И. ХАЗИН. Радостное обретение. 1982 г. Каковы истоки, духовные мотивы, нравственная сущность трудового подвига? На этот вопрос дает ответ рассказ о прядильщице муромского текстильного комбината «Красный луч» Анне Михайловне Дровниковой, выполнившей десять годовых норм в десятой пятилетке.
Анна Михайловна Дровникова
1. УЖЕ НЕ ТОЛЬКО МОЕ...
Не раз услышишь по радио, увидишь на экране: вот они, живые люди перед глазами, и убедительные цифры, выкладки, доказательства, а все же звучит почти фантастично: две пятилетки в одну! Да, они какие-то особые, эти столь обыкновенные с виду люди, и опасаешься принизить их подвиг слишком привычным словом. Не потому ли на трибуне словно бы своеобразное состязание начинается — кто красивей, возвышенней скажет: «Самозабвенный труд», «Вдохновенное мастерство», «Взяла она в отважные руки негасимый огонь эстафеты трудовой славы и несет его к новым вершинам».
А она... Она затерялась в гуще зала, ни движением, ни жестом не обнаружит, что это именно о ней. Все то же открытое, уверенное лицо и едва уловимая, почти никогда не сходящая с уголков губ, не исчезающая из искристых глаз улыбка.
— Как эта хвала воспринимается, Анна Михайловна?
— Никогда бы не придумала таких красивых слов, — пытается отделаться Дровникова.
— А все же, что переживаешь в такие минуты?
Анна Михайловна долго молчит.
— Приятно, что и говорить. Но слушаешь, как будто не о тебе... Нет, понимаете, это уже не только обо мне, не только о моем...
Она ищет слова, хочет точнее выразить то, что как коммунист, как влюбленная в свое дело труженица давно уловила чутьем, но не сразу это удается.
— Если бы умела... Есть же люди — такие слова находят: за душу хватает! А желает она сказать, как постепенно выясняется, что трудовой успех, когда узнают о нем все — это уже не просто сверхплановые тонны пряжи, дополнительные метры ткани, но и живые чувства людей: признание, восхищение, порывы, то есть не только материальная, но и подлинно нравственная ценность, будоражащая мысль, волнующая душу. О, и поныне ей памятен тот свежий, солнечный июньский день, когда она впервые изумилась: «Неужели обо мне, неужели это я у них вызвала столько почти непонятных слов, столько радости, блеска в глазах?»
Для нее, 20-летней девчонки, дома из-за веселого, непоседливого нрава прозванной егозой, а среди подружек — заводилой, это было почти потрясением. Ведь ничего такого не произошло: она просто работала, как работалось. Да, раскованно, свободно, будто подгоняемая веселым, чуть проказливым ветерком. Точно таким, что парусом надувал ее легкую цветастую кофточку, когда шла к проходной, а по небу нес ажурную пряжу расплывшихся тучек. И, может, пробрался он через проходную, проник с нею в цех: с него ведь пропуска не спросишь. Не оттого ли так задорно ей поется, что грохоту всех веретен не заглушить упоительного голоса? Или оттого, как посмотрел он вчера, какие нашептывал слова... «Не сомневайся, Анюта. Чего усмехаешься? Задиристый? Так это же так, из баловства. Думаешь, плохой с меня будет муж?»
Ох, ох, хороший из него не вышел... Но тогда она еще этого знать не могла, тогда земля плыла под ногами, и белые початки на патрончиках веретен моментами казались расцветающей ромашкой. Особенно в такой вот день, когда ровница идет отличная, обрывов почти лет. Можно на мгновенье в окно даже выглянуть. Какое небо! И те же кружевные пятна пряжи, отчего оно кажется еще синей и глубже. Справа меж дугами мостовых перил темная лента поезда. Под ним серебрится Ока и тонут в серебре ленивые баржи, а за песчаной косой, за шиповниковой зарослью такой простор в лугах... Господи, как невероятно великолепен этот свет! И вот назавтра, словно отблеском этого великолепия, внезапная «Молния» в цеху — большими красными буквами. «Поди-ка, почитай. Про тебя, Анка!» — слышит она. Смотрит и глазам не верит. Не раз говорили и писали что-то подобное о других, но чтобы о ней вот так: «Образец самоотверженного труда. Достойная наследница славных традиций краснолучевцев»! Даже растерялась, ушла подальше от глаз, но не дали в уголок забиться, вытащили в перерыв как бы на самую сцену. Обнимают, поздравляют, девчонки целуют — на именинах такого сроду не бывало. Только Ирка Грабарева совсем другим удивила:
— Гляньте, до чего обрадовалась: Марию Федоровну перепрыгнула! Она тебе сколько сделала, а теперь, пожалуйста: я, мол, получше умею! Очень ты, гляжу, благодарная!
Вот уж в голову не приходило. Ничего не старалась она показать, ни за чем не гонялась, а «Молния» эта и во сне не снилась. Неужели обидела? Да еще такого близкого, дорогого человека... Не то что благодарная была — она любила Марию Зуеву. Еще бы, такой душевный, заботливый, преданный учитель: простая, доступная, непосредственная. С ней и легче, и светлее становится вокруг. Любила — мало, была влюблена! «Неужели может обидеться?» — не в шутку встревожилась Аннушка.
Нет, ошиблась «сердобольная» Ирина, вскоре, кстати, ушедшая с комбината. И напрасно Дровникова волновалась, с опасением дожидалась своей сменщицы. Мария Федоровна обрадовалась, может, больше других, крепче всех обнимала:
— Видишь, Анка, говорила тебе: руки такие поискать еще надо!
— Да что там, — засмущалась она, — это вам спасибо.
Потом уж перешли они на «ты», а тогда язык бы не повернулся: учитель, воспитатель, наставник! Хотя всего на каких-то 3—4 года старше.
— Шустрая ты, ой, какая шустрая. Это кто тебе столько охоты внушил, любовь такую к работе воспитал в тебе?
— А никто не воспитывал...
2. ПАПЕ НА ФРОНТ Никто никогда трудолюбия специально в ней не воспитывал. Во всяком случае, словесных внушений припомнить не удается. А только где-то в три утра еще, когда солнце над зубцами ельника едва проклюнется, мать уже будит: — Вставай-ка, Аннушка. Ну, на ножки топ! Поросенку дашь. Ишь, закудахтали: чуют куры, что хозяюшка их встает, — улыбается Марья Васильевна. — Я на дальний подалась... «Дальний» — это небольшой клочок, что выделили дополнительно на отшибе. Глядишь, еще мешок-другой картошки соберешь. Каждая кроха на учете, ведь столько ртов. А война идет. Война! И двенадцатилетняя Анка, отряхивая сон, постепенно расходится так, что все горит под руками. Надо к матери побыстрей: ведь своему участку остается какой-то час на зорьке, а там — колхозное поле ждет. И тоже она в ногу со всеми. Уж до того умается — мать упрашивать начнет: — Ну, отдышись, Анютка. Посиди чуток.
Присядет, а только хуже ломит все, не поднимешься: — Ой, ма... Но мать уже будто не слышит, делает свое, молчаливо, отчужденно. Видно, сердится. — Ма, а этот хлеб папке на фронт как раз попадает? — Кто знает. Может, да, а, может, соседу Антону... Не все одно? — Нет, мам, пускай папке! — А ну тебя, совсем, как маленькая... Но она за свое: папке, папке, папке! И это будто силы придает, помогает подняться, разогнать усталость. Дождались: вернулся он, папка. Хорошо бы—металл на груди лишь медалями поблескивал, а он и внутри: осколками в легкие въелся. И руки изранены. Но за все хватается, виду не подает. Да разве родные не увидят! И по-прежнему мать да девчонки побольше на плечи свои женские берут. А когда в Муром переехали, Анна за старшей потянулась: — Я тоже с Райкой, в прядильщицы пойду. Цех оглушил, даже огорошил непривычным грохотом. Страшновато было подойти к этим ни на мгновенье не молкнущим машинам, и рука, протянутая к веретену, непроизвольно дрожала. Но тут будто сама судьба подослала Марию Федоровну: — Чего бояться-то? Ведь так просто. Кому просто, а Дровникова как ухватилась за початок — руку, словно от раскаленного утюга, отдернула. — Говорила: пальцами. Во так! Хватай покрепче, чтобы сразу остановить. Ну, смелее. Такие ловкие, хваткие руки — чего робеешь? Проворные, быстрые, умные — как только Зуева не говорила о ее руках! — Они у тебя, как птицы легкокрылые! До сих пор удивляется Анна Михайловна, все еще гадает: действительно что-то разглядела в руках тогда Зуева или просто прием такой — веру растила, дух поднимала? Нет, наверное, что-то усмотрела, потому что выделяла среди учениц, в сменщицы потом к себе взяла и все с улыбкой твердила: — Это не профессия, Аннушка, а судьба твоя. Ты, должно, с веретеном в руках родилась! И много лет спустя, покинув по семейным обстоятельствам Муром, а после вернувшись, встретила Дровникову на улице: — Ой, как рада за тебя, как счастлива. И стала горячо поздравлять с медалью «За трудовую доблесть», а когда услыхала, что у бывшей ученицы уже и орден Октябрьской Революции на груди, совсем растрогалась: — Я же говорила: золотые руки. Большой в тебе талант, Аннушка. И орден не один будет. Помянешь мое слово...
3. ЧТОБЫ ЭТУ РАДОСТЬ ИСПЫТАЛИ... Наслышишься о человеке всего такого, прочитаешь брошюрку под строгим названием «Опыт работы прядильщицы Дровниковой Анны Михайловны»: ликвидацию обрыва выполняет за 1,7 секунды при норме 3,3 секунды... смену катушки производит за 5,4 секунды при норме 9,1 секунды... И начинаешь думать: какая она на работе? Наверное, дыхание не перевести, на человека не глянуть: ведь 5 машин обслуживает, 1840 веретен вместо 1100! Не превращается ли сама в придаток к этим машинам? А увидел уже знакомую, едва уловимую улыбку в глазах. Заметив меня, Анна Михайловна заулыбалась щедрей, торопко направилась навстречу, успев на ходу устранить с полдесятка обрывов. Показываю брошюрку, говорю, что читал и читал, но никак не смог разобраться, а она смеется: — Разве в этом головой разбираются? Тут руками надо... Посмотрите-ка, вот... И в мгновенье ока ухватив конец оборванной нити присучила к белеющей мычке. Рассмотреть удалось не больше, чем если бы в цирке извлекли у тебя живого голубя из внутреннего кармана. — А медленней нельзя? — Можно. Но тогда совсем не то... Рука не потерпит. Все равно что воды попить, а она в глотке застрянет... Вся-то радость — в быстроте. Чтобы ветром! Вот, гудят они, все мои 1800. Там обрывается, там вот-вот брак наматывать начнет, а я им: ни-ни-ни, милые мои, ничего не выйдет. Я вам хозяйка и — чтоб смирно мне! Чтобы нить ровная, а початок чтобы глаз радовал. Тогда у ткачихи ни одной осечки. Тогда ткань легко идет, свободно. Реченькой, речкой потечет. Вон, как Ока за окном. Слушаю, завидую: это она-то жаловалась — слов не найдет?! Может, если на трибуну или посадить специально говорить — тогда, конечно: не каждому дано. Но здесь — в работе, в движении, за привычным любимым делом, откуда только слова приходят! И вижу: нет, эта работа — не просто отдача, но и великое обретение. Не просто работа — а сама жизнь, может быть, самые насыщенные, самые ценные для Дровниковой минуты жизни, когда исчезает бытовавшее веками убеждение: работа по необходимости, по обязанности, от нужды, а радость, удовлетворение — в досуге, в развлечениях, в празднике. Слышал о ней от других: на прогулке, в поездке, за праздничным столом все еще она, как в молодости, среди самых завзятых заводил. И спеть, и сплясать, и других подзадорить — этого у нее, как говорится, через край. Но, может быть, как раз оттого и веселость, и резвость характера сохранила, что и радости от работы вкусить сумела, как никто другой?
О, сколько здесь напрашивается любопытных вопросов, но у грохочущих сторонок прядильных машин не больно наговоришься. Да и не позволят эти самые 1800! Вот она, все так же улыбаясь, бросила на ходу: «Ну, извините!», легко, стремительно шагнула в сторону, сменила на шпильке катушку, нагнулась, устранить обрыв... Но в короткий обеденный перерыв все же успеваю сказать ей: — А я представлял вас по знакомой мерке: «не щадя сил», «с предельным напряжением»... Но, смотрю, вы такая веселая. Это не расслабляет, не мешает сосредоточиться? — Да уж, знаете, не больно я во всех этих словах разбираюсь,— смеется она в ответ. — Но как же веселье может помешать? Даже пою иногда... — Когда особенно хорошо работается? — Нет, наоборот. Когда обрывы со всех сторон, когда хочется вниз спуститься и крикнуть: что вы за ровницу такую подаете? Да что без толку злиться, кричать? Спокойно говорю себе: «Анна!» И начинаю деть. Привычка такая. Привычка. Не смутишь, не выбьешь ее из колеи. Ведь если правде в глаза смотреть, не всем ее привычки, а, особенно, необычные скорости, так уж по душе, не все ее успеху лишь по-доброму завидуют. И не раз приходилось слышать: — А чего ей, Дровниковой, нужно? Чтобы громче хвалили да больше платили...
— Как же, для Дровниковой все. Герой... До чего слепой бывает зависть: дескать, работу учениц порой ей засчитывают. Хотя каждому видно: совсем это невозможно! Наоборот, свои же драгоценные часы приходится ей тратить на учениц, потому что обучает не словами, а показом, непосредственно на ходу смены, прямо у сторонок. А потом, чтобы упущенное нагнать, нередко к своим пяти еще шестую машину подключает. И хотя порой обидно бывает, не сердится она, не осуждает прядильщиц, которые чего-то недопонимают. Потому что сама прекрасно сознает: не только производственной норме бросает она вызов, но и косности, рутине, застарелым привычкам, от которых избавиться куда как нелегко. — Думаете, другие не смогли бы так же быстро сменить катушку или устранить порыв? — с искренней убежденностью спрашивает Анна Михайловна, называет фамилии, вспоминает поучительные случаи, и становится: ясно: дело не только в выучке, профессиональном мастерстве — надо внутреннюю потребность испытать. Иными словами: решают не только умение, сноровка, мастерство, но и нравственная готовность к трудовому подвигу. О тех, кто мог бы, но выжидает, побаивается, сдерживает себя, она сказала буквально так: — Они еще радости этой не почувствовали! А почему не попыталась рассказать об этом всем? Ведь предлагали выступить с трибуны городской партийной конференции. И столько усилий приложила она, чтобы именно к 6-му декабря 1980 года, ко дню открытия этой конференции, завершить выполнение второго пятилетнего задания. Разве ее мысли, подкрепленные таким весомым рапортом, не обрели бы особую силу, убедительность? Но наотрез отказалась:
— Что вы, какой из меня оратор? Да, но считает себя оратором, однако, после призналась: главная причина в другом. «И что же, сказала бы... Еще не так толково говорят. Разве у нас к хорошим словам не привыкли? Дескать, вот ее, Дровникову, подняли — ей и полагается с трибуны агитировать. Нет уж, пусть молодые свое слово скажут...». А, может, и резон? Может быть, и верно на кого-то больше подействовало, что сказала об этой красоте человеческой, о необыкновенной этой работе не сама Дровникова, а молодая коммунистка Зоя Никифорова? Сказала с любовью и страстью, что верит в достижение такого же результата, что не видит для себя большего счастья, чем подтвердить эту веру делом. Светлой признательностью, бодрящей надеждой отозвались в глазах и сердце Дровниковой эти слова. Потому что совсем не по душе ей выделяться, так сказать, одинокой вершиной, нисколько не радует отсутствие по-настоящему серьезных, активных, наступающих соперников: ведь больше шести-семи годовых норм за минувшую пятилетку на комбинате «Красный луч» не выполнил никто. Многие заявляли о своей готовности поддержать почин вязниковских ткачих Р. Гавриловой, Ф. Котковой, Р. Лбовой, а она, коммунистка- Дровникова, выходит, не сумела повести их за собой? К лицу ли ей и в наступившей, одиннадцатой пятилетке, оставаться в одиночестве на комбинате? Нет, не желает она этого допустить. Силы уже не те, что в молодости? Пенсионный возраст приближается? Тем более важно передать, оставить другим все, что сумела обрести. И в этом теперь главная устремленность Анны Михайловны: обучить, поднять, вдохновить молодых, как подняла и вдохновила ее когда-то Мария Федоровна Зуева. Не только к новой профессиональной высоте, к новому качеству работы поднять, но и к новому качеству жизни. «Чтобы радость эту испытали». И если испытают ее другие, станет она Анне Михайловне дороже, весомей вдвойне...
