Иналово — село в Юрьев-Польском районе Владимирской области России, входит в состав Симского сельского поселения.
Село расположено на берегу речки Симка в 9 км на юго-запад от центра поселения села Сима и в 24 км на северо-запад от райцентра города Юрьев-Польский. «Село Иналово находится от уездного города в 22-х верстах, от губернского в 83-х верстах, при колодцах». [1]
В отказных патриарших книгах 1646 года Иналово значится дворцовой деревней, приходом принадлежавшей селу Кузьминскому.
Варвара Сергеевна Голицына в 1811 году вышла замуж за князя Павла Алексеевича Голицына, после смерти отца ей отошло огромное состояние в Юрьев-Польском уезде: сельцо Петряково с мызой, сёла Стряпково, Иналово, Ворогово, Маймор, деревни Кокорекино, Федосеиха.
Первая половина XIX в. «с. Иналово. Филипповская церковь. Приход: c. Иналово (помещиков Чичериных)».
В конце XIX — начале XX века село входило в состав Симской волости Юрьевского уезда.
С 1929 года село входило в состав Добрынского сельсовета Юрьев-Польского района.
В конце декабря 1933 года над Юрьев-Польским районом взорвался метеорит, осколки которого выпали в виде «метеоритного дождя». Территория рассеяния осколков метеорита включала и земли исчезнувшего села Иналова. Теперь на ней нет ни дорог, ни населённых пунктов, но именно туда и, в частности, в окрестности Иналова до сих пор снаряжаются любительские и научные экспедиции.
С 1965 года — в составе Матвейщивского сельсовета.
Численность населения: в 1859 г. – 337 чел., в 1905 г. – 333 чел., в 2002 г. – 3 чел., в 2010 г. – 0 чел.
Иналовский приход
Когда в первый раз в Иналове построена церковь, — неизвестно; но в половине XVIII столетия церковь в Иналове уже существовала, как видно из «Историч. собр. о гр. Сужд.» Ан. Федорова. [1]
До 30-х годов XIX столетия церковь в селе была деревянная. В 1834 году усердием помещицы села княгини Варвары Сергеевны Голицыной и прихожан была построена каменная церковь с двумя престолами: холодный — в честь св. ап. Филиппа и теплый придельный — во имя св. жуч. Параскевы; в 1865 году усердием прихожан приписного села Рябинина в теплом приделе устроен другой престол — в честь Боголюбовской иконы Божией Матери. В 1862 году при церкви была построена каменная колокольня. [1]
Церковные документы хранились в целости: копии метрических книг с 1801 года, а исповедные росписи с 1824 года. Опись церковного имущества составлена в 1894 году и хранилась в церкви. [1]
Земли при церкви: усадебной одна десятина, пахотной и сенокосной 33 десятины; план и межевая книга имелись и хранились в церкви. [1]
К церкви был приписан приход села Рябинина. [1]
Причта положено: священник и псаломщик. На содержание причта получалось: за требоисправления 263 p., от земли 180 р. и от сбора хлебом 7 p., а всего в год 400 рублей; сверх того, от приписного прихода получается дохода до 200 рублей в год. Дома причт имел церковно-общественные на церковной земле. Приход состоял из одного села Иналова, в котором числилось 44 двора, душ мужского пола 144, а женского пола 173 души. [1]
С 1893 года в селе существовала школа грамоты и имела помещение в доме священника. [1] В 1897 – 1898 году насчитывалось 10 учащихся.
Священник с. Иналова, Изволенский 11 января 1917 г. перемещен в с. Кистыш Суздальского у.
В годы Советской Власти церковь была полностью разрушена.
Жила-была деревня…
Ольга Слепко. Воспоминания об исчезнувшей деревне (селе) Иналове времён Великой Отечественной войны с достоверностью впечатлений городской девочки в возрасте от трёх лет до семи лет, дополненные семейными преданиями. КАК НАША СЕМЬЯ ОКАЗАЛАСЬ В ИНАЛОВЕ До войны мои родители работали на большом заводе под Москвой. Перед самым её началом из-за серьёзного заболевания, которое требовало длительного лечения, мой отец Слепко Иван Егорович попал в больницу. Осенью 1941 года больница стала госпиталем, и его срочно выписали. Отец был непригоден ни для службы в армии, ни для эвакуации с заводом. Мама за всех нас приняла решение выехать на свою родину во Владимирскую область. Там, в городе Кольчугине, было родственное заводу производство, дом её отца и мачехи. Родители уезжали из Москвы, когда паника, связанная с началом и ходом войны, в городе была в самом разгаре. Практически все продукты с полок в магазинах были сметены. За хлопотами о муже и детях мама ничего бы из продуктов не купила, если бы одна из случайно встреченных знакомых не подсказала, в каком магазине ещё имеется чечевица. Купила мама этой чечевицы целый мешок и всю войну благодарила знакомую за совет. Помню военную тревогу в Кольчугине тёплой летней ночью. Свет во всём городе погашен, воет сирена, спешим укрыться в большом погребе во дворе дома. Вижу, как в соседнем дворе торопится в укрытие женщина. Одного ребёнка она несёт на руках, а другого, тоже маленького, торопит: «Гера, идём! Идём, Гера!». В нашем очень основательном погребе светло: горит керосиновая лампа. Меня и младшую сестрёнку кормят гречневой кашей с молоком. Для отца работы в Кольчугине тоже не было, но мы задержались в нём ненадолго. На городском рынке он по случаю купил учебник по бухгалтерскому учёту и некоторые инструменты для инженерной работы. Из них мне особенно запомнились метровая, наверное, логарифмическая линейка (я таких больше никогда не видела) и небольшая рихтеровская готовальня. Готовальня служила всем нам до шестидесятых годов, а мне, в особенности, для топографического черчения. Вскоре отцу попалось на глаза объявление: «Сельсовет в Симе приглашает на временную работу специалиста по бухгалтерскому учёту для проведения ревизии и составления годового отчёта». К этому времени отец проштудировал вышеназванный учебник и предложил свои услуги. Дело ему доверили, и вот мы переехали из Кольчугина в Симу. Сима запомнилась по новогодней ёлке на квартире, где мы жили, и необыкновенным игрушкам, которыми нам разрешали играть. Это была большая кукла с приданым и обстановка для дома этой куклы. Хозяйка этих замечательных игрушек была уже барышней и в этом доме не жила.
После проведения ревизии отцу предложили работу председателя колхоза. Он посоветовался с мамой, и вот мы в селе Иналове. Согласие родителей на это назначение отца не было случайным или совсем необоснованным. Отец некоторое время учился в сельскохозяйственном техникуме, был отчислен из него из-за социального происхождения, после чего встал к станку на заводе в Запорожье. Это позволило ему окончить вечерний авиационный техникум. Папа был любознательным и технически очень грамотным человеком. Работая на заводе, он сделал много рационализаторских предложений и потому считал, что в колхозе будет очень полезен. Так впоследствии и оказалось.
ОПИСАНИЕ ЧАСТИ СЕЛА ИНАЛОВА
Лет тридцать пять тому назад на Ярославском шоссе ещё стоял указатель «Иналово. 18 км». Теперь этот указатель отсутствует, но исчезнувшая деревня остаётся примечательной. Теперь от села остались только руины храма на берегу реки. Долгое время существовал там единственный дом с единственной жительницей. Окрестности села, включая несколько брошенных домов, были распаханы. А во время войны эта большая деревня-село ещё жила полной жизнью. Разваливающихся домов и домов с ветхими крышами я не помню. Все они, на мой детский взгляд, были опрятными и красивыми. Деревня располагалась по берегам реки Симки. Наиболее населённой была часть деревни на левом берегу. Мы жили на правом берегу. Именно об этой части деревни я и хочу рассказать с доступной детским впечатлениям достоверностью. Ближе к берегу, чем линия домов сельских жителей, находились храм и здание школы с большой площадкой для отдыха, спортивных и прочих игр детей. Большая перемена в школе была действительно большой, и дети частью ходили домой обедать, а частью оставались в школе и развлекались на этой площадке. Школа и храм разделялись спуском к реке, представлявшим собой небольшую долинку, на дне которой временами сочился ручей. Не помню, где именно, но рядом с храмом протекал ручей крупнее этого с каменистым дном. Храм располагался по правую сторону от этого спуска к реке, всего ближе к ней, а школа по левую сторону почти на краю села. Далее по берегу на значительном расстоянии от школы располагалось какое-то крупное здание неизвестного мне назначения, «архитектуру» которого я никогда чётко не представляла. Однажды во время войны в нём играли большую сельскую свадьбу. Ещё дальше шли сельскохозяйственные угодья и, может быть, конюшня. Мне запомнилось, что как-то жители села дружно наблюдали одно из событий в жизни табуна лошадей, происходившее в большом загоне, расположенном на этих угодьях. Храм и школа с одной стороны, а линия не более чем из восьми домов вдоль нашего берега с другой стороны образовывали небольшую улицу. По направлению улицы в сторону ниже по течению реки, перпендикулярно этой улице, располагалась другая линия из нескольких домов. Вдоль этой перпендикулярной линии домов шла дорога. Её направление влево вело вниз к мосту через реку и далее к основной части села на другом берегу. Направление вправо вело в неизвестные мне дали мимо сельского кладбища, куда жителей деревни провожали в последний путь. Не помню, чтобы на этом кладбище были какие-либо пышные надгробия или крупные многозначительные кресты. Под нашим берегом, почти у самой реки, находилась действующая кузница. Дальше и правее кузницы был колодец-журавль. «Шея» этого колодца-журавля была очень высокой и длинной. Мама ходила туда за водой. Вероятно, и этот колодец упоминался в «Историко-статистическом описании церквей и приходов Владимирской епархии», когда в нём говорилось, что село Иналово «при колодцах». Летом в кузнице в раскалённой печи всегда горел огонь. Рядом с ней лежали дрова и какие-то «железки». Издалека я любила, хотя и боялась, наблюдать за непонятной работой кузнецов. Видела, как подковывали лошадей. Впоследствии при таёжных работах в Сибири мне, молодому специалисту, были понятны значение, важность этой процедуры и стадии её исполнения. Сельский храм на берегу реки в 1942 году уже использовался для хранения зерна. Снаружи уход за ним не производился, изнутри он стал разрушаться. Помню одно из посещений храма вместе с отцом. Из больших красивых окон лился солнечный свет. На стенах хорошо сохранилась роспись. Среди библейских сюжетов росписи была, кажется, сцена изгнания Адама и Евы из рая. На полу золотились кучи зерна и обвалившиеся лепные карнизы потолка. Зерно клевали случайно попавшие в храм воркующие упитанные голуби. Стояло в полной целости и сохранности большое чёрное распятие в терновом венце, с пятнами крови от венца и ран на теле. Сопровождала нас с отцом, по преданию, очень мудрая женщина, хранительница всего колхозного богатства. К сожалению, не помню её отчества, а звали её Матрёна. Фамилия, кажется, Голубева. Однажды летом во время нашего пребывания в деревне Иналово туда приехала бригада киномехаников. Не помню, использовалась ли в качестве экрана сама стена храма или на ней укрепляли белое полотно. Ещё до приезда бригады у храма собралось много народа. Люди, взрослые и дети, расселись на установленные для этого случая деревянные скамейки на свежем воздухе. Была тёплая летняя ночь. Бригада задерживалась, её, наконец, дождались, но я к этому времени уснула рядом с кем-то и проснулась, когда все уже расходились и уносили с собой скамейки. Название картины так и осталось для меня неизвестным… Фамилия священника тоже пока неизвестна. Псаломщиком храма был Василий Тихонравов. Имя и фамилия псаломщика устанавливаются по имени и фамилии его сына, священника храма Святой Троицы села Арбузово Собинского района Тихонравова Александра Васильевича, который служил там 20 лет до ареста в 1937 году.
До сих пор храм села Иналово, каким я его запомнила, всегда казался мне необыкновенно красивым.
РАЗНЫЕ ПО ЗНАЧИМОСТИ СОБЫТИЯ В ЖИЗНИ НАШЕЙ СЕМЬИ В ДЕРЕВНЕ ИНАЛОВО
В начале пребывания в Иналово нашу семью поселили у тёти Паши. Именно так обращались к ней мама и мы. Она была пожилой, но не старой женщиной. Не помню, чтобы к ней приезжали какие-либо родственники. Дом её, расположенный у дороги к мосту, был большим и добротным. За домом вдоль высокого берега по границе огорода тёти Паши росли черёмухи и высокие травы. Мы с колхозными детьми много купались, ели вершки, корешки и соцветия трав. Корешки просто вытирали о траву. Здесь в этом доме родители отметили мой день рождения в 1942 году. Помню домашнее печенье и хоровод «Каравай, каравай…», игру «А мы просо сеяли, сеяли…». Мы с младшей сестрёнкой Галей были в красных шляпках-панамках. Галя, родившаяся в 1940 году, уже подросла, и мне часто поручали её. У нас появился трёхколёсный велосипед. Я крутила педали, Галя ехала, стоя за моей спиной, держась за меня. В соседнем дворе была очень большая бодливая чёрная корова. Хозяйка коровы, очень крупная женщина, производила на меня сильное впечатление. Помню, как она разговаривает с мамой и улыбается, я вижу обнажающиеся в улыбке маленькие белые зубки. Дети говорили, что все считают её святой: эти зубы у неё третьи. Как-то раз взрослые и дети сидят в этом соседнем дворе и ждут стадо. Корова, возвращаясь с пастбища, вбегает в ворота, Галя бежит ей навстречу. Все растерялись, корова идёт-бежит, рогами едва ли не роет землю. Галя падает, корова тормозит, наклоняется к ней, присматривается и, уже спокойно, идёт на место. Я быстро усваивала грубоватую речь и манеры деревенских ребятишек, предававшихся радостям и развлечениям без родительского внимания. Наша мама знала и любила все работы по огороду и уходу за домашним скотом. Первое время у нас никакой живности не было, а огород уже был. Наш ужин чаще всего состоял из выращенных ею и пареных в печке овощей: капусты, моркови, брюквы, репы. Блюдо это было очень живописным. Разнообразные овощи, подкрашенные соком свёклы, всё-таки сохраняли оттенки собственного цвета. Помню, как мы с Галей сидим на лугу у реки, а мама то поднимается с полными вёдрами вверх по берегу для поливки огорода, то спускается к нам вниз и подбадривает нас: «Ку-ку, ку-ку!». На маме розовое платье с цветочками, по моему впечатлению мелкого лугового клевера («кашками»). Запомнились по одной картинке впечатлений от посещения нас в этом доме моим дядей и дедушкой Василием Филипповичем Дмитриевым, маминым отцом. Одна картинка такая: папа, дядя и я идём к реке, сидим на берегу почти у кромки воды, они беседуют, и мы вместе возвращаемся обратно. Запомнились подарки, какими нас порадовал дядя. Это были книжки со стереоскопическим эффектом, который обеспечивался, кажется, и самими картинками, и специальными лёгкими очками для их рассматривания. Теперь такие книжки не продаются. Мама говорила, что дядя надеялся, что родители чем-нибудь смогут с ним поделиться или он сам сможет купить что-нибудь из продуктов по месту папиной работы. Но папа не пользовался своим служебным положением. Жили мы тогда очень скромно, не было у нас никакой живности. И дядя уехал из деревни с такими дарами, что, возможно, затаил обиду. А обижаться было нельзя. Не помню, чуть раньше или позже мы съели барана, убиенного на выпасе градиной с крупное куриное яйцо. Ни одна семья колхозников употребить его в пищу не захотела. Даже соли у нас не было, и мама просила её у хозяйки. Тётя Паша, хоть и запаслась в начале войны целой бочкой соли, делилась ею неохотно. Другая картинка запомнилась впечатлениями от прогулки с дедушкой Василием Филипповичем. Он был ещё не седой, мягкий, добрый и ласковый. Я не догадывалась, что, как впоследствии рассказывала мама, он уже неизлечимо болен. Лежачим дедушка не был, хотя далеко уходить от дома не мог. Его болезнь имела тяжёлые и неудобнее в быту проявления. Даже для дедушки мыла у нас не было, не было для него ни сменного белья, ни удобной одежды. Мылись мы в печке щёлоком (запаренным в печке раствором золы в воде), который использовался и для стирки. Дедушкиной жене, маминой мачехе, не нравилось за ним ухаживать в его собственном просторном доме в городе. У мамы было уже трое детей, и были мы постояльцами в чужом доме. Оценив условия нашей жизни и попрощавшись со всеми, дедушка вернулся в Кольчугино, где вскоре умер. Запомнился мамин отъезд на похороны. В доме тёти Паши родился мой брат Вова. Именно, в доме. После двух родов мама осмелела и так боялась, наверное, оставить двух дочек и мужа на чьё-то попечение, что решила рожать без квалифицированной медицинской помощи. Вова родился ночью в сентябре 1942 года. Я помню эту ночь. Первое воспоминание о самом брате относится к весне-лету 1943 года. Мама стирает в реке бельё. Вова лежит на крутом берегу, мы с Галей рядом на лугу. Вот мама с бельём поднимается на берег, а Вова впервые в жизни ползёт и ползёт прямо к обрыву. Ничего не можем сделать, только кричим: «Мама!». Вова в реке, мама ныряет с берега. После этого приключения у Вовы заболели уши. Он был очень спокойным ребёнком. Сельские женщины говорили: «Он жить не будет». И вот, когда у него заболели уши, он только «кряхтел», и его не понимали до тех пор, пока лицо около уха не окидало болячками. Не знаю, как его лечили и лечили ли вообще. Эта травма могла вызвать и воспаление мозга, имевшее затем какие-то последствия. В памяти ещё одна история, произошедшая с Вовой на моих глазах. Мы в Кольчугине, родители любуются Вовой в маленьком доме, доставшемся от дедушки. Вова радостный бегает по комнате, подбегает к столу, под которым мог бы ходить пешком, и сдёргивает скатерть, на которой стоит чайник с заваренным кипятком чаем. И вот мы встречаем маму и Вову из больницы. Зима. Мама отворачивает уголок одеяла, и мне кажется, что Вову завернули в одеяло «наоборот», лицом вниз, и я вижу его затылок: всё лицо – сплошная болячка. Лечили его в больнице, смазывая ожоги стерилизованным рыбьим жиром. Шрамов на лице не осталось. Вова рос красивым большеглазым голубоглазым мальчиком. Этим несчастьям моего брата предшествовало главное, самое страшное. Мама уже ждала его рождения, когда ей потребовалось съездить в Москву. Поездка могла быть вызвана семейными обстоятельствами или обстоятельствами работы отца. Мама дважды ездила в Москву по его поручениям. Один раз – за деталями для вросшего в землю комбайна, который он сам отремонтировал. Другой – за чертежами сушилки для зерна. Работоспособных мужчин на селе было мало. Лошадей – тоже. Урожай 1942 года был богатым, и с помощью отремонтированного комбайна его вовремя успели убрать. Лето 1943 года было сырым. Колхозники Иналова высушили собственный урожай и на своей сушилке помогли спасти урожай другому колхозу. Но возвратимся к рассказу о Вове. Состав, на котором ехала мама, разбомбили. Он горел, но мама, раненая в руку, смогла выбраться из вагона и осталась жива. Братик долго не мог говорить, но, заслышав самолёт или трактор, в ужасе бежал к маме, утыкался в колени и выкрикивал те слова, которые мог произнести: «Вав, Вав, на Вав!». Перевожу: «Вова! Вова! На Вову!». Помню несколько таких сцен.
Маме приходилось изредка ездить в Кольчугино, Симу и в ближайшие населённые пункты. Путешествия совершались на лошадях и пешком. Подробности этих путешествий мы узнавали уже взрослыми. Однажды она на небольшом расстоянии от себя заметила волка. Отец полностью отдавался работе. Одна из его идей, слава Богу, не реализовалась. Он предложил засеять поля семенами элитных сортов пшеницы. Колхозные старики проголосовали против его предложения, но выделили делянку на пробу. Как же потом он был благодарен им: на опытной делянке пшеница даже не взошла! Изучив специальную литературу, отец предложил отнимать молодняк от коров раньше, чем это привыкли там делать, и переводить его на питательные смеси. Предложил он также перейти к раннему содержанию телят на открытом воздухе. Было много возражений, тем не менее, предложение прошло, и результат оказался положительным.
Однажды отец едва не утонул в весеннее половодье. Он возвращался из деловой поездки на колхозной лошади. Не помню, на какой из двух запомнившихся - Баретке или Мальчике. Вместе с лошадью они попали в полынью, но спаслись оба. Отец – только благодаря лошади. В доме собрались колхозники, принесли водки, чтобы он мог выпить и растереться. Отец делился подробностями события, все были возбуждены, и я в первый раз увидела отца выпившим и поняла, что это сделала водка. Отца никогда нельзя было считать пьющим или выпивающим. Опишу, как помню, самое тяжёлое, трагическое событие, оставшееся в памяти от тех дней жизни в деревне. Не помню, чтобы у моих сверстников были отцы. Похоронок тоже не помню. К маме заходили женщины, но не помню, чтобы кто из них говорил о том, что их мужья убиты или ранены. Если заходила речь о мужьях, то только о том, какими они видели их во сне. Может быть, похоронки на всех уже были получены. Круглыми сиротами были дети, брат и сестра, жившие ближе к реке в большом доме через дом от тёти Паши. Сестре, вероятно, было лет шестнадцать-восемнадцать, а брату - не более пяти-шести лет. Сестра ходила на полевые работы. И вот женщины заметили, что девушка (её звали Верой) потихоньку носит домой зерно с колхозного поля. Кто-то из них доложил об этом отцу, скорее всего, с целью профилактики серьёзных осложнений. Ведь тогда за это могли не только отправить в лагерь, но и расстрелять. Отец поговорил с девушкой. Прилюдно или наедине, в поле, в сельсовете или дома и как – не знаю. Кажется, всё-таки у неё дома. Девушка в этот же день кончила жизнь самоубийством: повесилась в собственном доме. От стыда, от огласки или горького сиротства и крайне голодного существования – не знаю. Хоронили Веру всей деревней. Она лежала в гробу во всём белом: для последнего её наряда нашлась белая кисея. От голода, кажется, в деревне никто не умирал. Странно ли то, что голодали дети у всех на виду? Можно было бы организовать коллективную помощь. Нравы из-за необходимости самосохранения огрубели. Мама говорила, что до войны женщины никогда не ругались матом так, как во время войны. Они считали это большим грехом, приносящим семье несчастье, но ничего поделать с собой не могли. Очень горькими и страшными были в деревне похороны Веры. Конечно, было расследование события, но на отца как возможного виновника этой трагедии никто не показал. И это, несмотря на то, что нас там не очень-то любили. Родители вынуждены были всегда вести себя очень дипломатично. Семейные кланы на правом и левом берегах очень ревниво относились даже к невольным случайным симпатиям начальства к жителям противоположного берега.
«Кто не помянут давно, не оплакан, Всеми уже позабыт. Сколько же вас на заброшенных так вот Горьких погостах лежит». (Православный поэт Игорь Ухторский.) Запомнились мне и другие, казавшиеся «обыденными», похороны старушек. Дети не пропускали ни одного из таких случаев. Бывало, как только гроб укроют в могиле, нас угощают кутьёй и рисом с изюмом. До сих пор у простого народа существует поверье, что когда дети с благодарностью поминают покойников, последние лучше чувствуют себя на том свете. На похороны приходило человек двадцать. Друзей в деревне у меня было мало. Помню только ровесников Толю Макова и Галю Макову с нашего берега, девочку Музу с другого берега. Толя и Галя – дети из разных семей. Галя и Толя, по сравнению со мной, были очень скромными и даже тихими детьми. Толя жил с мамой и сестрой, а Галя - с обоими родителями. Другие дети, как бы мягче выразиться, относились ко мне с иронией. Мама Толи мне не запомнилась: она почти всегда была на работе, как практически все колхозницы. Когда отец интересовался, почему та или иная из колхозниц не вышла на работу, чаще всего называлась самая уважительная причина: «У неё сегодня хлебы», - то есть, отсутствующая женщина сейчас печёт хлеб впрок для семьи. Сестра Толи, девочка лет четырнадцати-пятнадцати почти не выходила на улицу. Говорили, что она скоро умрёт от туберкулёза. Запомнилось мне, как Толина сестра ела хлеб. Едва ли не на просвет она его разглядывала на предмет наличия в нём шелушинок и волосинок. С тех пор считаю, что чрезмерная брезгливость – результат какой-нибудь серьёзной болезни. Тогда от этой болезни умирали и в городе. Когда Толя пошёл в школу, оказалось, что у него нет тетрадей или простой бумаги, чтобы выполнить домашнее задание. Тогда этот случай был заурядным. Я видела потом на рынке в городе Кольчугине и позднее на «толкучках» в Москве, как частные лица продавали бумагу на счёт по листочкам, и вспоминала Толю. Совсем недавно услышала на улице, как один мужчина, мой ровесник, рассказывал другому, что письменные задания в школе он выполнял, если только учительница давала ему бумагу. А в Иналове я время от времени, как могла, шила Толе тетрадки из сельскохозяйственных брошюр, газет и даже папиных записных книжек. Я не представляла, что могу подвести папу. Я самостоятельно их разлиновывала, выполняла последнее задание по написанному или напечатанному на бумаге тексту и отдавала Толе. Некоторое время он делал в них уроки. Так повторялось несколько раз. Можно представить, что за тетради у меня получались! Галю Макову я помню по дому, в котором мы жили в 1943 – 1945 годах. Её семья жила рядом через небольшой овражек. Мы вместе пошли в школу. Она хорошо и старательно училась. Больше всего запомнилась светлая головка с лёгкими, как пух, волосами сидящей впереди меня коротко остриженной девочки. И ещё помню, как осенью 1945 года пригласили меня она и её мама в лес по грибы. Или забыли они, что меня пригласили, или я проспала, только они меня не дождались и ушли одни. Я отправилась в лес самостоятельно, хотя никогда ни в одном лесу не была. Набрала я там валуёв (видела, как в деревне их замачивали перед засолкой), ещё кое-каких грибов и, направляясь домой, вышла на неизвестную дорогу. Пошла наугад. Встретив пустую машину, выбрала направление, противоположное направлению её движения. По случайности, пришла-таки в Иналово, где моим грибам не обрадовались. Этот поход мне очень понравился, и я почувствовала себя независимой, счастливой и хозяйственной. С тех, наверное, пор мне осознанно захотелось стать путешественницей. Я несколько раз была в доме у Музы. Как-то раз зимой увидела, уходя, как её бабушка тайком что-то кладёт в карман моего пальто, висевшего за печью. Увидев меня, она показала мне несколько головок чеснока и шёпотом сказала: «Передай маме!». От тёти Паши мы на какое-то время уехали на хутор. Не знаю, было это для нашей семьи просто промежуточным местопребыванием или отец по неизвестным мне причинам работал не в колхозе, а в МТС. Нас поселили в одной из половин большого дома. Мы с сестрой Галей были вхожи и в другую половину. Там тоже были дети. Как-то раз, увидев у них в доме парикмахерскую машинку, я решила самостоятельно постричься и постричь сестрёнку. Галя помочь мне не могла, и я выстригла на собственной голове всего несколько пятен. Галю я тоже постригла не полностью. Вечером мама стригла нас ножницами наголо или почти наголо. В памяти от жизни на хуторе остались найденные в примыкавшем к дому островке леса пух и перья пропавшей у нас курицы. Не уберёг её наш поначалу робкий петушок. Соседские петухи забивали молодого красавца, претендуя на его гарем, пока мама по совету соседей не накормила его пареным горохом. Запомнился душный запах цветущих трав в тот жаркий-жаркий летний день и первые горькие самые крупные в моей жизни слёзы ревности или одиночества, не знаю. Смешно, но больше я от подобных чувств не плакала. Вот как это случилось. Приехали к нам в гости мама и сын Тихоновы. Мальчика звали Слава. Я как бы знала их и раньше, поэтому претендовала на особое внимание к собственной персоне, но мальчиком завладели хуторские дети. Они одарили его стручками сладкого гороха молочной спелости, по-дружески с ним разговаривали, а меня словно не было рядом ни для них, ни для Славы. Женщина тоже не обращала на меня никакого внимания. Чаша моей обиды переполнилась, когда я сказала, что можно есть не только горошины, но и стручки. Ребята засмеялись: «Кто ж этого не знает!», - и я пошла к маме. Она поставила передо мной тарелку с моей любимой картофельной запеканкой с замечательной румяной красивой корочкой. Громадные тихие слёзы закапали на запеканку. Я так никогда и не спросила маму о том, что это были за гости. Ну, конечно же, не будущий артист Вячеслав Тихонов. А. впрочем, кто его знает! И вот, наконец, мы переехали в дом нашего последнего местопребывания в Иналове. Нас поселили в части очень большого дома. Он был расположен почти рядом с церковью, напротив, через дорогу от неё. В этом доме, по словам мамы, раньше держали овец. Маме пришлось его тщательно чистить и отмывать. Мы жили в одной половине дома, в другой – происходили заседания правления и выдавались наряды на работу. На чердаке хранились кое-какое колхозное добро. В частности, надставки к ульям с рамками засахаривающегося мёда. В сотах содержался, по моим «исследованиям», либо погибший расплод, либо развивающиеся личинки моли. Был грех, забралась я на чердак, всё разведала и потом не раз снимала пробы. Не было тогда во мне «страха Господня». Мне на чердак ходить не запрещали, потому что и не думали, что я туда хожу. Не знаю, насколько хорош был предпринятый педагогический приём: меня выпороли прутом перед домом на глазах уважаемой хранительницы колхозного добра. А штанов тогда в деревне практически никто не носил. Бабушки, например, не стесняясь, писали на улице, расставив ноги пошире и руками отводя длинную юбку спереди и сзади. По спуску к реке вблизи нашего дома дети зимой катались на санках или ледянках. Ледянки делались из старых корзин. Дно корзины обмазывалось смесью мокрой сенной трухи и коровьего навоза. Перед первым спуском дно на ночь понемногу раз за разом обливалось на морозе холодной водой. Когда, с точки зрения доморощенных «экспертов», слой льда достигал оптимальной толщины, ледянка была готова. В ходе эксплуатации ледянки процедура повторялась. Ледянки от санок значительно отличались худшими ходовыми качествами. У нас с Галей на двоих были только одни санки и кое-как сделанная ледянка. Мне приходилось какое-то время хитрить, чтобы кататься не на ледянке. Не думаю, что это долго длилось. Галя уже подросла и понимала, что на нашей ледянке запросто попадаешь под наезд. Запомнилась великолепная большая берёза в проулке слева от фасада дома, в котором мы жили. Однажды ранней весной отец просверлил в её стволе аккуратное отверстие и вставил в него тонкую трубочку. Каждое утро до окончания сокодвижения мы с нетерпением спешили к берёзе. За ночь в подвешенную на эту трубочку красивую эмалированную кружку с изображением киски собиралось грамм двести пятьдесят берёзового сока. Очень мы были разочарованы, когда в одно прекрасное утро кружка оказалась совершенно сухой. Летом мы ходили на другой берег и скатывались с него по траве подобно цилиндрическим диванным валикам. Сколько было радости и шума! Нас словно не касалось, что не так уж далеко идёт война. Помню день, когда одна, задержавшись на бровке этого зелёного выпуклого берега, я вдруг ощутила за высокими кучевыми облаками глубину и бесконечность пространства и задумалась о том, как устроен мир. Наступил момент необыкновенно глубокой тишины и непередаваемого восхищения. Пространство словно отвечало мне: «О-о-у м!». Это непередаваемое чувство посещало меня считанное число раз в жизни. В новом доме я в первый раз после начала войны услышала стихотворные строки в воспроизведении отца: «У лукоморья дуб зелёный…». Я отчаянно умоляла дать мне книгу, которую он для вида держал перед собой, лёжа на диване. Но он не давал. Когда он ушёл на работу, я просмотрела все книги на его полке. Читать я не умела, но, судя по внешнему и внутреннему виду книг, на полке не было такой, в которой могли содержаться эти прекрасные слова. По вечерам я часто слушала, как отец при свете керосиновой лампы читал вслух для мамы какую-нибудь книгу. Читались, как я потом поняла, и произведения Чехова и Марка Твена. Была я свидетелем не только подобных идиллических сцен. Однажды весной в пору посевной родители затемно ушли из дома. Они поздно вернулись. Из их разговора я поняла, что отец пахал огород на маме. Это делалось по опыту соседей. Я об этом рассказываю первый раз. Летом, когда было тепло, я спала одна на мосту (помещении в деревенском доме, соединяющем жилую и хозяйственную половины дома под общей крышей с ними). Мне не было страшно одной, но иногда я видела один и тот же кошмарный сон: на устройстве, похожем на очень большой патефон, игла словно бы патефона едет по чему-то живому. В тишине я слышала будто чьи-то шаги по хрустящему снегу. Мне никто не мог объяснить происхождение этих звуков. Лет в двадцать только я поняла, что слышала, как работает моё сердце. Довольно часто по утрам моя подушка была окровавленной. Наверное, это был признак какого-то нездоровья. Будь я постарше, подумала бы, что, по существовавшему суеверию, ночью ко мне прилетали летучие мыши-ночные вампиры. Через дверь за мостом находилось большое помещение для скота (двор). Они, кажется, там и водились. В этом дворе было нами, детьми, совершено серьёзное преступление: пришли деревенские ребятишки, и мы кидали камни в ласточкины гнёзда, свитые под крышей двора. Хотелось подержать в руках птенчиков. На шум прибежала мама и, едва ли не со слезами на глазах, страшно отругала нас и разогнала.
Через деревню шли беженцы. Сельсовет следил за очередью домов деревни на предоставления места на постой. Постояльцев кормили, чем могли. Мне запомнилась какая-то интеллигентная красивая женщина, может быть, еврейка, с ребёнком. Они сидели в углу за обеденным столом. Была зима. Было очень холодно. Я в этот день заболела. Жар, наверное, был уже днём: хотелось пить, и я перепробовала сосульки и снег во всех видах (и рассыпчатый, и в виде корки наста, и с крыши, и при дороге.). Вечером еле пришла домой и забралась на печку. Она спросила: «У тебя гриб (грипп)? Может быть, белый?» Я не могла поговорить с ними. Утром гостей уже не было. Мама рассказывала, что как-то она предложила одной женщине из беженцев остаться няней в нашей семье и та согласилась. Почти сразу обнаружилось, что женщине требуется помощь гинеколога. В деревне не было ни одного медицинского работника, кроме того соблюдать на достаточном уровне санитарные требования в части дома, которую занимала семья с тремя маленькими детьми, было невозможно. К воспоминаниям о беженцах присоединяется ещё и такая картина. Ранней весной 1944 – 1945 года, почти по последнему снегу меня взяли на ветряную мельницу. Зерно для помола везли, по крайней мере, для двух-трёх семей. Ехали на быках. Хорошо помню, что ехали полем, ехали не первыми, из-под снега виднелась земля, на земле – почти свежий навоз. Справа от направления к мельнице вдали виднелся храм другого села, а ближе к нам – дорога. По дороге двигались люди, везущие санки, с каким придётся грузом. Кто-то, кажется, вёз небольшой гроб. Никого не расспрашивая, я решила, что это беженцы.
О весне 1945 года мои детские воспоминания серые, подстать той тёплой дождливой погоде в нашей деревне. Не помню точно последовательности событий: День Победы, громадный воздушный шар, принесённый молодыми колхозниками с поля, рой пчёл, найденный мной после дождя на бесхозном кусте колючего крыжовника. Наверное, перечисленные события в такой последовательности и происходили. Колхозники едва узнали о Победе, дружно разошлись на полевые работы. Громадный воздушный шар кто-то принес в половину нашего дома, где происходили совещания. Посмотреть на него прибежало много детей и взрослых. Рой по моей наводке сняла семья Петровых. И всё время моросил дождь, как моросил он и девятого мая.
А глава семьи Петровых, между прочим, каждое лето угощал детей первым в сезоне мёдом с белым хлебом, специально их для этого приглашая. Помнится ещё, что во время уборки с колхозных полей гороха детям разрешали его вволю пощипать. Помню два ярких деревенских праздника и одно событие, чем-то похожее на праздник. Первое событие – это единственная за войну свадьба. Не знаю, насколько молоды были молодые, но они были молоды. Друзья жениха или сваты (не знаю) были сравнительно зрелыми мужчинами. Через плечо у них были перекинуты вышитые полотенца с красивым красным, владимирским, как я теперь понимаю, орнаментом. Народу собралось много. Парни с вышитыми перекинутыми через плечо полотенцами отпускали наполовину непристойные шуточки, но всем это нравилось. Это было похоже на языческую свадьбу, когда молодых непристойностями подталкивают к смелости в первую брачную ночь. Дети вертелись под ногами у взрослых. Взрослые веселились, угощались за щедрым свадебным столом. Происходило всё это в каком-то большом помещении на нашем берегу выше по течению реки от нашего дома (слева, если смотреть из него на реку и храм). Другой праздник связан в моей памяти с приездом на побывку с фронта двух молодых солдат. Было это весной 1944 года. Берега реки были ярко-зелёными от взошедшей молодой травы. Деревня гуляла. Вряд ли это событие было связано с религиозным праздником вроде Пасхи, потому что никаких крашеных яиц я не запомнила. Все оделись, как могли, нарядно. Одна из женщин с нашего берега в доме у моста позвала к себе маму и нас с Галей, открыла свою укладку и на время праздника повязала нам на головы красивые павловопосадские платки с орнаментом: на чёрном фоне - Гале, на белом - мне. Третье событие - это смотр лошадей и их случка. В большом загоне лошадей было много. Жеребец был прекрасен. Конечно, не все кобылки были готовы его принять, но проблема была в другом тонком моменте. Отец потом рассказывал, что этот производитель некоторыми лошадёнками пренебрегал, и приходилось прибегать к определённым хитростям, чтобы обеспечить колхоз достойным лошадиным потомством. Я в этом деле ничего не понимала, но наблюдала оживление среди взрослых и более старших детей. Все опять были наряднее, чем обычно. Словом, это опять был языческий праздник.
В ПЕРВЫЙ КЛАСС В СЕЛЬСКУЮ ШКОЛУ В 1945-ОМ ГОДУ
В 1945 году я пошла в первый класс сельской школы. В упомянутой выписке по Юрьевскому уезду из «Историко-статистического описания церквей и приходов Владимирской епархии» от 1896 года указывалось: «С 1893 года в селе существует школа грамоты и имеет помещение в доме священника». К 1945 году школа села Иналово выглядела как очень добротное, очень чистое, хорошо отапливаемое здание с большими красивыми окнами. Возможно, это был не дом священника, а другое уже специально построенное здание. Не знаю, сколько там было классных комнат, но учительницу на селе я помню только одну. Её звали Анна Михайловна. В одной классной комнате она проводила занятия сразу с двумя классами. Как я помню, с первым и с третьим. Она поочерёдно объясняла материал урока каждому классу и давала задание для самостоятельной работы. Помню урок, на котором мы, ученики первого класса, трудились над крючками и палочками, а ученики старшего класса читали вслух и декламировали наизусть стихотворение А.Н. Некрасова «Генерал Топтыгин». Это было интереснее крючков и палочек. Моим школьным платьем стала матроска, которую мне купили перед войной. Мама проявила изобретательность. Она разделила моё платье на две части. Нижнюю половину посадила на лиф из белой ткани, а верхнюю удлинила, наверное, за счёт Галиного платья. Портфель у меня был из парусиновой ткани защитного (серо-зелёного) цвета с двумя отделениями. В портфеле - касса букв и слогов с подписанными кармашками, мастерски сделанная папой из прочного полотна такого же цвета, что и портфель. Мне казалось, что подписать кармашки лучше, чем это сделал папа, было бы невозможно. Были в портфеле и учебники, которые нам давали на текущий год, и тетради, и пенал для ручки с пером, перочистки, карандашей и ластика («стёрки»). Пенал был деревянный цилиндрической формы, окрашен в тёмный цвет и покрыт лаком. Сверху по боковой поверхности пенала была нарисована деревенька с лесом на заднем плане, над деревенькой – луна. В школе меня больше всего радовало расширение круга общения. В классной комнате присутствовало на занятиях не меньше, чем человек двадцать. И все они были из нашей деревни. В такой большой компании находиться мне ещё не доводилось. Большая перемена в школе длилась минут сорок или дольше. Некоторые дети шли домой покушать, а остальные играли в подвижные игры на площадке перед школой. Мама говорила, что после занятий я приходила почти затемно, одна, проводив всех детей на другой берег, чуть ли не до дома. Уроки приходилось учить при свете керосиновой лампы. И это было ещё очень хорошо, ведь керосина у кого-то и не было. И вот при свете этой лампы в сшитых мною «тетрадях» я иногда делала уроки для Толи Макова. Я очень обрадовалась, когда в моей тетради появилась первая отметка. Одноклассники тут же поинтересовались, какая отметка именно. В ответ я сказала: «Не знаю, наверное, пятёрка!». Девчонки посмотрели, засмеялись и сказали: «Это тройка!». Однажды школу навестил папа. Мне казалось, что он пришёл, чтобы выяснить, как я учусь. Я тогда долго плакала в коридоре у печки-голландки и не хотела идти на урок, потому что отметки мои мне не нравились. А он, может быть, пришёл по техническому вопросу: ведь колхоз, должно быть, как-то сотрудничал со школой. Хорошим поведением я, видимо, не отличалась. Однажды, выходя из здания школы, я продекламировала-пропела недавно услышанную присказку-частушку, оскорбившую моих одноклассников. Частушку эту я слышала в варианте с названием другого села, но трансформировала её применительно к иналовским однокашникам. Я пропела её не из желания их оскорбить, а в восторге от ощущения себя частью их коллектива. На другой день меня оставили после уроков без объяснения причины. Я думаю, на меня донесли. Анна Михайловна хорошо и с достоинством держала дисциплину в классе. Не помню, чтобы она повысила голос или чтобы кто-нибудь вольно вёл себя на уроке. Один раз за время учёбы в этой школе я оказалась с ней, можно сказать, наедине. У меня не было чернильницы-непроливашки, и я должна была в мешочке носить в школу пузырёк с чернилами. Чернила изготавливались вместе с мамой дома из специально предназначенного для этого фиолетового порошка. В овражке перед домом Гали Маковой пузырёк я пролила. Нужно было спасти остатки чернил, не испачкать школьное платье и замечательный парусиновый портфель, а потом росой вымыть руки. За этими заботами и застала меня Анна Михайловна на нашей общей дороге в школу. Не помню, поздоровались ли мы друг с другом. Она прошла дальше преисполненная достоинством, оставив замарашку с её проблемами в овражке. На двух уроках, русском языке и чистописании, мы занимались исключительно письмом. Лучшим считалось перо № 86. Но оно мне мало помогало. Больше всего меня мучили заглавные буквы Д и Я. С нетерпением ждала я урока рисования, но у нас за полгода было их всего один - два. Цветных карандашей у детей не было. Мне запомнился тот день, когда мама принесла нам на печку разбухший красный карандаш, найденный в папином пиджаке во время стирки. Помню до подробностей этот день, внутренность нашей избы, освещённой боковым светом солнца, маму в старом отцовском пиджаке, Галю где-то рядом и нашу общую радость. Помню, как ждала урока рисования, чтобы раскрасить на деревьях яблоки и ягоды рябины. Как-то раз мы с моими одноклассницами взяли с собой в школу Галю. Анна Михайловна разрешила ей присутствовать на уроке, но Гале сидеть надоело, и она стала расхаживать вдоль стен класса, рассматривая развешанные на них картины и плакаты. Тут уж Анна Михайловна отправила её домой.
ПОКИДАЕМ ИНАЛОВО
Когда в 1945 году, закончились полевые работы и выпал снег, отец, получив расчёт, отвёз нас в Кольчугино, а сам поехал на завод в Москву с тем, чтобы устроиться на работу и получить жильё для семьи. Под расчёт из того, что мне запомнилось, он получил цельное зерно, мёд и даже немного мяса. Помню, как вместе с нашим скарбом нас везли на лошадях в Кольчугино. Узкая дорога, подступающие к ней мохнатые ели, пересечённая местность, звёздная ночь. Мы, тепло укутанные, высоко на санях лежим на сене. Я смотрю в зимнее ночное небо. Остальных деталей переезда, например, как мы загружались и выгружались, была ли в дороге какая-то пересадка, не помню. Наверное, мы той ночью быстро уснули. Вспоминая этот переезд, я задаю себе вопрос: откуда взялось столько сена? Возникает такая догадка: наверное, мама накосила и насушила его за лето 1945 года в надежде продать в Кольчугине. Даже в городе в личных хозяйствах тогда держали коров, а в государственных – лошадей. Сено в подобных условиях всегда было и остаётся большой ценностью из-за трудоёмкой его заготовки. Больше в Иналове мне доводиться никогда не приходилось. Жила, жила эта деревня, а до трёхсотлетия чуть-чуть не дожила!
Источник: 1. Добронравов, Василий Гаврилович (1861-1919). Историко-статистическое описание церквей и приходов Владимирской епархии: [Вып. 3]. Суздальский и Юрьевский уезды / Сост. препод. Владимирск. семинарии В. Березин]. - 1896. - 526, VIII с.
Очень трогательная история! Спасибо Ольге Слепко, поделилась. Я уже повторно знакомлюсь с ее рассказом. Он был напечатан в сборнике ,а отрывок в "Нашем Ополье". Читала как заинтересованное лицо. 3 поколения священников- моих предков- служили в Иналове. В конце 18 века - Игнорацкий Степан Иванович, в 1802 г. его сменил зять - Садиков Лев Петрович,1778 г.р. И в 1850 г. священником был Комлев Николай Иванович ,1827 г.р. (мой прапрадед). Он был мужем внучки Льва Петровича Садикова - Натальи Венедиктовны Садиковой. Было приятно вновь пережить былое Иналова... Спасибо! С уважением, Бабушкина Г.Л.
