Старков Виктор Анатольевич, поэт
Старков Виктор Анатольевич Настоящего поэта можно узнать не только по отдельным стихам, но и по нескольким строчкам — в них будет виден темперамент, его способность мыслить и чувствовать, его умение воспроизвести окружающий мир «весомо, глубоко, зримо». Эти строчки известного поэта Н. Старшинова сказаны о Викторе Старкове.
Старков Виктор Анатольевич
Старков Виктор Анатольевич родился в 1931 г. в г. Гусь-Хрустальный.
Виктор Старков в 1953 г. окончил филологический факультет МГУ, в 1956 – аспирантуру там же.
Работал в областной газете во Владимире, в районных газетах Гусь-Хрустального, редактировал многотиражку в Орехово-Зуеве, где также руководил литературным объединением.
Много ездил по стране: Хибины, Урал, Алтай, Саяны.
Стихи печатал, начиная с 1955 г., в журналах «Молодая гвардия», «Москва», «Брега Тавриды», альманахах «День поэзии», «Владимир», «Пробный камень». Единственная прижизненная книга стихов «Горы не любят слабых» вышла в 1965 г.
B. Старкову было 35 лет, когда он погиб, возвращаясь из Якутской геофизической экспедиции в 1966 году.
Его жизнелюбивые, словно родниковой чистоты, стихи волнуют читателя. Уже после его смерти в «Современнике» вышла вторая книжка стихов поэта «Таежные цветы».
Всего посмертно издано девять книг стихов и прозы. Предисловием к последней из них, «Кубы и кубики» (2007), является рецензия Бориса Слуцкого, подготовленная для издательства «Молодая гвардия» (1967), а послесловие написано Олегом Михайловым.
«Пир во время чумы»
Бывало: нароем картошки
(у каждой семьи огород)
Наполним карманы,
Положим за пазуху, и – на завод.
О, наши мальчишечьи сборы
под сводами цеха Фурко,
у ванной печи, из которой
горячее тянут стекло!
А мы эту печь умудрились
заставить работать на нас
и печь нам картошку «в мундире»
на жарких её кирпичах.
Вкусней той картошки печеной
я в жизни не ведал другой.
Мы ели её несолёной. Мы ели её с кожурой.
Мы ели её обжигаясь. Мы ели её не дыша.
На нас стеклоделы ругались:
«Чтоб больше вас не было! Ша!»
Но вновь мы сюда приходили
садились в кружок у стены,
пируя во время войны.
Налилось огнём печное око –
и в глазах вдруг сделалось темно,
словно подсмотрел я ненароком
то, что смертным видеть не дано.
– Что, сынок?.. Ай шибануло жаром? –
улыбнулся старый стеклодел.
Был он смертным... был он очень старым.
Но без слёз в лицо огню глядел.
И тогда я понял, сам вдруг понял:
лишь большому мастеру дано
так смотреть в огонь из-под ладони,
чтоб в глазах не делалось темно.
Он составляет домики из слов,
как дети, что играют на песочке.
Но вместо слов у них в руках брусочки
и кубики.
Раз-два – и дом готов.
Раз-два, раз-два –
расставлены слова.
И вот стихотворение готово.
Но взмах руки –
всё смешано.
И снова
он комбинирует...
Раз-два, раз-два.
Я в детстве тоже кубики любил.
Потом кубы бетонные ворочал.
А если у тебя в руках кубы,
раз-два не гоже
и не гож песочек...
Тут попыхтеть приходится, пока
кубы друг к дружке не подгонишь честно.
Но если уж поставишь – на века.
Но если уж стоят они – ни с места.
Миньярские бани
По-черному бани топятся.
По-белому в банях моются.
Моются – не торопятся.
Моются – словно молятся.
Парятся в банях по-розовому,
хлещутся по-зелёному –
веничками берёзовыми
по телу увеселённому.
По-белому в банях пышется
от раскалённых каменок.
По-белому в банях пишется,
без суесловий камерных.
А всё это тем оканчивается,
что тело разгорячённое
водой холодной окачивается,
как критикой,
по-чёр-р-ному...
Зато как вольно дышится,
когда по снегу по первому
скользишь, как будто на лыжицах, –
по белому, по белому.
– С лёгким па-аром!..
– Спаси-ибочка-а!..
Как изваяния на скалах,
как продолжение горы
(им скалы – вместо пьедесталов),
сидят гранитные орлы.
Такая каменность во взоре,
но в то же время так остёр
орлиный взор...
И в миг он со скалы сорвётся,
и камнем вниз
слетит стремглав,
и в жертву намертво вопьётся –
как оперённая стрела.
Потом, когда с добычей в лапах
он вознесётся над горой
(из-под когтей сочится кровь...),
он так похож на тех двуглавых –
на скипетрах и при державах –
кровавых гербовых орлов.
Академик Ферсман
Академиков рисуют в креслах.
Обыватель дошл.
Он тут как тут.
«Интэресно, – шепчет, – интэресно.
Оч-чень комфортабельно живут...»
Жил на свете академик Ферсман,
обожавший странствий неуют.
Не сиделось в кресле человеку.
То ему Хибины подавай,
То Мурзинку – камнелюбов Мекку,
То гудящий кедрами Алтай.
И ермолка –
сей венец учёных –
не по голове ему была.
Шёл он в горы, натянув кепчонку
на сократовские скаты лба.
Где только она не побывала –
та кепчонка
на своём веку!
На суровых берегах Байкала
и на южном крымском берегу.
Выгоревшая на солнцепёках.
Вылинявшая от дождей.
Только пыль, лежащая на полках
книжных,
на профессорских ермолках,
только эта пыль из пыли всей
не осела разве что на ней.
Он в забой спускался с горняками.
Капало.
Разворотив отвал,
он в ладони брал безгласный камень
и подолгу с камнем толковал.
Лёгкий на ногу,
на шутку скорый,
тучный телом,
сердцем весельчак,
академик поднимался в горы
с рюкзаком тяжёлым на плечах.
Родина нуждалась в апатитах.
Он ответил:
«Будет апатит!»
Над костром вечерним аппетитно
академик корочкой хрустит.
Отдуваясь, пьёт горячий, крепкий
чай из кружки
(«Чай мне по душе»).
И, прикрыв глаза всё той же кепкой,
отдохнуть ложится в шалаше,
а на утро – снова в путь.
Исканья.
И открытья.
И написан труд.
Не пером, а молотком на камне.
...Так-то академики живут.
Жан Поль Сезанн
Он знает всё:
как мастерок держать
и класть раствор, чтоб схватывало крепко.
Ему доступна кладка этажа
и женского лица живая лепка...
Берёт он краски, словно кирпичи,
с палитры.
И на холст кладёт.
И кистью,
как мастерком, работает.
Плечист.
И все фигуры у него плечисты.
Он знает цену тяжкому труду.
Он каменщик.
Он мир творит из глины
и кирпича.
Захватывает дух:
как не срываются с крюков его картины?..
Я рисовал Кижи издалека.
В вечерних сумерках
они казались
буддийским храмом,
тёмным кипарисом
вангоговского нервного письма.
Я пирамиду вычертил,
Потом вписал
в неё темнеющую массу
собора кижского
и понял вдруг,
на что Кижи действительно похожи.
Конечно же, на колос русской ржи,
в котором купола подобны зёрнам
с торчащими, как усики, крестами...
Недаром в небо тянутся Кижи.
Утро на Телецком озере
Зое
Ещё не вышло солнце из-за гор.
Роса на травах.
Холодно и сыро.
Ещё заря в свой пионерский горн
победу солнца не провозгласила.
Ещё туман над озером висит,
и выси гор зарыты облаками.
Но встанет солнце и в приливе сил
раздвинет их, как занавес, руками.
Потянется – и к озеру бегом.
И в воду окунёт лучи-ладони.
И кто-то в лодке голубым веслом
взмахнёт, как утка крыльями в затоне...
Но спит пока посёлок Артыбаш.
Ни шороха в окрестностях, ни всплеска.
И с удочкой в руках застыл рыбак,
как статуя, на озере Телецком.
В молчании сижу на берегу,
и, как природа, в ожиданье солнца,
слова восторга в сердце берегу
для той, которая сейчас проснётся.
Ты мне дарована природой.
Одна – как жизнь.
И до конца.
Как сердце:
перестанет биться –
другим его не заменить.
Как руки:
если их отнимут, –
вторым не вырасти.
Никто
не променяет на протезы
свои живые две руки.
Пусть у иного некрасивы
бывают руки:
широки ладони,
пальцы узловаты –
и всё-таки они свои.
Ничто нельзя в них переделать,
но делать ими можно всё:
сжать в кулаки и класть на суппорт,
и тесто вязкое месить.
И гладить милую по нежной,
прохладной коже.
У меня
единственная ты – как руки,
как сердце...
И как жизнь сама,
дарованные нам природой.
Лист. «Утешенье»
На кончиках пальцев
у пианиста
дрожит «утешенье» –
мелодия Листа.
Он клавиш рояля
касается робко,
как воду прозрачную,
музыку пробуя.
И каплями
звуки чистейшие виснут
на кончиках пальцев
у пианиста.
Он медленно руки снимает с рояля,
последние звуки,
как в воду, роняя.
Станиславу Лесневскому
Есть чувство такое –
у края
скалы, где качается твердь,
вдруг сердце в тебе замирает,
и это –
та самая смерть,
что в клиниках наших зовётся
клинической смертью.
Вот-вот –
И сердце в тебе разорвётся.
И напрочь скалу разорвёт.
И в жутком предчувствии взрыва
Душой распрямляешься ты
И как-то легко и счастливо
На землю глядишь с высоты.
Но это – одно лишь мгновенье.
И, может быть, именно в нём –
Весь смысл твоего восхожденья
и всей твоей жизни подъём.
Себе в день рождения
Я, как месяц в небе, родился:
Был невидим, и вдруг засветился,
засветился, как тоненький серпик,
в небе выношенный, как под сердцем.
Не по дням и годам, а по фазам
рос я парнем зеленоглазым.
Фазы детские... Фазы юные...
Наступило моё полнолуние.
Отсияю – и снова серпики,
с каждой фазою – всё ущербнее.
А умру – ты не плачь, не волнуй меня.
Это просто лишь – новолуние.
Эрнест Хемингуэй
Старик уходит в море.
Никогда
он не причалит к берегу с уловом.
И даже без улова.
В неводах
не затрепещет пойманное слово.
Прощай, оружие!
Теперь уже навек.
Прощай, винтовка.
И перо.
И невод.
Уходит в море сильный человек.
А море где-то переходит в небо.
Ксения Некрасова
Завтра всё-таки воскресение,
у тебя же маленький сын.
Я тебя приглашаю, Ксения,
в продовольственный магазин.
Я две тысячи получаю.
И пирожным тебя угощаю.
Для сынка твоего Илюшки
покупаю набор шоколадный.
А потом мы заходим в «Игрушки».
Я куплю ему что-нибудь? Ладно?
Не волнуйся, не обедняю,
если сотню бумаг обменяю
на чудесные безделушки
для сынка твоего Илюшки.
...Это было в субботу, летом,
я не помню, какого числа.
Я тогда ещё не был поэтом,
а она только им и была.
Марк Щеглов
Неониле Васильевне, его матери
Сколько выпито пива!
А не выпито больше.
Сколько диспутов было!
А могло быть и больше.
Сколько песен пропето!
А сколько не спето.
Похоронена где-то
гитара поэта.
Не могу о нём – «критик».
Не брюзга и не нытик,
весь – порыв за пределы
обречённого тела.
Всем поэтам от века
оболочка мешала.
Был ты телом калека –
а душа поражала!
Словно в утлой лодчонке,
было в теле ей тесно.
Вот о чём, вот о чём ты
пел статьи свои – песни.
Под лечебным корсетом,
грудь наполнив, как парус,
в жизнь несло тебя сердце,
пока... не разорвалось.
Блоковские реминисценции
На нескладном старом пароходе
негде было яблоку упасть.
Люди спали, развалясь в проходе.
Спали стоя. Всем хотелось спать.
Было поздно или было рано –
не понять. Бела, беззвёздна ночь.
Было очень холодно и странно,
как у Блока сказано – точь-в-точь.
Мы спустились в трюм:
там было можно
посидеть на масленых концах...
У неё в руках была морошка,
на самой же не было лица.
Как приткнулась – сразу же уснула.
На коленях правая рука,
левой – подбородок подоткнула.
Сыпалась морошка из кулька.
Осторожно,
чтоб не потревожить
сон, напоминавший забытьё,
я собрал упавшую морошку
и не знал...
куда девать её.
Я смотрел на ягоды скупые,
блёклые,
как ночь и цвет лица,
на котором спали голубые,
веками прикрытые глаза.
Было поздно
или слишком рано.
То ли грезил я, то ли вздремнул.
А потом открыл иллюминатор
и морошку выбросил в волну.
Было мутно, холодно и смутно.
Ночь не ночь.
Смятение стихий.
И опять я вспомнил почему-то
блоковские зыбкие стихи.
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета – ночь мутна.
Дева Света! Где ты, Донна Анна?
Анна! Анна! – Тишина!
Картина зноя
Владиславу Бахревскому
В июльский зной,
когда рубашка липнет к плечам,
и солнце, как горячий воск,
пролитый сверху, капает на липы
и придаёт листве картинный лоск,
и липнет к листьям пыль, и никнут листья
и в мареве неразличима даль, –
мир кажется холстом,
что маслом писан
и выставлен сушиться на асфальт.
Тёрнер
Штормит Атлантика.
Туманен,
скалист и скрытен Альбион...
Вот живописец из Германии.
Гольбейн.
«Короной» приглашён.
Что тянет их сюда –
Ван-Дейка,
Монэ впоследствии?
Едва ль
здесь платят бешеные деньги
за северность или за даль.
Уже вкусившие от славы
хотя бы толику,
они
на берегах чужой державы
туманно распыляют дни.
Обмен веществ?
В искусстве то же,
что и в природе?..
Видно, так.
И вдруг зарёй встаёт художник
на этих мглистых берегах.
Абориген, а не «варяг».
Он появляется в тумане
как полуявь, полумираж.
И покоряет нас, и манит,
и интригует разум наш.
Он необычен, словно тайна,
и неизбежен, как заря.
В нём просыпается Британия,
спросонья смутно говоря.
Но чисто это бормотанье.
Норику Сантросяну
Красным яблоком пала заря
в голубую траву.
Далеко на юге живёт Сарьян,
а я под Москвой живу.
Другие зори у нас встают,
другие падают ниц.
Искусство не знает: где север, где юг.
Прекрасному нет границ.
В Ереване и под Москвой –
везде на земле родной –
разное небо над головой,
а для души – одно.
Красным яблоком на траве,
которой нет голубей,
горит заря армянских кровей
в русской моей голове.
Дневники и воспоминания
1963 год.
6 декабря
Истерический шум в эфире... Вспоминаю детство. Когда мне не хватало аргументов, чтобы доказать свою правоту в мальчишеском споре со взрослыми, я начинал «гудеть», шумами заглушая аргументацию оппонента. Именно такой детской шумовой аргументацией является работа глушителей, не дающих нам, советским людям, слушать западные радиостанции. Но мы все-таки слушаем. Шум оказывается действительно плохой аргументацией.
Говорят, что немыслимо мирное сосуществование идеологий. Пусть так. Но ведь доказывать свою правду, силу и жизнеспособность нужно идеологически, а не физически, т.е. путём слова, а не шума. В противном случае значит признаться в бессилии своей идеологии, бояться борьбы идеологий, на словах призывая к ней. Наша идеология бессильна. Это факт. Она боится живого слова, факта, предпочитая абстракцию цифр. Потому-то и глушится живое слово. Идеология, считающая себя правой, имеющей будущее, боится честной борьбы с загнивающей идеологией Запада.
Вспоминаю утро 5 марта 1953 года. Вся страна чувствовала, что положение Сталина безнадёжно. И вот мы узнали, что «осиротели», остались без «отца, вождя и учителя»... Неизбежное свершилось. Сталин умер. Это утро я встретил в одиночестве в московской квартире моих родных. Я стоял у окна в неосвещённой комнате. Было ещё довольно сумрачно, но уже светало. Я заплакал. Но ощущение было такое, что хотелось плакать, но не плакалось. Это не были слёзы искренней печали, скорее всего это были слезы искреннего раболепия перед человеком, которого все мы привыкли считать своим вождём, отцом и учителем. Как же теперь без отца? Мы не могли без кумира.
Появился коллективный разум... В народе говорят, несколько пауков не уживутся в одной банке. Вот в одной банке и оказался коллективный разум. Ничего не оставалось, как прежде всего скомпрометировать человека, в которого верили как в вождя, отца и учителя. Надо было доказать, что он хуже своих наследников. Это было сделано на XX съезде. Я не сомневаюсь, что Сталин действительно натворил много зла, как об этом сказал Хрущёв. Но сказал-то он об этом в первую очередь не потому, что не мог не сказать, как этого требовала историческая справедливость... Сказать надо было для того, чтобы на развалинах сталинизма воздвигнуть собственный авторитет.
Разоблачение культа личности Сталина во многом было продиктовано эгоистическими интересами и побуждениями Хрущёва. В этом я убеждён.
Возродилась чисто сталинистская практика печатных рапортов «вождю, отцу и учителю» о трудовых успехах. Но самое возмутительное – это попытки доказать, что даже в годы Отечественной войны Н.С.Х. что-то представлял собой и – более того – чуть ли не решающим образом повлиял на ход сталинградских событий и военных действий на Украине. Находят какие-то фотоснимки, запечатлевшие Н.С.Х. в окопах Сталинграда и Украины. Пишут картины, восполняющие пробелы фотодокументации.
По марксистскому учению социализм – более высокий уклад экономики, чем капитализм, а мы думаем достичь капиталистического уровня развития экономики лишь при коммунизме. Ну не анекдот ли? Молотов, во всяком случае, был мудрее, когда предлагал говорить лишь об «основах» социализма, построенных в СССР. Основы – понятие куда более дипломатичное, т.е. расплывчатое и под ним можно подразумевать всё что угодно. Но Н.С.Х. «основы» не устраивают. Тщеславие толкает его на то, чтобы объявить в СССР социализм и начало строительства коммунизма.
Не понимаю, как можно увязать наше движение к коммунизму – теоретически, значит, к самому гуманному обществу – с усилением карательных функций государства. Насколько широким стало теперь применение смертной казни: даже взяточников казнят... Не думает ли Н.С.Х. избавиться от «пережитков капитализма» одним махом, рубанув сплеча? Не тот это путь. Надо улучшить условия материальной жизни народа, тогда многие из ныне острых социальных проблем – тунеядство, взяточничество и т.п. – отомрут сами собой.
Меня возмущает бессовестность нашей голословной пропаганды. Кричим о росте цен на Западе, а сами подняли цены на одно лишь мясо на 30 процентов. Я допускаю, что на Западе периодически повышают цены, но они и понижаются периодически (об этом мы не пишем). А у нас понижение и не предвидится.
7 декабря
Слышал я – готовится новое законодательство о труде. Цель его – закрепостить труженика как гайку к болту, непременно привинтить его к одному и тому же рабочему месту. Человек лишается даже возможности выбирать работу, у него отнимается свобода выбора. Урезаются и без того попранные «права свободной личности».
Людей лишили возможности забивать личный скот, свели на нет путем жесткой системы прописок свободу передвижения, свободу в выборе местожительства, даже личную автомашину ты не можешь продать иначе, как через комиссионный магазин, не можешь даже подарить её родственнику... В таких условиях говорить о каких-то свободах в стране – издевательство.
Я читал всего лишь две или три речи покойного Джона Кеннеди, которые были полностью опубликованы в нашей печати («За рубежом»). Но и этого было вполне достаточно, чтобы понять, что стиль выступлений американского президента как небо от земли отличается от стиля нашего велеречивого премьера. На меня произвели особо сильное впечатление интеллектуальная насыщенность речей Д.Ф. Кеннеди, оригинальные повороты смелой мысли, какая-то удивительная свежесть этих мыслей, точность логических построений, простота и отточенность языка, богатого ассоциациями и начисто лишённого ходульных выражений. Ни в одной из своих речей Кеннеди не повторяется.
А у нашего болтуна! Что ни речь, то перепевки-повторилки, изрядно поднадоевшее переливание из пустого в порожнее. Обилие штампованных мыслей, общих мест и затасканных выражений, вроде «наши дела идут хорошо», «давайте соревноваться», «дальнейший рост материального благосостояния» и т.д. и т.п. И всё это – в крайне неинтересном, сером, примитивном изложении. Читать эти речи – скука, а слушать – мука. Устная речь Хрущёва с её беспрерывным «эканьем», беспрестанными искажениями слов, невыразительностью интонации, ужасной дикцией иногда производит впечатление самопародирования в стиле Аркадия Райкина. Чувствуется, что человек читает по непроработанной шпаргалке, притом не своей, а услужливо составленной и предложенной бесчисленными референтами и советниками. Казённость мышления и чувствования этого человека настолько стали его сущностью, что он не может говорить по-человечески даже в самых дружеских ситуациях. К примеру, его телефонные разговоры с космонавтами или застольные тосты на свадьбе Терешковой и Николаева. Опять всё то же: «вы прославили своим подвигом нашу партию», «вы доказали...» Хоть бы одно живое, душевное, человеческое слово.
Хрущёв чувствует себя полным хозяином народного кармана. Хозяином земли русской. Царистские тенденции получили наиболее безобразное проявление с демагогической завуалированностью.
Многие поговаривают о том, что трата миллиардных средств на так называемое освоение космоса преступна, так как мы это делаем, отказывая себе в самом необходимом. Лишь бы перещеголять Америку. Но ведь США не в пример нам – богатейшая страна. Она может позволить себе тратить колоссальные средства на космические исследования. А мы – с голым задом. Западу хорошо известно истинное положение дел на необозримых просторах нашей страны, в её бесчисленных городах и весях.
Минувшим летом я был на Алтае. Степной Алтай – это кормовая житница, горный – животноводческий край, а мясных продуктов на Алтае днем с огнём не найдешь. На Телецком озере в буфете я что-то спросил насчёт колбасы, так буфетчица меня чуть ли не на смех подняла: «Что вы, да мы её и не помню когда видели!» И это в краю земледелия и животноводства. Дело в том, что правительству вообще нет заботы о человеке, где бы он ни жил... Главное – создать видимость, главное – витрина мнимого благополучия в подтверждение правильности официальной идеологии.
Сергей Ешин, электросварщик Орехово-Зуевского торфпредприятия, только что вернувшийся от родных с Брянщины, рассказывал: «Колхозники ничего не получили. Земля ничего не уродила. Как будут жить эту зиму... Коровам уже сейчас выдают лишь по килограмму сена... А в газетах я читал рапорт брянских заправил ЦК о выполнении областью сдачи хлеба государству, об успешном завершении сельскохозяйственного года. Не возмутительно ли?» И это на 47-м году советской власти, обещавшей народу златые горы и молочные реки. Откуда же мы черпаем силы для жизни? Видимо, действительно русские люди по натуре своей многострадальны и терпеливы.
Помню, как-то во время первого приезда Тито в гости к Н.С.Х. в газетах промелькнуло сообщение о том, что они охотились в одном из государственных заповедников. Для Хрущёва – это охотничьи угодья... Ну, чем не царские замашки? Неужто и тщеславное властолюбие – тоже в крови русского народа? Ведь Хрущёв из простых, как он любит это подчеркивать. Из простых-то из простых... Гришка Отрепьев тоже был из простых...
10 декабря
Главное, что составляет социальный вес человека в нашем советском государстве, – это не диплом специалиста, а партийная книжка, «краснота», как её презрительно называют в народе. Будь ты хоть семи пядей во лбу, но если у тебя нет «красноты», ты не займёшь положенного тебе места в жизни.
Зачем тебе диплом, зачем тебе учёность, когда так всё просто делается: достаточно вступить в КПСС и – ни долгих лет ученья, ни твоих личных способностей, ни прилежания – блага такие, какие и не снятся учёному специалисту.
Лично у меня при трудоустройстве первым вопросом спрашивали: «Вы член партии?» А не какое у вас образование. Вот вам истинная цена «превосходства в образовании СССР над США».
Вот я и предпочитаю оставаться с дипломом специалиста-филолога выпуска 1953 года МГУ им. М.В. Ломоносова, но без «красноты» в кармане. Для человека мало-мальски мыслящего это твёрдое решение не нуждается в комментариях.
Отвлечённо говоря, студенческие годы – самая романтическая пора в жизни человека. Как бы ни складывалась жизнь, как бы ни давили мрачные силы зла, в ней всегда найдётся место для накапливания непреходящих ценностей. Мне есть что вспомнить о своих студенческих годах, в них было много хорошего, но плохое, привнесённое социальной жизнью, стало болезнью. Это были первые семена сомнения в справедливости существующего строя. Плохое начертало своей рукой на tabula rasa первые письмена неверия, скепсиса, нигилизма.
В стране проводилась очередная «очистительная» идеологическая кампания. Кажется, на этот раз громили «космополитов». Надо было как-то откликнуться на это событие и нам, студентам. Надо было во что бы то ни стало выявить космополитов в нашей среде. И если среди нас не было космополитов (убеждения-то ещё не успели сложиться), то надо было создать их. Срочно. И в достаточном количестве.
На одном из занятой по военной подготовке Петряков завёл со мной разговор о поэтах, которых я люблю. У меня тогда был единственный среди поэтов – Маяковский. Вскоре наш разговор захватил других. Стал всеобщим. Кто-то в пику Маяковскому начал восхвалять Есенина, я с жаром вступился за своего кумира, хотя поэму «Анна Снегина» ставил очень высоко. В общем-то каждый остался при своём мнении. Ну, казалось бы, и разговору на этом конец.
Но вот созывается очередное курсовое комсомольское собрание. В докладе, между прочим, говорится, что у нас на курсе есть нездоровые тенденции: некоторые студенты, в частности Старков, любят Есенина. Это был взрыв. Собрание потребовало крамольника Старкова на сцену – пусть отчитается в своих грехах. Можно понять всё мое... нет, не негодование, а скорее изумление, потрясение. Я жалко защищался... Кто-то вспомнил (Орестовой ее звали), что когда-то где-то я говорил кому-то, что слушаю передачи «Голоса Америки». Тогда всем стало ясно, что перед ними законченный космополит. Вон его из рядов комсомола.
Но нашелся среди членов факультетского бюро ВЛКСМ человек, который заступился за меня. Нельзя же, сказал он, на основании таких, мягко говоря, незначительных проступков так строго наказывать, достаточно будет поставить на вид.
Так прошёл разбор моего «персонального» дела, а обида осталась. Сначала это была именно обида на людей – моих сокурсников (усилилась работа «стукачей»), а со временем, как снежный ком, она разрослась до неприятия диктаторского строя. И это было так же неизбежно, как то, что снежок, пущенный с горы по волглому снегу, обязательно обрастает наслоениями.
Вспомнился анекдот, который уже «бородат»... Если он так «пошёл» по народу, значит, его сочинил сам народ – в нём общенародные думы. «Правды» нет, «Советская Россия» вся распродана, остался только «Труд», – отвечает киоскёр незадачливому покупателю.
16 декабря
В газете «За торф» я стал подрабатывать в качестве корректора. Подработок-то, правда, одна видимость, всё равно эти 30 рублей для семьи не спасение, а для меня – лишь повод выпить лишнюю поллитровку. Я думал, редактор по-человечески хочет как-то помочь... Нет, это было продиктовано эгоистическими соображениями – переложить всю работу по газете, которую я и так уж почти единолично тащу, на мои плечи.
Иногда у меня бывают колебания: а может, всё-таки и среди партийцев есть люди, живущие по заповеди «человек человеку – друг, товарищ и брат». Но жизнь на каждом шагу разубеждает. Каждый живёт только для себя, а о ближнем думает только тогда, когда хочет извлечь какую-то эгоистическую выгоду. «Краснота» в кармане даёт больше прав для эксплуатации человека в своих интересах. Потому-то так и гонятся многие вступить в КПСС.
В минувшую субботу Зоя вернулась из школы расстроенной. Большая неприятность. Поводом послужил диспут, который она с большим успехом провела среди старшеклассников (10-11 классы) на тему «Идеал или одеяло». Я был болельщиком всей подготовки к диспуту. Бунтарский дух Маяковского гудел на 4-м этаже школы № 1. Были вывешены в коридоре декларации, утверждающие «тезу» и «антитезу» спор «Единство и борьба противоположностей», чтобы учащиеся (благо читальный зал во Дворце культуры – рядом со школой) сами находили примеры для своей аргументации: диалоги Сократа и Платона; жизненные контрасты из биографий Ван Гога и Гогена; уход Льва Толстого осенней ночью из Ясной Поляны; освобождение Чехова от психологии раба перед властью копейки и многое-многое другое... Это был настоящий праздник для школьников.
И вдруг на другой день Зою Сергеевну Старкову директор вызывает в кабинет и включает кем-то записанную фонограмму всего диспута. Ясно – обвинение в безыдейной направленности проведённого мероприятия. Хорошо ещё сам директор школы Иван Иванович Кобяцкий – герой Отечественной войны (лётчик с ампутированной ногой), ему бояться нечего. Он прямо в присутствии З.С. звонит в исполком и говорит, что фонограмму прослушал – и ничего крамольного в диспуте не находит. Но в исполкоме дали свою должную оценку, мнение В.Самсоновой стало определяющим: «Диспуту было дано не то направление. Надо было рассказать о построении материальной базы коммунизма, а не каких-то там мещан критиковать. Следует все диспуты, которые будут проводиться в школе, предварительно согласовывать с горкомом». Это мнение зав. орготделом горкома КПСС – безотлагательное.
Но, как бы то ни было, не эти директивы сейчас определяют движение в жизни молодежи. Молодёжь идёт не с ними, а против них.
Жена говорит, что если власти обнаружат у меня этот «Дневник мыслящего человека», я получу пулю в лоб. В этом можно не сомневаться. Но не это меня пугает. Было бы очень горько, если бы этот дневник прочли только в КГБ и он не дошёл бы до тех, для кого пишется, для людей, которым дорога правда, которые хотят знать всю подноготную о том, как живёт, что чувствует думающий человек и обнажающий правду. Это была бы пуля в истину, что страшнее.
В народе ходят упорные слухи, будто бы Хрущёву было предложено удалиться от дел на пенсию... Не знаю, можно ли было сделать такое предложение «выдающемуся борцу за народное счастье». И не знаю, было ли оно сделано, но то, что в народе упорно говорят об этом, выражает затаённые народные желания – видеть Н.С.Х. не у дел, на пенсии.
17 декабря
Совершенно оправдано скептическое отношение западной прессы к новому «миролюбивому» жесту Н.С.Х. о сокращении военных расходов. Во-первых, это не из-за народолюбия Хрущёва, не из-за его стремления облегчить жизнь народную. Просто создалось настолько тяжёлое материальное положение в стране, что неоткуда иначе черпать средства для того, чтобы его поправить, как из военного бюджета. Не за счёт же сокращения и без того куцего жилищного строительства кормить и поить народ. А проблема кормёжки будет в этом году очень острой.
Во-вторых, нужны средства на весьма и весьма проблемную химизацию. Опять же – откуда их брать?..
В-третьих, видимое сокращение военного бюджета не означает ещё действительного сокращения. У нас даже депутаты Верховного Совета явно не в курсе всех хитросплетений советской финансовой политики. Народ же – тем паче.
В-четвёртых, своим «миролюбивым» жестом Н.С.Х. явно старается поднять свой политический авторитет и не исключено – экономический – нажить себе капиталец на Западе.
В-пятых, нам давно бы можно безболезненно сократить свою армию, учитывая, что средств истребления и без того у нас накоплено предостаточно.
Так что все эти «миролюбивые» жесты – всё та же демагогия, миру давно и хорошо известная.
Заявление одной из греческих газет, переданное радиостанцией «Свобода», очень созвучно моим собственным, давно выношенным мыслям. Заявление это примерно сводится к следующему. «Коммунисты твердят нам, что к благоденствию нужно идти советским путём. А сами русские признают, что на этом пути они должны сначала догнать Америку. Так не разумно ли нам идти к благоденствию сразу же американским путём?» Так будет короче.
Мы по единому слову партии готовы сломя голову поднимать никому не нужную целину. Явный сизифов труд... Если у дурака и есть какое-то преимущество перед умным, то только то, что он не считает себя дураком, вполне доволен собой, в то время как умный человек всегда полон сомнений, всегда находит в себе какие-то недостатки, чтобы исправить их.
Говорят, по приезде в Польшу Хрущёв едва ли не набросился с кулаками на Гомулку, обвиняя его в «измене пролетарскому делу». Наглости-то у Н.С.Х. хватает, занимать не приходится. Чего стоят и стучание ботинком в стенах ООН или угрозы при подписании мирного договора с Восточной Германией!.. Здесь ума не надо.
В условиях свободной конкуренции есть чудодейственное средство улучшения качества товаров. Если твой конкурент будет выпускать телевизоры, например, более высокого качества, чем твои, то твои никто покупать не будет. И ты волей-неволей должен будешь улучшить качество своего товара, иначе разоришься. У нас тоже не будут покупать плохие телевизоры, если другой завод выпускает лучшие. Но завод, доставляющий на рынок плохие, так и будет продолжать их выпускать. Убытки спишутся за счёт государства, завод никогда не разорится. Так на кой ему чёрт биться над улучшением качества своих товаров, зачем лишние хлопоты. Государство требует: в первую очередь – чтобы завод выполнил план.
План, план во что бы то ни стало, любой ценой, любыми средствами. Мне это хорошо известно по торфопредприятиям нашего комбината. Три декады бьют баклуши (нет сырья, материалов), а в четвёртую выполняют весь объём работы. Тут уж не до качества, было бы количество. Не беда – пройдёт.
Откуда же такое вопиющее неуважение к самим себе у людей, строящих в своем доме «самую лучшую жизнь»? Неужто так въелось в нашу психологию это многовековое представление, что народ – быдло. Скорее всего, жизнь теперешняя понуждает нас так думать о себе. В Гусе мой отец простаивает длиннющие очереди задолго до открытия магазина, если накануне перед праздником кое-что «должны выбросить», к примеру – «коровьи копыта и хвосты» для студня... Вот так мы и приходим к мысли, что мы «быдло».
После прихода к власти Н.C.X. партия неуклонно проявляет «заботу» о росте жизненного уровня народа.
Первое проявление – повышение цен на фрукты.
Второе проявление – так называемое уравнение цен: цены на неходовые товары понижались, а на ходовые повышались. С математической точки зрения, может быть, такое уравнение и выходило в пользу народа, а с житейской точки зрения как раз наоборот.
Третье проявление – обмен денег, обман народа. Главный проигрыш народа – психологический. Старые гривенники мы не привыкли считать за деньги, это отношение невольно переносилось и на новые гривенники: а новые-то – ого-го! – старые рубли. Государству очень на руку этот психологический проигрыш народа: уравнение цен поворачивается их повышением.
Вспоминаю ещё один анекдот. Американец говорит русскому: «Вот у нас свобода! Захочу, пойду к Белому дому, крикну: "Долой президента Эйзенхауэра!" – и мне ничего не будет». Русский ему: «Подумаешь! Захочу вот, подойду к Кремлю, крикну: "Долой президента Эйзенхауэра!" – мне тоже ничего не будет». Горький смысл в этом весёлом анекдоте. Смех сквозь слёзы – это что-то слишком русское, но никогда ещё не было так слишком, как в нашу просоветскую пору.
18 декабря
Не исключено, что, доживи Маяковский до 1937 года, ему не пришлось бы убивать себя, за него это охотно сделали бы другие.
Не может быть, чтобы он умер не разочарованным в 30-е годы, не осознавшим с мучительной ясностью всю искреннюю неискренность написанного им.
В такие вот часы
стоишь и говоришь
векам, истории, себе
и мирозданью.
Это самые искренние строки во всей его послереволюционной поэзии. Только вот о чём говоришь – поэт не уточнил. Впрочем, выстрелом в себя он сделал это уточнение.
Мучительность моего положения стихотворца заключается в том, что иногда я заставляю себя петь о том, о чём не поётся. Написанное никого не впечатляет. Конечно, я мог бы не делать этого, т.е. не писать о том, о чём не пишется... На одной чистой лирике? Писать со всей искренностью только для себя и потомства я не могу. Лучше совсем не писать. Мне кажется бесполезным всё то написанное, что не сможет увидеть света при твоей жизни или до поры до времени хранится «про запас». Не добиваться же легкого успеха на эстрадных дешёвках (как Евтушенко). И как в шутку, говорю жене: «Издам том ненаписанного, и это будет моя лучшая книга».
Сегодня утром опять ехать в Губино, собирать материал в газету. Как мне надоели эти поездки, как мне осточертело это переливание из пустого в порожнее в районной газете «За торф»: это же громыхание крыловскими пустыми бочками. Надо ещё закончить информацию в «Строительную газету». Может быть, возьмут на работу. Тогда – поездки по стране. Это, конечно, лучше, чем навсегда погрязнуть в болоте.
Раздвигаю рамки своего дневника. Сначала хотел сделать его сугубо политическим, теперь же думаю, что этого было бы недостаточно. Ограничившись одной политикой, я могу оказаться в своих суждениях слишком тенденциозным. А нужно посмотреть на вещи шире, охватить их во всей жизненной совокупности. Ведь иногда через какое-то политическое суждение проходят самые разные жизненные впечатления, порой не имеющие прямого отношения к политике. Но с этим принципом осмысления можно оказаться и в положении чистого философа классического типа. А моя цель совершенно иная – не извлекать из себя абстрактные концепции, а показать жизнь вполне конкретно, всю её подноготную пропустив через самого себя. Я – сито, процеживающее жизнь, чтобы задержать крупицы истины.
Хоть и мыслящий человек, но я пишу именно дневник, а не социально-политический трактат. Пусть это послужит мне компасом.
Ни камня, ни партийного
билета
я не ношу за пазухой.
И это
к достоинствам своим я
отношу.
Я – как сказал мудрец
когда-то, где-то –
лишь только всё своё
с собой ношу.
Реальная власть – это власть над умами и сердцами людей, власть Пушкина, Толстого или Достоевского... Такой-то власти как раз не может быть ни у одного деспота, никогда! Он властен карать и морить голодом, но он не властен заставить народ в целом думать и чувствовать, как ему хочется.
Ещё одна «зримая примета коммунизма». Отныне лекции по линии «Общества по распространению политических и научных знаний» читаются бесплатно. Как говорится, «идя навстречу пожеланиям лекторов», – так решили в верхах. Политика оглупления – основное в коммунистическом воспитании трудящихся... Бесплатно – это когда при коммунизме, а у нас пока социализм. Моя жена часто выступает с лекциями о киноискусстве – благо есть о чём рассказать: итальянская волна неореализма, фильмы Калатозова, Шукшина, Ромма... «Ну, теперь, – говорю ей, – хватит. Это же унижение – проба на терпение... Нашли ещё дураков, с которыми можно поступать как им угодно». А для неё лекции – это дело просветительского долга: «У меня в этом месяце ещё две лекции – на Карболите и в Ликино-Дулёве – о фильме Эйзенштейна «Иван Грозный» (цветное и цветовое кино)». С ней всё ясно: бесплатно она ведёт киноклуб во Дворце культуры текстильщиков с обсуждением фильмов.
Вспомнил злой анекдот про Хрущёва. «Борец за народное счастье», изрыгая проклятья, осматривает выставку абстрактных картин. Вдруг он останавливается и, пристально всматриваясь во что-то, спрашивает у сопровождающих: «А это что за жопа с двумя ушами»?» «Это зеркало, Никита Сергеевич», – следует верноподданнический ответ.
19 декабря
Интересно, как прореагирует Н.С.Х. на демонстрацию ганских студентов на Красной площади, протестующих против дискриминации в отношении африканцев? Как подадут этот факт? Что напишут газеты? Н.С.Х., несомненно, как-то вынужден прореагировать, но вот народу об этом ничего не скажут: газеты просто умолчат об этом инциденте. Это в традициях и, главное, в нравах партийной печати.
Может быть, пример ганских студентов всколыхнёт наше студенчество? Говорят, что «наши» стояли и безмолвствовали, наблюдая за демонстрацией. Не то ли это безмолвствие, что у Пушкина в «Борисе Годунове»: «Народ безмолвствует»? Зловещее безмолвствование. Хотел бы я, чтоб это было так, чтоб пример ганцев не остался для нас без подражания... Главное – всколыхнуть народ. «Смелость, смелость и ещё раз смелость!» – лозунг Дантона как никогда актуален в наши запущенные дни.
Но я тоже лгу. Мне противно лгать в этой жалкой газетёнке, но я лгу. Деньги? Плевать я на них хотел. Забота о том, чтобы быть вместе с семьёй? Да, конечно... Но лгать нельзя не только ради семьи, но главное – перед Богом. Я верю в Бога. Верю не головой, а подсознанием. Никогда не лягу спать не перекрестившись... С одной только молитвой «Отче наш». Откуда эта вера у меня? От крещения. От крестоположения. Влияние крестной – моей набожной тётушки Евдокии Васильевны.
«Разум – это сын Бога», – сказал папа Павел IV. Может быть, потому, что я мыслю, – я верую? Но для меня непосильно рациональное объяснение... К тому же величие Солнца... – это моя патриархально-языческая стихия.
Русская литература никогда не простит Хрущёву, что он свёл в могилу одного из великих представителей нашей словесности, Бориса Пастернака. До чего же разнузданно-похабной была травля поэта в связи с присуждением ему Нобелевской премии. На большом официальном собрании обругивали Пастернака, не стесняясь в выражениях, как последняя базарная торговка: «где жрёт, там и срёт». Какая-то жуть.
Мне кажется, в травле Пастернака Хрущёв был движим не столько принципиальными соображениями, возмущением, что поэт получил-де высочайшую премию «за антисоветский роман» (а ведь формулировка была другая – мировое значение всего творчества Пастернака...), сколько оскорблённым, больно уязвлённым самолюбием: почему премию дали какому-то Пастернаку, а не его другу Шолохову, посвящённому в первописатели земли советской? Выходит, даром он командировал Шолохова в скандинавские страны как раз перед самым решением вопроса о премии: ни авторитет писателя, ни хрущёвское к нему благоволение не возымели никакого действия на членов жюри. Проиграл любимец, победил «сомнительный» поэт.
21 декабря
«Участвовать в уличных демонстрациях можно лишь по приказу партии» – так только что прокомментировала радиостанция «Свобода». Горькие, но верные слова. По приказу партии мы протестовали во время англо-франко-израильской агрессии в Египте. Это были именно организованные сверху демонстрации протеста. По приказу партии состоялась демонстрация протеста у американского посольства в связи с конголезскими событиями. По приказу партии мы обязаны участвовать в первомайских и октябрьских демонстрациях. Помню, ещё в сталинские времена каждый случай неявки на демонстрацию рассматривался в экстренном порядке на собраниях нашей факультетской комсомольской организации или – в крайнем случае – в рабочем порядке.
Колхозное собрание. Председатель колхоза объявляет: «Товарищи! На повестке дня сегодняшнего собрания стоят два вопроса. Первый – о строительстве коровника в нашем колхозе для зимовки молочного скота. И второй – о всенародном строительстве коммунизма в СССР. Но ввиду того, что для строительства коровника у нас нет леса, гвоздей и других стройматериалов, сразу же перейдём ко второму вопросу – о строительстве коммунизма».
«Дела у нас в стране идут успешно», – и в заключительном слове на декабрьском Пленуме Н.С.Х. не удержался от своего излюбленного штампа. Да сколько ни говори – сахар, сахар, сахар – во рту от этого слаще не станет. Трепач херов! Самое лучшее – вернуть его в пастухи, с чего он и начинал.
Вместо подъёма сельского хозяйства у нас полный провал... По «Голосу Америки» – это всё от «врождённого нежелания крестьянина работать не в свою пользу». Да нет, дело тут не во «врождённости». Хотя бы на трудодни получать крестьянину более или менее достаточное количество продуктов – и то был бы стимул... Как Хрущ ни старается «обеспечить» деревню – ни черта не получается. Крестьянин бастует, если не в открытую, то замаскированно (вот тут уж «врождённая» – от крепостного права – хитрость ему помогает). Позорно, но факт. Многие уборочные работы у нас выполняют рабочие (в посевную, в сенокос, в жатву). Массовые «вылазки» рабочих на поля. Позор для государства.
24 декабря
Спросили рабочие у парторга: «Будут или не будут деньги при коммунизме?»
«Хм, трудный вопрос... Я думаю так: при коммунизме у одних деньги будут, у других не будет».
Система надувательства нигде так не развита (я бы сказал – продуманно развита), как в нашей стране социализма.
В среднем американский рабочий получает на наши деньги 394 руб. А у нас если рабочий начинает зарабатывать больше 90 руб. в месяц, как, например, на ореховском торфопредприятии, на заготовительном участке цеха трелёвочных лебёдок, то это оборачивается крайне нежелательным случаем для начальства. Администрация немедленно завышает нормы. Делается всё, чтобы не дать человеку заработать. Вот вам и социализм с его широко рекламируемой заботой о человеке труда.
В Городищах, рассказывали мне, за две недели до конца года иссяк годовой лимит на водку. Городищевцам пришлось ходить за ней в соседнее селение... «B магазине, кроме водки, ни шиша. Посмотришь на пустые прилавки, в башке почешешь да и купишь поллитровку. Пей – гуляй. Весёленькая жизнь».
Никогда СССР не будет притягательной силой для народов слаборазвитых стран, пока мы у себя дома не создадим притягательную жизнь для народа. Успех страны – в благополучии собственного народа. А то сами босы, наги и сиры, а другим такие подачки отваливаем, что делаемся посмешищем в глазах этих же других.
«Свобода» заверила, что все, кто прислал письмо по указанному ею адресу с просьбой выслать репродукции великих художников XX века, получат обещанное. Охотно верю в это. Но не уверен, что посылка дойдёт до меня, таможенники постараются не допустить этого. А имя получателя, не исключено, будет внесено в чёрный список КГБ – как человека неблагонадёжного.
1964 год
5 января
В минувшую субботу был в Москве... Мучаюсь – курева нехватка: с трудом нашёл пачку сигарет «Прима». Если уж этого нет, то что же всё-таки есть в столице... Самый центр улицы Горького, в старой Москве – это Тверская: стою спиной к бывшему Дому губернатора, а напротив через улицу современный памятник Юрию Долгорукому – по исполнению ну никак не рядом ни с памятником Петру I Фальконе, ни с конными статуями Донателло. И можно понять – почему это не скульптурный шедевр.
Две длиннющие очереди. Одна рядом с памятником, в кондитерский магазин – за пряниками (в кои-то века за пряниками вдруг – очередь). Другая – в магазин литературы стран народной демократии – за альбомом Поля Сезанна (немецкое издание). Обе очереди показательны для нашей материальной и духовной культуры. «Дела в стране идут хорошо»... Если это хорошо, то, что же плохо? А послезавтра Рождество. Праздник всех праздников для народа.
В предновогодние и новогодние дни устроил себе тоже праздник – возился с книгами (наша семейная библиотека, к сожалению, в трёх городах: Москва, Орехово-Зуево, Гусь-Хрустальный). Нас болтает жизнь. Нет дома. Живём бесквартирно, снимая жильё. С 1953 (с университетского выпуска) какая радость покупать с особым тщанием у букинистов книги (благо они дёшевы). Это ценнейший антиквариат – шедевры Серебряного века (поэзия, проза, живопись...) Уже 10 лет нашей библиотеке. И главный принцип в отборе книг – избирательность: по странам, по эпохам, по именам, что держит уровень мировой культуры. Без чего невозможно оснастить альтернативное мышление. Ответить на гогеновский вопрос «Кто мы? Зачем мы? Куда мы идём?»
Достоинство 60-х.
Листаю альбом Поля Сезанна в хороших репродукциях – это моя давняя-давняя книжная страсть. Ни Ван Гог, ни Гоген, но именно Сезанн так сильно на меня действует.
Помню, в 1953 году, на Волхонке, в Музее изобразительных искусств им. Пушкина... – «Выставка французского искусства XV–XX вв.». Не только её хронологический размах (шесть веков!) нас потряс, не только у картин Ватто, Шардена, Курбе мы простаивали, но самое главное – потрясли Эдуард Мане, Эдгар Дега, Огюст Ренуар, Альбер Марке... А Клод Моне – «Руанский собор», «Кувшинки», «Лондонский туман»... – зачаровывал красочностью общего впечатления вне привычной весомости реального мира.
И споры, споры: Матисс или Пикассо, Гоген или Сезанн. Это что – полная утрата реалистической традиции, как многие утверждают? Или наоборот – обогащение реалистических традиций на резком повороте живописи к музыке и к поэзии? Органика синтеза искусств. У Сезанна заметнее, чем у других, – буквальное становится ассоциативным, привычно застывшее движение начинает вибрировать в ритмически организованном пространстве, материальная форма обретает душевное излучение.
Навсегда запомнились слова Василия Кандинского: «Он умел простую чашку превратить в одухотворённое существо... Он обладал способностью всюду видеть внутреннюю жизнь и обращался поэтому с вещами так же, как с людьми».
Сезанн живет анахоретом.
С утра уходит на поля,
своим причудливым беретом
случайных встречных веселя.
Его поля не привлекают.
Ведь он Сезанн, а не Ван Гог.
Его тропинки пролегают
вдали от суетных дорог.
Он углубляется в дубраву.
Выходит к берегу реки.
Он для этюдов выбирает
затерянные уголки.
Он пишет камни и руины,
купальщиц, заводи, мосты.
Как не похожи на картины
его структурные холсты.
Его пейзажи отвергает
академический Салон
за то, что вещен и вульгарен
и не понятен свету он.
Он не сдается и не ропщет.
Он мудро верит в свой талант.
С этюдником
в сосновой роще
гуляет он, как с лирой Дант.
А «Сосна» у Сезанна... Кажется, что сила роста дерева сосредоточена в его середине, отчего динамика вскинутых к небу ветвей – как руки Вопрошающего в безмолвии ответа.
17 января
Какую наглость (или глупость) надо иметь, чтобы на новогоднем приёме перед лицом всей Европы, так говорят, заявить, что прошедший год был для страны успешным. Меня бесит каждое слово этого недотёпы. А больше всего – наша собственная терпимость ко всему, что нам ни скажут, что с нами ни сделают.
Нет, сталинщина – это не что-то преходящее, связанное с жизнью и деятельностью отдельного человека, это самая суть социалистической идеологии.
Белый хлеб в магазине опять пропал. Исчезли сигареты, папиросы – и то не везде найдёшь... Ем колбасу – у неё вкус хлеба. Ем хлеб – у него вообще нет никакого вкуса. Жуёшь, а глотать не хочется. Из чего только он... Люди плачут от «сладкой жизни».
Ходовое присловие: «Не имей сто рублей, а женись, как Аджубей» (с нами учился на филфаке МГУ). Какое объяснение приезду Фиделя в СССР придумано: отдохнуть, посмотреть Россию в зимнее время, поохотиться... А народ объясняет по-своему и более точно: «Опять клянчить чего-нибудь приехал – и выклянчит. У своего народа отнимают, а другим отдают».
Как забыть такой анекдот. Нина Петровна спрашивает у Терешковой после её полёта:
– Ну, как там в космосе люди-то живут?
– Бедновато, – отвечает Валентина.
– Ты уж, Валюша, моему дураку не рассказывай, а то ведь помогать начнёт.
Действительно, Фидель Кастро удачно выпросил у Хрущёва всё, что надеялся выпросить. Во время телепередачи Аджубей (как не угодить тестю...) постарался велеречиво подать впечатления Фиделя от встреч с Н.С.Х. – «величайшего ума человек», «вождь народа» и т.д. и т.п. Теперь Хрущёву только этого сталинского титула и не достаёт – «вождь вождей».
Вспоминаю разговор не с простым рабочим, а с директором ореховского торфопредприятия А.К. Фоминым.
– Удачно – говорю, – поохотились Хрущёв и Кастро?
– А отчего бы быть неудачной охоте? Ведь охотились в заповедных местах, где зверь не пуганый, сам на ловца бежит. Да и кабаны-то, наверное, к деревьям были привязаны – бери голыми руками.
А в стране такая хозяйственная неурядица, в народе такое роптание...
25 января
Для чего, собственно, существуют профсоюзы? По природе своей профсоюз – самозащита трудящихся: найти реальный путь, чтобы отстоять свои права, своё человеческое достоинство. У нас это ещё один способ давления администрации на работающего человека. Это прежде всего обязанности: выполнить госплан, снизить себестоимость продукции и т.д. Но это и есть госинтересы самой дирекции, исключающие со стороны рабочих участие в демонстрациях, – чтобы официально обнародовать свой протест.
Под занавес великого постсталинского десятилетия (1953–1963) сельское хозяйство село глубоко в яму. Советская экономика – это по всей стране пропагандистские «великие стройки» коммунизма... А на местах – январь кончается, но на многих торфопредприятиях годовые планы ещё не ясны. Техническая оснащённость на нуле... Хозяйственники говорят, что лучше всего браться за военную продукцию: обеспеченность всем необходимым бесперебойна.
А газеты трубадурствуют... – о радостном событии в нашем мирном времени: «Народ готовится встретить очередной Пленум трудовыми подарками».
В верейской поселковой столовой выпекали пышные, аппетитные пончики. Каждый пончик проглатывался в два прикуса. Два дня назад я увидел пончики в этой столовой. Но... их невозможно было узнать: землистые, сплюснутые, жалкие. А на вкус – словно резиновые.
Пристрастился к кулинарии. Особенно увлекает технология приготовления первых блюд: супов, щей, борщей и т.д. Сначала готовил экспромтом, потом, желая усовершенствоваться, взял «Книгу о вкусной и здоровой пище» – издание 1953, от «добрых, старых» времён. Роскошное издание. Рассматривать картинки – слюнки текут. Натусик то и дело всплескивает ручонками: «Как красиво! Как вкусно!»
Приготовить борщ – надо взять: 500 г. мяса, 400 г. капусты, 400г. картофеля, 1/2 стакана томата-пюре, сметаны... зелень, 1 ст. ложка сливочного масла, смешать с мукой – поджарить. Захлопываю книгу. Готовим по своим скудным возможностям: капуста, 2 картофелины, поджаренный лук на подсолнечном масле. Не борщ, а щи. Вкусно – потому что весело.
4 февраля
Я уже писал, как тяжело с продуктами в Гусe-Хрустальном, где живут мои родители – хорошо что в своём доме (огород, сад... – подножный корм). Вот свидетельство матери. Письмо от 24 января. «...Жизнь в Гусе неважная. Очень часто нет мяса, масла, муки. Но с хлебом улучшилось, правда, не белый, но серый есть. А если иногда – булочки, то они жёлтые-жёлтые (кукурузную муку добавляют). Их «сиротками» прозвали. Остальные продукты не продаются, а выбрасываются, т.е. сегодня нет, а завтра на несколько часов. Но мы не на работе, свободны, вот и успеваем, можем застать. Дед наш как всегда старается...»
Опять не обида, не жалоба, а чисто русское терпение.
Но опять это русское – наотмашь – фольклорное слово.
– Какую причёску носит Хрущёв?
– ?..
– «Урожай 1963 года».
Меня удивляет: неужто в стране так ничего и не уродилось? Ну, рожь, пшеница... А гречка? А просо? А картошка, наконец? Ничего ведь нет. Ничегошеньки. Перед бедой этого всеобщего неурожая можно ли поверить, что виновны морозы, с одной стороны, и засуха – с другой стороны? Виновата система.
Строятся в основном крупные города, посещаемые иностранцами (Москва давно витрина народного благополучия...), а в провинции средства на жилье приходится выколачивать с трудом. Больше пяти лет мы стоим в очереди на получение квартиры. А всё ещё в пятисотых номерах (за 6 лет подвинулись номеров на 200). Сколько же ещё стоять? Эдак будем жить в отдельном квартирном пространстве лет к 40.
Утешительно.
А вот «солдафонам» в Стране Советской везёт. В двухэтажном старом доме, где мы снимаем жилье, на втором этаже поселился месяца два назад лейтенант. И вот в минувшую субботу он уже съехал: получил отдельную государственную двухкомнатную квартиру. Видимо, после истории с Жуковым Н.С.Х. хорошо усвоил, что такое армия и как важно держать её на своей стороне. Созданием всевозможных благ для военных он стремится укрепить свой авторитет, добиться в армии безраздельного влияния. Не просчитался бы, заигрывая с «солдафонами».
Невооружённый народ зачастую оказывается сильнее.
Мне очень нравятся смелые и трезвые рассуждения о жизни нашего соседа Славки, шофёра автохозяйства. (Он так же с семьёй, как и мы, снимает жильё. Но стоит в другой очереди на квартиру, потому что родители его и его жены – частные домовладельцы. И хотя домишки едва-едва держатся от ветхости... их очередь квартирная передвигается ещё медленнее, чем наша.)
«Коммунисты – карьеристы – враги народа». Это у Славки синонимы. И как мне показалось, он даже слышать спокойно не может, когда речь заходит о них. Жена его Людмила разделяет эту точку зрения, хотя питает какие-то иллюзии относительно Ленина: «Вот если бы Ленин был жив...»
Сладостный плен иллюзий. М.И. Ромм, наверно, так же думал, когда создавал свой фильм о Ленине, любимом вожде народа.
Владимирская энциклопедия
|
| Категория: Писатели и поэты | Добавил: Николай (09.12.2021)
|
| Просмотров: 420
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
