15:48 Село Любец и его окрестности. Часть 10 |
Село Любец и его окрестности Начало » » » Село Любец и его окрестности. Часть 117 Наступила весна, как всегда в деревне солнечная, бодрящая. Но у Павла Павловича на сердце было тяжело. Последние уроки он проводит в школе, дело с музеем не двигается. Он решил больше ни к кому не обращаться, ни у кого не хлопотать. И руки у него опустились!Петр Петрович как-то зазвал его в свой кабинет. Он слегка дотронулся до его плеча и заговорил с ним голосом, который можно было назвать ласковым. Да, он успел оценить Павла Павловича, его уважают и любят педагоги и ученики. И как жаль, что школа с ним расстается. Павел Павлович слушал его молча. А про себя думал — искренне ли он говорит или по обязанности, как положено начальнику утешать уходящего на пенсию?.. Так и не разгадал он до конца, что за человек был Петр Петрович... Наступили летние каникулы. В прежние годы Павел Павлович и Александра Александровна все надеялись, что три их сына со снохами и внуками приедут погостить, будут жить в светелке. Но уже несколько лет, как все трое, не сговариваясь, писали родителям, что жены тянут их в разные курортные места. Вот и оказалась светелка свободной. И хоть в тесноте, а все же самое ценное из музея можно будет там разместить. Кликнул Павел Павлович клич. И черновские школьники явились помогать, установили по стенам светелки стеллажи, расставили на них и на полу разные предметы прежнего крестьянского быта и вещи, принадлежавшие погибшим на поле брани воинам. Вывеску Павел Павлович спрятал в чулан. Какой же это музей, так — одна видимость, чтобы сохранить коллекции на будущее... Все лето и осень Павел Павлович возился с огородом и с коровой. Выкопать картошку помогли черновские школьники. У Александры Александровны так разболелись ноги, что она с трудом доила корову, а выгонять ее в стадо, зазывать домой, а также носить молоко на сливной пункт взялся Павел Павлович. Сена заготовить сил у него не хватило, пришлось к зиме корову продать. Ничего не поделаешь. Незаметно подобралась старость, сиди дома, вспоминай, как жизнь прожил, как учился, как воевал, как ребят учил... Павел Павлович нашел для себя интересное дело: задумал составить историю своего славного учительского рода, начиная от легендарных прадеда и прабабки — основателей Черновской школы. Несколько раз ездил он во Владимир и там в областном архиве выискивал старинные документы о том, как трудились в сельских школах четыре поколения его родичей, завел он деятельную переписку со своими троюродными. Сколько сотен ребят обучили все они грамоте, воспитали в любви к Отечеству! Когда же спрашивали Павла Павловича, для чего он занимается этими розысками, он отвечал «Историкам двадцать первого века пригодится». Но, увы, он все больше убеждался, что из нынешних представителей славной династии лишь немногие выбрали профессию учителя, а большинство пошло иными трудовыми путями. «Что ж,— утешал он самого себя,— наверное, они правы. Сколько сельских школ закрылось по всему Нечерноземью!.» Наступила для Павла Павловича первая без школы зима. Чем же заняться? Затапливал он печку, отгребал в снегу дорожку от крыльца, письма писал. А случалось, соседи приходили — то рубль разменять, то лекарство попросить, то так погутарить. В красном углу, где полагалось быть иконам, береглась папка, которую Павел Павлович считал самой драгоценной. Случалось, он вытаскивал ее и читал списки погибших на войне по всем окрестным селениям. И явственно представлялись ему те, кто совсем мальчиком или отцом многочисленного семейства пошел на войну и не вернулся... Ну а как идут дела в новой школе? Благодаря энергии Петра Петровича и благодаря географическому кабинету она считается лучшей в районе. Получающий полную ставку завхоз Половинка исправно следит за отопительными батареями. Школьники сидят на уроках не в пальто, а в нарядных формах. В школе появился наконец завуч, избавивший Петра Петровича от многих докучливых обязанностей. Он же преподает историю, точно следуя учебнику. И потому теперь школьники не знают, что были когда-то славные богатыри Пересвет и Ослябя, головы свои положившие за землю русскую. И молодое поколение всей страны не будет знать об их подвигах... В школьном холле заново покрасили белой, серебряной и золотой красками стенд с огромной фотографией Героя Советского Союза — уроженца Чернова. По-детски наивные глаза юноши удивленно смотрят на пробегающих мимо ребят. Они не обращают на него никакого внимания, а он словно спрашивает их: «Как это я сюда попал?» Искусственные цветы под фотографией совсем запылились — наверное, в школьной суете забывают их протирать сырой тряпкой… Из моего блокнота За тридцать лет жизни в Любце у меня накопилось множество блокнотов. Они мирно покоятся стопками на этажерке, которую я сам смастерил из струганых сосновых дощечек.Там записаны подслушанные разговоры любецких старожилов, отдельные бойкие словечки, предания прошлых времен, интересные случаи из жизни Любца и ближайших деревень, ядреные анекдоты, мысли и рассуждения. Сейчас с трудом разобрал карандашные записи. Да, сырых материалов набралось множество. Я отобрал из всего этого то ли богатства, то ли барахла некоторые записи и постарался превратить их в отдельные очерки. Автор ПОСЛЕДНИЙ ГОНЧАР В моей кухне на шкафу выстроились в ряд пять глиняных кувшинов с ручками и без ручек. Старушки здешние эти кувшины мне за ненадобностью подарили. Кто придет ко мне, я им говорю:— Смотрите, любуйтесь. И обратите внимание: у каждого кувшина своя форма, свой узор и идет их красота со времен еще античных. Теперь молоко держат в стеклянных банках, а пищу варят в эмалированных кастрюлях. И захудало за последние десятилетия гончарное ремесло, известное на Руси с незапамятных времен. А в седьмом томе Большой Советской Энциклопедии говорится: «Гончарство может быть поставлено в ряд таких великих изобретений, как пользование огнем». Так что же, на самом деле нам не нужны теперь кувшины и прочая глиняная посуда? Уговорил я своего соседа — владельца «Жигулей», он взял дочку-восьмиклассницу, я — внука-шестиклассника, и мы поехали в не столь дальнюю от нас деревню Костюнино, где, по слухам, существует гончарное производство. Деревня стояла на щебеночном шоссе всего в трех километрах от автострады Москва — Горький, и добрались мы до нее очень легко. Выстроились в два порядка разноцветные нарядные домики, в стороне стояли добротные скотные дворы, высилась, видно недавно построенная, водонапорная башня, по зеленой улице шли одна за другой водоразборные колонки. Словом, вид у деревни был самый, как любят выражаться, «перспективный». Нам показали крайнюю к лесу аккуратную избу в три заставленных цветами окошка. Вышел на крыльцо рослый старик с обветренным лицом. На наш вопрос о гончарном производстве он ответил: — А я и есть гончарное производство.— Он представился: — Тяпаев Федор Сергеевич, гончар совхоза «Рассвет». Мы отправились к ветхому сараю. Федор Сергеевич открыл тяжелый висячий замок, распахнул широкую дверь. Мы вошли. Пахнуло сыростью и характерным запахом глины. Я огляделся. Вид запустелый, на земляном полу — кучи горшечных черепков, тряпки, пыль, старые доски, ржавые железки и прочий хлам. Под одним из окон из кучи хлама высовывался гончарный круг, видимо заброшенный, Под другим окном стоял другой гончарный круг, к нему тянулись, все в пыльной бахроме, электропровода. Под потолком на нескольких стеллажах аккуратно выстроились в три ряда светло-серые пузатые глиняные горшочки. Мы узнали, что это заказ суздальских ресторанов — тысяча штук горшочков. Федор Сергеевич пожаловался: ему за семьдесят, да еще старые раны тревожат, а приходится в одиночку и дрова заготовлять, и глину копать. Хорошо, что хоть теперь все это на тракторе сюда подвозят и водопровод провели. А было время, вся Сарыевская волость — сорок сел и деревень,— как кончались полевые работы, зимой занималась гончарством. По всей Владимирской губернии на ярмарки, на базары тысячами штук отправляли всякую глиняную посуду — от огромных корчаг до малых обливных горшочков. По тридцать саней составлялись обозы. В те годы земля здешняя урожаи давала скудные; самый доход от глиняной посуды шел. И при Советской власти костюнинцы сперва бойко торговали на базарах глиняной посудой, а потом по чьему-то указанию, говорит Федор Сергеевич, «запрет на глину вышел». Позже опомнились, увидели, какая колхозу выгода, опять «давай горшки обжигай». После войны оборудовали мастерскую на три гончарных круга, провели электричество. Завертелись круги, и пошла посуда на базары. Затем вместо многих колхозов стал один совхоз «Рассвет». Гончарство оказалось ему вроде бы ни к чему, и стала способная молодежь в города подаваться. Трое стариков гончаров осталось. Одного парня — он из армии вернулся — выучили было, да все равно ушел. — Теперь я один,— дополнил свой рассказ Федор Сергеевич.— Хорошо платят, ничего не скажешь. Тысячу горшочков для Владимира поставил, две тысячи — для Суздаля. Но скоро уйду — сил больше нет. — А не покажете ли вы нам свое мастерство? Наверное, Федор Сергеевич только и ждал этой просьбы. Улыбнулся, снял пиджак, поверх рубашки надел заляпанный глиной брезентовый комбинезон, потер ладонью о ладонь, сел на низенькую скамейку перед гончарным кругом, надетым на вертикальную ось, взял с пола комок глины, размял его между пальцами, окунул в кадку с водой, шмякнул в средину круга, повернулся, включил рубильник... И зажужжал, завертелся круг все быстрее и быстрее. Федор Сергеевич протянул к комку руку, и началось колдовство. В прежние годы я не один раз видел, а мои спутники никогда не видели. Мы с упоением, не отрываясь, глядели, как вертелся круг со светло-серым глиняным комком, как из-под пальцев Федора Сергеевича сперва выросла башня, потом башня превратилась в цветочный горшок. — А такое видели? — бросил мастер. И стенки горшка стали раздуваться, получился горшок пузатый, как для ресторанов. — А такое видели? — снова и снова спрашивал мастер. Еще и еще перебирал он пальцами, горшок становился все выше, превратился в кувшин, но поменьше тех, какие красовались у меня на шкафу. — А большую корчагу вы сможете смастерить?— спросил я. — Всё могли. Любую посуду делали, глазурью покрывали, узорами украшали,— вздохнул Федор Сергеевич. Мы встали. Он с усилием поднял за ручку в полу крышку горна и показал нам под полом вертикально поставленные по кругу поленья, а на полках ряды приготовленных к обжигу ресторанных горшков. - А остались ли еще где на земле Владимирской гончары? — спросил я Федора Сергеевича. — Да говорят, где-то возле Мурома один старичок старается,— ответил он. Я вспомнил, что лет пятнадцать тому назад видел в городе Старице Калининской области целую гончарную мастерскую в несколько кругов, в два горна, там человек десять работали. А приехал я недавно в Старицу, захотел заглянуть в ту мастерскую, но мне ответили, что давно она закрылась «за отсутствием сбыта». Во Владимире и в Суздале есть специальные магазины фабричных сувениров — стеклянных, деревянных, металлических, из керамики; иные из них, положа руку на сердце, удручающе безвкусны. А ведь нарасхват берут, в том числе и иностранные туристы. А если бы тут же на полках стояла подлинно народная, самая разнообразная, да еще дешевая, глиняная посуда? Так неужели сбыт отсутствует? И опять же, если взять Костюнино, да и весь совхоз «Рассвет»? Зимой там заработки падают - нечем людей занять. Оттого-то и уходит молодежь в город. А если бы вновь поднять в Костюнине гончарное производство, пока еще жив Федор Сергеевич? Да не очень-то, судя по всему, дальновиден директор совхоза Лихов Иван Федорович, неохота ему возиться с гончарством. Хотя денежки за него в совхозную кассу идут, но никто за эту прибыль не похвалит, и никто не укорит, если гончарное производство вовсе прикроется. Наверное, и по другим местам такая же картина. А надо ли отказываться от накопленного веками опыта, предавать забвению мастерство, и по сей день радующее душу? Через два года я узнал, что скончался Федор Сергеевич — последний гончар. С его смертью умерло на земле Владимирской и древнее ремесло. НЕКУЛИКОВСКАЯ БИТВА Но жизнь наша пошла столь стремительно вперед, что десять лет спустя после тех событий я сам вытащил заветный блокнот с записями, обработал их и сейчас пытаюсь отдать в один из наших толстых журналов. Начну издалека, объясню, как завязалась эта история. — Я — детский писатель, ветеран войны и ветеран труда; по шесть месяцев в году вот уже тридцать лет живу в своем домике, в старинном селе Любец Владимирской области, что стоит на высоком берегу Клязьмы, близ города Коврова. В тишине я пишу книги. Нередко приходят ко мне пионеры из соседних лагерей. И еще я пишу статьи и заметки в районную газету. По всей округе меня хорошо знают... В тот злополучный год я начал писать о Куликовской битве. Заказ был спешный, повесть должна выйти к шестисотлетнему юбилею битвы. Уходил я с утра в маленькую будочку в конце своего участка и там за самодельным столиком работал. До обеда никто не должен был меня беспокоить. Однажды, в начале сентября, когда я углубился в работу, на пороге будочки неожиданно предстала жена. — Прости, что прервала,— сказала она.— Явились из Суханихи, говорят, по очень нужному делу, на трех мотоциклах приехали. Она помешала в тот момент, когда мне никак не удавалось рассказать поярче и поинтереснее, как княгиня Евдокия, стоя на узорчатом крыльце терема, провожала своего мужа, князя Дмитрия, и его полки в ратный поход. Очень недовольный я вышел. У моего крыльца стояли трое мужчин и три женщины. Постарался поприветствовать их как можно любезнее, они отвечали поклонами. Я пригласил их на веранду, предложил сесть за стол, сам сел, собрался слушать. И тут один из мужчин вскочил и — бух!.. Со стуком поставил на стол темную литровую бутыль. Я разглядел этикетку — яблочная бормотуха. — Нет-нет,— таких вин не пью, уберите, пожалуйста! — Я отмахивался обеими руками. — Лучше мы вас чаем угостим. Я самовар поставлю,— вторила жена. Гости от чая отказались. Мужчина убрал бутыль в сумку и, волнуясь и запинаясь, начал рассказ о цели их нежданного приезда. Рассказ мужчины отчасти не был для меня новостью, но только отчасти. На прошлой неделе меня пригласили на центральную усадьбу совхоза на торжественное открытие новой, только что построенной, школы. Я тогда произнес напутственную речь. Вместе со школьниками и взрослыми я искренне радовался историческому для здешних мест событию. То ребят возили в школу на совхозном автобусе за десять километров, а теперь выбежал мальчишка из дома — и через пять минут в классе. Как хорошо! В самых радужных тонах я тогда написал заметку в районную газету. А теперь из рассказа мужчины понял, что у события была и оборотная сторона. Он рассказывал, женщины его прерывали то негодующими под визгами, то едва сдерживаемыми рыданиями. Я узнал, что в соседнем Белькове неожиданно для родителей и ребят закрыли школу, а должны были оставить начальную Директор совхоза категорически отказался возить ребят из Белькова за четыре километра, а из Суханихи за целых семь с половиной. Совхозных возили, потому что среди школьников была директорова дочка, а теперь для нее школа рядом. Так объясняли приехавшие родители. Я попытался возразить, что от центральной усадьбы совхоза до Белькова и до Суханихи дорога очень плоха, директор не хочет разбивать автобус. Тут на меня набросились женщины, зарыдали в голос, яростно доказывали, что легковые машины ездят, значит, и автобус пройдет. Ты, как детский писатель, обязан им помочь,— вмешалась жена. — Хорошо, я напишу секретарю райкома,— ответил я. — Пустое дело! — воскликнул мужчина.— Мы уже к нему ходили... Надо в газету писать, да не в нашу, а в московскую. — Конечно, пиши в московскую,— поддержала его жена.— Пиши прямо сейчас, а они письмо опустят. Я пошел за бумагой и ручкой. Если бы я знал, какую кашу собирался заварить! Наверно, следовало бы мне ответить беднягам родителям примерно так. «Нет-нет, я для детей книги пишу, а защищать школьников не мое дело». Я написал письмо в «Правду», не думая о страшных последствиях для всех проживающих в Любце дачников и для себя лично. Кто были наши дачники? Жившие в городе наследники покойных любецких стариков — их сыновья и дочери, замдиректора завода, одна вышедшая замуж в город старушка и девять художников, облюбовавших Любец благодаря красавице Клязьме и ее живописным лесным берегам... Село наше находилось от совхоза за семь километров, тамошние новости приносила нам вместе с газетами и письмами всеми нами любимая, бойкая почтальонка Тамара. Она-то и рассказала мне, сияя от удовольствия, что школьников теперь начали возить на крытом брезентом грузовике, один рейс из Суханихи, другой из Белькова. Закончила она такими словами: — Какой вы хороший, что заступились за малых деток! На следующее утро мне особенно плодотворно работалось. Очень быстро и, по моему мнению, красочно я описал, как со всех концов Руси сходились полки в Коломну, чтобы общей ратью идти на исконных врагов — татар. После обеда жена и я отправились за грибами. Вернувшись, я узнал, что в наше отсутствие прямо к нашей калитке подкатила автомашина-«козлик», оттуда выпрыгнула солидных размеров тетя и, увидев на двери моего дома замок, прошлась по огороду, заглянула в будочку — творческий кабинет писателя, через заднюю калитку прошла на соседний участок и направилась поперек всех огородов. Шагать на высоких каблуках по свежевзрыхленной земле ей было нелегко, туфли проваливались, а на межах цеплялись за ее юбку репье и колючие семена — «собаки». Некоторые дачники, недоумевая и даже с испугом, подходили к ней, спрашивали, что она делает на их задворках? Запыхавшись, вся потная и, как утверждали, злая, она объясняла, что проверяет, на каком основании дачники захватили землю, пользуются нетрудовыми доходами. Ей отвечали, что уже сколько лет вскапывают грядки и никто их раньше не беспокоил, а какой же это нетрудовой доход — сами трудятся, их жены и дети трудятся, овощи, ягоды и картошку никто из них на рынке не покупает. И совхозу любецкая земля между оврагами никак не нужна, ближайшее совхозное поле за полтора километра, а если огороды не вскапывать, все бурьяном зарастет. Тетя, отцепляя от юбки репье и «собак», повышала голос, переходила на крик, все повторяла: «Незаконно, незаконно!» Она обвиняла и совхоз, который сквозь пальцы смотрит на захват участков. А теперь дачники совсем обнаглели, вздумали на совхоз кляузы писать, сор из избы выносят. На мой вопрос, кто же она была, никто не сумел ответить, де догадались ее спросить, какую она занимает должность, но понимали, что руководящую, хотя и не очень высокую. Только на следующий день мы узнали от почтальонки Тамары, что то была секретарь Ковровского райисполкома, после Любца она проехала в совхоз и там с директором долго о чем-то совещалась. На следующее утро никак я не мог сочинить вдохновенную речь князя Дмитрия перед воинами, готовыми к походу, сочинить так, чтобы пробирало нынешних юных читателей. Неожиданно подошла к моей будочке жена и сказала: — Извини, что тебя беспокою, приехали две тети, тебя спрашивают. Обе приехавшие были мне хорошо знакомы, одна — начальник отделения совхоза, другая — секретарь сельсовета. В прежние годы в День Победы после торжественного митинга в соседней деревне Погост депутаты и ветераны устраивали в складчину застолье, на котором и я присутствовал; пошел-то я на войну с тех мест. Мы всегда приглашали местное начальство, поднимали бокалы, произносили тосты и просто по-дружески беседовали. А сейчас обе приезжие смотрели на меня надменно и поджав губы. Они объяснили, что приехали обмерять участки дачников. Начали с моего, самого крайнего к оврагу. Одна ходила с саженкой вдоль, ходила поперек, другая записывала и умножала. Жена и я следили за их действиями. А приехавшие отправились мерить туда, где стояла моя баня. — Это не мой участок! — крикнул я. — Как же не ваш? А загородка окружает, а баня чья? Заспорили. Я доказывал, никакой участок загородка не окружает, только с одной стороны идет, совхозное стадо на лужайку не пускает. А баня всегда на отлете ставится, а траву косит Рая. Столь нежным именем я называл солидную вдовушку, обладательницу единственной в Любце коровы. Все дачники наперерыв заискивали перед коровьей хозяйкой, я, например, звал ее каждый год косить сено вокруг моей бани. А сейчас мне задали вопрос: — Сколько же вам платит Рая за сено? — Да нисколько, уверяю вас, нисколько, мне достаточно пенсии и гонораров за мои сочинения. Спор продолжался. Я доказывал, что задним участком не пользуюсь. Жена побежала, привела Раю. Та подтвердила, что косит сено бесплатно. Ей не поверили. Так и записали за мной — огород вокруг дома, а сзади примыкает вокруг бани лужок. Всего одиннадцать соток. Прошу читателя эту цифру запомнить. Обе начальницы отправились обмерять соседские участки. Я крикнул им вслед: — Видно, у вас много свободного времени! Они даже не обернулись... До конца дня я не смог придумать ни строчки. Так и остался на моем столике в будке чистый лист бумаги. И на следующий день, в самый-самый мой творческий час, около двенадцати, жена подошла к моей будочке с теми же словами извинения. Я отложил ручку, встал, вышел. По тропинке между грядками тяжело шагал полный человек, высокомерно подняв голову. Поздоровались, он сказал: — Заместитель председателя райисполкома,— назвал фамилию. Я пригласил его в свою будочку. Он шел, оглядываясь. — А вы тут недурно расположились,— говорил он.— И погреб, и баня, и летняя кухня, и этот ваш кабинет для занятий. В общем, по всему участку понастроили и огород развели. С этими словами он вошел в мою будочку и тяжело опустился на лавку сбоку столика. Мы смотрели друг на друга молча. «Какой у него тяжелый начальственный взгляд и какое одутловатое лицо,— думал я с нарастающим беспокойством,— наверно, он никогда не ходит пешком». Я заговорил первым: — Дом купил давно, здесь мне хорошо работается. Но без надворных построек ведь нельзя. Начальник заговорил медленно, взвешивая каждое слово: — Покупку дома вы юридически оформили в сельсовете, но совхоз вам предоставил лишь две сотки под самый дом и под цветник перед домом. А вы вон как широко развернулись. — Столько лет с женой в огороде копались и не думали, что не имеем права. А не копали, все бурьяном заросло бы,— оправдывался я. — Пока не начали кляузы писать, вас не трогали,— продолжал тот же невозмутимый начальственный голос,— не предупреждали за незаконный захват совхозной земли. Да, школьников возить нужно. Но совхозу выполнять планы еще нужнее. А в результате вашей кляузы транспорт выделяется на второстепенные нужды и ежедневно меньшее число горожан доставляется на уборку картофеля. Предупреждаю, с будущего года прекратите захватывать совхозную землю. А все эти постройки вам придется снести.— Он встал, собираясь идти. — Представьте, если вокруг моего дома крапива вот такая вырастет.— Я поднял руку выше головы.— А ко мне гости приезжают, пионеры из лагерей приходят, я им рассказываю историю здешних мест с древнейших времен... Я говорил, а он смотрел куда-то мимо меня, вряд ли слушал. — Случается, дети с таким увлечением грядки пропалывают,— продолжал я. — Так вы еще и детский труд эксплуатируете! Ну-ну! — С этими словами он вышел из калитки. Я провожал его. Перед тем как садиться в машину, он оглянул разноцветные домики нашего села и бросил: — Вижу, и другие дачники не только захватили усадебную землю, а еще незаконно возводят различные постройки. — Наши художники превратили сараи и свинарники в свои рабочие мастерские,— объяснял я. Он сел в машину, кивнул мне начальственным кивком и уехал. Все следующие дни, как всегда, с утра я уходил заниматься в свою будочку. И безрезультатно. Писал, черкал, рвал, опять писал и рвал. Ни описание природы, ни рассказ о ратном походе меня не удовлетворяли. Я словно разучился сочинять. Когда осеннее солнышко склонялось над Клязьминской поймой, жена и я ежедневно выходили из своего домика в огород. Выкопали мы картошку и убрали ее в погреб, принялись таскать навоз с совхозного пастбища, обрезали клубничные усы, старые малиновые стебли, сожгли ботву, перекопали грядки. И все жители нашего села — местные старушки и приезжие дачники — также усердно копались на своих участках. А когда мы закончили огородные работы, наварили варенье, насушили, насолили и намариновали грибов, насолили огурцов и помидоров, то заколотили свои сельские домики, заперли их на несколько замков и разъехались по своим зимним квартирам — в Ковров, во Владимир, в Москву... И никто из нас не подозревал о тех тайных бумагах, тайных списках, которые в течение зимних месяцев переползали из сельсовета и совхоза в город, из одного городского учреждения в другое, размножались на пишущих машинках, обрастали резолюциями. А в тех списках против фамилии каждого дачника стояла цифра — сколько кто «самовольно захватил» соток земли под огород. Перечитал я все то, что успел сочинить о Куликовской битве прошлым летом, и убедился, что никуда, не годится, разорвал листы, сел писать заново, старался всю зиму. Но в Москве всегда плохо работалось: то я выступал, то читал чужие рукописи, то еще кто-то меня беспокоил, о чем-то просил. А то прерывал злейший враг каждого писателя — телефон. Я мечтал, как ранней весной, еще до ледохода на Клязьме, приеду в свой маленький домик и никто мне: не будет мешать работать над будущей книгой о Куликовской битве. Я приехал в Ковров в начале апреля. О ту пору в Любец можно попасть только пешком. Я шагал через лес по лужам, кое-где по снегу, вдыхал чистый воздух, слушал пение птичек. Шел в резиновых сапогах, с котомкой за плечами, с авоськами в обеих руках. Шел и наслаждался. Добрался до своего любимого светло-зеленого, в три окошка домика, а в калитку-то не войти, чуть ли не до верха забор завалило снегом, и большой сугроб намело на ступеньках крыльца. Увидел — в домике, что стоял наискось и на отлете, из трубы дымок вьется. Перекинул поклажу через свой забор и пошел за лопатой в тот домик. Вышел хозяин, молодой художник Виктор, высокий, бравый и, как положено художникам, бородатый, а лицо озабоченное. Обменялись крепкими рукопожатиями. Передавая мне деревянную лопату, Виктор поведал мне такую новость, от которой разом улетучилось все мое восторженное настроение. Оказывается, три дня тому назад явился в Любец совхозный агроном. Он заходил в дома тех дачников, каких заставал на месте, и предупреждал их, что на основании закона они, не прописанные владельцы домов, не смели бы захватывать огородные участки; а кто ослушается, у тех посевы будут запаханы трактором. Агроном велел передать это строжайшее предупреждение всем тем дачникам, кого он не застал. — Что же делать-то будем? — спросил я Виктора. - И я вас спрашиваю, что же делать-то будем? — ответил он. Решили пока ждать. Все равно земля еще не согревалась, рано вскапывать грядки. Всю неделю я жил один, поэтому занимался не в своей будочке, а на веранде. Я уже дошел до той сцены. Как русское воинство переправилось через Дон, начало готовиться к великой битве. И уже князь Дмитрий со своими воеводами ночью отправился осматривать Куликово поле... Но как я ни старался сосредоточиться, не подбирались самые нужные и самые точные слова, писал я откровенно плохо... За неделю прибыли почти все дачники, собрались у меня на веранде на совещание. Среди собравшихся была пожилая художница, она же и шапочница. Из меха диких зверей и домашних животных она искусно шила шапки, а из обрезков составляла весьма оригинальные картины — пейзажи и натюрморты, в черно-буро-желто-белых тонах. Шапки шила для заработка, а картины творила для своего удовольствия. Сейчас она сидела с каменным лицом, изредка бросая: «Возмутительно», «Безобразие». Приплелась на совещание одна старушка. Она и родилась, и почти всю жизнь прожила в нашем селе, замуж вышла, пошли у нее дети, потом муж умер, дети выросли, она осталась одна, вскоре вышла замуж вторично за городского ветерана войны, прописалась в его квартире, через несколько лет ветеран умер, так она в родном селе стала презираемой властями, бесправной дачницей. А была все военные и послевоенные годы знатной колхозницей, трудилась усердно на скотном колхозном дворе, награждали ее многими почетными грамотами, сколько раз о ней в газетах писали... Сейчас, сидя на моей веранде, она все повторяла: — Да не могу я свой яблоневый сад, свои грядки бросать. Все лето внуки огурчиками, морковкой, клубничкой, яблочками лакомятся. А мои дети всю зиму мою картошку кушают. Я говорил, что с незапамятных времен пахари-славяне возделывали здешнюю землю. Вот сколько сот лет земля кормила здешних жителей! Все мы в один голос сочли законы о запрещении пользования усадебными участками непродуманными, жестокими и бессмысленными. То совхозное начальство не обращало на дачников никакого внимания, а тут ни с того ни с сего объявило нам войну. Мы единогласно решили не отступать, будем копать и сажать, как раньше копали и сажали. С тем и разошлись по своим домам и огородам. Весь май и половину июня с утра я усердно исписывал страницы, получалось не слишком успешно, но и не так, чтобы совсем плохо. Грызло беспокойство — а как с огородом? Добрался я до той волнительной сцены, когда русские полки встали против полков татарских и уже инок Пересвет вот-вот готовился выехать на единоборство с татарским витязем Чедибеем... Все дачники и все местные старушки посадили овощи и картошку, успели прополоть грядки. Нежные ростки зазеленели, картофельные кустики поднялись, первые листы огурцов проклюнулись, встали ряды помидорной рассады... Неожиданно приползла угроза в виде косматого и небритого, в хмурых очках, в синем и грязном плаще, в грязных сапогах совхозного агронома. Он подходил к каждому дому, заглядывал через забор на участок, что-то записывал, бормотал: «Я же предупреждал, я же предупреждал...» — и шел дальше. Через три дня почтальонка Тамара принесла страшную весть. В самое дальнее, принадлежавшее нашему совхозу село Русино прикатил на тракторе удалой молодец — сам председатель сельсовета, и давай крушить гусеницами подряд все посадки, все фруктовые сады и ягодники, не разбирая, что незаконное дачниково, что законное старухино. — Да как же они такой разгром допустили? — удивлялись мы. — Народу в тот час было там совсем мало, одни старушки,— объясняла Тамара,— испугались они и стояли сложа руки. Опять на моей веранде собрались все дачники на совещание. И решили мы единогласно: грудью защищать посадки, наши жены лягут на землю перед гусеницами председательского трактора. Другая страшная весть распространилась. В соседнем районе в одной деревне владели домами только дачники. Они много лет копались в своих огородах и садах, а этой весной директор совхоза послал туда сразу два трактора. Они уничтожили не только посадки, но и все постройки — сараи, бани, погреба, летние кухни, туалеты, участки отрезали по самые задние стенки домов и уехали. Жили мы в тревоге, в ожидании грядущих гроз, встречались и спрашивали друг друга: «Ну что? Ну как?» — и расходились поливать, полоть, окучивать. О творчестве не могло быть и речи — художники не расставляли свои мольберты и не писали пейзажей. А я хоть и уходил по утрам в свою будочку, но там лишь бесплодно грыз карандаши, о поединке Пересвета с Челибеем не получалось ни строчки. Мы ждали, что будет дальше. Неожиданно подъехала милицейская машина. Вышли трое. Нашего участкового я хорошо знал, он иногда приезжал ко мне просто так, узнавать, все ли в Любце в порядке. Я тогда подозревал, что ему просто хотелось перекинуться словом с «самим писателем», еще мальчиком он являлся ко мне в отряде пионеров из ближайшего лагеря. Сейчас я смотрел на него, тщедушного, беленького, кудрявенького, такого молоденького. Он совсем не походил на тех бравых и рослых милиционеров, которые в бессмертных романах братьев Вайнеров ловят, стреляют, окружают, подкрадываются и еще успевают за девушками ухаживать. По стеснительной улыбке участкового я догадался, что хоть он и привез сейчас неприятеля, а сам целиком на моей стороне, и, если трактор нагрянет давить наши огороды, он никогда не бросится оттаскивать из-под гусениц наших жен. Его присутствие придавало мне смелости. Я пригласил всех троих на веранду и стал ждать начала военных действий. Парторг совхоза молчал. Инструктор райкома завел разговор о моем творчестве, спросил, сколько я написал книг. Я ответил и сказал, что до этого года мне всегда плодотворно работалось в тишине села, благодаря сосновому воздуху я набирался здоровья. Но теперь моя творческая деятельность застопорилась. — Сочиняли бы свои книги, а не кляузы, и жили бы спокойно,— заметил инструктор. Никогда я не считал себя отважным борцом за справедливость. Мне бы ответить, что впредь буду паинькой, а я, догадываясь о тайном сочувствии участкового, осмелел: — Если осенью совхоз не организует подвозку маленьких ребят, я опять напишу. Инструктор заговорил спокойно, однако чувствовалось, какая злоба кипит в нем против меня: — Вы хотели и совхоз и райком очернить на всю страну. А в результате из-за вас всех дачников привлекают к ответственности за самовольный захват участков. — Так что же, пусть бурьян растет? — спросил я. Инструктор на мой вопрос не ответил, а продолжал говорить тем же поучающим голосом: — Погнались за дешевой популярностью у местного населения, а теперь в результате прокуратура предъявила иск всем дачникам села, будет по суду взыскивать убытки в пользу совхоза. — Какая прокуратура? Какой суд? Какие убытки? — Я заволновался, ничего не понимая в юридических тонкостях. — Будете еще писать кляузы? — со злобой спросил инструктор. Я тоже разозлился, готов был взорваться. — Да, повторяю: если осенью совхоз не организует подвозку ребят, я опять напишу в центральные газеты. — Поедемте, нам тут больше нечего делать,— сказал до сих пор молчавший парторг совхоза. Все трое поднялись. Участковый кивнул мне на прощание. Они уехали. А я, чтобы хоть немного успокоиться, спустился с горы к Клязьме и пошёл вдоль берега. «Какая вокруг красота, какое раздолье!» — думал я про себя. И тут у меня возникло подозрение, что враги приезжали неспроста, а на разведку. Они переменили тактику, вместо тяжелых танков — тракторов будут разворачивать военные действия как-то иначе. А как иначе — об этом мы узнали через неделю, когда почтальонка Тамара принесла всем нам целую связку узеньких бумажных ленточек. На каждой стояло: «Судебная повестка: Предлагается г-ну (имя, отчество, фамилия) явиться в здание горсуда — ул. Правды, 4, комн. 7 (месяц, число, час). В случае неявки будете доставлены через органы милиции... Пом. горпрокурора: (фамилия, инициалы)». Все дачники собрались у меня на веранде. Криков, возмущенных голосов было много, разглагольствовали, перебивали друг друга, особенно негодовала художница-шапочница. Мы догадывались, что судить нас собираются за «злостный захват земельных участков». Пророчили о будущих зарослях крапивы, лопухов, чертополоха, спрашивали друг друга, что делать с яблонями, усыпанными плодами? Мы выяснили, что всех нас вызывают в один и тот же день, но на разные часы, начиная с девяти утра, и так через каждые пятнадцать минут до конца рабочего дня. Значит, блюститель закона отводил каждому по пятнадцати минут допроса. Все дачники, кроме троих, являлись жителями Коврова. Они сказали: «Не хотим позориться, чтобы нас привели милиционеры, придется идти к прокурору». Из тех троих один был москвич — заслуженный художник РСФСР, другой владимирец — основоположник школы владимирских пейзажистов, а третьим был я. И москвич, и владимирец твердо заявили: «Не поедем! Ну их ко всем чертям!» Кого именно они посылали столь далеко, оставалось неизвестным. Я сказал, что поеду, но не потому, что боюсь ослушаться, а из чисто писательской любознательности, надеюсь набрать интересные материалы для будущих мемуаров. Мне посоветовали до встречи с помпрокурора утрясти вопрос, сколько я захватил земли — одиннадцать или пять соток. И я, и Рая должны отправиться в сельсовет, там Рая напишет справку, что косит сено вокруг моей бани бесплатно, а в сельсовете поставят печать. Один из художников — обладатель «Жигулей» — взялся нас везти завтра с утра оформлять справку. Я, естественно, его поблагодарил, а про себя подумал: «Еще один творческий день пропадает». На этом мы разошлись... Было время, работники сельсовета при встречах мне улыбались. Я же и в школе постоянно выступал, и речи говорил на ежегодных митингах в День Победы. А тут когда я вошел в помещение сельсовета, то увидел лишь хмурые взгляды. Сперва вообще не хотели заверять Раину подпись. Спасибо, она уговорила. Пишущая машинка была испорчена, и я сам был вынужден сочинить и написать от руки бумажку такого содержания: «Справка Я, нижеподписавшаяся Раиса Ивановна... фамилия такая-то... настоящим подтверждаю, что детский писатель... такой-то... ежегодно предоставляет мне право на своем участке вокруг бани, общей площадью шесть соток, косить сено бесплатно, в чем и подписуюсь... Такая-то...» Далее следовало: «Подпись г-ки... такой-то, сельсовет заверяет». Далее непонятная закорючка вместо подписи и, наконец, круглая печать... Я вернулся домой. Загрызла меня совесть. Ведь из-за моего письма в «Правду» всех наших дачников сейчас трясут, на суд тащат. А чем кончится суд, какими наказаниями еще неизвестно. Только бы никто не дознался, что это я виновник всех бед... В строго назначенный день и час я предстал перед дверью в комнату № 7, прочел надпись: «Помпрокурора такой-то». Постучал. Послышался раздраженный голос: «Подождите». Стульев в коридоре не было. Я встал в униженной позе просителя у двери. Мое сердце стучало сильнее обычного. Наконец дверь распахнулась, оттуда выскочила художница-шапочница. Не здороваясь со мной, она бросила на меня, как мне показалось, разъяренный взгляд и протопала мимо. Я вошел. Комната была небольшая, узкая. Спиной к окну сидел за столом молодой человек. — Садитесь,— произнес он загробным голосом. Я сел по другую сторону стола и сразу понял: мое лицо ярко освещено солнечным светом, а его лицо я едва вижу. Это нарочно устроено, чтобы блюститель закона мог наблюдать за мимикой на лице преступника. Сейчас я чувствовал себя в роли такого преступника. Удивительны были его очки. Кроме очков, я вообще ничего не различал на его лице. И таких очков я никогда не видел. Где он их достал? Не иначе как в капиталистических странах. Оба круглые, чрезмерных размеров стекла сверху между собой соединялись толстым, толще дужек, темно-коричневым, со светлыми разводами, протянутым поперек лба стержнем. Этот стержень придавал помпрокурорскому лицу строгость, да нет, не строгость, скорее, свирепость, беспощадную, устрашающую. Такие очки носят в детективных фильмах американские гангстеры и агенты ЦРУ. Дрожь пробрала мои плечи и лопатки. Допрос начался: — Вы, кажется, достаточно известный и уважаемый в нашем городе детский писатель. И вы самовольно захватили принадлежащий совхозу земельный участок площадью в одиннадцать соток. — Не одиннадцать, а только пять, вот справка! — воскликнул я. Помпрокурора долго изучал и Раину справку, и купчую на покупку дома, в которой указывалось, что под дом, под прилегающие к нему строения и под цветник перед домом совхоз отводит две сотки. Отложив бумаги, помпрокурора вонзил в меня свои гангстерские очки и задал вопрос: —Почему справка написана от руки? Пришлось признаваться, что писал ее я. — Значит, справка недействительна. — Как недействительна?! — загорячился я.— Раньше справки писали только от руки, а тут и печать приложена. — Но их писали государственные служащие, а не сами ответчики,—провозгласил помпрокурора и наклонился писать. Я не очень знал, что означает слово «ответчик», кажется, это вроде подсудимого, но не испугался, вытащил блокнот и стал записывать, какие у помпрокурора необыкновенные очки. — Что вы записываете? — спросил он. Я объяснил, что, как писатель, привык записывать все то, что может пригодиться для моих дальнейших сочинений. На мгновение за стеклами очков в глазах помпрокурора промелькнуло не то удивление, не то беспокойство, но он взял себя в руки и провозгласил весьма строго: — В моем кабинете записываю только я, а вы ставите подпись под своими показаниями. — Вернусь домой и все равно запишу ваши слова, сегодня же, на свежую голову,— отпарировал я. Помпрокурора, видно, не знал, что ответить, и начал писать, поминутно заглядывая в какие-то бумажки, в Раину справку, в купчую. Я сидел, ждал и думал, что непременно вставлю в будущую свою приключенческую повесть отрицательного героя с такими очками. Помпрокурора кончил писать и протянул мне бумагу. К сожалению, она осталась в архиве городского суда, и я не могу привести ее сейчас дословно. Смысл ее был следующим: в нарушение таких-то и таких-то статей Земельного кодекса РСФСР мне от прокуратуры Ковровского района в защиту интересов совхоза через суд предъявляется иск за убытки, за то, что незаконно пользовался огородом площадью в три сотки. Помпрокурора разъяснил, что благодаря Раиной справке и благодаря купчей и принимая во внимание мои заслуги перед детской литературой остаются лишь три захваченных мною сотки. И я должен ждать суда. Я расписался, встал и напоследок брякнул: — Значит, вы хотите, чтобы сзади моего дома рос бурьян? Помпрокурора не удостоил меня ответом. Я вышел и отправился домой. Художница-шапочница шила головные уборы из собачьих, кошачьих, кроличьих, козьих, заячьих, лисьих, беличьих шкурок не только рядовым гражданам, но, случалось, ей перепадал и выгодный заказ от одного из местных начальников на шапку из меха бобра, незаконно убитого в Ковровском государственном заповеднике. Одному из таких начальников она пожаловалась на великие притеснения со стороны прокуратуры и совхоза. И тот ей объяснил, что главным виновником всей заварухи является детский писатель, злостный кляузник, рассылающий жалобы в разные концы (неправда, жалоба была одна). Сочинял бы свои книги, и никакого иска о захвате участков прокуратура не поднимала бы. Это сообщение художница-шапочница передала всем нашим соседям. И мне, а заодно и моей жене, был объявлен бойкот. Раньше при встречах я перекидывался приветливым «здрасте», а теперь при моем приближении дачники сворачивали в сторону, ни в гости, ни в баню, ни на совместные прогулки не приглашали, не принимали от нас поручения на покупки в городе. И ко мне никто из соседей не заглядывал. Впрочем, я не скучал: то пионеры приходили, то приезжали гости из Коврова и Москвы. Тем временем все наши дачники, кроме троих — московского заслуженного художника, художника владимирского и меня, получили бумаги, которые повергли их в смятение. Нас троих простили, но вовсе не из уважения к нашему возрасту и к творческим заслугам, а потому, как объясняла художница-шапочница со слов того начальника, что мы, как граждане приезжие, не побоимся местных властей и, защищая себя, забросаем жалобами разные учреждения и газеты. А у городского начальства набиралось достаточно грехов, чтобы этих жалоб опасаться. Словом, мы трое выскочили чистенькими. Вот подлинный документ, который остальные любецкие дачники — жители Коврова — получили по почте (печатается с небольшими сокращениями):
Когда-то в Любце был маленький колхоз, который в ближайших окрестностях выращивал огурцы и капусту и с большой выгодой продавал соленья на Ковровском рынке. А встал совхоз, объединивший тридцать деревень, и те огороды превратились в тощие пастбища для совхозного скота. Только за два километра от нашего села совхоз сажал на полях картошку. Малые наши участки между оврагами ему и задаром не были нужны. Словом, выдуманы были эти убытки. Получалось — как собака на сене, сама не ест и другим не дает; пусть бурьян растет вместо огородов. И был суд, вернее пятнадцать кратких судов. Каждый дачник судился отдельно. Судья — толстая рыжая женщина, торопилась, каждому подсудимому отводила по пятнадцати минут, грубо обрывала тех, кто заикался о малых участках, совсем не нужных совхозу, о бурьяне. И штамповала решения: захватил столько-то соток — значит, плати за три последних года. Иным пришлось платить свыше двухсот рублей. Знатная колхозница, на старости лет вышедшая замуж за городского, услышав решение суда, запричитала, точно на похоронах. Вот чем занимались органы юстиции в том городе, в котором во Владимирской области было особенно много хулиганства, грабежей, растрат, поножовщины и других преступлений. В тот бурный год и меня ограбили. Поздней осенью, через чердак, разобрали две потолочины и спрыгнули в кухню. Украли две иконы, барометр и бинокль. Но милиция не стала искать воров. Я, конечно, тяжело переживал решения суда, вынесенные нашим злополучным дачникам. Ведь из-за меня их судили. И бойкот я переживал. Вернулся осенью в Москву и никак не мог закончить повесть о Куликовской битве, опоздал к сроку. А на следующий год вышел закон о Продовольственной программе. И все любецкие дачники с самой ранней весны опять принялись усердно вскапывать, удобрять, засаживать малые участки сзади своих домов. И с тех пор никто нас не беспокоит. Осенью опять ко мне явились суханихские родители, на этот раз без бутылки. В самых вежливых выражениях я послал директору совхоза письмо — напомнил ему о подвозке школьников, в конце письма вставил фразу, что не хотел бы обращаться в другие инстанции. Позднее почтальонка Тамара передала мне, что ребят возят. Я горжусь, что ни картошку, ни овощи не покупаю на рынке. С годами у любецких дачников улеглась обида на меня, и теперь при встречах мы улыбаемся, разговариваем о том о сем и ходим друг к другу в гости... Мимо Белькова проложили асфальтовое шоссе, рейсовый автобус захватывает школьников, и теперь директору совхоза можно не думать об их подвозке. А повесть о Куликовской битве я так и не написал. Писателю, чтобы творить плодотворно, нужна спокойная обстановка. Но зато я собрал любопытные факты, которые десять лет спустя после вышеописанных драматических событий превратил в этот документальный рассказ, который назвал «Некуликовская битва». |
|
|
19.04.2024
10:49
| Приветствую Вас Гость | RSS |
 |
