В газетах передается за достоверный слух о разрешении театральных зрелищ будто бы в великий пост (Сын Отеч. № 25, 1876 г., Ц. Обществ. Вести. № 3, 1876 г. Современность № 15, 1876 г.). Так называемые меломаны, и вообще светские люди, весьма этому рады, и не находят достаточно слов в похвалу этого, будто бы гуманного и наиполезнейшего для народного блага, разрешения. А нам кажется, что не только радоваться здесь нечему, а напротив есть много оснований горевать и досадовать. Попробуем разъяснить и доказать это. Первое, что приходит на мысль по поводу театральных зрелищ в пост, а тем более в великий, — это неприличие и неуместность сих зрелищ в указанное время. Известно, что всему свое время, и время всякой вещи под небом, — как говорится в слове Божием, - «время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать!» (Еккл. Ill, 1. 4.). Не странно ли, значит, время назначенное Церковью для поста и покаяния, для слез и сокрушения о грехах, обращать во время плясания и смеха? Если мы вспомним, с какою строгостью и щепетильною разборчивостью соблюдаются в свете условные и общепринятые правила житейского приличия, то высказанная нами странность делается еще страннее. Что сказали бы в этом гуманнейшем и либеральнейшем нынешнем свете, например, про даму, которая раньше уреченного траурного срока по каком-нибудь, даже и не особенно близком родственнике, нарядилась бы в цветной и блестящий костюм, а тем более поехала бы на бал или в тот же самый театр? Что сказали бы про человека, который вздумал бы шутить и балагурить в семье, у которой серьезное и глубокое какое-нибудь горе? Конечно не ограничились бы одним замечанием о неуместности его шуток и острот, а попросили бы его удалиться, и обозвали бы прямо человеком неумным такого весельчака и остряка. Но зачем, скажут, дела личные и частные обращать в общеобязательные, и ради того, что одному не время или не хочется веселиться, - зачем заставлять других скучать и лишать их сродных и привычных удовольствий? Но зачем, скажем и мы, забывать, что есть дела и вещи общеобязательные для всех, есть общественные приличия, имеющие силу и значение для каждого члена общества, подобно тому, как важные какие-нибудь семейные обстоятельства имеют силу и значение для всякого члена семьи. К таким общеобязательным делам относится и исполнение религиозных обязанностей. Ведь открытие театров во св. Четыредесятницу — что будет означать? Это будет значить то, что хоть-мол нынче и пост, но разрешается и не поститься; хоть религия и Церковь и приглашает христиан православных к покаянию и молитвам, — но это ни для кого не обязательно. Таким образом театральные зрелища в великий пост одобрить нельзя с точки зрения простого общественного приличия в христианском и православном государстве. Положим, что много есть христиан, называющихся православными, которые сами себя давным-давно уволили от всяких христианских обязанностей, и постное время привыкли проводить без всякого стеснения и совершенно не по-постному. Ну, пусть же и будет это их личным делом, лежащим на их собственной совести. Но может ли быть желательно узаконение и разрешение для всех такого беззастенчивого отношения к религиозным обязанностям? Похвально ли соблазнять слабых и колеблющихся христиан, и потакать дурным инстинктам чувственных людей в то время, когда их особенно следовало бы обуздывать, укрощать? Что говорить, насильно не сделаешь никого религиозным и не затащишь человека в церковь, когда его тянет совсем не туда; но православному члену православного общества есть все-таки утешение в том, что безалаберная и нехристианская жизнь многих других членов не одобряется общественной совестью, что у этой совести есть все-таки лучший и христианский идеал, ради которого само общество, в силу своей власти, официальным образом прекращает всякие удовольствия, когда проходит для них пора и настает другое время, назначенное для исполнения высших и религиозных обязанностей. За отменением всего этого, на чем остается опереться христианскому чувству православного гражданина? Не в праве ли тогда будет подумать и сказать про нас всякий некрещенный татарин или жид, что религия у нас есть нечто несущественное и декоративное, что к требованиям ее слегка относиться позволяет сама правительственная власть? Как хотите, а это будет общественный скандал и бьющее в глаза неприличие в православном мире. Но не будем говорить об одних приличиях, которые иной философ назовет пожалуй пустяками перед судом разума. Взглянем на дело со внутренней и существенной стороны. Что такое театр сам по себе? — О, помилуйте, — кричат театралы, - театр, это наилучшее место, где наш народ может облагородиться и отучиться от своих закоренелых пороков; театр — это в некотором смысле общественное училище, где осмеиваются пороки и слабости людские, и где в пластических формах изображается то, чем должен быть человек в разных сферах его частной и общественной деятельности. Неверность и спутанность этого понятия о театре, по нашему мнению, зависит от смешения несущественных и случайных признаков его с основными и главными. Представьте, что в театрах наших, при самой роскошной обстановке и самыми известными профессорами читались бы, даже бесплатно, наиумнейшие и популярнейшие лекции по нравственной философии, обличались бы те же пороки и восхвалялись те же добродетели, что и в теперешних комедиях и драмах, — и поверьте, все театры остались бы пусты; пришлось бы даже совсем закрыть их. Значит, если теперь люди жадными толпами устремляются в театры и жертвуют на них иногда огромные суммы, — то это вовсе не потому, что они ищут там назидания или разъяснения своих гражданских обязанностей. Удовольствие и сладостно-приятное раздражение чувств — вот где главная приманка театров. И надобно правду сказать, что театр в изобилии доставляет самую привлекательную и роскошную пищу человеческим чувствам, в особенности зрению и слуху. И собственно против удовольствий человеческих сказать ничего осуждающего нельзя. Когда они в меру и во время, когда они чисты и непредосудительны по характеру своему, они могут иметь освежающее влияние на силы человека, утомленного продолжительным и серьезным трудом и тяготимого мелочами будничной жизни. Но к чему смешивать понятия? Удовольствие зачем называть несвойственным ему именем, и усвоять не принадлежащее и не сродное ему значение? Удовольствие, как мы сказали, прежде всего приятно волнует и развлекает; зачем же с натяжками и пафосом говорить про театральные удовольствия, что они необыкновенно назидательны и поучительны. Мы не отрицаем даже и известной доли назидательного значения в театральных удовольствиях, — но кому же не известно, какой невысокой цены это назидание? Зрители и зрительницы чувствительных представлений, даже проливающие обильные слезы в своих комфортабельных ложах, делаются ли от сего добрее в действительной жизни и податливее на бескорыстные благотворения бедным и нуждающимся? Едва ли. Об этом свидетельствуют тысячи бедных и несчастных, томящихся от горя и нужды возле самых палат этих изящных любителей и любительниц театра. Сценический сарказм, бичующий общественные пороки, уменьшает ли их количество за сценой и в практике житейской? Что-то не видно. Если б это было так, то упадок или возвышение общественной нравственности были бы хоть в некотором, но все-таки ощутительном и прямом соответствии с упадком или развитием у нас драматических зрелищ. Может ли кто выяснить и доказать это соответствие не фразами и априорными соображениями, а каким-нибудь осязательным приемом, напр. вычислением и цифрами? Посмотрели бы только эти слагатели хвалебных гимнов в пользу назидательности и поучительности театральных зрелищ, куда большею частью расползаются эти возбужденные и угорелые толпы пресыщенных меломанов по выходе из театров, и к каким делам увлекаются. Вы думаете, к службе? К подвигам? К добродетели? Едва ли кто этому поверит. Естественнее ожидать, что нервы, потрясенные и возбужденные известного рода удовольствием, будут жаждать повторения этого удовольствия, а за этим повторением, пожалуй, будут подталкивать к более раздражающим или, как говорят, пикантным удовольствиям. В подтверждение этого можно указать на заметный до осязательности факт, что с расширением области удовольствий, с увеличением их числа и видов и с утончением их характера,- необыкновенно развивается чувственное и материальное направление в обществах. Изящная Еллада является самою сладострастною в пору высшего развития своих искусств. Растленная Византия, пред своим падением, утопала в неге и роскоши, и предавалась всяческим удовольствиям и зрелищам. Не лучше ли, значит, отброся все фальшивые и пустые фразы о необыкновенной назидательности театральных зрелищ, просто смотреть на театр, как на место общественных увеселений, которым, по вышесказанному, должно быть и свое время и свои границы. Но дело в том, какого рода бывают эти увеселения, и какого характера пьесы ставятся зачастую в театрах для назидания и облагорожения публики? Если назидательным и благородным называть то, что двусмысленно и фривольно, срамно и неприлично, что площадно и грязно; то мы готовы согласиться, что в этом роде назидательного материала неистощимый запас на наших театрах. Можно даже подивиться, откуда это берется такая бездна и пропасть всякой нечисти, которая под видом художественного олицетворения страстей и жизни человеческой, ставится на сцене на потеху и услаждение грехолюбивой чувственности человеческой. И, Боже! Каких только штук не выделывается на бесчисленных сценах в столицах и провинциях обширной земли Русской! С какими горячими и единодушными воплями одобрения выслушивает публика разные возбудительные шансонетки, какими искренними и незастенчивыми рукоплесканиями приветствуются разные похотливые фразы, телодвижения и танцы актрис и актеров? Против этого нам уже слышатся горячие протесты и возражения, что не все-де пьесы пустяшного и фривольного свойства, что напротив есть серьезные и истинно художественные пьесы. Что говорить, — есть! Но много ли их? А чем изобилует непроходимая масса наших водевилей, фарсов, шуток и всякого подобного театрального хлама? На чем основывается весь их интерес и заманчивость? Не на их ли фривольности и на более или менее сносной их сальности? Да и в наших лучших и избранных драматических произведениях сколько наберется разных мелочей, которые с краскою стыда приходится пропускать мимо ушей благонравным и благовоспитанным женщинам, либо притворяться при их произношении не слышащими, или не понимающими! Уж одна эта постоянная тема страстной любви, влекущей один пол к другому, с ее бесчисленными оттенками и степенями, с ее утехами и страданиями, может иметь расслабляющее и изнеживающее влияние на нашу молодежь, если часто и неумеренно будет она пользоваться сценическими удовольствиями. Но это обстоятельство еще бы и туда-сюда; можно бы с небольшими натяжками и помириться с этим обстоятельством. А как помириться с тою массою всяких непотребств и пороков, которые сплошь и рядом фигурируют на сцене почти в непокрытом виде? — Да ведь в жизни-то, - говорят обыкновенно по этому поводу, — разве всего этого не бывает, и разве можно там уберечься от подобных и даже худших, чем на сцене, зрелищ? — Неосновательнее этого возражения нельзя придумать. На том основании, что в жизни трудно уберечься от столкновения с пороком, надо нарочно наталкивать и зазывать на его зрелище в театр, - что за основание! Но если разобрать сущность дела, то оказывается огромная разница видеть и наблюдать пороки и страсти людские в жизни сравнительно со сценою. На сцене все это выходит подкрашено, костюмировано и музыкально, если можно так выразиться; в жизни же различные нравственные ненормальности попадаются под наше наблюдение большею частью в своем натуральном облике и с своим отталкивающим характером. Не то, чтобы порок в жизни не увлекал и не портил людей; но там по крайней мере жертвы и деятели порока знают, что делают и куда увлекаются. Между тем как художественное воспроизведение страстей и пороков людских и сценическая постановка их незаметно может растлевать душу зрителей своим сладким ядом и ослаблять то, что есть непривлекательного в живом и не подкрашенном зле житейском. Выходит, что озаботиться следует скорее очищением и возвышением самого искусства драматического и назначением надлежащих границ для театральных зрелищ, а не расширением их даже и на великопостное время. Уж только, в самом деле, и осталось в году времени, где бы можно маленько одуматься и остепениться современным разгульным и сластолюбивым людям; так нет же, хотят сгладить и это время! Полного простора страстям, свободы чувств и как можно побольше всяческих удовольствий, вот чего давай этим людям, вот о чем кричат они в один неистовый голос! Душа, религия, Бог и спасение, — все это оттесняется в ряд вещей второстепенных. Помилуйте, господа, — как же забывать вечное и святое изречение мудрости, что всему свое время и время всякой вещи под небом?!.. Но любопытно послушать, как рассуждают светские люди и газеты по вопросу о театральных зрелищах в посты. Мы имеем в виду главным образом статью, напечатанную об этом предмете в Сыне Отечества (см. № 25 текущ. года). Заявив свое удовольствие по поводу будто бы уже состоявшегося разрешения великопостных театральных зрелищ, и с особенною гордостью указав на то, что Сын Отечества был из первых, поднявших вопрос о пользе и необходимости такого разрешения, и затронув этот вопрос еще с шестидесятых годов, постоянно поддерживал его с тех пор, — после такого, говорим, заявления — Сын Отечества начинает рассуждать таким образом: «В настоящем случае мы не станем касаться ни того, насколько возможно и уместно в наше время, когда театр стал выражением современной общественной жизни, держаться того взгляда на него, какой существовал и создался в те времена, когда были известны одни только зрелища языческия и когда христианству приходилось бороться с язычеством на каждом шагу» — Остановимся несколько на этой тяжеловатой и путающейся в придаточных предложениях фразе. Остановку мы делаем с целью предупредить читателей, что подобных предварительных и намекательных фраз С. Отечества наплел довольно. Из всех этих уступительных оборотов речи, начинающихся словами «не станем касаться того, не станем касаться и этого, не будем говорить и о том», и т. д., — читатели должны сообразить, как надеется С. О., что если бы он захотел подробно касаться набросанных им мыслей в виде периодических уступлений; то вполне оказалась бы несомненною и бесспорною мысль, торжественно провозглашаемая им в качестве главного предложения, — именно, что, «разрешение театральных представлений во время великаго поста есть одна из тех мер, которая должна иметь самые добрые и полезные результаты для самой нравственности народной». А по нашему мнению, газета хорошо сделала, что не стала подробно касаться того, о чем заблагорассудила ограничиться намеками: ибо вышла бы только протяженно-сложенная неосновательность. В самом деле, какая мысль скрывается в вышеприведенном уступительном предложении? Если отрясти и осыпать с него все грамматические распространения и прикрасы, то выйдет вот что: «Против театра в пост вооружаться нельзя, потому что он (театр) стал выражением современной общественной жизни». Т. е., как же это? Если современная жизнь задумает в чем-нибудь выразиться, и создать для себя какие-нибудь соответственные формы, — то все обязаны лишь сторониться и давать ей широкую дорогу, и даже может быть приговаривать: выражайся-мол в чем хочешь и как знаешь, — так что ли? Но это было бы возможно и позволительно только в том случае, если бы современная жизнь была вполне прилична и благонравна; а мало ли она в каких непотребствах выражается? Так все это узаконят и позволять во всякое время? «Но современная жизнь все-таки не то, что древняя языческая, которую отображал тогдашний языческий театр. Язычество пало, — и, значит, христианству бояться нечего от нынешних театров». В ответ на это заметим, что было бы ошибкой полагать, будто Отцы Церкви каноническими правилами своими поражали театр за то собственно, что он был языческий, что там фигурировали Венеры, Бахусы, Дианы и прочий Олимпийский вздор. Языческие театры вредны и гибельны были вовсе не вздорностью своей мифологии, совершенно безопасной для здравого смысла, а соблазнительностью и сладострастием картин грешной человеческой жизни, а равно и жизни богов. А с этой стороны современная цивилизованная жизнь пожалуй иной раз перещеголяет и даже за пояс заткнет языческую. Куда олимпийским богам до нынешних героев! А впрочем разные «Елены Прекрасныя», Орфеи и проч. и до сих пор продолжают жить на современных сценах. Есть, значит, сходство у современной жизни как в инстинктах, так и в проявлениях ее с древне-языческою жизнью. Значит, если было основательно вооружаться против языческих театров, то с тою же основательностью можно вооружаться и против нынешних театров, особенно в великий пост. Язычникам даже было несколько извинительнее нынешних людей; ибо у них театр иногда имел религиозное значение, а их религия освящала служение страстям. Что же общего у нас между религией и театром? Религия, напр. требует поста, покаяния и самоотверженных подвигов добродетели, а цивилизованная толпа ревет: зрелищ нам нужно и зрелищ! Удовольствия — вот наша сфера, — в них наши идеалы!.. «Мы не станем касаться и того, — продолжает Сын Отечества, — насколько логично класть запрет только на одни театральные пиесы и представления во время поста, когда обыкновенно кроме их ничто не подвергается таковому запрету, и когда лишенный возможности слушать оперу в театре, не лишен полной возможности слушать самые скандальные шансонетки не в одном, а в нескольких местах»... Заметка эта будет справедлива, если повернуть ее в сторону, совершенно противоположную той, куда направляет ее «Сын Отечества». Действительно, нелогично и непоследовательно запрещать драматические представления в пост, и в тоже время разрешать другие, иногда гораздо более скандалезные увеселения. Но из этого следует вовсе не то, чтобы ради этих скандальных увеселений открывать еще настежь и театральные двери; а, напротив, следовало бы с большею строгостью положить запрет на эти именно скандалезные увеселения, в роде живых картин, пения шансонеток и разных дурачеств в «Опере — Буфъ» и театре «Берга». А то что за толк в самом деле — не пускать народ в театры любоваться движущимися и говорящими картинами житейской суеты, и в тоже время дозволять смотреть на живые же, хотя и безмолвные картины, которые своею пластичностью и страстностью поз действуют не менее возбудительно на чувственность и воображение зрителей! Какой смысл — находить неприличным для поста все вообще драматическое искусство и оперу, а позволять услаждаться похотливыми и сладострастными шансонетками! Так, так! Это не логично, это не расчетливо!.. «Мы не станем касаться, — продолжает отнекиваться С. Отечества, — и вообще вопроса о том, насколько могут быть полезны и выгодны подобные противоречия для самого влияния на народ, — вопроса, который у нас, по-видимому, еще не вполне оценен». Да и оценивать-то нечего, — прибавим мы, - дело весьма ясное и простое. Если зло допущено не все и не вполне,- то это во всяком случае выгоднее и сноснее, чем если бы оно допущено было вполне и во всех видах. Мало-ли что допускается, по горькой общественной необходимости, — но следует ли отсюда, что на этом основании надо допустить и все остальное, что по милости Божией еще считается недозволительным и непотребным для публики и в общественных собраниях. «Не касаясь всего этого, — разрешается наконец С. Отечества тяжеловесною своею сентенцией, — мы скажем, что считаем разрешение театральных представлений во время великого поста одной из тех мер, которая должна иметь самые добрые и полезные результаты для самой нравственности народной». Вот оно что! Значит, молитва и богослужение, покаяние и пост, посещение храмов и другие религиозные упражнения, к которым с усиленными воплями приглашает Церковь в святую Четыредесятницу, должно считать недостаточными мерами к очищению и возвышению народной нравственности, или по крайней мере низшими и менее надежными мерами в сравнении с театром; так что об театре нужно позаботиться и похлопотать, а все прочее, что рекомендует церковь пусть себе идет как-нибудь. Помилуйте, господа, что это такое вы говорите!? Здесь не одна только неосновательность, — здесь прямая и грубая дерзость от неблаговоспитанных детей своей матери Православной Церкви!.. «В этом отношении, — резонирует С. Отечества, — мы держимся вообще того убеждения, что современная жизнь не так настроена, чтобы человек мог быть лишен возможности удовольствий»... Но кто же говорит вам, господа, об этом лишении, — кто требует от вас непрерывного аскетизма? Говорится только о чистоте удовольствий, требуется своевременность оных. По случаю приближающейся св. Четыредесятницы, не худо бы вспомнить вам, господа, скорбные и укорительные слова Спасителя: «тако ли не возмогосте единаго часа побдети со Мною!» «Лишение же этих удовольствий или запрет их (т. е. в великий-то пост?!), — угрожает С. Отечества, — приводят лишь всегда к худшему — к пользованию всем, что только представится, хотя бы это представившееся и попавшее под руку было и очень дурно». Как это напоминает упрямого озорника и безобразника, который, будучи связан и посажен на хлеб и воду в одиночной комнате для исправления и вытрезвления, порывается насолить своему опекуну и исправителю не мытьем так катаньем, и начинает бить стекла или портить мебель, чтобы только нраву его не препятствовали! Хороши же современные люди с подобными замашками; хороша и жизнь современная, на которую лучше махнуть рукой и дать ей, во избежание вящшаго зла, волю тешиться чем только ей будет угодно и когда угодно.
Пусть любуется своим выражением, т. е. театром в великий пост!.. «.... Начнем ли мы рассматривать пьянство народа или развитие картежной игры в нашей провинции, мы, — внушает С. О., — непременно придем к мысли о том, что и тому и другому весьма много помогало и помогает отсутствие других более доступных и более благородных наслаждений». В этой мысли выступает на вид не столько неосновательность ее, сколько лицемерие; ибо кому же не известно, что когда идет вопрос о разрешении театральных зрелищ в великопостное время — в столицах ли то, или в провинциях, — всего меньше имеется в виду собственно пьянствующий народ, или картежники, которых будто бы весьма легко исправить театром. Напротив, не больше ли всех заинтересован в этом вопросе скучающий и празднолюбивый люд, у которого привычка к удовольствиям и страсть к развлечениям столько же сильна, как у пьяницы к вину, а у картежника к игре. Особенно неискреннею представляется заботливость театралов о простом народе, у которого ни средств, ни досугу, ни стремления настолько нет к театру, чтобы закрытие его в великий пост он мог считать для себя стеснением и лишением. Нет, господа театралы, не о нищих вы печетесь, а паче всего о себе самих. Но не надобно ли в самом деле приучать народ к театру учреждением разных общедоступных и народных театров, и разрешением их во все посты, не исключая и великого, дабы отучить его таким образом от хмельных напитков, а картежников от игры? Несмотря на довольно давнишнее и повторяемое на разные лады убеждение в целебном действии театра на нравственность народную, ничего фантастичнее и неосновательнее нам не представляется, как это убеждение. Прежде всего сообразить нужно, много ли живет низшего народа в столицах-ли то, или в губернских городах, где есть театры. Уже по одной незначительности живущего там населения из простого народа, странно рассуждать о сословном и общественном значении театра для народа. Если дело идет только о фабричных, извощиках, картузниках и других ремесленниках и мастеровых, приходящих в большие города на заработки; то чем же несчастны неисчислимые массы сельских и деревенских жителей, которые без театра должны быть осуждены на пьянство и всякие пороки? Разве и там (т. е. в селах и деревнях) не завести ли театры? Но не подумать ли, господа, прежде о более существенном и необходимом, именно о школах, о больницах и о храмах Божиих, и не вернее ли таким путем пойдет облагорожение народа? Театр, говорите вы, облагораживает массы и ослабляет пороки; так что если завлечь сюда народ, и приохотить его к зрелищам, то он охладеет к пьянству, будет более честен, трудолюбив и проч. Почему так? «Потому что театр, — рассуждает С. От., — одно из лучших и наиболее благородных наслаждений. Если где, то именно здесь доступно и возможно для человека то чисто эстетическое наслаждение, которое не только никогда не может быть вредно и гибельно для нравственности, но всегда полезно и благотворно для нее». Все эти речи по меньшей мере надо считать преувеличенными. Чистое эстетическое наслаждение, повторяясь в душе, действительно может содействовать к ее облагорожению, но лишь тем, что развивает в ней восприемлемость к прекрасному и понимание оного, сил же к осуществлению прекрасных идеалов оно не дает. Этим и объясняется, почему художники и артисты далеко не все хорошие и нравственные люди, и почему в любителях театров рядом с любовью к сцене и ее удовольствиям умещаются иногда самые гнусные привычки и самые грубые инстинкты. Нет, господа, воля человеческая, в особенности злая и испорченная, есть нечто до такой степени жесткое и стальное, что не исправишь ее одними сладкими и конфектными рецептами. За всем же этим — театральные зрелища, в особенности нынешнего духа и характера, без натяжки никак нельзя, как мы видели, назвать чисто эстетическими. Ведь известно, что там почти постоянно фигурирует во всех видах и отраслях плотская любовь, сплошь и рядом говорятся и поются непристойности, вытанцовываются неприличности, раскрашиваются и декорируются слабости и пороки людские, раздается хохот и крики. Неужели, поглядя на все это и наслушавшись всяких водевильных острот и изречений, простой и неутонченный человек почувствует эстетическое наслаждение, и возымеет отвращение к пьянству, или к чему другому? Не захочется ли ему, напротив, под веселую руку выпить лишнее и кутнуть в подражание господам?! Если вы скажете, что все дурное, бывающее на театрах, не относится до сущности драматического искусства, есть злоупотребление искажение его, — а злоупотребления бывают везде; то все же будет следовать, что надо прежде очистить, возвысить драматическое искусство, а потом и предлагать его народу, — да и то во время; так чтобы наслаждения драматическим искусством не отвлекали народ от несомненно чистого и эстетического наслаждения в христианском богослужении. Кто, господа, истинно и серьезно озабочен народным облагорожением, тот не будет растрачивать все свое радение на театральные наслаждения, и в тоже время холодеть к храмам Божиим, к богослужебному благолепию и развитию религиозно-эстетических наслаждений. Не далеко уедешь, господа, на одних наслаждениях мирских, — будь они самого прекрасного и эстетического свойства! В заключительных словах Сына Отечества по вопросу о театрах можно подметить, как он сам не много придает нравственного значения театральным зрелищам, и как равнодушно относится к высшим религиозным обязанностям и христианским задачам человека, проговариваясь, что театральные зрелища могут быть хорошим лекарством от скуки, нагоняемой от поста. «Мы думаем, — говорит он,- что разрешение театральных представлений постом, в каком бы виде оно ни состоялось, будет иметь во всяком случае то немаловажное значение и ту выгоду, что даст скучающему люду исход самый целесообразный, отклонив его от тех мест, где уже действительно хорошего искать не приходится и было бы напрасно». Итак с одной стороны скука и пустота людей небрегущих о своем спасении, рассеянных и плотских, а с другой — призыв к трезвению, к покаянным трудам и заботам о душе и совести: самый целесообразный исход из этого стеснительного положения — куда, вы думаете? — в театры! Мы покончили с Сыном Отечества. Пред нами еще две газеты, толкующие о том же предмете: Ц. Общ. Вестник (№ 3) и Современность (№ 15). Обе они повторяют на разные лады тоже самое, что и Сын Отечества. Впрочем есть нечто и новенькое. Первая из этих двух газет, по названию надо быть хоть на половину церковная, по видимому и сама сознает, что сколько ни говори в похвалу театров, а посещение их, особенно же в великий пост, никак не мирится с каноническими постановлениями Православной церкви. И вот, чтобы устранить эту помеху, чтобы представить свою мысль кругом правою, церковная газета произносит свой приговор на постановления Православной церкви, — приговор как есть лютеранский. По мнению газеты, законы и каноны Церкви вообще, не исключая разумеется и вселенских соборных, не имеют божественного значения и, следовательно-де, не обязательны для православных христиан. Не забыла ли церковная газета, что вот не далее, как через неделю, в первый же воскресный день великого поста, наша Православная церковь будет праздновать торжество Православия. Что же это было бы за празднование, если православные христиане станут позволять себе так непочтительно относиться к увещаниям и прещениям своей матери — Церкви, если безнаказанно будут раздаваться даже печатные возгласы против ее постановлений? Не будут ли эти, quasi-православные, профанаторы божественного авторитета Церкви, на торжестве Православия, похожи на тех, которые, наругаясь над Спасителем Богом, говорили: радуйся, царю Иудейский!? Да, трудно придумать большого оскорбления Православной церкви для предстоящего торжества. Еще одно: полуцерковная газета хочет доказать, что ныне Православная церковь уже не то, что она была прежде, — что взгляд ее на театр из сурового и запретительного переменился теперь на благосклонный и одобрительный. Это видно, по мнению Церковно-Общ. Вестника, из того, что нынешние
время: «От святаго дня Воскресения Христа Бога нашего до недели новыя... Того ради отнюдь в ременные дни да не бывает конское ристание или иное народное зрелище». Если так неприличны, по взгляду Церкви, публичные позорища для праздничных дней, то не еще и более — для постных, а еще более для великопостных служители алтаря, вознося последнюю молитву об умершем актере или актрисе, даже сопровождали ее иной раз надгробным словом, где выставлялась на вид добрая, христианская жизнь покойного. Точно также, прибавим, — если Церковь предает христианскому погребению виноторговца или винно-заводчика, и если при этом пастырь церкви в надгробном слове указывает на добрые стороны в жизни покойника, напр. на усердие к храму Божию, пособие бедным и проч., то Церковь, значит, одобряет пьянство? Что за странная логика! Не актера или актрису, господа, отпевает Церковь, а людей отшедших в иной мир, и нуждающихся в ее молитвах, м. б. всего более именно за их актерские подвиги. Оригинальная же мысль, принадлежащая «Современности» состоит в том, что в древности на театры нападал собственно Тертуллиан; но он был монтанист которого и Церковь осудила за односторонность аскетического направления. Здесь газета обнаруживает одно из двух, или слишком скудное знакомство с христианскими писателями первых веков, когда указывает на одного Тертуллиана, — или даже не искренность, игнорируя таких мужей древности, как напр. св. Иоанн Златоуст, который всею силою своего вдохновенного красноречия вооружался не только собственно против языческих зрелищ, а вообще против пристрастия к каким бы то ни было суетным зрелищам, даже и таким, которые безразличны для христиан и язычников, каковы конские ристалища, — вооружался на том именно основании, что эти зрелища отвлекают христиан от св. храмов и богослужения. Или и это светило Православия — не авторитет для нынешних христиан?
Свящ. М. X…р...к....в.
/Владимирские Епархиальные Ведомости. Часть неофициальная. № 4 (15 февраля 1876 года)/
