На берегу небольшой, но рыбной речки, носящей странное название «Хвост», раскинулось большое, но небогатое село Дубки. Народ в этом селе был хороший, богобоязненный, трудолюбивый, но условия жизни были таковы, что разжиться было нечем, и поэтому большинство обитателей перебивалось с хлеба на квас, как говорится. Был в этом селе священник, дьячок, староста, писарь, был еще и богач Парамон Арефьевич Ануфриев — одним словом, было все, чему полагается быть в селе. Парамон Арефьевич был из таковых, которые не любят никого, даже и родных своих. Впрочем, любил он одну вещь, это — деньги. Он собирал их везде, где только можно, брал с живого и мертвого и складывал в сундук; можно было скорее увидать камень плачущий, нежели тронуть каменное сердце Ануфриева.
Лет двадцать тому назад появился Ануфриев в Дубках, тогда еще сравнительно молодым человеком, лет тридцати, не больше, и открыл в селе кабак. Денег у него тогда было немного, но дела его пошли так хорошо и брал со всех он так усердно, что начал богатеть не по дням, а по часам.
Собственно, от одной торговли вином он никогда бы не мог так разбогатеть, потому что жители дубковские были не из богатых, главным же образом он наживался тем, что давал в долг и брал за это самые недобросовестные проценты.
Первые годы он вел свои дела один и держал при себе только одного помощника-старика с дочерью, но потом он уже не мог поспевать управляться один и взял к себе приказчика, своего родного племянника, для которого рядом со своим домом выстроил из старых, гнилых бревен не то избушку, не то землянку какую-то.
Племянник его, Сергей Беляев, сын родной сестры (единственный оставшийся в живых близкий человек Ануфриеву), был в высшей степени добрый, честный и трудолюбивый челочек, но ему ужасно ни в чем не везло, так что в последнее время, перед поступлением на службу к дяде, он со своею семьею чуть не умер с голода; семья же его была не маленькая: жена, сестра жены — болезненная девушка лет семнадцати, и трое детей, из которых старшему было пять лет.
Дядя узнал о бедственном положении своих родственников и, сообразив, что это очень удобное время, предложил ему поступить к нему приказчиком, за что обещал дать помещение и пять рублей в месяц; того и одному еле-еле на содержание хватает, но Сергею выбирать было не из чего, у него во всем доме корки хлеба не было, и волей-неволей пришлось согласиться на дядины условия.
Переехал Сергей в Дубки со своей семьей, поселился в хижине, о которой мы уже говорила и принялся за работу со всем усердием, как можно себе вообразить. Он недосыпал ночей, чтобы угодить дяде-хозяину, и работал действительно за десятерых, но это нисколько не трогало Ануфриева; за все десять лет, которые проработал у него племянник, тот не услыхал от него ни одного ласкового слова, не видал ни одной приветливой улыбки, о прибавке жалованья и говорить нечего; напротив, только и норовил, нельзя ли еще как-нибудь вычесть у племянника из его грошей.
Так и жил себе дядя с племянником долгие годы: дядя богател, жил в довольстве и благополучии, но одинокий, как перст (он никогда не был женат), а племянник в горькой бедности, впроголодь, но окруженный горячо любящей его семьей, и, глядя на них обоих, вряд ли кто пожелал бы стать на место Ануфриева; как ни горько было житье Сергея, а все-таки было лучше быть им, нежели этим угрюмым, одиноким человеком. Но Ануфриев не намечал этого, не тяготился своим одиночеством. Казалось, что в нем умерло всякое человеческое чувство и он обратился в камень.
Была Страстная суббота; на дворе уже темнело; в кабаке за стойкой сидел Ануфриев и просматривал какие-то счета, грудой наваленные около него. Сергей тут же, в уголке, на конторке подсчитывал итоги в толстой шнуровой книге.
Работы в этот день, в который другие православные отдыхают и убираются у себя дома, чтобы как подобает встретить великий праздник, было много; с самого раннего утра кабак был битком набит крестьянами: кто приходил вина купить к завтрашнему дню, кто деньжонок занять; только когда совсем уже смерклось, кабак опустел и Ануфриев со своим приказчиком принялся сводить счеты.
Тишина царствовала в кабаке мертвая, только и был слышен скрип старого пера да стуканье на счетах.
— Скоро ли кончишь? — спросил Парамон Арефьевич племянника своим обыкновенным суровым тоном, не поворачивая даже головы в его сторону.
К заутрене кончу, а раньше не поспеешь,— отвечал тот почтительно.
— Ну, смотри, чтобы кончить ныне непременно, а то завтра, небось, не станешь работать?!
— Ежели милость ваша, дядя, будет, так увольте уж... завтра такой день — птица, и та гнёзда не вьет, — привставая, произнес Сергей.
- Птица не вьет!.. Посмотришь на тебя — чистый ты праведник, прямо в царство небесное попадешь!.. А на деле только праздники справлять умеешь!.. Ну, да ладно, так и быть, завтрашний день погуляй, а послезавтра — за дело!..
Закончил Ануфриев и, спрятав бумаги, которые лежали перед ним, в боковой карман своего длиннополого сюртука, поднялся с места.
Когда кончишь, так дверь, смотри, хорошенько запри да ключ к себе возьми!.. — произнес он еще с порога и затем, не кивнув племяннику даже головой, скрылся за дверью.
Парамон Арефьевич, перейдя двор, поднялся по лестнице в свой дом и прямо пошел в свою спальню, где ярко горела перед образами большая неугасимая лампада; свет от нее был так «плен, что не требовалось никакого другого освещения. Очутившись в своей комнате, Ануфриев прежде всего плотно запер дверь большим пробоем, затем пощупал тяжелые болты ставен, подозрительно осмотрел всю комнату, даже под деревянную кровать заглянул и тогда уже, успокоившись, вытащил из жилетного кармана ключ, отпер сундук, швырнул в него толстую пачку денег, опять запер и начал раздеваться. Сняв сюртук, он вдруг остановился в нерешимости.
«Нет, не буду раздеваться... А то, пожалуй, заутреню проспишь, народ скажет, что я в Бога не верую, в церковь не хожу!..»
И с этими словами Ануфриев, три раза перекрестившись, опустился на перину.
Не прошло и пяти минут, как он спал уже крепчайшим сном. О племяннике и о его семье, о том, что им, пожалуй, разговеться даже будет нечем, он и не подумал перед сном, он даже забыл о их существовании...
Между тем Сергей проскрипел пером и прощелкал счетами до десяти часов вечера.
Закончив последнюю страницу, он бережно сложил книгу, встал, с наслаждением потянулся, расправляя спину, но, вдруг вспомнив, что скорее заблаговестят к заутрене, поспешно схватил картуз и бегом побежал домой.
Хотя было грязно и холодно, но Сергей бежал, не замечая этих неприятностей, с радостным лицом, заранее наслаждаясь мыслию о том, как он проведет светлый праздник в кругу своей семьи.
Едва он вышел из калитки, как его уже заметила стоявшая у ворот сестра жены и бросилась в лачугу с радостным криком:
— Сергей Ильич идет!.. Сергей Ильич идет!..
В ту же секунду из лачуги как бомба вылетел мальчуган, старший сын Сергея, и со всего разбега бросился к нему на шею.
Сергей подхватил его на руки и вприпрыжку добежал до двери, спустил у порога мальчика на землю и переступил порог. Жена и все другие оказались уже давно готовыми и ждали только его, чтобы идти к светлой заутрене.
Через пять минут вся семья Беляевых была уже на пути в церковь, в самом радостном и веселом настроении.
Ануфриев спал; храп его раздавался на всю комнату. Долго ли он спал — неизвестно, как вдруг он почувствовал, что кто-то точно его в бок стукнул. Ануфриев полуизумленно, полуиспуганно открыл глаза, и первое, что он увидел, это какую-то странную фигуру, не то прозрачную, как туман, не то завернутую в белое покрывало — одним словом, то, что называется привидением. Привидение, едва касаясь пола небольшим кусочком своего покрывала, держалось как бы на воздухе. Ануфриев был не из робкого десятка да вдобавок не верил ни во что сверхъестественное, но тут струсил-таки порядком.
- Господи, да что же это такое? — воскликнул он, приподнимаясь с постели, и перекрестился.
Но привидение только улыбнулось на это и вымолвило приятным, сильным голосом.
- Ты напрасно крестишь меня: я послан к тебе Богом и, следовательно, креста не боюсь!..
Тут только Ануфриев рассмотрел лицо говорившего с ним: оно было ни молодо ни старо, по нему нельзя было судить, принадлежит ли оно мужчине или женщине, но лицо это было чрезвычайно строго, выразительно и, вместе с тем, красиво и приятно.
При звуках голоса призрака Ануфриев почувствовал, как волосы на его голове зашевелились, а на теле выступил холодный, пот, и он снова перекрестился.
- Я послан к тебе, — продолжало между тем привидение, — нарочно накануне праздника, чтобы показать тебе, если ты этого захочешь, что с тобой случится в течение этого дня!.. Хочешь видеть свое будущее?
- Хочу! — отвечал Ануфриев глухим голосом.
— Дай мне твою руку, и пойдем!..
Ануфриев протянул руку и вмиг очутился на улице; как это случилось, он никак не мог понять, так как и двери и окна остались запертыми наглухо.
На улице был белый день, солнечный свет так и заливал все предметы; колокола гудели в радостном трезвоне; в воздухе пели птички и пахло ароматом цветов; толпы разряженного народа с праздничными лицами сновали взад и вперед, здороваясь и христосуясь между собою.
— Что это такое?.. Разве Светлое Воскресение уже наступило? — воскликнул ошеломленный Ануфриев, обращаясь к привидению.
— Нет, я показываю тебе завтрашний день. Смотри, не узнаешь ли здесь кого-нибудь знакомых?
Ануфриев стал всматриваться и сейчас же узнал всех, кто проходил мимо него: это все были жители Дубков. Всматриваясь в толпу, он вдруг увидел себя важно выступавшим по самой середине улицы; все встречные низко снимали перед ним шапки и почтительно кланялись; он отвечал небрежным кивком головы и только перед некоторыми, одетыми более богато, чуть- чуть приподнимал картуз.
В первую минуту ему очень понравился вид самого себя и почтительное отношение к себе односельчан, но через минуту ему что-то больно, больно кольнуло сердце.
Что же так больно поразило Ануфриева? А то, что он вдруг заметил, на что прежде не обращал внимания: что при встрече с ним радостный лица вдруг изменялись не то в грустные, не то в испуганные, но, как только он проходил, улыбка снова появлялась на угрюмых лицах, и снова встретившиеся с ним делались веселы и приветливо поглядывали на всех проходивших, поздравляя с праздником и христосуясь друг с другом. Одним словом, все в этот день встречались, как родные, любимые братья, и только его одного никто не приветствовал, не высказывал ему своих пожеланий, а дети, мало того, разбегались в стороны при его приближении.
— Пойдем за тобой и станем смотреть, что ты будешь делать в этот день!.. — произнесло привидение, дотрагиваясь до плеча. Ануфриева.
— Нет, нет!.. Не хочу!.. — воскликнул он порывисто. — Не хочу!..
— Почему же?
— Не хочу!.. Я и без того знаю, что буду делать!.. — отвечал он, опуская глаза и краснея в первый раз в жизни. — Спасибо тебе, что ты показало мне самого себя... Я теперь переменюсь!.. Я не буду таким, каким я был до сих пор!.. Я буду добрым!.. Я только теперь понял, каким злым человеком был я, — бессвязно лепетал Ануфриев, чувствуя, как боль в сердце все усиливается. — Куда же ты хочешь идти? — спросил призрак. — Домой, домой!.. Никуда не хочу!.. — со слезами в голосе воскликнул он.
— Нет, я тебе советую посмотреть на людей, может быть, ты увидишь много интересного.
— Ну, хорошо, веди меня, куда хочешь!.. — вымолвил Ануфриев после некоторого раздумья.
Не успел он окончить последнего слова, как почувствовал, что поднимается от земли и летит над селом; секунда, две — и они снова опустились на землю.
Ануфриев огляделся и увидел, что они стоят у крайней избы села, где жил самый бедный мужик из всех дубковских обывателей — Касьян.
— Войдем в избу!.. — молвил призрак, и они и мгновенье ока очутились в темной, переполненной дымом, с обвисшим потолком, клетушке.
Касьян сидел за пустым столом и, оперши голову на руки, тяжело задумался. Жена его, худая, болезненная, изнуренная работой женщина с заплаканным лицом, качала люльку, в которой плакал грудной голодный ребенок: молоко от бескормицы у жены Касьяна почти пропало.
С минуту в избе царствовала полнейшая тишина, прерываемая только плачем ребенка; наконец женщина сквозь всхлипыванья заговорила:
— И за что Господь наказывает!.. Одним — много всего, а другим — нет ничего.
— Не греши, жена!.. — строго перебил ее муж. — Его святая воля — не дает, значит, так надо!..
Женщина сразу смолкла и даже перекрестилась.
- Сходил бы ты хоть к Арефьевичу, хоть хлеба бы выпросил, ведь второй день не евши сидим!.. Авось, даст для праздника такого.
— Ходил вчера. Не дает!.. Говорит, за тобой и так много!.. — мрачно ответил Касьян.
— Тятя, хлебца... — жалобным голосом воскликнул старший ребенок.
— Потерпи, сынок, потерпи, к вечеру принесу!.. - успокоил его отец.
Ануфриев почувствовал, как еще больнее стало сжиматься его сердце, да вдобавок ему и стыдно-то стало, и совестно за себя, и жалко-то Касьяна; чего бы он только ни дал, чтобы ничего этого не было, чтобы он мог сейчас вынуть кошелек с деньгами и отдать его Касьяну; но сделать это было невозможно, он чувствовал, что что-то не позволяет ему поступать так, как ему хотелось бы; оставаться тут он был более не в силах, и он стал тянуть за руку своего путеводителя, но тот не трогался с места, и Ануфриев поневоле должен был стоять, смотреть и казниться.
Едва ребенок смолк, успокоенный обещанием отца, что к вечеру будет хлеб, как дверь хаты растворилась, и на пороге показалась сестра жены Сергея.
— С праздником!.. — весело воскликнула она. - Христос воскресе!..
И она, перецеловавшись со всеми, поставила на стол небольшую корзину и постепенно выложила оттуда с десяток красных яиц, кусочек жареной баранины, чашку творогу и полкаравая черного хлеба.
— Вот это вам Сергей Ильич прислал, вместо красного яичка, просил не взыскать... — вымолвила она.
Надо было видеть радость детей и бедной жены Касьяна при виде всех этих вещей; один только Касьян, по-видимому, не обрадовался.
- Зачем это Сергей Ильич беспокоится: у самого достатки-то невелики, а он еще с другими делится! Совестно и брать-то, а делать нечего — второй день не евши сидим!.. — вымолвил он.
- Пойдем, пойдем отсюда, я не хочу здесь оставаться больше... — зашептал Ануфриев, чувствуя, что в его сердце точно ножи острые втыкаются. Они понеслись.
Не станем рассказывать подробно всего, что призрак показал Ануфриеву; упомянем только в нескольких словах, что он, Ануфриев, после всего видел.
Он видел семью своего племянника, которая, единогласно согласившись поделиться разговеньем с Касьяном, сама разговелась впроголодь, но, тем не менее, все были веселы и ласковы друг с другом; он видел много семейств, где все были веселы и довольны, но нигде никто не поминал его добрым словом — всюду, если кто вспоминал о нем, его или бранили, или поскорей заминали о нем разговор, как о предмете неприятном и вовсе непраздничном.
Дальше он видел, как Сергей, получив чахотку от непосильной заботы, умер, и его семья, выгнанная им, Ануфриевым, пошла по миру, и многое еще, что кололо, как острые ножи, видел Ануфриев. В конце же концов, призрак показал ему, как он лежал при смерти в своем доме, как никого вокруг него не было, как некому было подать ему напиться, как никто не приходил навестить его и как, наконец, он умер в страшных мучениях, без церковного покаяния, так как некому было сбегать за священником.
— Ну, теперь ты видел все! — вымолвило привидение поледеневшему от ужаса и укоров совести Ануфриеву. — Теперь возвратимся к тебе.
— И неужели это я мою судьбу видел?.. Неужели все так будет?.. Неужели я не смогу раскаяться и постараться загладить свои прежние вины? Я ошибался, думая, что самое лучшее думать только о себе, теперь я вижу, что самое высшее наслаждение это — заботиться о других, помогать ближним, когда имеешь на это возможность!.. — воскликнул Ануфриев в отчаянии, обращаясь к духу.
— Нет, если бы ты переменился и повел другую жизнь, жизнь чистого и доброго христианина, то и все будущее, и твое и окружающих тебя, изменилось бы... Но теперь тебе пора домой, — отвечал призрак.
Ануфриев почувствовал, как они понеслись с ужасающей быстротой, и через секунду он стукнулся о свою кровать.
Он невольно привскочил и потер глаза. Оказалось, что он лежит на полу около своей кровати! В первую минуту он ничего не мог сообразить и блуждающим взглядом осматривал свою комнату; все было на своем месте, все оставалось в том положении, в каком он оставил, ложась вчера спать; сквозь щели ставней пробивались лучи восходящего солнца.
Тут только Ануфриев сообразил, что никакого духа к нему не являлось и что все, что произошло с ним, он видел во сне, который послал ему его ангел-хранитель.
Через минуту он привел себя в порядок: умылся, причесался, помолился Богу (молился он на коленях и так искренно и усердно, как никогда еще в жизни), открыл ставни и в растворенное окно веселым голосом (он сам даже удивился, как весело он крикнул) позвало своего работника.
Почтенный старик явился на этот зов и остановился у притолоки, ожидая, что хозяин или сделает ему выговор, или прикажет что-нибудь сделать; но Ануфриев, вместо того и другого, быстро подошел к нему и веселым голосом воскликнул:
— Христос воскресе, Иван!..
— Воистину воскресе, — ответил тот удивленно.
Они облобызались, и Ануфриев сунул своему верному слуге в руку десятирублевую бумажку.
— Вот тебе вместо красного яичка красную бумажку, — воскликнул он и расхохотался самым добродушным смехом, заметив изумленное лицо старика.
Только когда Ануфриев увидел это лицо и когда расхохотался вполне невольно, искренним смехом, он понял, как приятно делать добро.
— А теперь, — продолжал он, когда его смех окончился, — собирай все наше (прежде бы он сказал — мое) разговенье, позови еще кого-нибудь и тащи все к Сергею Ильичу!
Нужно ли досказывать нашу историю? Ануфриев из человека жестокосердого разом обратился в благодетеля всех дубковских обывателей.
Он начал с того, что взял к себе в дом Сергея и всю его семью; жена Сергея стала у него хозяйничать, и надо было видеть, как все они зажили весело и счастливо; вторым делом Ануфриева было то, что он бедным простил долги и вперед давал взаймы решительно всем, кто у него просил, и не брал ни копейки процентов.
Так прожил он очень долго, наслаждаясь полным счастием среди семьи Сергея, благословляемый всеми односельчанами, и когда, наконец, он умер, то хоронить его собралось не только все село, но приехали толпы народа и из окрестных деревень.
Когда тело его стали опускать в могилу, то поднялся такой плач, как будто каждый из присутствующих хоронил родного отца.
Да, хорошо быть добрым и честным человеком, и сохрани нас Бог от скупости, злости, зависти и жестокосердия.
(«Праздн. отдых» прот. Дьяченко).
