"Скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье" Борис Пастернак родился в творческой семье, с детства увлекался живописью, в юности готовился к композиторской карьере, но затем поступил на философский факультет Московского университета. Отсюда в его лирике столько певучести и образности, осмысленности и глубины. Достаточно слегка вслушаться, что бы поймать ритм и представить:
"Отростки ливня грязнут в гроздьях И долго, долго до зари Кропают с кровель свой акростих, Пуская в рифму пузыри".
Ранней лирике поэта была присуща некоторая сложность и даже заумность, не всегда понятная читателям. Текст был порой перегружен образами, литературовед А.Синявский даже охарактеризовал этот период творчества Пастернака "метафорической скорописью действительности". Впоследствии Борис Леонидович облегчит, усовершенствует слог и даже перепишет некоторые юношеские произведения, избавив их от груза нарочитости. Но при этом не утратит сложности и образности описания:
"В тот день всю тебя, от гребенок до ног, Как трагик в провинции драму Шекспирову, Носил я с собою и знал назубок, Шатался по городу и репетировал".
Что бы расшифровать эти вроде бы простые строки, проникнуться ими, читателю придется представить себя на месте актера, вынужденного давать представлении в глухом городишке. За эту прозрачность и "живописность" Пастернаком будут впоследствии восхищаться и читатели, и собратья по перу. Анна Ахматова писала о нем:
«Он награжден каким-то вечным детством, Той щедростью и зоркостью светил, И вся земля была его наследством, А он ее со всеми разделил»
Пастернак ответил Ахматовой намного тоньше: "Мне кажется, я подберу слова, Похожие на вашу первозданность. А ошибусь, — мне это трынь-трава, Я все равно с ошибкой не расстанусь".
Зрелой поэзии Пастернака свойственны одухотворенность и обожествление любимой женщины. Вся тонкость его натуры открывается в строках:
"Здесь прошелся загадки таинственный ноготь. - Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму. А пока не разбудят, любимую трогать Так, как мне, не дано никому. Как я трогал тебя! Даже губ моих медью Трогал так, как трагедией трогают зал. Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил, Лишь потом разражалась гроза. Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья. Звезды долго горлом текут в пищевод, Соловьи же заводят глаза с содроганьем, Осушая по капле ночной небосвод".
Не менее лирично звучит это четверостишье: "Так пел я, пел и умирал. И умирал и возвращался К ее рукам, как бумеранг, И - сколько помнится - прощался."
Поэт был очень влюбчив, через его жизнь, а значит и творчество, прошло много женщин. Общее отношение к возлюбленным и любви в целом Борис Леонидович выразил в этом стихотворении, написанном в зрелом возрасте: "А я пред чудом женских рук, Спины, и плеч, и шеи И так с привязанностью слуг Весь век благоговею.
Но, как ни сковывает ночь Меня кольцом тоскливым, Сильней на свете тяга прочь И манит страсть к разрывам".
Эта страсть к разрывам будет преследовать его всю жизнь. Часто поэт сам разрывал отношения, находя новый предмет страсти, порой инициаторами разрыва будут любимые женщины, но самое страшное, когда разъединяет двоих сама судьба. Такой опыт у Пастернака был дважды. Боль потери особенно ярко выражена в стихотворении "Разлука": "Она была так дорога Ему чертой любою, Как моря близки берега Всей линией прибоя. Как затопляет камыши Волненье после шторма, Ушли на дно его души Ее черты и формы. В года мытарств, во времена Немыслимого быта Она волной судьбы со дна Была к нему прибита.
Среди препятствий без числа, Опасности минуя, Волна несла ее, несла И пригнала вплотную.
И вот теперь ее отъезд, Насильственный, быть может! Разлука их обоих съест, Тоска с костями сгложет.
........................
И, наколовшись об шитье С не вынутой иголкой, Внезапно видит всю ее И плачет втихомолку".
А это четверостишье апеллирует сразу к двум женщинам: Любить иных - тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.
Там, где про "тяжелый крест" - отсылка к первой жене Евгении Лурье - художнице, пренебрегающей бытом и интересами Пастернака. С ней у Бориса Леонидовича сложились сложные, пусть и очень трепетные отношения. Вторая же - будущая супруга - Зинаида Нейгауз.
Рождению стихотворения предшествовал вопрос поэта, понравились ли хозяйке дома его стихи? Зинаида Николаевна призналась, что не совсем их поняла. Леонид Борисович, похоже, уже влюбленный, пообещал "писать проще". И написал ироничное "без извилин". Зинаида Нейгауз, отличавшаяся простым и добрым нравом, не только не обиделась, но и впоследствии ушла от мужа к Пастернаку.
С этой простой и хозяйственной женщиной он проживет долгие годы, она будет ограждать его от невзгод и бытовых проблем в самые трудные для него времена. Единственным серьезным испытанием их семейной жизни станет страсть пожилого поэта к 33-летней Ольге Ивинской, сотруднице издательства. Это о встречах с ней Пастернак напишет:
«Ты так же сбрасываешь платье, Как роща сбрасывает листья, Когда ты падаешь в объятье В халате с шелковою кистью. Ты – благо гибельного шага, Когда житье темней недуга, А корень красоты – отвага, И это тянет нас друг к другу».
Поздняя страсть принесет больше боли избраннице поэта, нежели ему самому. Дважды Ольгу Ивинскую сошлют в лагеря. И каждый раз по вине Пастернака, пусть и косвенной. В первом случае ее арест будет своеобразным методом давления на опального поэта. Второй раз Иванченко посадят через несколько месяцев после смерти Бориса Пастернака, когда она получит завещанный ей гонорар от издания за рубежом романа «Доктора Живаго». Как бы ни складывались отношения на стороне, Пастернак все же не мог оторваться от семьи, всегда возвращаясь к уютному очагу, всепрощающей Зинаиде Нейгауз. Но останутся прекрасные красивые стихи о любви, посвященные Ольге Ивинской:
"И полусонным стрелкам лень Ворочаться на циферблате, И дольше века длится день, И не кончается объятье".
Уже в самом финале жизни поэт напишет обращение-благодарность ко всем женщинам, встреченным им на пути: «Всем им, вскользь промелькнувшим где-либо И пропавшим на том берегу, Всем им, мимо прошедшим, - спасибо, Перед ними я всеми в долгу».
Не плачь, не морщь опухших губ...
Не плачь, не морщь опухших губ. Не собирай их в складки. Разбередишь присохший струп Весенней лихорадки.
Сними ладонь с моей груди, Мы провода под током. Друг к другу вновь, того гляди, Нас бросит ненароком.
Пройдут года, ты вступишь в брак, Забудешь неустройства. Быть женщиной — великий шаг, Сводить с ума — геройство.
А я пред чудом женских рук, Спины, и плеч, и шеи И так с привязанностью слуг Весь век благоговею.
Но как ни сковывает ночь Меня кольцом тоскливым, Сильней на свете тяга прочь И манит страсть к разрывам.
Не волнуйся, не плачь, не труди...
Не волнуйся, не плачь, не труди Сил иссякших, и сердца не мучай Ты со мной, ты во мне, ты в груди, Как опора, как друг и как случай
Верой в будущее не боюсь Показаться тебе краснобаем. Мы не жизнь, не душевный союз — Обоюдный обман обрубаем.
Из тифозной тоски тюфяков
Вон на воздух широт образцовый! Он мне брат и рука. Он таков, Что тебе, как письмо, адресован.
Надорви ж его вширь, как письмо, С горизонтом вступи в переписку, Победи изнуренья измор, Заведи разговор по-альпийски.
И над блюдом баварских озер, С мозгом гор, точно кости мосластых, Убедишься, что я не фразер С заготовленной к месту подсласткой.
Добрый путь. Добрый путь. Наша связь, Наша честь не под кровлею дома. Как росток на свету распрямясь, Ты посмотришь на все по-другому.
Любить иных - тяжелый крест...
Любить иных - тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.
Весною слышен шорох снов И шелест новостей и истин. Ты из семьи таких основ. Твой смысл, как воздух, бескорыстен.
Легко проснуться и прозреть, Словесный сор из сердца вытрясть И жить, не засоряясь впредь, Все это - не большая хитрость.
Любимая,— жуть! Когда любит поэт...
Любимая,— жуть! Когда любит поэт, Влюбляется бог неприкаянный. И хаос опять выползает на свет, Как во времена ископаемых.
Глаза ему тонны туманов слезят. Он застлан. Он кажется мамонтом. Он вышел из моды. Он знает — нельзя: Прошли времена и — безграмотно. Он видит, как свадьбы справляют вокруг. Как спаивают, просыпаются. Как общелягушечью эту икру Зовут, обрядив ее,— паюсной.
Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто, Умеют обнять табакеркою. И мстят ему, может быть, только за то, Что там, где кривят и коверкают,
Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт И трутнями трутся и ползают, Он вашу сестру, как вакханку с амфор, Подымет с земли и использует.
И таянье Андов вольет в поцелуй, И утро в степи, под владычеством Пылящихся звезд, когда ночь по селу Белеющим блеяньем тычется.
И всем, чем дышалось оврагам века, Всей тьмой ботанической ризницы Пахнёт по тифозной тоске тюфяка, И хаосом зарослей брызнется.
Красавица моя, вся стать...
Красавица моя, вся стать, Вся суть твоя мне по сердцу, Вся рвется музыкою стать, И вся на рифмы просится.
А в рифмах умирает рок, И правдой входит в наш мирок Миров разноголосица.
И рифма не вторенье строк, А гардеробный номерок, Талон на место у колонн В загробный гул корней и лон.
И в рифмах дышит та любовь, Что тут с трудом выносится, Перед которой хмурят брось И морщат переносицу.
И рифма не вторенье строк, Но вход и пропуск за порог, Чтоб сдать, как плащ за бляшкою Болезни тягость тяжкую, Боязнь огласки и греха За громкой бляшкою стиха.
Красавица моя, вся суть, Вся стать твоя, красавица, Спирает грудь и тянет в путь, И тянет петь и - нравится.
Тебе молился Поликлет. Твои законы изданы. Твои законы в далях лет, Ты мне знакома издавна.
Единственные дни
На протяженье многих зим Я помню дни солнцеворота, И каждый был неповторим И повторялся вновь без счета.
И целая их череда Составилась мало-помалу - Тех дней единственных, когда Нам кажется, что время стало.
Я помню их наперечет: Зима подходит к середине, Дороги мокнут, с крыш течет И солнце греется на льдине.
И любящие, как во сне, Друг к другу тянутся поспешней, И на деревьях в вышине Потеют от тепла скворешни.
И полусонным стрелкам лень Ворочаться на циферблате, И дольше века длится день, И не кончается объятье.
Ветер
Я кончился, а ты жива. И ветер, жалуясь и плача, Раскачивает лес и дачу. Не каждую сосну отдельно, А полностью все дерева Со всею далью беспредельной, Как парусников кузова На глади бухты корабельной. И это не из удальства Или из ярости бесцельной, А чтоб в тоске найти слова Тебе для песни колыбельной.
Без названия
Недотрога, тихоня в быту, Ты сейчас вся огонь, вся горенье, Дай запру я твою красоту В темном тереме стихотворенья.
Посмотри, как преображена Огневой кожурой абажура Конура, край стены, край окна, Наши тени и наши фигуры.
Ты с ногами сидишь на тахте, Под себя их поджав по-турецки. Все равно, на свету, в темноте, Ты всегда рассуждаешь по-детски.
Замечтавшись, ты нижешь на шнур Горсть на платье скатившихся бусин. Слишком грустен твой вид, чересчур Разговор твой прямой безыскусен.
Пошло слово любовь, ты права. Я придумаю кличку иную. Для тебя я весь мир, все слова, Если хочешь, переименую.
Разве хмурый твой вид передаст Чувств твоих рудоносную залежь, Сердца тайно светящийся пласт? Ну так что же глаза ты печалишь?
