Село Любец и его окрестности. Часть 6 - 17 Апреля 2022 - Блог

Главная » » Село Любец и его окрестности. Часть 6

15:28

Село Любец и его окрестности. Часть 6

Село Любец и его окрестности

Назад » » » Село Любец и его окрестности. Часть 5

В сельсовете все эти дни тоже шел разговор о Викторе, но совсем иной, окрашенный в темные, даже зловещие тона.
Зинаида Ивановна не столько обсуждала с председателем сельсовета и немногими своими сослуживцами поведение злостного нарушителя закона, сколько о нем печатала на машинке.
Она составляла акт.
Не так легко удавалось ей сосредоточиться на столь запутанном деле, приходилось постоянно отрываться на текущие дела, разговаривать с посетителями, оформлять для них различные справки и бумаги.
О самовольном захвате совхозной земли она решила в акте не упоминать: она же была уверена, что теплица снесена. А вот о покупке дома в деревне Завражье через подставное лицо и о самовольной, без разрешения, перевозке из города и постройке другого дома она решила изложить как можно подробнее и обстоятельнее.
Как и полагается в деловых бумагах, она обильно подпускала различные канцелярские словечки, вроде «каковой» и «таковой», «означенный» и «вышеуказанный» и в том же духе. Но ей, как нарочно, то и дело мешали частые посетители. Она сбивалась и дважды перепечатывала текст.
Акт полагалось подписывать трем лицам. Подпишет она, подпишет председатель сельсовета, третьим лицом должен быть кто-то из ответственных работников совхоза. Кто же? Да конечно, ее приятельница, главный зоотехник. Они же вместе ездили в Завражье, и та в курсе всего дела.
Акт получился длинный. Чтобы поместить его на одной стороне листа, пришлось отпечатать в один интервал, поэтому читать его было несколько трудновато. Но зато какой неопровержимый, убедительный удался документ!
Председатель сельсовета его прочел, похвалил, поставил две запятые и сказал, что о завражском пройдохе напишет заметку в районную газету. Он успел придумать заголовок: «Обманщику — крепкий заслон», и непременно с тремя восклицательными знаками...
Главного зоотехника застать было нелегко. Ведь она контролировала огромное хозяйство — в трех отделениях совхоза насчитывалось свыше тысячи коров, да еще телята маленькие, да еще нетели постарше на лугах на другой стороне Клязьмы, куда приходилось добираться на пароме, да еще свиньи разных возрастов, да еще три лошади, включая Мечту, да еще постоянно вызывали в город на разные совещания и заседания. И главный зоотехник со своей бурной энергией всюду успевала побывать, да еще составляла ежедневные сводки, отвечала на различные бумаги, да еще составляла ежемесячные отчеты.
Только в четверг утром ее наконец поймала секретарь сельсовета в маленьком кабинетике конторы.
Главный зоотехник внимательно прочла акт, взглянула укоризненно на свою приятельницу и как топором отрубила:
— Ты что? Опупела, что ли? Я такую кляузу подписывать не буду! Брось ее в туалет.
— Да ты же ездила со мной в Завражье и дом видела, и нарушителя закона видела!
— Нет и нет! Не хочу обижать такого мирового чудика. А знаешь, как я его целовала! — Главный зоотехник даже закрыла глаза при одном воспоминании.— А губы у него горячие, тугие. Счастливица жена, каждую ночь его целует.
— Черт-те что ты городишь! — рассердилась секретарь сельсовета.— Я к тебе по делу пришла, подписывай, и я пойду.
Главный зоотехник начала вспоминать подробности завражских событий, называла беднягу Виктора героем и все твердила свое любимое: «Ужас! Ужас! Ужас!»
— Мы с тобой поссоримся, если не подпишешь,— еще сильнее рассердилась секретарь сельсовета.
— Зиночка, не лезь в бутылку. Не подпишу и не подпишу! — Главный зоотехник тоже начала сердиться.— Еще прокурору вздумала подавать! Эх ты, бессердечная!
Кончилось тем, что секретарь сельсовета встала и, хлопнув дверью, молча вышла.
Акт пришлась опять перепечатывать. Но теперь для третьего лица она предусмотрительно оставила вверху листа пустое место.
Кто же подпишет?
Она вспомнила о главном механике. Ведь он тоже был отчасти в курсе дела — направлял в Завражье тракториста крушить теплицу.
Главный механик прочел акт. Был он человек рассудительный, рассказал, как заинтересовались завражским спецом все работники мехмастерской, рассказал о своих планах привлечь его ко временной работе.
— Он нам приносит определенную пользу теперь и, наверное, будет приносить и в дальнейшем,— закончил главный механик свою речь.— С таким ценным человеком надо хорошие отношения поддерживать, а не жаловаться на него прокурору.
И тут секретарь сельсовета впервые заколебалась. Она вспомнила, что этот самый ненавистный ей пройдоха распахал, да еще бесплатно, участки завражских жителей. Но она по самой своей должности обязана была бороться с нарушителями закона. И еще она вспомнила, что под нажимом директора совхоза она оформила покупку дома важному начальнику и тем самым нарушила, правда, не закон, но все же директиву облисполкома.
Она поняла, что у нее остался один выход — пойти к тому, к кому рабочие и служащие ходят советоваться как с отцом родным по разным делам.
И пошла к секретарю парторганизации.

Она его застала в маленьком кабинетике. Но у него народу набралось полным-полно. Велся доверительный и горячий разговор по душам с молодыми механизаторами.
Она постеснялась прервать, прислушалась и очень удивилась, потому что имя завражского спеца — она поняла, о ком шла речь,— поминалось, да не один раз, да еще ребята на разные лады расхваливали его. Наконец она решилась прервать оживленную беседу, пробралась к столу хозяина кабинета и сказала ему:
— Мне надо с вами серьезно поговорить об одном деле.
— Зинаида Ивановна, и мне надо с тобой поговорить, и как бы не о том же самом деле,— отвечал он.
Условились встретиться здесь, в его кабинете, поздно вечером, когда от него уйдет последний жаждущий с ним встречи...
Наконец состоялся их разговор. Он сидел за столом, она села напротив, протянула ему бумагу.
— Все так, все правильно,— сказал от внимательно прочитав акт.— Только уж очень тон, я бы сказал, неприязненный, смотри — слово «злостный» повторяется несколько раз. А вот чего-чего, а злостных намерений у этого, как ты называешь, нарушителя закона я не вижу ни на полстолечка. Я ведь с ним познакомился. Он произвел на меня впечатление этакого романтика. Взял да и перевез из города дедов дом, спас его от гибели, да куда перевез — в Завражье, откуда и его дед, и он сам родом. Да еще старухам участки бесплатно распахал. А ты на него жалобу прокурору хочешь подать. Кстати, знаешь, откуда у нас появилась белохвостая кобыла?
— Совхоз, кажется, где-то ее купил.
— Ан нет, от этого романтика у нас кобыла, да не продал он нам ее, а подарил.
— Но ведь он же своей перевозкой дома закон нарушил.
— Знаю, знаю, что нарушил. А ты, Зиночка, слышала, наверное, как Ленин боролся со всяким бюрократизмом? Не помню где, есть у Ленина золотые слова, что по закону все правильно, а по существу издевательство. Не издеваешься ли ты сейчас над хорошим человеком?
Секретарю сельсовета сдаваться так легко не хотелось.
— А знаете, что больше всего меня возмущает: как бессовестно этот романтик мне врал, когда оформлял покупку маленькой избушки.— И Зинаида Ивановна рассказала, как пожалела городскую старушку, истязаемую зятем-алкоголиком.
Секретарь парторганизации искренне расхохотался.
— Ну и молодец! Даже зятя-алкоголика выдумал! — И, продолжая смеяться, он спросил свою собеседницу: — А как электричество в Завражье было починено, ты знаешь?
— И про электричество знаю.
- А знаешь, что в понедельник главный механик собирается в Завражье уговаривать этого чудаковатого романтика поступить к нам на работу на время отпуска?
— Я это узнала из вашей сегодняшней беседы с молодыми механизаторами.
— Вот видишь, Зиночка, сколько он нам пользы принес, и за такой короткий срок? Не то что его сосед, приезжает только в картишки дуться.
— Видеть-то вижу...— Секретарь сельсовета вспомнила, что она сама нарушила инструкцию, когда оформляла покупку другого дома. «Выходит, правда издевательство...»— подумала она... И еще ей мысленно представилось, как стоят в горе над Клязьмой два дома-красавца, резьбой изукрашенные...
— Ну как, сдаешься? — прервал ее раздумья секретарь парторганизации.
— Сдаюсь.
— Ну, то-то же! Запомни — дачник дачнику рознь. А у меня насчет этого романтика есть бо-о-ольшая задумка. Пока с ним не встречусь, не скажу какая. Ну что, Зиночка, оставишь его в покое?
— Оставлю,— сказала она и вдруг вспомнила о погибшей, такой аккуратной новенькой теплице, о зеленых огуречных плетях с желтыми цветочками. И все это разворочено... Затем чисто деловые мысли пришли ей в голову: в инвентарной книге не забыть исправить, числится-то маленькая избушка в аварийном состоянии, придется задним числом оформить разрешение на перенос дома из города. И еще страховые бумаги придется заново составлять... Да, еще не забыть сказать председателю, чтобы разоблачительную заметку не писал…
— Ну что, засиделись? — опять прервал ее раздумья секретарь парторганизации.— Пойдем в клуб, сегодня телефильм занятный...
А на следующее утро, хоть и был день субботний, выходной, секретарь сельсовета пошла на работу. И первое, что она сделала,- это разорвала в клочки оба экземпляра акта и бросила их в мусорную корзинку.

Виктор все гладил и гладил Мечту по голове, по холке, чесал между ушами, перебирал волоски на ее гриве. Он не замечал, что к нему приближается человек, держа за руку мальчика.
— Экий ты жалостливый какой! Смотрю я на тебя! Ну, здравствуй, здравствуй!
Виктор вздрогнул, оглянулся. Секретарь парторганизации стоял, улыбался в усы. К его ноге жался внук. С осени он заметно подрос и сейчас, разинув рот, уставился на Виктора.
— Вижу, крестьянская кровь в тебе играет,— говорил секретарь,— что так ласково кобылу гладишь. А ведь я давно хотел с тобой поближе познакомиться, завтра в Завражье собирался. Есть о чем потолковать.— Он показал на штабель бревен у крайнего сарая.— Пойдем присядем.
Виктор еще раз ласково провел рукой по холке Мечты и пошел следом за секретарем и его внуком. Оба взрослых сели, а внука, чтобы не мешал, дед услал рвать цветы.
— Скажи, пожалуйста, какое у тебя образование? — задал секретарь первый вопрос.
Ох не любил Виктор этого вопроса и всегда краснел, когда его об этом спрашивали.
— Семь классов,— угрюмо уставившись, в землю, ответил он.
— Семь классов, восьмой — коридор. Маловато, маловато. И никакого специального?
— Никакого.
— А нравится ли тебе твоя теперешняя работа?
Виктор сразу оживился, стал рассказывать. И маленько прихвастнул, рассказал, как его любят двести девочек.
— А хочешь, чтобы тебя любили мальчики, правда не двести, а только десять? — неожиданно прервал его секретарь и повел рассказ о механической мастерской совхоза, какие там порядки и какие непорядки.— Ребята молодые, желания работать у них много, а практики получили мало, нормы спешат выполнять, а в результате иной раз машины ломают. И носы вешают.
И еще секретарь сказал, что совхоз собирается пригласить Виктора на время отпуска, чтобы хоть немного наладить дело. Но две недели, конечно, мало. И не в одних ребятах дело. Машинный парк в совхозе огромный, есть где специалисту руки приложить.
— А поступай-ка ты к нам на постоянную работу,— закончил секретарь свою речь.— Конечно, получается вроде переманивания. Но ты смотри — там штанишки да комбинашки детские, а тут хлеб, молоко, мясо, картошка, одним словом — выполняется Продовольственная программа. Конечно, ничего не скажешь — одевать детишек надо. Но, наверное, у нас для тебя работа будет живее, интереснее. Да и жить ты собираешься, я вижу, в наших краях.
Далее секретарь напомнил, что дед Виктора в деревне родился, на земле сидел, был колхозником, а после войны перевез дом в город, стал рабочим. А теперь внук пошел как бы обратным путем, дом в деревню перевез. Но нужно решиться на следующий шаг — поступить на работу в совхоз и поселиться в Завражье на постоянное местожительство.
Виктор слушал, опустив голову, ничего не отвечая.
А секретарь говорил, что Виктор успел принести пользу совхозу, притом немалую. И поэтому сельсовет не будет подавать на него жалобу. На этот счет он может быть спокоен. Но юридически он остается тут, в деревне, вроде белой вороны, на липовых правах, одним словом — дачник. А в будущем мало ли какие появятся постановления о порядке жизни на селе.
— Да вроде я привык среди девочек. Меня они и уважают, и любят. Жалко мне расставаться и с работой, и с ними,— наконец сказал Виктор.
— Жалко только у пчелки, знаешь где? Увидят в совхозе, как ты технику ремонтируешь, так все тебя и зауважают,— убежденно сказал секретарь.— Ну как?
Виктор сказал, что подумает и посоветуется со старшим братом, он сейчас как раз в Завражье.
— Дедушка, смотри, какие цветочки! Как они называются?— прервал их беседу подошедший с букетом цветов внук.
— Да, еще один вопрос,— спросил секретарь, вставая с бревен и не обращая внимания на внука: — Расскажи, как поживает зять-алкоголик? В милицию еще не угодил?
Оба громко расхохотались. Разговор был окончен.
Секретарь сердечно пожал руку Виктору и направился с внуком в одну сторону. Виктор издали оглядел Мечту, завел мотоцикл и помчался в Завражье.
Леонид всецело одобрил советы секретаря парторганизации и сказал, что давно хотел посоветовать брату уходить с фабрики и поступать на работу в совхоз. Оказывается, и юрисконсульт был того же мнения и также собирался поговорить с Виктором на эту тему. А Капитолина сказала:
— Я всегда с тобой согласна.
Леонид помог Виктору составить заявление с просьбой освободить по собственному желанию. Полагалось предупреждать заранее, как раз за время отпуска. Значит, Виктор уже не будет приступать к работе на прежнем месте.
В понедельник утром он поехал прямо на фабрику, которую уже не мог называть своей.
Четыре женщины — директор, главный инженер, начальник отдела кадров и секретарь парторганизации — пытались его уговаривать, но он оставался непреклонным, говорил только — нет и нет!
В последний раз прошелся он по цехам вместе со своим другом — будущим механиком фабрики.
Работницы, видя его, улыбались, кое-кто спрашивал: «Когда позовешь на новоселье?» Они не знали о решении Виктора.
В последний раз Виктор заглянул в свой кабинетик, который с такой любовью оборудовал разными инструментами и теперь оставлял своему преемнику.
В последний раз он спустился в подвал, в каморку старика Михеича, и расцеловался с ним на прощание. Тот сказал, что без него не останется на работе, проживет на одну пенсию. И пожелал Виктору счастья в новой жизни.
Оформлять свой уход, рассчитываться, получать на руки трудовую книжку Виктор будет через две недели. Значит, еще раз предстоит ему побывать на фабрике. А сейчас он уходил, высоко держа голову.
Его ждала новая жизнь.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

С тех пор много воды утекло в Клязьме и Завражье стало совсем иным.
Исполнилась заветная мечта директора совхоза и секретаря парторганизации. Ведь близ центральной усадьбы не было реки, ее окружали либо поля, либо лес, и то чахлый, замусоренный. А здесь — красавица Клязьма, лес березовый и сосновый, с грибами и ягодами, вид с горы на другой берег широкий.
И теперь выше нынешнего порядка домов, ближе к лесу, выстроилось в ряд пока пять коттеджей, на две квартиры каждый, с усадебными участками, погребами, гаражами и банями, а через год встанет еще семь.
Они были из белого кирпича, все разные, с каемочками и другими отделками из кирпича красного, а под белыми, из шифера, крышами, вокруг окон шла кружевная по дереву резьба. Внутри коттеджи были, как говорится, со всеми удобствами. В самой деревне на пустых усадьбах теперь стояли перевезенные из города, спасенные от бульдозера дома. И конечно, все они красовались затейливой кружевной резьбой, а их стены были обшиты деревянными реечками наискось в елочку, так и эдак и тоже покрашены в разные цвета — зеленые, желтые, светло-коричневые, голубые. А наличники и лобовые доски щеголяли ярко, пестро, в две, в три краски.
С городского лесозавода доставлялись эти самые реечные дощечки, а резьбу по дереву выделывал поступивший на работу в совхоз старик Михеич — большой выдумщик, подлинный мастер. Судьба его круто изменилась. Для всех завражских старожилов то была полная сенсация: он, долголетний вдовец, женился на столь же долголетней вдовушке тете Лизе и теперь живет в ее доме припеваючи. Каждый завражский дом он украсил по-разному, а уж свой — поднял на кирпичный фундамент, крышу перекрыл и пустил по стенам такую резьбу — загляденье.
Дом замдиректора завода заметно ветшал. Деревенское жилище требует ухода. Обязательно надо каждый год что-то подправлять, подновлять. Жена замдиректора сюда никогда не приезжала, пошли слухи, что супруги поссорились. А сам он свой дом совсем запустил, на усадьбе ничего не сажает, яблони посохли, и вырос там один бурьян. Резьба по цинку на крыше заржавела. Металлические барсы, вздыбленные в прыжке на острие конька крыши, однажды при сильном ветре упали. Но самое страшное, что учудил хозяин,— он уничтожил веселые светло-зеленые ворота с четырьмя покрашенными серебрянкой солнцами. «Волга» через них не проезжает»,— объяснял он. И теперь там этаким чирьем сидит черный железный гараж, портящий весь вид красавицы деревни.
Хозяин дома и «Волги» некоторое время по-прежнему приезжал с приятелями по выходным дням играть в преферанс. Ни с кем, кроме тети Лизы, он не знался и, кажется, так ни разу не спустился к берегу Клязьмы. В строительстве коттеджей обошлись без его помощи. Единственная от него была польза — зимой, после каждой метели, заводской снегоочиститель расчищал дорогу в Завражье.
А недавно, на радостях после крупного выигрыша в сильном подпитии, он чересчур быстро вел свою машину, и она правым передним колесом с ходу наскочила на сосну, были сдвинуты с места стойки, разбит весь перед, пострадал мотор, вдребезги разбилось лобовое стекло. И с тех пор он не появляется на своей даче...
Летняя коровья стоянка действует безотказно. Две недели коровы пасутся на Верхней луке, потом на две недели переходят на Нижнюю, потом — опять на Верхнюю, и так до середины сентября. Электричество работает исправно.
Иные завражские старушки умерли, кое-кто из-за наследников не стал продавать дома, а оставил городские квартиры, переселился в Завражье и поступил на работу в совхоз. Нашлись и такие служащие совхоза, которые переселились из тамошних двухэтажек в Завражье.
Дважды в день маленький совхозный автобус отвозит и привозит взрослых жителей деревни, школьников и малых ребятишек на центральную усадьбу - кого работать, кого в школу, кого в детский сад.
Секретарь парторганизации следит, чтобы каждый дом был красив и чтобы новоселы непременно обрабатывали бы свои усадьбы, а кто хочет — заводил бы коров, поросят, кур.
Он нередко приезжает в Завражье, подгадывает под вечер, чтобы застать всех жителей дома, а приезжает он в двухместном, двухколесном шарабане, запряженном резвой кобылкой Мечтой,— сумел где-то в другом районе раздобыть экипаж и упряжь.
Он единственный во всей области ответственный работник, кто пользуется лошадкой при своих поездках по отделениям и полям совхоза, а в город ездить на ней опасается, потому что Мечта боится автомашин.
Она теперь не одинока — сзади нее бежит резвый высоконогий жеребеночек, мастью весь в мать. Жениха ей нашли за полтораста километров, возили на свадьбу на грузовике.
Секретарь парторганизации, приезжая в Завражье, подкатывает непременно к дедову дому, и тогда оттуда выходит улыбающийся Виктор.
Веселым ржанием встречает его Мечта. Он подходит к ней, ласкает, дает кусочек сахара и ломоть хлеба и ей, и ее сыночку, и она ласкается к своему бывшему хозяину.
Скончалась в городе тетя Феня. Но ее дочь Людмила не осталась одинокой, посватался к ней старый вдовец, ветеран войны, и теперь, хоть и в преклонных годах, она обрела наконец любовь и счастье.
Виктор, согласно завещанию, стал полновластным хозяином дедова дома. Теперь он, вместо изрядно одряхлевшей тети Лизы, уважаемый депутат по Завражью и двум ближайшим деревням. Он неизменно участвует в сессиях сельсовета и сумел подружиться со строгой, сменившей гнев на милость Зинаидой Ивановной.
На новой работе его уважают, он обихаживает тракторы, грузовики, комбайны, знает характер каждой машины. Под его руководством молодые энтузиасты-механизаторы сконструировали еще два минитрактора, моторы взяли более мощные — от мотороллеров, а для станин воспользовались старыми велосипедами. Работали по вечерам.
Теперь усадебные участки не только в Завражье, но и в двух других соседних деревнях неизменно распахиваются этими столь нужными для сельских жителей машинами.
Викторова сынка Ленечку чуть ли не за шиворот перетаскивали из класса в класс, он окончил десятилетку еле-еле, с одними тройками, и сразу же оказался в армии. Родители крепко надеются, что там вытрясут из него лень и безучастие ко всему на свете.
Капитолина только ради сына жила в городе, на выходные дни приезжал за ней Виктор; теперь она уволилась с маслозавода, переехала к мужу в Завражье и поступила в контору совхоза счетоводом. А в будущем родители собираются оставить городскую квартиру сыну.
Знатный умелец Михеич выточил и вырезал на маленьком токарном станочке недостающий на пятом окне наличник. А еще он обшил в елочку седые бревна стен. Целая комиссия — Виктор, Леонид, их жены, юрисконсульт и Михеич со спорами решали, где, и что, и какой краской покрасить: для стен был выбран тон светло-салатный, а на резьбе пустили белую и желтую краски...
И теперь когда кто приезжает в Завражье, то неизменно останавливается перед дедовым домом, глядит на него не наглядится, все любуется. И стоять дому многие-многие годы. На кирпичном фундаменте нижние венцы не гниют...

Большой дом

Правый берег Клязьмы в нижнем ее течении холмистый, с него хорошо просматривается левый, низкий, с лесами, лугами и озерами, с дальними деревнями. А близ деревни Завражье поднялись настоящие крутые горы, то с редкими деревьями, то поросшие густым орешником, прорезанные глубокими и узкими, как ущелья, оврагами. Если пробраться через заброшенные усадьбы, да выйти на взлобок горы, да окинуть взглядом лесное море, видно как бы не на сорок верст. Среди дальних дубовых грив узкой полосой сквозит длинное озеро — старица Клязьмы. А в ясные дни за синими лесами можно различить острие колокольни села, некогда славного в истории.
В самом Завражье пень от пятисотлетнего вяза, спиленного по приказу одной ретивой начальницы, торчит среди деревни, как остов крепостной башни. А на многих усадьбах, на жирной, сотни лет удобрявшейся, но в последние годы не паханной земле выросли лопухи с листьями больше зонтиков, а крапива, чертополох и прочий бурьян вымахали как деревья.
Примечателен в Завражье один дом. На земле владимирской обычны дома одноэтажные, в три или пять окошек. Этот дом двухэтажный, три окошка внизу, над самой завалинкой, три окошка на втором этаже. Местные старики называют свои жилища избами, этот именуют домом, да еще добавляют — Большой. И когда объясняют дорогу к пристани, то говорят:
— Идите вон туда, у Большого дома свернете и спуститесь по тропинке.
В городе такой дом казался бы маленьким и невзрачным, и каждый проходил бы мимо него, не поворачивая головы. А здесь, да еще на пригорке, он выделяется — единственный, гордый, величавый, как церковь на селе.
Другие дома в деревне либо темные, бревенчатые, либо недавно подновленные, обшитые узкими реечками и покрашенные в разные яркие цвета, обязательно принаряжены затейливой резьбой.
На Большом доме единственное украшение — это широкие и короткие доски, по две у каждого окошка, одна прибита сверху, другая снизу. А на каждой доске овальные маленькие солнышки в восемь лучиков. Когда-то лучики эти были окрашены белым, а середка желтым, и потому они напоминают ромашки, но поблекшие. Сами окошки маленькие, со ставнями по сторонам.
Большой дом тоже обшит, но не реечками, а не обычно широкими да еще в три пальца плахами, и плахи те не распиливали продольной пилой, а тесали топором и прибивали к бревнам гвоздями, кованными в сельской кузнице. Сбоку, там, где крыльцо, дом не обшит, видны сами бревна толщины поразительной: мерили рулеткой, оказалось восемьдесят сантиметров! На два этажа пошло всего двенадцать венцов, тогда как на обычных сельских избушках двенадцать венцов приходится на один этаж.
Согласно семейному преданию, вековой еловый лес, из которого строился Большой дом, рос далеко за Клязьмой. Какие богатырские кони на широкополозных санях доставляли сюда бревна-великаны? Вон на какую крутую гору сани взбирались!
И какие богатыри плотники бревна таскали и ставили сруб? Опять-таки по преданию — в артели было двадцать молодцов: только такой силой бревна поднимались одно на другое.
И еще по преданию — ни разу Большой дом не подновлялся. Как поставили его на фундамент из белого камня, как обшили плахами, так и сейчас он стоит. Меняли только крышу. Был дом раньше тесом покрыт, десятки лет выдерживал метели, бури и ливни, но стал протекать, за последние годы трижды пришлось перекрывать его толем.
К дому примыкают разные хозяйственные постройки, срубленные из более тонкого леса, а все же потолще того, что пошел на соседние избы. Двое ворот — сзади и справа — необычно широки, одни рассчитаны для беспрепятственного въезда через них огромного воза сена или соломы, а через другие когда-то выходило целое стадо — коровы с телятами, овцы. Во дворе колодец таких размеров, что и трактор мог бы туда свалиться. Осиновые венцы колодца давно прогнили, и вода в нем протухла.
А пришло время: хлев, овчарня, свинарник, курятник, сеновал остались пустыми, черными, мрачными, и теперь там валяется такое, что на первый взгляд показалось бы хламом. Да нет, все это подлинные ценности, правда покрытые многолетней пылью.
Вот грандиозная ступа, чтобы рушить просо, выложенная из единого обрубка дерева, вот колотушка сторожа и тоже из единого обрубка — так звук получается звонче, вот донце для пряжи, а на нем, если протереть пыль, появятся две расфуфыренные барышни в пышных, ярких платьях. И тут же борона с и деревянными зубьями, берестяной с украшениями туесок, три пары лаптей, еще что-то и еще что-то...
Да как бы всему этому порадовались сотрудники любого краеведческого музея!
Баня чернеет позади сухих, погибших от лютых морозов яблонь. Со стародавних времен по субботам, прежде чем садиться за стол, ее топили, и там хлестались свежими березовыми вениками до исступления и парились до седьмого пота. Разве можно сравнить жаркую деревенскую баню, где раскаленная каменка да широкий полок, с баней городской или с квартирными ваннами да со всякими душами? Но каменка давно остыла, и наружная дверь держится на одной петле.
Еще достопримечательность: перед неказистым, но ладно сбитым крыльцом уложены лилово-розовые огромные плоские камни. И опять можно спросить — на каких конях доставляли их сюда с мелей и перекатов Клязьмы? И какие могучие руки те камни укладывали один к одному, чтобы получилась гладкая и ровная площадка?
Дверь в дом низковата, но зато широка и толщиной в три пальца. Слева идут сени с лестницей наверх. Вторая, столь же широкая и низкая, дверь ведет в главную комнату — кухню. И под лестницей, и сбоку, и сзади — дверки чуланов и кладовок.
Комната просторна, не по-деревенски высока, слева огромная — можно спать всемером — русская печка, рядом с печкой под потолком широкие — также можно спать всемером — полати. На печке все кирпичи верхнего крайнего ряда в глубоких щелях — это чтобы ножи точить. В комнате темновато. Если смотреть на дом снаружи, то окошки, благодаря ставням и необычно широким рамам, не кажутся чересчур малыми, а изнутри видно, что даже не всякий мальчишка через них пролезет.
В комнате бревна с искусной рубкой углов выглядят особенно внушительно. Только бревна зачем-то побелили. Жаль, конечно, что скрылись глазки сучков и игра узорчатых разводов, но зато стало вроде бы чуть посветлее.
В Большом доме летом всегда прохладно, а зимой, говорят, от одной охапки дров тепло сберегается.
На двух стенах комнаты — фотографии, их очень много, все в отдельных рамках, то совсем простых, то, наоборот, слишком вычурных. Одни фотографии старинные, пожелтевшие, другие недавние. На них - история всей семьи.
Вот карточка прошлого столетия: степенный, широкоплечий бородатый мужчина в длиннополом кафтане сидит в резном кресле, руки держит на коленях, сбоку стоит женщина, верно его жена, в длинном темном платье с раздутыми рукавами. Она положила руку на плечо мужа, оба застыли, уставились в аппарат. Много фотографий воинов — в одиночку и группами: усатые бравые солдаты первой германской войны, красноармейцы в остроконечных шлемах и фуражках, с петлицами на гимнастерках, солдаты недавних времен с погонами на плечах. Фотографии мужчин, женщин, детей, много карточек девушек — они же любят сниматься - и в одиночку, и вдвоем, втроем, обнявшись и улыбаясь. Групповые карточки у гроба: лежит покойник или покойница, а по сторонам теснятся, опустив головы, сыновья, дочери, зятья, снохи, внуки. Сыновья впереди — молодец к молодцу, рослые, статные.
Сколько тут различных характеров, судеб! И кто из запечатленных на фотографиях сейчас жив, а кто лежит в земле сырой и на ближнем кладбище, и по разным городам и весям нашей огромной страны, и на полях брани от Москвы и до самого Берлина?
Половицы ширины невиданной, идут от стены, они пропилены продольной пилой, а вытесаны из комлей таких же бревен, какие пошли на стены дома; из каждого комля выходило лишь по две половицы: полукруглые снизу и долговечные.
Когда-то деревянная точеная божница в красном углу была заполнена иконами в посеребренных ризах и без риз, все больше старинными, с темными, почти черными ликами. Перед божницей накануне больших праздников неизменно зажигались лампады. По бокам икон и ниже их стояли на полочках медные литые складни о трех и о четырех створках и маленькие медные иконки и кресты.
За иконами раньше прятали важные семейные бумаги — метрики, свидетельства о смерти, похоронки военных лет, старые хлебные карточки, страховые квитанции, квитанции на поставку молока, мяса, яиц, меда и даже смородины.
Теперь божница пуста. Видно, нынешние владельцы Большого дома постеснялись сидеть под иконами, и все божественное, а заодно и семейный архив куда-то припрятали.
От угла русской печи идет дощатая перегородка; на перегородке висят большие, старинные, обрамленные деревянными причудливыми украшениями часы-ходики. Рядом, вся в искусно выточенной отделке, также старинная, со стеклянной дверкой, горка-шкаф для посуды парадной во главе с блестяще-медным, со многими медалями на боках самоваром. За перегородкой — маленький столик, на нем и на полках глиняная и чугунная посуда различных предназначений и форм, выработанных еще с древнеславянских времен.
От красного угла вдоль окон перед длинным-длинным столом тянется длинная-длинная лавка, ширины и толщины необычной. Вдоль другой, глухой, стены тянется другая такая же лавка, но покороче. Если приподнять выцветшую клеенку, видно, до чего стар стол, толстые и широкие доски его крышки поседели, все в зазубринах и прорезях от ножей. Лавки отполированы до блеска многими и многими, кто на них сидел за обедом — праздничным, поминальным или повседневным. Сколько тут судеб решалось на семейных советах, сколько песен было перепето, да и слезы иной раз проливались!
А вот чего почти не случалось под крышей Большого дома, так это ссор и перебранок. Да и не любят здесь вспоминать о разных неуправках: ведь неизменно кончались они миром.
А сколько вина было выпито за этим столом — за здоровье, на помин души, после обычного трудового дня, при встречах, при расставаньях, вина белого и красного, да и чего скрывать — самогоночка-первач иной раз в граненые стопочки наливалась! Запивали домашним ледяным, ярого вкуса и аромата квасом, какой хранился в больших глиняных корчагах в подполье, а закусывали крепенькими солеными рыжиками и груздями.
На втором этаже в двух верхних комнатах обычная для современной крестьянской семьи чистенькая обстановка со скосом на городскую; там одна достопримечательность — печка-лежанка посреди комнаты с украшениями из фигурного кирпича. Из единственного маленького окошка одной из комнат открывается широкий вид на заклязьминские просторы...
Таков Большой дом снаружи и внутри. Кто же его строил и когда строил?

По семейному преданию, что передавали бабушки внукам, а те — своим внукам, строил Большой дом легендарный Фома, чье отчество потомки позабыли.
Был Фома солдатом в те времена, когда солдатская служба длилась двадцать пять лет. Он получил отставку после Балканской войны и пришел на берега Клязьмы. Был ли он здешним уроженцем или его привел сюда друг, такой же отставной солдат-однополчанин,— неизвестно. Можно выяснить, в каком примерно году произошло это, в общем-то, незначительное, с точки зрения историков, событие.
Согласно надписи на могильном памятнике, сын Фомы, Федор, родился в 1844 году. По семейному преданию, дом уже тогда стоял. Значит, война была самая, русско-турецкая, 1828—1829 годов, когда русские войска сражались на двух фронтах — в Закавказье, под командой Паскевича, и на Балканах, под командой Дибича. О кавказских победах широко известно благодаря Пушкину, который побывал на тамошнем «театре военных действий», как тогда выражались, и оставил нам очерки «Путешествие в Арзрум».
А на берегах Дуная летописцев, подобных Пушкину не было. Дибич, хотя и получил ордена, фельдмаршальский жезл, титул графа, да еще с прибавлением «Забалканский», решительных побед не добился. В Большой Советской Энциклопедии он прямо именуется «бездарным, типично кабинетным стратегом».
Но таков был главнокомандующий. А русский солдат Фома за двадцать пять лет мог сражаться не только на Балканах, но до того участвовать в Бородинской битве и пройти пешим маршем от Москвы до самого Парижа.
Он представлялся высоким, статным, с густыми усищами. И, видно, передал свою осанку, свой рост, могучую силу и трудолюбие многим потомкам. Тяжелая солдатская служба, походы, лишения не сломили его здоровья. Ему было не менее сорока пяти лет, когда он получил отставку и явился в Завражье, на берега Клязьмы, что в семи верстах от уездного города. В своей военной сумке он, видно, принес кое-какие деньжонки, женился и начал строить Большой дом. Здешние крестьяне были государственными, крепостного права не знали, ни перед кем не кланялись. Да и Фома, верно, был таков.
Он женился, видимо, на здешней девушке, по преданию — на много лет моложе его. Как звали его жену — неизвестно. Были ли у него еще дети кроме сына Федора, тоже неизвестно. Тогда в семьях рождалось по многу детей, но и детская смертность была страшной. И выживали благодаря несокрушимому здоровью единицы. Мог и у Фомы остаться лишь один сын.
Так вот, учитывая все эти события, можно с уверенностью сказать, что Большой дом был построен где-то между 1829-м и 1844 годами. Иначе говоря, сейчас ему 150—160 лет. Деревянные церкви подобного возраста кое-где на Севере убереглись, а дом в Завражье, притом вполне добротный и нисколько не обветшалый, возможно, является старейшим на земле владимирской.
Когда скончались Фома и его жена — неизвестно. Владельцем Большого дома стал их сын Федор.
Здешняя землица урожаи давала скудные и не могла прокормить сельских жителей. Одни уезжали с семьями навсегда в города, на фабрики, переселялись в Сибирь. Вряд ли кому хотелось покидать родные места, но что поделаешь — нужда гнала.
А другие расставались с родным домом, с семьями только на несколько месяцев в году. Из одной волости Владимирской губернии уходили воспетые Некрасовым коробейники, торговавшие с воза или с лотка всякой галантерейной мелочью либо книгами да иконами. Из других волостей уходили маляры, портные, пастухи-рожечники, а то возили строительный камень и известь во Владимир, в Суздаль, в Иваново-Вознесенск. Да какими только промыслами не занимались деятельные и сметливые владимирские мужички!
А были и такие, кто у себя дома находил прибыльное дело. Вот Федор Фомич, или дядя Федор, как его после женитьбы стали называть, был бондарем, изготовлял бочки, бочонки, кадушки для солки капусты, огурцов и грибов, банные шайки и разные другие для хозяйства надобные деревянные посудины.
Управившись с полевыми работами, забирался он в сарай, колол из кленовых и осиновых чураков клепки, строгал их специальным, лодочкой выкованным рубанком, деревянным молотком-киянкой набивал на основу обручи из липового луба. Был он мастером искусным, никогда его посудины не рассыхались, не протекали. Возил он их в город на базар, да и со всех деревень шли к нему заказчики.
Одно ему было несподручно — работать приходилось без подсобников. От трех дочерей какая бондарю польза? А сыновей у него не было, никого не пришлось ему учить, никому не передавал он своего ремесла. Дочерей-девочек учила мать — тетя Дуня. Учила прясть льняные нитки, ткать холсты.
Собирались в просторную горницу Большого дома со всей деревни подружки, пряли, песни пели, лузгали семечки, а парни садились рядком один к одному на лавке, крайний потихоньку подыгрывал на гармошке, а другие молча слушали девичье пение.
Так вот и жил и не тужил Федор Фомич с семьей хозяйство было справное — лошадь, коровы, овцы, свинья с поросятами, разная домашняя птица. Дочери подрастали, собирались невеститься...
И тут нежданно-негаданно нагрянула на Большой дом беда столь страшная, что и сейчас, девяносто лет спустя, завражские старожилы, слышавшие от своих родителей о той беде, с ужасом и страхом о ней рассказывают.
Однажды глухой осенью повез Федор Фомич свои изделия в город на базар. Знал он, что настала самая пора бабам запасаться разными солениями. И пойдет его отменный товар нарасхват,— пожалуй, можно будет против прежних цен пятачки да гривенники накидывать.
Кто-то из своих завражских видел, как распродал он все, до последней малой кадушки, купил пряничков, леденцов, штуку цветного ситцу и направил коня к трактиру. Трактирщик позднее рассказывал, что сел Федор Фомич за дальний стол с какими-то двумя нездешними мужиками и потребовал на троих полуштоф казенной. Принялись они чаевничать и выпили чаю два полведерных самовара. Все пили и вели меж собой неслышную беседу, потом все втроем вышли из трактира.
А дни ноябрьские короткие, а ночи темные. Собрался Федор Фомич домой — уже солнышко закатилось. И поехал он на порожней телеге за семь верст знакомой, тысячи раз езженной дорогой...
Среди ночи в Большой дом застучали разом — и в крайнее окошко и в ворота.
Тетя Дуня спрыгнула с полатей, засветила огарок в том фонаре, с каким к скотине ходила, побежала отворять.
Соседская девушка и ее парень с гулянки из ближнего села возвращались. И увидели они — стоит перед воротами Большого дома лошадь, запряженная в телегу, а в телеге дядя Федор лежит.
Окликнули его — он молчит, тронули за плечо — он не двинулся. Они испугались и начали стучать. Тетя Дуня засветила фонарем. А у ее мужа лицо было кровью залито...
Пошло следствие. Земский врач определил, что был Федор Фомич убит мгновенно. Проломили затылок обухом топора либо разбойничьим кистенем. Покойник при высоком росте отличался могучей силой, но, видно, предательский удар был нанесен ему сзади. Подозрение пало на тех, с кем он сидел в трактире. Но их, как говорится, и след простыл.
На дешевом бондарном товаре много не выручить, вряд ли убийцы забрали у Федора Фомича больше пяти рублей.
Было это, согласно дате, выбитой на могильном памятнике, в 1897 году.
Пришлось тете Дуне лошадь продать, из трех коров оставила она одну, перевела часть овец и кур, мужик из соседней деревни купил весь нехитрый бондарный инструмент.
Считалась семья богатой, стала в Завражье самой бедной.
А дочери росли работящие, покладистые. И вес три были меж собой так похожи, что их даже подружки путали. И все три были красавицы — статные, высокие, белые, щеки румяные, глаза под густыми ресницами большие, темные.
Старшая Анна вышла замуж за отставного унтер-офицера из деревни на другом берегу Клязьмы. Была она моложе его на пятнадцать лет. Муж ее, которого тоже звали Федор, наладил торговое дело: он покупал в здешних местах сведенный лес, отправлял его по железной дороге в Москву и там с выгодой продавал лесоторговцам. Приходилось ему ездить то в Завражье, то на лесные разработки, то в Москву, а жена оставалась в Большом доме. И родила она четырех сыновен-погодков.
Во время германской войны лесу в Москве требовалось много, пленные австрийские солдаты строили по московским окраинам дома для беженцев. И Федор разбогател, небольшой домик в селе Коломенском под Москвой купил, семью перевез.
Но его мальчики так любили Большой дом, так сдружились с теми своими двоюродными, кто там жил постоянно, что мать каждое лето отправляла их на родные клязьминские берега. Там они с утра до вечера купались, рыбу удили, в «чижика» и в бабки играли. А спать ложились вдесятером, вповалку, им стелили в нижней горнице на полу.
Настала революция, надвинулась гражданская война. Федора призвали в Красную Армию. Отправил он семью к родным в Большой дом. В деревне-то питание было получше, нежели в опустелой, холодной и голодной столице.
Федор воевал на Восточном фронте против Колчака и за четыре года прошел с войсками через всю Сибирь и Дальний Восток до самого Тихого океана. А его сыновья и их двоюродные братья между тем подрастали, в школу в соседнее село пошли, по хозяйству бабушке стали помогать. А дружба между всеми жителями Большого дома еще крепче сплелась.
Когда Федор вернулся с фронта, то поступил на государственную службу, стал работать мастером по лесному делу. И семью перевез в свой подмосковный домик. Впрочем, Москва с каждым годом все разрасталась, и село Коломенское слилось со стольным городом.
Сыновья Федора выросли. После школы кто в армию пошел, кто дальше продолжал учиться. А все равно на каникулы либо в отпуск приезжали они гостить к бабушке Дуне в Большой дом, не хотели ездить ни на какие там дачи да курорты. Ничего не было для них краше и милее родных берегов Клязьмы. Их в Завражье звали «москвичи». Приезжали они с подарками, нарядные, веселые, с гармошкой, деревенских девок с ума сводили, плясали — никто их не переплясывал. И подгадывали они свой приезд к Петрову дню, к завражскому престольному празднику. А вслед за праздником начинался сенокос. Каждое утро с рассвета спускались десять родных и двоюродных братьев на заливные клязьминские луга и там по росе дружно отмахивали косами.

1 2 3 4 5 6 7

Категория: Голицын С. М. | Просмотров: 468 | Добавил: Николай | Рейтинг: 0.0/0