Инок Петенька Мичурин, или Залетный ангел ИПЦ (1800-1820)
Инок Петенька Мичурин, или Залетный ангел ИПЦ (1800-1820)
Петенька Мичурин, залетный ангел ИПЦ... Прошелестел, как страница ночного Евангелия в руках старца, и выпорхнул в оконце вечности, как бабочка. Сколько их в Царствии, небесных душ, невест Христовых, любящих и видящих, счастливо миновавших фарисейские каноны, институциональные препоны!
Петенька точно родился видящим Христа, рабом любви Его, прикованным к сердцу Спасителя. Матушка его отличалась чистым и невинным нравом, верностью мужу и безграничною любовью к сыну. Родившийся точно в неземном пространстве-времени, Петенька, отверзнув очи, боязливо оглянулся и безмолвно зарыдал, а на челе его изобразился крест из морщинок, и матушка-графиня воскликнула: «Смотрите, крестик на челе у мальчика!» И во время крещения мальчик точно благоухал в белой купели, в струях иорданских вод, в одеждах из световых лучей, покоясь на рученьках Живоносного Источника, Марии...
Отвлеченный неотмирский нрав слегка тревожил добрых его родителей. Отец по традиции предначертал Петеньке военную карьеру, и двенадцати лет от роду мальчика определили в Томский военный корпус, где Петруша смиренно-послушно изучал артиллерию, военные науки, закон Божий и латынь... Но Возлюбленный не расставался с ним. Христос приходил и точно херувимским крылом касался его постели в кадетском дортуаре... И ласкового нежного отрока Петра влекло к Небесному Царю, в Его святое Царство, откуда был он родом. Невинный светлый отрок сиял небесной чистотою и был бесконечно любим сверстниками. При нем невозможны были двусмысленные шутки, дурные слова, азартные игры... Его присутствие возвышало и наполняло сердца светом очищающим.
Иисусову молитву Петр впервые услышал еще в утробе матери. Придя в мир, всматривался, озирался: соответствует ли тому, откуда родом он? И нашел — безмолвное «Иисусе, Сыне Божий, помилуй меня» творится ангелами вышнего престола. Любимая молитва херувимов... Архистратиги пели в его сердце. Евангелие Петр скорее слышал, чем читал. Видел и участвовал, преживал как реальность большую, чем окружающее. Старец-богоприимец Симеон, другой Симеон, Киринеянин... бичевание Спасителя... Агнец, распятый за грехи наши, и Его окровавленное сердце были непрестанно созерцаемы, почти плотски осязаемы, переживаемы в реальности живого присутствия. Откуда у юноши Петра было это евангельское зрение — видеть, чего никто не видел, и слышать, чего никто не слышал, — никто не знал, но чистое сердце побеждало завистливые чары и каинитские паутины, готовые вот-вот омрачить светлый его лик. И Христова любовь, почивавшая на отроке, отвращала желчную подозрительность мрачного дьякона — учителя закона Божия, неприязнь преподавателя древних языков, насмешки грубых несмышленых товарищей.
Зла Петр точно не видел, не говоря о том, что не держал. И грех ни в ком для него не существовал. Созерцал Господа воочию. А что Петр видел — никому не говорил. С детства белая птица с орлиными крыльями садилась ему на плечо и, уносясь в небо, влекла его вслед за собой... И хотя учился как бы между прочим, и обитал в ином мире — никто не смел восстать или предъявить счеты: такова престольно-утверждающая сила неземной любви, выраженная в этом беззащитном, хрупком от рождения отроке. Не в силах более томиться о Возлюбленном, перенося нестерпимое для инока из Царствия послушание в кадетском корпусе, Петр в летние каникулы пал в ноги добрым своим отцу и матери. Из очей его лились потоки слез: «Я больше не могу, я умру так... Мне невыносимо, батюшка. Отпустите меня с Богом...» — «Куда ж ты пойдешь, детонька? — сокрушалась добрая его святая матушка Глафира Николаевна. — В монастырь тебя не возьмут из-за худого здоровья. И не пристало по твоему дворянскому происхождению позорить род наш...» — «Отпустите меня, матушка, в пустыньку к Богу...». А по Томской губернии шла молва о двух таинниках Божиих и странниках земных, старцах Василиске и Зосиме. В монастырях не прижились и устроили пустыньку в сорока верстах от Кузнецов, города, где жили родители Петра Мичурина. Скит их был недоступен для мира, и чиновничьи власти, равно светские и церковные, не простирали руку. Старцы служили Литургию как заповедовали им отцы-пустынники: шалашик-храм, старенький антиминс, серебряная чаша, вытертая лжица, потемневшее от времени копие, видавшая виды звездица, потрепанные покровцы... Но такая благодать пребывала на этой церковной утвари, точно к каждому из литургических предметов был приставлен особый ангел. Старец Василиск полюбил Петра, точно ждал его все эти годы, точно Петр напомнил ему кого-то из самых близких ближних — то ли брата, то ли племянника. Приняв юношу в отчие объятия, старец долго сокрушался о тяжести их бытия: «А ты дворянское дитя — куда тебе для жизни постнической...» Но Петр словно питался ангельскою пищею. Вкушал однажды в день корочку сухого хлеба и в летний зной томился жаждою Христа... Старец передал возлюбленному иноку дивную внутреннюю молитву. Ничему не учил: благословил, и — ток от сердца к сердцу... Петр, восприняв радость ангельской молитвы, так и вострепетал, и ушел в нее, не выходя, так что старец, коснувшись его, привел в чувство: «Ты где?..» — «Я был на небесах, — отвечал отрок, возлежавший у персей Спасителя на тайной вечере. — Какое райское благоухание, превосходящее земные ароматы, я вкушал, любимый отче!..» Царица являлась ему в белых одеждах и обещала никогда не оставлять, воспринять в Царствие. И Петр, часами пребывая в осенении Духа, восхищенный на светлом облаке, беседовал с Владычицей Небесной, подобно трем Фатимским пастушкам… Видя прекрасное и умиленное, полное слез лицо подвижника, старец спрашивал: «Что с тобой, дитя мое?» — «Прости, отче, не могу... Не может больше выдержать мое сердце. Не могу без Господа!.. Вижу духовными очами, как наш дорогой Господь страждет на Кресте, истязуемый Его врагами-фарисеями. Его пресвятое Тело окровавлено, избито и истерзано, и кровь течет потоками с Него... Простите меня, дорогой Отец, не могу больше терпеть...» Когда речь зашла о смене имени, Петр остался равнодушным: его имя было ему предписано от века и не было нужды его менять. И в характере его не было ничего ветхого, подлежащего преображению. Родился он как бы в рубашечке, сшитой Самой Небесной Матерью, и не расставался с нею — так и был воспринят в лоно Отчее... А как любил Петр своего старца — точно Небесного Отца! Не замечал его простоты и малой образованности, напротив, почитал великим мудрецом и обладал даром воплощать свой образ, так что старец преображался в присутствии своего ученика и наделялся от его ангела-хранителя премудростью великого подвижника. Его любимым стихом было: «Мария избрала благую часть, и не отнимется от нее...» Петр часами повторял стихи Евангелия и богомыслил светло: «Кто избрал благую часть, подобно Марии, всей душою — возлежать у ног Спасителя, у того не отнимется, сколько бы ни отнималось. Тому будет дано вечно и еще умножено...» Глубина толкования евангельских стихов поражала старца Василиска так, что тот делился со своим другом Зосимой этой радостной духовной пищей, и оба обсуждали, затворившись в келье, толкования юного подвижника, казавшиеся им верхом богомыслия, недоступным человеческому уму. Петр жил не на земле, хотя старательно и ревностно выполнял послушания. Видел ангелов, окружающих его любимых старцев, и служил им как Самому Христу. Один вид мальчика вызывал умиление в сердце, точно расширявшемся до неземных пределов. Был непрестанно погружен он в светлые видения, как если бы оставался жителем Китеж-града, в воздушном теле воплотившись на земле, душой же рея на небесах, подобно птице. Когда родители хотели посетить свое любимое дитя, мальчик не возражал. Трепетно приветствовал их, целовал папеньке и маменьке ручки и ножки, принимал их как небесных своих родителей — как Господа и Божию Матерь. Матушку любил безмерно, и та была счастлива видеть свое светлое дитя, всем сердцем благословляя его.
В высшем напряжении молитвы его душа восхищалась на небеса и застывала от немого восторга, ища вырваться из тела и приобщиться к радости небесных созерцателей. Господь щедро являл ему тайны Своей любви, премудрости, открывал врата брачных чертогов... И Петр, задыхаясь от невозможности воспринять подобный свет, восклицал, едва шевеля губами: «Господи, как воздать Тебе за Твои благодеяния, за то, что Ты являешь моему сердцу?..»
В последний приезд папенька и матушка Глафира Николаевна обещали похлопотать об отцах Зосиме и Василиске. Их рукоположения местная чиновничья номенклатура РПЦ не признавала. Пустынножителям грозило судебное преследование, и старый благородный полковник в отставке граф Алексей Мичурин обещал заступиться за них перед начальством. Родители и не догадывались, что больше не увидят сына в земном образе. Но он точно никуда и не уходил — так и застыл перед очами...
Ангелы залетные из Царствия подолгу не задерживаются в сем лагере для перемещенных лиц, на слезами удобренной земле. Однажды двадцатилетний Петр, во время рубки дров, ударил себя топором по ноге. Глубокая рана вскоре перестала кровоточить, затянулась, но загноилась изнутри. Петр точно ничего не замечал, подолгу продолжая восхищенную молитву, — пока не слег. Господь сподобил его, как истинного мистика, стигмата, и Петр взирал на свою рану как на рану Самого Господа. Огрубевшая стопа вызывала в нем какое-то всерадостное ликование. И за день до кончины, призвав нежно любимого старчика, сказал: «Отченька мой, я стою крепко на обеих ногах. За меня не беспокойся, у меня все хорошо». А старец плакал, целовал руки своего послушника... И незадолго до перехода в брачные чертоги: «Пить...» Старец заметался по комнате, понял: надо бы приобщить Святых Даров. Но где их взять? Служили не чаще раза в неделю. И в их условиях, далеких от больничной гигиены... да еще при полной растерянности... Но Петр позвал старчика и, с несказанной любовью взглянув ему в глаза, сказал: «Отче, ни о чем не беспокойтесь. Все прекрасно. Я только что испил живой воды из рук Спасителя»... Встал на колени, по-агнчьи кротко опустил голову на стол, словно задремал. Но это был уже упокоенный и утешительный вечный сон.
...Петр являлся старчикам в светлых снах, и успокаивал, и утешал; показывал им переход в вечность как отверстые врата... И матушка Глафира Николаевна воздыхала в непрестанной, ей одной данной молитве. «Алешенька, — обращалась к мужу, — посмотри, Петенька с нами, Петенька пришел»... — и плакала, и опускалась на колени, и молилась, и говорила с сыном как с живым... Много разных слухов распространялось по Томской губернии о великом отроке-боговидце, о святой его жизни, о небесном нраве, об общении со Господом и ангельским миром. Но матушка Глафира Николаевна отметала попытки что-либо подробнее разузнать о нем. Хранила память о сыне в чистоте, незапятнанной от институциональных рамок, предвзятых норм... Их диалог продолжался, и Глафира Николаевна знала: однажды он перейдет на еще более высокую ступень, и тогда сердца их соединятся в мистическом восторге и наполнятся радостью, невозможной на земле даже между матерью и сыном, невестою и женихом.
