариков о прежнем житье-бытье, отыскивали тех, кто побывал на войне германской. Однажды нашли такого деда, который еще в японскую войну на Дальнем Востоке сражался. И записывали они рассказы стариков в особые тетрадки — походные дневники.
И еще спрашивали они у дедов и бабок — не осталось ли у кого на чердаках, в чуланах, в сенцах какой старой и ненужной деревянной, глиняной, металлической посуды, не бережется ли в сундуках какая старинная с вышивками одежда, нет ли во дворе или сарае разных выкованных в деревенской кузнице изделий и сельскохозяйственных орудий, какие употреблялись в единоличные времена?
Целые вороха, как выражалась Александра Александровна, «рухляди» притаскивали юные туристы в свой школьный музей. Тогдашний директор школы — пожилая учительница, предшественница Александры Александровны и одновременно ее родная тетка — отвела для музея целый класс. Под руководством Павла Павловича ребята сколотили стеллажи. Из каждого похода все прибавлялось и прибавлялось экспонатов.
С годами все больше и больше народу являлось в музей из школ города и района. Их встречали ребята-экскурсоводы, размахивали указками, рассказывали историю здешних мест, просили записать в книгу отзывов свои, впечатления. И таких книг за сорок лет набралась целая стопа.
А история Чернова и соседних деревень на самом деле была примечательна. В малых этих селениях увидел молодой еще тогда Павел Павлович отражение истории всей земли Владимирской. В свободные дни он ездил во Владимир, разыскивал в областном архиве старые документы, читал исторические книги...
С годами число жителей в деревнях все убывало. Уезжала молодежь в свой город либо на дальние стройки. А старики по деревням один за другим умирали.
И Павел Павлович спохватился: пока живы матери и вдовы погибших в Отечественную войну ратников, обязательно надо походить по всем окрестным деревням, чтобы узнавать фамилии погибших, да когда и где погиб, да какое звание имел. Да достать фотографии, какие-нибудь личные вещи, письма с фронта. И Павел Павлович повел школьников по окрестным деревням. Заходили они в избы, слушали и записывали рассказы плачущих старушек, получали в подарок памятные вещи покойных их сынов и мужей. Чтобы не на словах, а на деле было запечатлено: никто не забыт, ничто не забыто!..
Среди павших на поле брани оказался летчик, кому посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Записали ребята рассказ его старой матери, Ведь он когда-то учился в их школе. Павел Павлович сфотографировал похилившуюся набок избу.
Так в музее Черновской школы, наряду с отделами историческим и этнографическим, был организован отдел военный, которым особенно гордился Павел Павлович.
Он знал, когда построится новая школа, то перейдет туда работать. А музей останется в прежней. Раз Черновская школа будет начальной, значит, он мог рассчитывать для музея на вторую комнату, специально для военного отдела. Старшие ребята из Чернова помогут ее оборудовать. Так обещала ему жена. Теперь списки погибших хранились в отдельной папке, которую Павел Павлович называл самой драгоценной. Он размечтался, как на длинных бумажных полотнищах, крупными буквами написанные, будут эти списки висеть по стенам, по каждой деревне отдельный...
И все мечты его рухнули.

Если история Чернова и соседних деревень, согласно изысканиям Павла Павловича, началась со времен древнейших, то история центральной усадьбы совхоза насчитывала совсем немного лет.
Во время войны, когда требовались добавки к скудному обеденному столу городских жителей, были организованы в районе так называемые «подсобные хозяйства». Работники отдела снабжения (сокращенно ОРС) самого крупного городского завода облюбовали опушку леса невдалеке от полей Черновского колхоза.
На скорую руку были там сколочены два барака для жилья. Для конторы и для начальства перевезли из соседних деревень две избушки, а Черновский колхоз выделил несколько гектаров земли. И начали для работников завода выращивать овощи и картошку.
Но что было хорошо во время войны и в первые послевоенные годы, то позднее, когда жизнь начала налаживаться, оказалось для завода лишней обузой. Бараки опустели, а на непаханой земле вскоре зазеленел мелкий березняк.
Наверное, с годами развалились бы беспризорные бараки и березки скрыли бы остатки человеческого жилья, кабы не было где-то в верхах решено: мелкие колхозы сливать в крупные хозяйства. Так было объединено в один совхоз тридцать колхозов.
Потребовались помещения для конторы, для складов, для механической мастерской, понадобилось жилье для служащих. Много в чем нуждался новый поселок, в котором с каждым годом росло число жителей. Дело решалось в городских кабинетах. Вряд ли кто из районных руководителей сельского хозяйства, прежде чем просить для совхоза брошенные бараки, догадался в них заглянуть. А руководители завода были рады негодные постройки сбыть.
Так основался новый поселок вдали от реки. Строились дома на скорую руку, двухэтажные, совсем одинаковые. Построили котельную, подвели из города асфальтовую дорогу, наконец построили, школу. А назвать поселок позабыли. Именовался он несколько длинно — «Центральная усадьба совхоза «Прогресс». Наверное, тем, кто письма туда писал, и почтовым работникам был шибко неудобен адрес в три строки, в конце концов привыкли.
Павел Павлович старался убедить самого себя, что хочешь не хочешь, а придется работать на новом месте, с новым директором школы он должен сработаться, новых учеников будет учить. А полюбят ли те ученики его предмет, будут ли слушать его рассказы по русской истории? Он надеялся, что, может, не сразу, а удастся ему найти дорожку к сердцу каждого нового ученика. Знал он, что помогут ему знакомые ребята из Черновской школы.
Но до того рокового вечера, когда, вернувшись из города, жена объявила ему, что Черновская школа закрывается, он о музее совсем не беспокоился. Теперь понял — музей остается беспризорным.
Ох, не лежала его душа к новой школе, выстроенной в поселке, у которого никакой истории не было! Неужели переносить туда свое детище? Он убеждал себя, что музей должен быть связан со школой, чтобы ребята забегали туда постоянно, заботились о нем, чтобы юные члены совета водили экскурсии. Вот почему он решил, что музей придется устраивать в новой школе.
Он знал, что работники роно были к его детищу равнодушны. Однажды инспектор Мария Ивановна обнаружила, правда в запаснике, иконы; в ужасе замахала она руками и закричала:
— Как можно подобное держать в школе!
Он тогда перенес их к себе домой и спрятал в чулане. Мария Ивановна потом постоянно подпускала шпилечки, говорила, что в других школах района музеев нет, а показатели там выше.
И Павел Павлович знал, что в деле музея работники роно его не поддержат.
«А заинтересуется ли директор новой школы музеем, отдаст ли для него один из классов?» — спрашивал Павел Павлович самого себя. Он решил, что ему как можно скорее надо серьезно поговорить е Петром Петровичем и убедить его в большой воспитательной пользе музея.

Петр Петрович еще несколько лет тому назад был рядовым учителем географии в одном фабричном поселке Владимирской области. Постепенно он завоевал право называться педагогом-новатором. Журналы по педагогике напечатали одну его статью, другую, третью. В них он доказывал, что в наш век научно-технической революции нужен отдельный, электрифицированный школьный кабинет географии.
С помощью шефов-электриков фабрики один из классов был опутан проводами, которые тянулись от парт к доске. Уроки очень нравились ученикам. Сидя за партами, они нажимали отдельные кнопки, и тогда на карте зажигались разноцветные лампочки.
В области обратили внимание на Петра Петровича, на его новаторство, на успеваемость его учеников. Приезжали комиссии, приезжали учителя географии из других школ. Все удивлялись, восхищались...
Вот почему, когда в поселке центральной усадьбы совхоза «Прогресс» построили новую школу, было решено, что лучшего директора, чем Петр Петрович, не найти.
Но тут произошла заминка. Строители обещали сдать «готовый объект», то есть новую школу, еще весной, а приемная комиссия обнаружила множество недоделок; самый упрямый из членов комиссии — директор совхоза — акт не подписывал. Поползли слухи, что занятия в школе вообще в тот год не начнутся.
И в облоно, и в районо все ждали — примут школу, не примут. И Петр Петрович ждал решения своей судьбы. Наконец акт приемки новой школы был подписан.
Вот почему приказ о назначении Петра Петровича появился только в середине августа. Пока он сдавал дела своему преемнику, пока брал расчет, прошло несколько дней, и явился он на новое место работы лишь за три дня до начала занятий. Он понял, что попал в ужасающий цейтнот. И сразу самые различные дела, точно лавина с горы, низринулись на его голову. Но он не растерялся и составил четкий, по графам, с параграфами, план, как будет эти дела выполнять. Разделил их на три группы: дела в самой школе, отношения с совхозом, дела городские.
Он поехал в город, полдня провел на заводе, шефствующем над школой; а он мечтал из этого шефства вытянуть как можно больше. И добился, что заводскому конструкторскому бюро было поручено электрифицировать кабинет географии новой школы.
На втором месте Петр Петрович считал свои отношения с совхозом, точнее, с директором совхоза.
А тот был царь и бог над тридцатью деревнями, над, тысячами гектаров земли, над стадами коров и телят, над тремя свинокоплексами, расположенными по трем отделениям, над многочисленным парком сельскохозяйственных и других машин и механизмов, над грузовиками, над тремя лошадьми, над одним жеребенком, над одним автобусом и, наконец, над одной легковушкой-«козликом», чтобы возить его самого по отделениям совхоза и в город. И еще он командовал людьми — принимал на работу хороших и усердных, выгонял с работы нерадивых и пьяниц, мирил мужей с женами, родителей с детьми, соседей по квартире.
Петру Петровичу он обещал, пока только на словах, выделить школе в новом, только что отстроенном, доме две трехкомнатные квартиры. А Петр Петрович просил три, умолял, доказывал, правда робко. Уж очень солидным выглядел повелитель совхоза — грузный, одутловатый от постоянного сидения в кресле, либо в кабине персонального «козлика».
А тот все повторял:
— Выделяю две!
— И еще вы мне обещали выделить грузовую машину для перевозки личных вещей,— продолжал Петр Петрович. Голос его дрожал.
— Вот дом примем и выделим.
— Когда? Когда?
— Не знаю. Да раз дом не принят, вам везти вещи все равно сейчас некуда.
— А когда подпишете акт приемки? — чуть не простонал Петр Петрович.
— Когда строители доделают.— Директор совхоза встал; это означало, что разговор окончен.
Петру Петровичу ничего не оставалось, как, понурив голову, отправиться в свое временное жилье — в школу.
И раньше, когда принимали новую школу, директор совхоза был подобен кремню, А теперь в новом доме всяких недоделок, мелких и не очень мелких, тоже набиралось много: пронырливые совхозные пареньки до последнего, болтавшегося на одном шурупчике оконного шпингалета все отмечали и записывали.
По плану дом должен был быть сдан еще в середине августа. Двадцать одна семья совхозных работников, в том числе три пары молодоженов, ютились где кому подвезло, иные из города ежедневно на рейсовом автобусе прикатывали. Петр Петрович спал в своем школьном кабинете, съежившись калачиком на диване и прикрывшись плащом, а вновь назначенный завуч и его жена-учительница вообще отказались приступить к работе, пока не получат квартиру, и жили пока с тремя детьми в городе у родителей жены.
У директора совхоза была веская причина дом не принимать. Из окна его кабинета виднелись два, если присмотреться, чуть кособоких дома, принятых его предшественником еще пять лет тому назад. Между этими домами торчало гнусного вида строение, сбитое из старых горбылятин с двумя дверками, на одной дверке черной краской была намалевана буква «М», на другой — буква «Ж». И за водой жильцы этих домов ходили к водопроводной колонке.
— Видите, видите,— указывал директор совхоза на эти дома всем, кто жаждал получить жилье.— А в акте черным по белому стоит: принято со всеми удобствами...
Бедный Петр Петрович совсем замотался за эти дни — то в город, то ловил директора совхоза. Пришлось ему самому заняться составлением расписания уроков. Ой какое хлопотное дело! Надо с каждым учителем часы утрясать, а он еще не со всеми успел познакомиться, никак не мог провести первый педсовет. Из тех, кто преподавал в старой школе и жил в Чернове (он только теперь узнал это название), лишь с тремя удалось ему побеседовать. Кажется, являлись все, но, как нарочно, когда он ездил в город.
Павел Павлович дважды приходил в новую школу и нее не заставал Петра Петровича, ждал с утра до вечера и возвращался в Черново уже в темноту.

Только накануне торжественного дня открытия школы после обеда по всему поселку центральной усадьбы совхоза разнеслась радостная весть:
— Подписал! Подписал! Подписал!
Да, директор совхоза наконец подписал акт приемки нового двадцатичетырехквартирного дома!
Петр Петрович как приехал из города, так сразу помчался в контору: народу в комнате, перед дверью директора совхоза толпилось много. Петр Петрович, пользуясь своей руководящей должностью, всех растолкал, пробился в заветный кабинет.
Директор совхоза сидел, окруженный своими ближайшими помощниками, от духоты потный, разомлевший, и сразу ошарашил Петра Петровича:
— Решено выделить школе одну трехкомнатную квартиру, одну двухкомнатную. Вопрос согласован с общественными организациями.
— Как, как! — Петр Петрович даже ладони сложил, точно на молитву.— Вы же обещали две трехкомнатные!
Директор совхоза объяснил, что прибыли специалисты, муж — зоотехник, жена — агроном, у них трое детей. Нельзя им не дать трехкомнатную квартиру.
Петр Петрович усмотрел вопиющий произвол. Директор совхоза его бессовестно обманул. Почему же ущемлять интересы именно школы? Но Петр Петрович понимал, что спорить с хозяином всего и всех безнадежно. К тому же он не мог не учитывать, что этот хозяин обещал его жену устроить на работу бухгалтером, да еще обещал выделить грузовик — перевезти все имущество Петра Петровича.
И Петр Петрович покорился, смолчал, опустил голову. Он не принадлежал к числу тех, которые обладают пробивной силой.
«Трехкомнатную квартиру придется отдать завучу. Да, конечно, ничего не поделаешь — у него трое детей,— рассуждал он.— А себе? А себе оставить двухкомнатную, им на двоих хватит».
И тут ему вспомнилась жена, верная подруга его жизни, Милочка. А она как посмотрит на его решение? Ждет на старом месте работы, и он не в состоянии спросить ее мнения.
Петр Петрович зашел на почту узнать, нет ли писем, Ему посчастливилось, а может быть, и не очень посчастливилось. Он взял конверт, разорвал, тут же начал читать.
Письмо жены было отчаянное, даже душераздирающее. К ней приходят чуть ли не каждый день, торопят освободить квартиру. «Когда же, когда же . директор нашего совхоза подпишет акт?» — взывала Милочка и требовала, нет, не требовала, а мысленно хватала мужа за горло, чтобы квартира была обязательно трехкомнатная. В жутких, мощнее, нежели у Шекспира, выражениях она грозила мужу самыми различными карами, вплоть до развода, если он согласится на двухкомнатную.
Петр Петрович за десять лет супружеской жизни достаточно узнал не всегда покладистый характер Милочки; насчет развода она, конечно, перегнула палку. Однако он сейчас осознал, что другого выхода у него нет, как предоставить завучу, которого он еще и в глаза не видел, квартиру двухкомнатную.
На нервной почве он страдал изжогой. От переживаний накатило чувство омерзительное, точно червячок заерзал, впиваясь в пищевод. Петр Петрович поспешил в школу, в свой кабинет. Заботливая Милочка, сунула ему в портфель целительный флакончик: он выпил ложечку лекарства, поморщился, вроде немного полегчало.
И он принялся утешать самого себя: «Да, конечно, по своей должности я имею полное право на дополнительную площадь. И никто меня не упрекнет, ежели мы с Милочкой займем квартиру трехкомнатную».
Он взял портфель, служивший ему подушкой — пока единственное его личное имущество,— запер школу и пошел ночевать на новое место, в свою пустую квартиру. Пришлось ему улечься прямо на полу...

Вот какие события происходили в тот знаменательный день открытия новой школы, сразу после завершения торжества.
Классные руководители повели своих учеников по классам, а Петр Петрович, провожая почетных гостей, задержался у входа. И тут к нему подошли двое — мужчина и женщина,— оба рослые, улыбающиеся, элегантные, оба в новеньких плащах. Мужчина сказал, что назначен в новую школу завучем, назвал свое имя-отчество, представил жену — преподавательницу химии, назвал ее имя-отчество.
— Очень приятно! — просиял улыбкой Петр Петрович.
Приехавший был на голову выше Петра Петровича. Продолжая улыбаться, он извинился, что они прибыли, когда торжество уже началось; они стояли сзади родителей, всё видели и в восхищении от четкости всей церемонии.
Петр Петрович пригласил их в школу — посмотреть классы, учительскую, физкультурный зал и прочие помещения.
Приехавший извинился вторично и сказал, что они прибыли на такси, привезли кое-какие вещи, хотели бы их сразу внести в предназначенную им квартиру. И он кивнул на чемоданы и сумки, лежавшие кучкой на травке.
Изжога неожиданно засосала у Петра Петровича в пищеводе. Он сказал, что сейчас принесет ключи, вбежал в школу, через несколько секунд вернулся, объяснил, как пройти к новому дому, и назвал номер квартиры.
Муж и жена с ключами и с вещами удалились, а Петр Петрович направился в свой директорский кабинет и разложил на столе бумаги, задумался, потом бумаги отодвинул, проглотил лекарство, но заниматься не смог.
Вошел будущий завуч, бледный, его нижняя челюсть тряслась. Он сразу начал, заметно волнуясь, повысив голос:
— Почему квартира двухкомнатная? Трифон Трифонович меня заверил, что будет трехкомнатная. Только при этом условии мы согласились сюда ехать, у нас трое детей.
Петр Петрович ссылался на произвол директора совхоза, говорил, что строится еще один двадцатичетырехквартирный дом, значит, через год, а возможно, раньше им, конечно, будет предоставлена квартира трехкомнатная. А сейчас он ничем не может помочь.
Его собеседник взорвался, бросил ключ на стол и почти крикнул:
— Ноги моей больше тут не будет! — и ушел, хлопнув дверью.
Из окна своего кабинета Петр Петрович видел, как на конечной остановке рейсового автобуса тот, кто должен был стать его ближайшим помощником, шагал взад и вперед перед кучей сумок и чемоданов, а жена его сидела на лавочке, опустив голову.
Петр Петрович знал, что придется им ждать автобуса до конца рабочего дня. У него даже мелькнула мысль выскочить, подойти к ним и отдать ключи от той квартиры, которую занял сам. Но он вспомнил Милочку, ее письмо... И остался...
Несколько дней спустя он отправился в город. Сперва с Трифоном Трифоновичем они повозмущались вероломством директора совхоза, потом завроно откинулся на спинку кресла и смущенно, опустив глаза, сказал:
— Крайне сожалею, дорогой Петр Петрович, но занятия в школах начались, и мы не в состоянии подобрать вам другого завуча и другого преподавателя химии.
Так отпала основная причина, из-за которой была закрыта Черновская школа. А выходило, что всему виной оказались чрезмерные квартирные притязания жены Петра Петровича — Милочки.
В просторной учительской собрался первый в новой школе педсовет.
Павел Павлович изучающе смотрел на директора. Вот сидит перед ним склонный к полноте, лысый, в круглых очках, с чересчур румяными щечками человек. Он верно лет на двадцать моложе его. Каков он? Сработаются ли они? Как он отнесется к музею?..
И Петр Петрович также изучающе посматривал на Павла Павловича, единственного мужчину среди педагогов. Сидит пожилой почтенный учитель — стриженные бобриком волосы с проседью, неопределенного цвета живые глаза под густыми серыми бровями... И Петр Петрович тоже спрашивал самого себя: «Каков он? Сработаемся ли мы с ним?»
Первым заговорил директор: он начал с проблем воспитания — трудового, эстетического, патриотического, нравственного. Он говорил об отношениях с родителями учеников, затем упомянул о качестве обучения, об отметках, не завышенных и не снисходительных. Он рассказал о новейших достижениях в педагогике, об НТР и ЭВМ в школе, о том, как шефы собираются электрифицировать кабинет географии. Наконец, он заговорил о помощи совхозу, об уборке картофеля. С завтрашнего дня, как он выразился, «все силы школы необходимо бросить на поля».
Тут попросил слово Павел Павлович и встал. Он сказал, что и в прежние годы школьники убирали картошку. И раньше эту работу возглавлял он, и теперь обещает, что ребята будут стараться на совесть и уберут до последнего клубня. Свое выступление он закончил, однако, словами другого тона:
— Да когда же такому будет положен конец? Городские школьники учатся, а мы на картошке усердствуем, а потом комкаем учебную программу.
— Данное мероприятие содействует трудовому воспитанию молодого поколения,— возразил Петр Петрович вставая.
Он объявил педсовет закрытым. Женщины встали, одна за другой двинулись к выходу. А Павел Павлович подошел к Петру Петровичу.
— Мне очень нужно с вами поговорить,— сказал он. Оба спустились на первый этаж, вошли в директорский кабинет, сели друг против друга. Сперва долго ждали, кто заговорит первый. Начал Петр Петрович.
— Мария Ивановна представила вас с самой лучшей стороны,— улыбаясь сказал он.
Вообще-то в характеристике инспектора роно была смесь меда с дегтем, притом в равных долях. Но Петр Петрович заговорил только о меде. Он сказал, что со слов Марии Ивановны знает, каким авторитетом среди педагогов ныне закрытой школы пользовался Павел Павлович, Закончил он свою речь такими словами:
— Хочу надеяться, что и мы с вами будем работать в тесном контакте.
Павел Павлович молчал.
— Мария Ивановна упомянула о вашем музее,- продолжал Петр Петрович,— расскажите о нем, пожалуйста.— Он предпочел умолчать, что Мария Ивановна охарактеризовала музей как блажь Павла Павловичи, где наряду с любопытными вещами есть и такое, чем и Плюшкин побрезговал бы.
— Музей этот не лично мой, а школьный,— возразил Павел Павлович.— Его вам надо посмотреть. Пойдемте в Черново, прямо сейчас пойдемте, не так далеко.
Петр Петрович развел руками.
— К сожалению, мне совершенно некогда,— сказал он.— И в ближайшие дни я не найду ни одного часа свободного.
Он рассчитывал отправиться в город в заводское конструкторское бюро, ему не терпелось посмотреть, как там инженеры-шефы разрабатывают схему электрификации географического кабинета.
— Музей собирали школьники в течение сорока лет. Там есть предметы совершенно уникальные,— заговорил Павел Павлович.
— В том числе иконы,— засмеялся Петр Петрович.— У меня племянник их коллекционирует, я бы взял для него. И, наверное, есть старинные?
— Да, одна семнадцатого века. Иконы нам отдавали родные старушек после их кончины,— сказал Павел Павлович,— они хранились всегда в запаснике, а не на стендах. Но учтите, в уставе музея сказано, что ни один экспонат не может быть вынесен из стен школы без разрешения совета музея.
— Вот вы какие! — воскликнул Петр Петрович.— У вас даже совет музея учрежден, притом со своим уставом! — Он вспомнил слова Марии Ивановны о Плюшкине и спросил:— И кухонную посуду нельзя выбрасывать, а полагается сберегать?
— Да, и посуду — гончарную, деревянную!— с жаром возразил Павел Павлович.— Посмотрели бы вы, какие тончайшие узоры вьются на обыкновенных туесках.
— А что такое туески?
— Это маленькие ведерки из бересты, чтобы воду брать на сенокос, чтобы за ягодами в лес ходить. А крынки для молока! Раньше соседняя волость вся жила гончарным ремеслом, недавно последний гончар умер. И крынки также украшены, и форма их различная, от времен древнеславянских идет.
Павел Павлович увлекся. Он не видел, что Петр Петрович посмотрел на часы, и продолжал:
— А раздел исторический! У нас есть и каменные топоры, и наконечники для стрел, и даже кистень ребята нашли, чтобы врагов по шлемам разить. В краю нашем княжество Стародубское было. У нас каждый холм историей дышит! Княжеские усобицы полыхали, татары свирепствовали. И на Куликовом поле стародубцы сражались. Черново упоминается в документах шестнадцатого века.
— Как вес это интересно! — воскликнул Петр Петрович и во второй раз посмотрел на часы. — Ничего такого я не знал.
Павел Павлович сел на своего любимого конька, затеребил Петра Петровича за рукав, заговорил даже с придыханием:
— А главный раздел музея — военный, посвященный Отечественной войне. Матери и вдовы погибших отдавали нам их вещи, фотографии, письма...
Вспомнилось Павлу Павловичу, как дрожащие, со вздутыми синими жилками, натруженные старческие руки доставали из-за божниц и разворачивали завернутые в тряпицы заветные сокровища... Роняя слезы, говорила тогда каждая старушка: «Берите, берите, помру я,— сыны мои продадут избу дачникам, а бумаги сожгут. В вашем музее им самое место». Но не стал об этом говорить старый учитель...
— Наверное, эти списки следует отдать в райвоенкомат,- заметил Петр Петрович.
— Нет-нет, в новой школе на стену повесить, чтобы крупными буквами было, чтобы ребята подходили, читали, задумывались.
Петр Петрович вздохнул и в третий раз посмотрел на часы.
— А вы знаете,— не унимался Павел Павлович,— Герой Советского Союза...— он назвал имя и фамилию,— наш земляк. Он летчик, сбил пять «юнкерсов» и погиб в неравном бою.
Петр Петрович даже привскочил.
— Он учился в Черновской школе. В музее есть его фотокарточка, его личные вещи,— продолжал Павел Павлович.
— Послушайте, это находка! — воскликнул Петр! Петрович.— Мы устроим в холле специальный стенд, посвященный герою, чтобы каждый, кто явится в школу, сразу бы видел. Мы назовем пионерскую дружину его именем. Мы повесим его увеличенную фотографию. Вот оно — подлинно патриотическое воспитание школьников!
Павел Павлович молчал.
— А какие его личные вещи в вашем музее? — спросил Петр Петрович.
— Кипа школьных тетрадок и стоптанные ботинки,— отвечал Павел Павлович.
— Ну, это не очень интересно,— поморщился Петр Петрович.— А я думал — китель, пилотка.
— И китель, и пилотка, наверное, давно истлели в белорусской земле сырой,— горестно сказал Павел Павлович, вдруг вскочил, схватил Петра Петровича за рукав, заговорил страстно, горячо:— Дорогой директор! Это в ваших возможностях, это в интересах школы, в интересах учеников. Отведите музею одну комнату!
Петр Петрович тоже встал, начал тем тоном, какой принято называть официальным:
- Если бы вы обратились ко мне раньше, я, может быть, попытался найти помещение для музея. А сейчас все комнаты распределены, к сожалению, даже угол не могу выделить.
Вообще-то одна комната пока была пуста, но там Петр Петрович собирался оборудовать кабинет географии.
— Вы меня извините, Павел Павлович,— продолжал он тем же официальным тоном,— я с огромным интересом вас выслушал, но сейчас мне пора. А о музее вместе подумаем, посоветуемся с директором совхоза, со здешней общественностью. Вы не беспокойтесь, найдем в поселке для вашего музея помещение.
На этом они расстались. Петр Петрович поспешил в контору совхоза, Павел Павлович зашагал домой, в Черново. По дороге он с горечью думал, как безразлично отнесся директор школы к его идее — перенести музей в новую школу. Список погибших отдать в райвоенкомат? Там разве случайно наткнется на них какой-нибудь исследователь-историк двадцать первого века. Разве так можно?
«А где быть музею?» — думал про себя Павел Павлович. Но на этот вопрос он не находил ответа.

1 2 3 4 5 6 7 8 9

Категория: Голицын С. М. | Просмотров: 448 | Добавил: Николай | Рейтинг: 0.0/0