Знаменитый русский писатель Е. Шварц говорил о Белле Ахмадулиной как о великой поэтессе, «недостающей звезде пушкинской плеяды», которая заняла бы достойное место, живя в конце XVII – начале Х1Х века. И действительно, слог Ахмадулины довольно архаичен и, читая ее стихотворения, поневоле убеждаешься, что и мироощущение поэта тесно связано с прошедшей эпохой.
Любовная лирика Ахмадулиной полна изящества и своеобразной «высокопарности». Поэтесса умела говорить о чувствах, терзающих сердце и о простых радостях любви всегда витиевато. За это многие ее недолюбливали, считая, что таким образом она утрачивает связь с реальностью. Другие же наоборот боготворили, указывая не просто на подражание, а на своеобразный поэтический дар, через который она легко передает душевные порывы.
Любовь для Беллы Ахмадулиной - это чувство сопереживания, нужности себя в мире, чувствования природы вещей и возможности прикоснуться к их тайнам. И если желание поделиться этим чувством, этими открытиями с другими вызывает у других радость и понимание, то это и есть любовь, которая граничит с таким философским понятием как радость бытия.
Камерность любовной лирики Ахмадулины, в которой так часто упрекали поэтессу современники, на самом деле невероятно глубока. Она сама создает мир своих любимых, который узок, но при этом удивительно глубок и полон.
«Мы слух на слух не обменяем.
Мой обращен во глубь мою,
к сторонним звукам невменяем».
Мотив дружбы - один из главных в творчестве Беллы Ахмадулиной. Можно даже говорить о том, что тема любви и страсти у Ахмадулиной практически заменена темой дружбы. Для поэтессы зачастую нет разницы между дружбой и любовью, эта два понятия она ставит в один ряд и на одну чашу весов. Любовная лирика поэтессы полна чувств, которые она адресует не только своему избраннику, а и всем тем, кого видит и знает: прохожим, знакомым, своим читателям. Но прежде всего своим родным друзьям. Это чувство у Ахмадулиной возвышенное, изысканное, даже обладающее некоей музыкальностью. Она постоянно признается в любви, «воздает благодаренье», не пряча ее, делясь ею с другими. Но при этом дружба, любовь являются обособленными от чувства собственного одиночества, ведь двое никогда не смогут до конца понять друг друга, говорит Белла Ахмадулина.
Поэтесса Ахмадулина - поэт любви, но любви особенной, любви-признания. В ее любовной лирике не часто услышишь такие строчки:
«Ударь в меня, как в бубен, не жалей,
Озноб, я вся твоя! Не жить нам розно!
Я - балерина музыки твоей».
Стихи о любви Ахмадулиной легко угадываются благодаря эмоциональному напряжению, некой таинственности и непонятности, «вязкому и гипнотическому синтаксису», как характеризовал его Бродский, которую автор создает особым образом. Переживания и накал чувств, раздумья над своей судьбой как поэтессы и как женщины, - вот характерные черты лирики Ахмадулиной.
Интересно, что творчество у Ахмадулиной не зависит от нее. Ее муза приходит тогда, когда посчитает нужным и от этого зависит многое. Так, в стихотворении «Как много у маленькой музыки этой» поэтесса называет поэзию «маленькой музыкой», для рождения которой требуется уход от действительности и даже любимый человек не должен находиться в этот момент рядом: «Для музыки этой возможных нашествий
Возлюбленный путник пускается в путь».
Читая любовную лирику Ахмадулиной, иногда возникает чувство, что поэтесса страдает от своей одаренности, что она желает быть как все, как любая женщина ее эпохи.
Однако, можно с уверенностью сказать, что лирическая героиня отчетливо понимает и различает эти две ипостаси - женщину-поэта и земную женщину, которой не чужды откровения любви. И иногда даже намеревается спрятать от глаз любимого ту, которая может помешать любви: «Лукавь, мой франт, опутывай, не мешкай.
Я скрою от незрячести твоей, Какой повадкой и какой усмешкой Владею я - я друг моих друзей».
Любовная лирика Ахмадулиной рассматривает мотив творчества как помеху любви. Когда приходит понимание, что радость вызывают лишь «причастий шелестящих пресмыканье», лирическая героиня доказывает, что больше не имеет пола, говоря о себе как о «бесполом существе» и снимая с себя, таким образом, принадлежность к любви. Творчество начинает тяготить, мешать действительности:
«В удобном сходстве с прочими людьми
не сводничать чернилам и бумаге,
а над великим пустяком любви
бесхитростно расплакаться в овраге».
Но при этом любовь к творчеству больше, чем любовь к другим, она даже больше, чем любовь к своей семье:
«Что за мгновенье! Родное дитя
дальше от сердца, чем этот обычай -
красться к столу сквозь чащобу житья,
зренье возжечь и следить за добычей».
Однако, поэт не был бы поэтом, если бы не писал и не чувствовал окружающих его людей и вещи так же чутко, как и себя самого. В любовной лирике Беллы Ахмадулиной много проникновенного, глубоко чувства, много нежности к тем, кто вокруг. Нежность - это одна из главных ипостасей ее творчества:
«...крала, несла,
Брала себе тебя и воровала,
забыв, что ты - чужое, ты - нельзя,
ты - богово, тебя у бога - мало».
Глубина и сила чувства - вот тот бесценный дар, который подарила читателям в своем творчестве поэтесса Белла Ахмадулина.
Ни слова о любви! Но я о ней ни слова
Ни слова о любви! Но я о ней ни слова,
не водятся давно в гортани соловьи.
Там пламя посреди пустого небосклона,
но даже в ночь луны ни слова о любви!
Луну над головой держать я притерпелась
для пущего труда, для возбужденья дум.
Но в нынешней луне - бессмысленная прелесть,
и стелется Арбат пустыней белых дюн.
Лепечет о любви сестра-поэт-певунья -
вполглаза покошусь и усмехнусь вполрта. Как зримо возведен из толщи полнолунья
чертог для Божества, а дверь не заперта.
Как бедный Гоголь худ там, во главе бульвара,
и одинок вблизи вселенской полыньи.
Столь длительной луны над миром не бывало,
сейчас она пройдет. Ни слова о любви!
Так долго я жила, что сердце притупилось
но выжило в бою с невзгодой бытия,
и вновь свежим-свежа в нём чья-то власть и милость.
Прощание
А напоследок я скажу:
прощай, любить не обязуйся.
С ума схожу. Иль восхожу
к высокой степени безумства.
Как ты любил? - ты пригубил
Как ты любил? - ты погубил,
но погубил так неумело.
Жестокость промаха... О, нет
тебе прощенья. Живо тело
и бродит, видит белый свет,
но тело моё опустело.
Работу малую висок
ещё вершит. Но пали руки,
и стайкою, наискосок,
уходят запахи и звуки.
Ночь (Андрею Смирнову)
Уже рассвет темнеет с трёх сторон,
а всё руке недостает отваги,
чтобы пробиться к белизне бумаги
сквозь воздух, затвердевший над столом.
Как непреклонно честный разум мой
стыдится своего несовершенства,
не допускает руку до блаженства
затеять ямб в беспечности былой!
Меж тем, когда полна значенья тьма,
ожог во лбу от выдумки неточной,
мощь кофеина и азарт полночный
легко принять за остроту ума.
Но, видно, впрямь велик и невредим
рассудок мой в безумье этих бдений,
раз возбужденье, жаркое, как гений,
он всё ж не счёл достоинством своим.
Ужель грешно своей беды не знать!
Соблазн так сладок, так невинна малость -
нарушить этой ночи безымянность
и всё, что в ней, по имени назвать.
Пока руке бездействовать велю,
любой предмет глядит с кокетством женским,
красуется, следит за каждым жестом,
нацеленным ему воздать хвалу.
Уверенный, что мной уже любим,
бубнит и клянчит голосок предмета,
его душа желает быть воспета,
и непременно голосом моим.
Как я хочу благодарить свечу,
любимый свет её предать огласке
и предоставить неусыпной ласке
эпитетов! Но я опять молчу.
Какая боль - под пыткой немоты
всё ж не признаться ни единым словом
в красе всего, на что зрачком суровым
любовь моя глядит из темноты!
Чего стыжусь? Зачем я не вольна
в пустом дому, средь снежного разлива,
писать не хорошо, но справедливо -
про дом, про снег, про синеву окна?
Не дай мне бог бесстыдства пред листом
бумаги, беззащитной предо мною,
пред ясной и бесхитростной свечою,
перед моим, плывущим в сон, лицом.
Дачный роман
Вот вам роман из жизни дачной.
Он начинался в октябре,
когда зимы кристалл невзрачный
мерцал при утренней заре.
И тот, столь счастливо любивший
печаль и блеск осенних дней,
был зренья моего добычей
и пленником души моей.
Недавно, добрый и почтенный,
сосед мой умер, и вдова,
для совершенья жизни бренной,
уехала, а дом сдала.
Так появились брат с сестрою.
По вечерам в чужом окне
сияла кроткою звездою
их жизнь, неведомая мне.
В благовоспитанном соседстве
поврозь мы дождались зимы,
но, с тайным любопытством в сердце,
невольно сообщались мы.
Когда вблизи моей тетради
встречались солнце и сосна,
тропинкой, скрытой в снегопаде,
спешила к станции сестра.
Я полюбила тратить зренье
на этот мимолётный бег,
и длилась целое мгновенье
улыбка, свежая, как снег.
Брат был свободен и не должен
вставать, пока не встанет день.
Кто он? - я думала. - Художник.
А думать дальше было лень.
Всю зиму я жила привычкой
их лица видеть поутру
и знать, с какою электричкой
брат пустится встречать сестру.
Я наблюдала их проказы,
снежки, огни, когда темно,
и знала, что они прекрасны,
а кто они - не всё ль равно?
Я вглядывалась в них так остро,
как в глушь иноязычных книг,
и слаще явного знакомства
мне были вымыслы о них.
Их дней цветущие картины
растила я меж сонных век,
сослав их образы в куртины,
в заглохший сад, в старинный снег.
Весной мы сблизились - не тесно, не участив случайность встреч.
Их лица были так чудесно
ясны, так благородна речь.
Мы сиживали в час заката
в саду, где липа и скамья.
Брат без сестры, сестра без брата,
как ими любовалась я!
Я шла домой и до рассвета
зрачок держала на луне.
Когда бы не несчастье это,
была б несчастна я вполне.
Тёк август. Двум моим соседям
прискучила его жара.
Пришли, и молвил брат: - Мы едем.
- Мы едем, - молвила сестра.
Простились мы - скорей степенно,
чем пылко. Выпили вина.
Они уехали. Стемнело.
Их ключ остался у меня.
Затем пришло письмо от брата:
Коли прогневаетесь Вы,
я не страшусь, мне нет возврата
в соседство с Вами, в дом вдовы.
Зачем, простак недальновидный,
я тронул на снегу Ваш след
Как будто фосфор ядовитый
в меня вселился - еле видный,
доныне излучает свет
ладонь... - с печалью деловитой
я поняла, что он - поэт,
и заскучала...
Тем не мене
отвыкшие скрипеть ступени
я поступью моей бужу,
когда в соседний дом хожу,
одна играю в свет и тени
и для таинственной затеи
часы зачем-то завожу
и долго за полночь сижу.
Ни брата, ни сестры. Лишь в скрипе
зайдётся ставня. Видно мне,
как ум забытой ими книги
печально светится во тьме.
Уж осень. Разве осень? Осень.
Вот свет. Вот сумерки легли.
- Но где ж роман, - читатель спросит. - Здесь нет героя, нет любви!
Меж тем - всё есть! Окрест крепчает
октябрь, и это означает,
что тот, столь счастливо любивший
печаль и блеск осенних дней,
идёт дорогою обычной
на жадный зов свечи моей.
Сад облетает первобытный,
и от любви кровопролитной
немеет сердце, и в костры
сгребают листья... Брат сестры,
прощай навеки! Ночью лунной
другой возлюбленный безумный,
чья поступь молодому льду
не тяжела, минует тьму
и к моему подходит дому.
Уж если говорить люблю! - то, разумеется, ему,
а не кому-нибудь другому.
Очнись, читатель любопытный!
Вскричи: - Как, намертво убитый
и прочный, точно лунный свет,
тебя он любит! -
Вовсе нет.
Хочу соврать и не совру,
как ни мучительна мне правда.
Боюсь, что он влюблён в сестру
стихи слагающего брата.
Я влюблена, она любима,
вот вам сюжета грозный крен.
Ах, я не зря её ловила
на робком сходстве с Анной Керн!
В час грустных наших посиделок
твержу ему: - Тебя злодей
убил! Ты заново содеян
из жизни, из любви моей!
Коль ты таков - во мглу веков
назад сошлю! Не отвечает
и думает: - Она стихов
не пишет часом - и скучает.
Вот так, столетия подряд,
все влюблены мы невпопад,
и странствуют, не совпадая,
два сердца, сирых две ладьи,
ямб ненасытный услаждая
великой горечью любви.
Я вас люблю, красавицы столетий
Я вас люблю, красавицы столетий,
за ваш небрежный выпорх из дверей,
за право жить, вдыхая жизнь соцветий
и на плечи накинув смерть зверей.
Ещё за то, что, стиснув створки сердца,
клад бытия не отдавал моллюск,
отдать и вынуть - вот простое средство
быть в жемчуге при свете бальных люстр.
Как будто мало ямба и хорея
ушло на ваши души и тела,
на каторге чужой любви старея,
о, сколько я стихов перевела!
Капризы ваши, шеи, губы, щёки,
смесь чудную коварства и проказ -
я всё воспела, мы теперь в расчёте,
последний раз благословляю вас!
Кто знал меня, тот знает, кто нимало
не знал - поверит, что я жизнь мою,
всю напролёт, навытяжку стояла
пред женщиной, да и теперь стою.
Не время ли присесть, заплакать, с места
не двинуться? Невмочь мне, говорю,
быть тем, что есть, и вожаком семейства,
вобравшего зверьё и детвору.
Довольно мне чудовищем бесполым
быть, другом, братом, сводником, сестрой,
то враждовать, то нежничать с глаголом,
пред тем, как стать травою и сосной.
Машинки, взятой в ателье проката, подстрочников и прочего труда я не хочу! Я делаюсь богата,
неграмотна, пригожа и горда.
Я выбираю, поступясь талантом, стать оборотнем с розовым зонтом, с кисейным бантом и под ручку с франтом.
А что есть ямб - знать не хочу о том!
Лукавь, мой франт, опутывай, не мешкай!
Я скрою от незрячести твоей,
какой повадкой и какой усмешкой
владею я - я друг моих друзей.
Красавицы, ах, это всё неправда!
Я знаю вас - вы верите словам.
Неужто я покину вас на франта?
Он и в подруги не годится вам.
Люблю, когда, ступая, как летая,
проноситесь, смеясь и лепеча.
Суть женственности вечно золотая
всех, кто поэт, священная свеча.
Обзавестись бы вашими правами,
чтоб стать, как вы, и в этом преуспеть!
Но кто, как я, сумеет встать пред вами?
Но кто, как я, посмеет вас воспеть?
Стихи интересны своей неоднозначностью, флёром таинственности при всём своём многословии. Стихи - загадки, окутанные прекрасным словесным туманом в несколько слоёв
