Из быта духовенства XVIII столетия Больше Брембольский дьякон Михаил Михайлов Страничка из быта духовенства, которую мы намереваемся предложить вниманию читателя, относится к царствованию императриц Елизаветы и Екатерины II и существованию в Переславле Залесском своей особой епархии.
В те достаточно удаленные от нас времена в пригородном селе Большой Бремболе, отстоявшем от Переславского архиерейского дома верстах в пяти-шести, служил дьяконом Михаил Михайлов, скромный герой нашего повествования.
Существует несколько вариантов: Брембола = «Брань-была»; Брембола = «Брендола»; Брембола = «Ветлянка» и др. Этнограф о. Т. Семенов и профессор С.К. Кузнецов прибавляют к этим попыткам объяснения непонятного слова свои лингвистические толкования, основанные на том положении, что меряне, населявшие область Клещина озера, суть никто иные, как предки современных черемис и слово «Брембола» черемисского происхождения.
О. Семенов говорит: «Первая половина этого названия напоминает черемисское слово прем — завитушка, извилистость (напр. когылвы прем — витое украшение на пирожках; йындал-прем — края лаптя, где вокруг веревочки перевиваются лыки). Другая половина этого названия напоминает два черемисских слова: бел (край, сторона) и бал (поверхность). Прем-бел — извилистый край сторона; прем-бал — извилистая поверхность. Речка, при которой стоит Брембола, своим русским названием Вертлянка, подтверждает возможность такого объяснения. Нужно полагать, что Брембола вторая или малая есть выселок из Бремболы большой или первой».
Профессор С. К. Кузнецов дает в общем подобное же толкование: «Прем — завитушка на пироге); извилина, излучина, оборка. Частица бал (бола) обозначает нахождение на чем, при чем. Брембола (— на излучине) на р. Вертлянке».
Таким образом, по тому и другому объяснению выходит, что Брембола получила свое название от строения и вида местности, на которой она расположена. И действительно, с трех сторон село обхватывают овраги, образуя как бы полуостров или точнее говоря, излучину, на которой раскинуто самое село. С этой стороны объяснение нельзя не признать удачным. Но если присоединять сюда название речки, носящей название Вертлянки или Ветлянки, и сближать последнее со значением слова Брембола, то здесь чувствуется натяжка. Прежде всего в документах XVII в. — межевых, переписных книгах, разных грамотах и пр. речка именуется Ветлянкой, т.е. ветляной рекой, или рекой, богатой ветлами, и только в печатных официальных изданиях она называется Вертлянкой. Если же теперь признать, что правильнее начертание Вертлянка, то возникает недоумение — от какого корня происходит это название. Если от созвучного глагола «вертеть», то было бы более правильно и свойственно русскому словопроизводству — вертлявый, вертлявка, а не вертлянка. Самая речка особой резкой извилистостью не отличается.
Во всяком случае приведенные объяснения весьма ценны и представляют первую попытку дать научное толкование древнему названию — Брембола, остающемуся теперь единственным памятником в селе его старинного мерянского происхождения.
После того, как Б. Брембола обратилась в великорусское поселение и пережила несколько изменений, перейдя от князей Переславских к великим князьям и царям Московским, а от них в поместное и вотчинное владение разных служилых людей, в конце XVII в. часть Б. Бремболы поступила в собственность Переславского Никитского монастыря, как о том свидетельствует документ 1692 г. Эта грамота свидетельствует о том чрезвычайном дроблении, которому подверглось село в XVII ст. По межевым книгам 1629 — 1630 гг. здесь значилось 7 владельцев, после было 13; но к переписи 1677 г. сократилось до 9 чел.
Тогда как Данилов монастырь получил в Бремболе вотчину с крестьянами, Никитскому поступила прилегавшая к монастырским владениям «полевая земля промеж Ерославских летней и зимней дорог, что по прозванию Теремы, двадцать чети», без крестьян. Променял игумену Феодосию (1686 — 1699 гг.) с братиею Никитского монастыря стольник Иван Иванович Релант, видимо, сын царского полковника Ивана Реланта, упоминавшегося в межевых книгах Андрея Загражского.
Стольник Релант (Лерант) был вкладчиком Никитского монастыря, им пожертвован сюда колокол стоимостью в 1000 руб. На его имя 19 июля 1684 г. дана была царями Иваном и Петром Алексеевичами грамота о спросе окольных людей по поводу самовольной постройки игуменом Никитского монастыря Романом на р. Трубеже моста. Царский лекарь Ролонт, челобитье которого к боярину Б.И. Морозову сообщил в Чтениях О-ва истории и древностей российских (за 1880 г.) И.Е. Забелин, очевидно, носил только сходную фамилию с Брембольским вотчинником и никакого отношения к нему не имел.
По-видимому Реланты владели в Бремболе вотчиной лишь в XVII в. и есть основания предполагать, что принадлежавшие им земли в следующем столетии перешли к помещикам Яновым.
Во второй пол. XVIII в. с. Б. Брембола и прихожие к ней деревни: Коротково, Словеново и Хомяково распределялись между следующими помещиками: Федором Ив. Головиным, надв. совет. Сергеем Федоровичем Яновым, подпоруч. Иваном Васильевичем Яновым, прапорщ. Федосеем Ив. Редриковым, Алексеем Гавриловичем Смагиным, Александром Михайловичем Купреяновым, Иваном Алексеевичем Лешуковым и ведомством Коллегии Экономии.
Все они были современниками главного действующего лица передаваемой нами были, а возможно, что их предшественники XVII в. находились в таком же отношении к дедам и прадедам Михаила Михайлова, предки которого служили при Больше-Брембольской церкви с давних пор и преемственно занимали здесь свои должности.
Наблюдая подобное явление еще в древней Руси, проф. Е.Е. Голубинский по этому поводу говорит: «Обычай, чтобы дети священников шли также во священники, должен был установиться очень просто и естественно и самым необходимым образом. Всякий человек приготовляет своих детей к тому, что есть он сам по своему положению или по своим занятиям, иначе этого не может быть; натурально, что и священники готовили своих детей именно к священству, не к чему-нибудь другому. Для поступления во священники требовались грамотность и уменье священствовать в смысле уменья совершать церковные службы и исправлять церковные требы: кому было естественнее учиться первой и кому было удобнее и сподручнее учиться второму, как не детям священников, которые учителями грамоты могли иметь своих отцов, а учиться священству в помянутом смысле должны были в продолжение всего своего детства».
Но в древней русской церкви при выборном начале на ряду с наследственным замещением должностей при церквах существовал свободный приток лиц из других сословий. С течением времени он сильно сократился и во времена Московского государства, по укоренившемуся обычаю, церковные должности стали почти исключительно наследственными. Собор 1667 г. признал детей священнослужителей прямыми «наследниками по отцам церкви и церковному месту» и повелевал отцам учить их грамоте и страху Божию и всякому церковному благочинию, «яко да будут достойнии к восприятию священства».
С конца XVII в. и особенно в XVIII в. появляются специальные духовные школы, имевшие своею целью изменить домашние способы приготовления кандидатов священства и дать приходу школьно-образованных пастырей. Но процесс этот шел очень медленно и старые способы подготовления господствовали весьма долго. Только в XIX столетии завершилась эта замена в полной мере. Но в нач. XX ст. снова замечается поворот к старине или во всяком случае к упрощенному способу подготовления кандидатов священства и понижение их образовательного ценза.
Стоя на рубеже переходного времени в быте духовенства XVIII ст., отцы и деды Михайла Михайлова, а равно и сам он принадлежали к старому типу, так сказать доморощенному духовенству. Обучались они всей книжной премудрости и отправлению церковных служб преемственно от своих отцов. Фамилии, ставшей общею необходимостью только со времени учреждения бурс и семинарий, не имели, а звались и писались лишь по именам и отчествам.
Дед Михайла Михайлова (более древних предков из его родословной мы не знаем) назывался Григорием Матвеевым и служил в Большой Бремболе священником. После того как овдовел, священствовал по «патрахельным памятям» (1729 и 1731 гг.), введенным еще со времен Петра митрополита, но к этому времени значительно утратившим свою первоначальную строгость. В старину вдовым священникам совершенно запрещалось священствовать, но если они давали обещание пребывать в чистоте, то дозволялось им исправлять при церквах обязанность дьячков, стоять на клиросе, в тоже время надевать епитрахиль и получать от священников, их заместивших, четвертую часть доходов. Но о. Григорий Матвеев не был запрещен в священнослужении: в «перехожей памяти» другого Брембольского священника Семена Миронова, одновременно служившего с ним, говорилось: «священно-служения и всякия мирския требы отправлять ему, попу Семену, по очереди тоя же Ильинской церкви со вдовым попом Григорьем Матвеевым, а пашнею и сенными покосы владеть им против договору их». Но и в это время «патрахельныя памяти» давались на короткие сроки на два — на три года, по «приходской заручной челобитной». Непременным условием сохранения прав священствования таким образом были отзывы приходской челобитной, мнение прихожан. Впоследствии при императрице Екатерине II епатрахильные памяти были уничтожены (указом в 1765 г.) и вдовые священники на ряду с женатыми стали священствовать с тех пор без особых разрешений.
О. Григорий Матвеев умер в 1734 г. в царствование императрицы Анны Иоанновны. После него остался взрослый сын Михаил Григорьев, определенный еще при жизни отца пономарем к Больше-Брембольской церкви и женатый им на поповой дочери Екатерине Борисовой. Через девять лет после смерти отца, пред выделением Переславля Залесского в особую епархию, он поставлен был во дьякона Московским архиепископом Иоасафом в кремлевском Архангельском соборе в Москве. После того, как имп. Елизаветою была образована епархия Переславская (в 1744 г), ставленная грамота брембольского дьякона была подтверждена подписью Переславского архиепископа Арсения Могилянского.
Свою должность в Б. Бремболе диакон Михаил Григорьев правил более десяти лет. В одно время им было куплено толковое воскресное евангелие для церкви, с следующею надписью: «Сия книга, глаголемое святое евангелие, нарицаемое толковое, куплена дьяконом Михаилом Григорьевым Декабря 1 дня 1750 года и куплена на церковныя деньги в село Большую Бремболу ко храму Живоначальныя Троицы и св. пророка Илии, ценою дана 2 р. 44 к., а подписал он дьякон Михаил Григорьев своею многогрешною рукою».
Судя по почерку, дьякон писал свободно и был человеком по тому времени довольно грамотным. С этой стороны никаких препятствий не было к тому, чтобы по примеру отца он занял священническое место в Бремболе. Но оказались препятствия другого рода и рассчитывать на прежнее стало не возможно. Дело в том, что еще при Петре Великом были обнародованы штаты для приходских церквей и причтов (в 1722 г.), по которым на 100 — 150 дворов положен был один священник, на 200 — 250 дв. — два и т. д. А так как в Б. Бремболе в то время было около ста дворов, то о втором священнике не могло быть и речи, тем более, что священником здесь был Семен Миронов, также Больше-Брембольский уроженец, не думавший никуда уходить отсюда.
У дьякона в то время было три сына, которых он, по примеру отцов и дедов, сам обучал всей премудрости церковной. Содержать их было не легко, а так как улучшить свое положение в Б. Бремболе стало невозможно, то он решил устроиться священником в соседнее бедное село Воронцово, в вотчину тит. совет. Андрея Ивановича Карташева и отца его генер. майора московского коменданта Ивана Григорьевича Карташева, на место умершего священника Семена Стефанова (ум. 15 февраля 1754 г.). Епископ Переславский Амвросий Зертис-Каменский первоначально отказал прихожанам, подавшим заручную челобитную владыке о желании их иметь священником Михаила Григорьева, так как при церкви было очень мало земли, и согласился после того, как на содержание причта местные вотчинники прибавили несколько десятин. Посвящение произведено было 1 августа 1754 г. в Успенской церкви Сольбинской пустыни, а «для научения священно-иерейского служения» ставленник был отправлен в Переславский Вознесенский девичий монастырь к священнику Андрею Иванову.
Много ли выиграл от этого в материальном отношении о. Михаил Григорьев, мы не знаем. Но во всяком случае своим уходом из Большой Бремболы дал возможность прочно устроиться здесь своему старшему сыну Михаилу Михайлову, тому самому, которого в первых строках настоящего очерка мы назвали главным нашим героем.
Последнему в это время было 27 лет; он был женат на дочери священника с. Весок Михаила Лукина Агафье Михайловне и около восьми лет состоял иподиаконом при Больше-Брембольской церкви, т.е. проходил должность, занимающую нечто среднее между диаконом и дьячком. Теперь она совершенно не встречается в приходских церквах и оставлена только в монастырях. Посвящен был в нее 8 ноября 1746 г. викарным епископом Серапионом, впоследствии Вологодским и Белоозерским, в Переславском Никитском монастыре.
На следующий год после назначения о. Михаила Григорьева священником с. Воронцова (в 1755 г.) по приходам Переславской епархии производился так называемый «разбор» как самого духовенства, так и их сыновей. Разборы эти в XVIII в. практиковались довольно часто и имели своею целью очистить сословие от лишних членов. Применительно к указу 10 августа 1722 г. излишние члены причта переводились в другие места, а «праздноживущие» при отцах дети духовенства, которым не доставало мест при церквах, исключались из духовного звания, отдавались в солдаты и т. д. Особой жестокостью отличались разборы времен бироновщины, в результате своем вызвавшие оскудение духовного сословия: «везде в церковном причте, — писал в одно время в своем всеподданнейшем докладе Св. Синод, — находится крайний недостаток и определять на праздные места некого». При имп. Елизавете, хотя разборы и были, но не имели такого сурового характера, как в предшествовавшее царствование.
Тем не менее для иподиакона Михаила Михайлова произведенный разбор окончился довольно печально: он признан был «закомплектным» или по нынешнему заштатным и никакого места не получил. Осведомляясь о причинах такого непонятного для него решения, узнал, правда не скоро, что обязан этим своему настоятелю Семену Миронову. В духовной консистории ему, может быть не совсем бескорыстно, открыли, что последний при разборе показал в Больше-Брембольском приходе всего 58 дворов и потому штат причта был определен из трех членов: попа, дьячка и пономаря.
Действуя так, Семен Миронов, человек очень ловкий и довольно беззастенчивый, воспользовался разбором, чтобы с одной стороны отделаться от человека чужого ему рода, с которым шли давнишние неприязни от отцов, совместно служивших здесь священниками; с другой — удалить лишнего члена причта, чтобы увеличить свой доход. Действуя так смело, очевидно, он имел уверенность, что дело не выплывет на свет Божий: иподиакон будет переведен в другой приход и дело само собой заглохнет. Но сложилось не так. Оставшись без должности и узнав о подлоге, Михаил Михайлов подал преосвященному Амвросию челобитную, в которой указал на неблаговидный поступок настоятеля, а именно, что в приходе не 58 дворов, а гораздо больше: в самом с. Б. Бремболе — 70 дворов, в д. Словенове — 10 дворов, Хомякове — 2 двора и Короткове — 16 дв., итого 98 дворов; вследствие чего причт должен быть увеличен еще одним членом - диаконом. На эту должность Михаил Михайлов просил назначить его, как несправедливо обойденного.
Дело получило законный ход. В относящейся к нему справке консистория дала не лишенную интереса картину, какие результаты имел для Больше-Брембольского причта только что произведенный разбор: «До бывшаго в прошлом 1755 г. священно-церковнослужителям разбора при ц. пророка Илии имелись поп Семен Миронов 53 лет, дьячка не имелось, пономарь Иван Степанов 25 лет, праздноживущие умершаго дьячка Михаила Степанова сын Григорий 18 лет, бывшаго при той церкви дьякона, произведеннаго в с. Воронцово в попы дети — вышеписанный проситель 28 лет; Василий 13 лет; Андрей 18 лет; после умершаго дьякона Афанасья Миронова сын Петр — 15 лет. А при разборе по пометам его преосвященства определены: поп Семен Миронов по прежнему, во дьячки с. Воронцова пономарь Иван Васильев 20 лет, а вышеобъявленной церкви пономарь Иван Степанов в с. Глебовское в пономари же; на его место в пономари же из праздноживущих диаконский сын Петр Афанасьев, и велено его в год обучить твердо читать и по ноте петь; из праздноживущих же дьячков сын Григорий Михайлов к Переславской Ямской церкви Одигитрии Пр. Богородицы во дьякона; вышеписанный проситель, называющийся иподиаконом Михаилом Михайловым оставлен закомплектным, каков же в чтении и пении не обозначено, брат ево Андрей оставлен при отце».
Нужно согласиться, что если бы не инцидент с Михайлом Михайловым, можно было бы считать,
что разбор окончился для Больше-Брембольского причта вполне благополучно. В конце концов, впрочем, так оно и вышло. Разобрав дело, преосвященный Амвросий уважил просьбу просителя и 20 февраля 1758 г. рукоположил его во диаконы во время объезда своей епархии в с. Никольском Дмитровского у., а «за утайку, — приказал, — доправить следующий до семинарии штраф из священника за все годы», за что Семен Миронов и поплатился 2 р. 28 к. на Переславскую «епаршую» семинарию, открытую 20 марта 1753 г. преосвященным Серапионом в Троицком Даниловом монастыре.
Не люб был Семену Миронову такой конец дела, но волей неволей пришлось дать дьякону причитавшуюся ему часть доходов денежных и земельных. Насколько были велики первые, мы сведений не имеем, а о вторых можно судить по количеству церковной земли, находившейся в то время во владении причта. Писцовой пашенной земли полагалось по 10 дес. в поле, а в действительности было лишь по 6, «достальною пашенною землею, — говорилось в консисторской справке, — владеют того с. Б. Бремболы разные помещики, а каким случаем завладели неизвестно». Сенокосной земли была одна десятина, всего таким образом, 19 десятин на четырех человек, составлявших причт. Не удивительно, пожалуй, что Семен Миронов решился на подлог: и для сокращенного состава причта такой надел был не велик.
Леса же не было совсем и приходилось дрова выпрашивать себе у помещиков. На этой почве с Михайлом Михайловым на первом же году его дьяконства случилось происшествие не совсем обычное даже для того времени. Получив дозволение у местного вотчинника капитана Сергея Федоровича Янова нарубить в его лесу дров, дьякон поехал с своим работником в указанное место, в пустошь Говырино, смежную с лесом помещика с-ца Шапошниц Ивана Гавриловича Редрикова. Может быть границы того и другого леса были неясны и дьякон по ошибке стал рубить чужой лес, или же Редрикову просто показалось только, что дьякон рубит в его лесу; помещик нагрянул в лес с дворовыми и накинулся на него всей толпой. Предосторожность не лишняя. Дьякон был богатырь и мог причинить не мало хлопот.
Хотя рост он имел немного выше среднего, но за то грудь, плечи, мускулатура рук были необычайные; гнуть подковы и рубли — было шалостью для него. Но как все силачи, он отличался смирным характером и пускал в ход свою силу богатырскую только за работой.
Опешив от неожиданного нападения, он не оказал толпе никакого сопротивления, а ободренный успехом нападения помещик разошелся во всю; схватил его, «раздел нагого (дело было в феврале 1759 г.), бил и увечил тирански, и мучительски на снеге езжалым кнутьем по спине, брюху, бокам и по рукам и пробил все тело до крови, битого же и обнаженнаго моря на снегу часа два и больше уехал».
По отъезде счастливого победителя дьякон не мог стать на ноги и до того обессилел, что работник должен был навалить его на сани и в таком виде привез в Б. Бремболу. Дали знать о случившемся в с. Воронцово отцу. Тот спешно приехал и показал всем сельским властям избитого сына, а на утро предъявил его в Переславской Катедральной духовной конторе. Здесь оказалось, что «на спине, по бокам, брюху, также и по рукам во многих местах тело пробито до крови и побагровело и руки распухли, и рубаха во многих местах в крови». Вместе с тем о. Михаил Григорьев подал преосвященному Амвросию челобитную, в которой просил защиты от Редрикова и его наказании.
Так возникло дело «о мучительном бое» дьякона Михаила Михайлова, получившее весьма любопытное течение.
Редриков, сообразив потом, что слишком увлекся в своей расправе, поспешил с повинной к Переславскому преосвященному и стал просить о прекращении дела. В свое оправдание ссылался на то, что принял дьякона за простого крестьянина и за свою ошибку готов дать ему самое полное удовлетворение.
Расчет помещика оказался неверен. Он совсем не знал с кем имел дело. Амвросий, терпеливо выслушав Редрикова, решительно заявил ему, что он не туда обратился по этому делу; обидел он дьякона, у дьякона и должен просить прощения, и «в таком своем прегрешении очувствоваться». Сказано было это весьма властно и вместе с тем указано провинившемуся крепостнику, что его проступок будет только тогда прощен, если он даст полное удовлетворение обиженному. Помещик понял свою ошибку — у владыки ему нечего было искать себе поддержки.
Тогда, надо думать, не без совета со стороны консисторских служащих, Редриков решил затеять волокиту, чтобы как-нибудь отвертеться от прямого ответа по делу; непосредственно же завязать сношения с обиженным дьяконом мешала амбиция. Амвросий, приняв близко к сердцу дело брембольского дьякона, скоро заметил это и повел дело с другой стороны. Вызвал к себе священников с. Вашки, в приходе коих находилось с-цо Шапошницы и приказал им подействовать на Редрикова увещаниями, «а доколе он, Редриков, удовольствия упоминаемому дьякону не учинит, до того времени, ему, Редрикову, исповедь и Св. Таин сообщение удержать». Выходило почти отлучение от церкви или во всяком случае такая жестокая епитимия, примеров которой совсем не знали здешние старожилы. В объявлении такого решения владыки с Вашкинских священников взята была в Катедральной Конторе расписка.
Дело получило огласку и ни та, ни другая сторона уступать не хотела. Редриков, кажется, перехитрил владыку. На другой день после того, как состоялось такое распоряжение, он приглашал к себе в дом священника соседнего села Романова, который впоследствии оправдывался пред архиереем, что он приобщал на дому мать Редрикова вдову Наталью Алексеевну. Романовскому священнику после этого запрещено было совершать в Шапошницах какие-бы то ни было требы.
Между тем великий пост прошел, а помещик не сдавался. Вашкинские попы доносили, что Редриков их увещания не принял и сказал: «Я де на нем, дьяконе, порубки леса не ищу, а он бы, дьякон, на нем, Редрикове, побои не
искал». «По своему неочувствованию» был ли Редриков в минувшую четыредесятницу на св. исповеди, они не знают.
Наступил май (1759 г.), а помещик «за учиненную обиду и по ныне еще не удовольствовал» дьякона. Тогда владыка отдал следующее распоряжение: «Когда не хочет добровольно обиженных удовольствовать, то из Конторы сообщить в Провинцию, а от обиженных подать исковое челобитье и дабы скорее можно получить указное решение придать им из конторы адвоката, коему настоять, чтобы непременно не долее указного срока оное дело было окончено».
Такое решение владыки напугало потерпевшего. Когда ему предложили подать исковое челобитье, то он заявил: «За неимением на что купить гербовой бумаги и, когда посылка учинена будет, пошлин с оной заплатить вовсе не имею чем и прошу о защищении благоразсмотрения от Переславской Духовной Консистории».
Преосвященный Амвросий на это не согласился и с своей стороны приказал: «Ежели подлинно вышеозначенный дьякон Михаил Михайлов гербовой бумаги купить и пошлин заплатить не имеет чем, то на оное употребить на щет консисторской от собираемых на консисторской расход денег до трех рублев, а исковое челобитье ему непременно подать, дабы через то других священнослужителей помещики обижать не отважились и старание иметь конторе по прежнему указу без всякого упущения».
Симпатична и достойна полного уважения та настойчивость, с которой владыка взялся довести до конца это дело. Ему, как уроженцу южной России, где духовенство стояло наравне с дворянством, было больно и обидно видеть униженность и забитость центрального великорусского духовенства. Как человек высокообразованный, он хотел поднять духовное сословие в глазах других классов общества. И потому становится понятной его настойчивость в деле Больше-Брембольского дьякона: «дабы через то других священнослужителей помещики обижать не отважились».
Для подачи прошения и ходатайства по делу в Переславской Провинциальной Канцелярии был командирован «служитель» Переславского Данилова монастыря Александр Охотин. На расходы ему выдано было три рубля из консисторских сумм. Редриков и здесь начал волокиту. Когда было официально установлено, что он проживает, как и раньше, в своей вотчине с. Шапошницах, то отказался явиться в Провинциальную Канцелярию, ссылаясь на болезнь; но посланный за ним солдат отнесся скептически к этой болезни и в своем «репорте» объявил: «оной помещик Редриков сказался болен и с ним не поехал, как видно, что хотя продолжить и отбыть против дьякоцова челобитья ответу».
Между тем Амвросий продолжал настаивать, чтобы «адвокат» Охотин энергичнее вел дело и старался его закончить в «указной» срок. Редриков, разумеется, хорошо был осведомлен об этом и решил в конце концов пойти на уступки. К этому же побуждала его старушка мать Наталья Алексеевна; ей как простой религиозной женщине было весьма больно и обидно, что ее сын находится под грозным запрещением церковной власти и она не переставала упрашивать его помириться с дьяконом.
Устроить это было не трудно. Мог ли дьякон не помириться, если бы не пожелал этого помещик? Да разумеется, нет. В той же Бремболе у Редрикова были родственники и однофамильцы среди помещиков. Стоило им сказать дьякону слово и волей неволей он вынужден был их слушать. С другой стороны самый факт избиения дьякона был ли таким вопиющим и не бывалым, чтобы последний отказался из-за него пойти на уступки? Тоже нет. Дело в том, что в ту пору физические наказания процветали. Сама духовная власть применяла ко всем членам причта телесные воздействия без всякого стеснения. Владыка Амвросий, несмотря на свою ученость, отличался, по крайней мере потом в Москве, тяжелым деспотическим обращением с духовенством и по обычаю и праву того времени нередко прибегал также к жестоким наказаниям. Синод отказался от этой меры лишь в 1767 г. относительно священников и в 1771 г. для диаконов, усмотрев, что «священнослужители теряют (от этого) должное по характеру своему от общества почтение, пастве же их подается не малый соблазн и причина к презрению». Но по приговорам светских судов священников и диаконов наказывали еще во времена Александра 1 (до 1801 г.), а церковно-служителей и их семейных до 1863 г. Самих дворян подвергали порке еще во времена Павла 1, то мог ли дьякон Михаил Михайлов считать самоуправство Редрикова совершенно непростительным делом. Если обратиться к действовавшему тогда Уложению царя Алексея 1649 г., то там за подобное бесчестие полагался небольшой денежный штраф.
Это само собой указывало путь, на котором могло состояться примирение. И вот Михаил Михайлов в одно время (31 мая 1760 г.) обратился в Переславскую Катедральную Контору с доношением, «что Редриков, не входя в суд удовольствовать ево, дьякона, безобидно обещается, затем он, дьякон, с ним примириться желает, точию без дозволения Его Преосвященства того учинить не смеет».
Продолжая относиться к делу с тем же интересом, епископ Амвросий на это дал такое распоряжение: «Помириться дозволяется, точию на каких кондициях, известия требовать».
Михаил Михайлов после этого в Катедральной Конторе объяснял, что он вошел в соглашение с Редриковым на таких кондициях, чтоб ему с обидчика «во удовольствие ево диаконовой обиды получить денег десять рублев, и впредь ево, диакона, отнюдь ничем ему, Редрикову, не обижать». Амвросий согласился на это 8 декабря 1760 г. и дело было прекращено.
Хотя для диакона оно окончилось в общем хорошо: по тогдашним временам он мог и этого не получить; но в душе его остался горький осадок. Как человек необычайно крепкого сложения, он очень быстро поправился физически после «мучительнаго боя», но душевная рана не закрывалась. К этому присоединилось семейное несчастие: у него не жили дети, умиравшие в младенчестве. Все это вместе взятое подсказывало ему оставить службу в Большой Бремболе и уйти в другое место. Тогда в Москве среди придворного духовенства служил протоиереем Петр Алексеевич Титовский, родственник дьякона, предлагавший ему устроиться в Москве. Его влиянием и связями и задумал воспользоваться дьякон. Когда эта мысль в нем созрела окончательно, он назначил день своей поездки в Москву.
Но в этот день совершенно неожиданно появился в Большой Бремболе другой родственник Михаила Михайлова — игумен Варлаам, также уроженец Большой Бремболы. Стоя одной ногой уже в гробу, он прибыл из своего монастырского уединения в последний раз перед смертью взглянуть на свою родину, помолиться здесь на могилах своих отцов и дедов и дать отеческое благословение проживающим в Бремболе родственникам. Узнав о решении дьякона, о. Варлаам восстал против него всей силой своей души и старался убедить его в неосновательности предпринимаемого шага. Он указал ему, что Большая Брембола была старинной исконной родиной его отцов и дедов, менять ее на что-то новое неведомое нет никаких оснований. Обиды и огорчения улягутся — говорил он ему, — а дети будут жить и в раннем возрасте умирать не станут. При этом старец подошел к зыбке, в которой лежала грудная дочь дьякона — Устинья, взял ее на руки, благословил и сказал отцу, что она будет жить долго; к ней перейдет место в Б. Бремболе; благословил ее принесенной им Смоленской иконой Божией Матери, дав вместе с тем завет, чтобы икона эта вечно пребывала в этом доме. Икона эта — точная копия чудотворного образа Смоленской Божией Матери, находящегося в Богородицком Игрицком Песошинском монастыре Костромской губернии. Писана на доске размером 11 Х 8 ½ верш. имеет следующую надпись: … (1720 г.) году месяца ноемврия … дня. Списан сей святой образ с чудотворного образа Пресвятой Богородицы Одигитрии, еже во новой пустыни Игрище на речке Песошне отстоящей от града Костромы … поприщ. Явление того цельбоноснаго образа бысть в лето … году месяца июния … день. Пасяще отроцы в пустыни овец и обретоша образ в церкви. Поведа господину, он же молебствовал и получил прозрение. А празднование чудотворному образу предложено месяца июлия 28 день».
В молитвах пред этой иконой, можно сказать, прошла вся жизнь Варлаама и она была дорога ему, как самое драгоценное сокровище. Двенадцатилетним мальчиком он ушел из родительского дома из Бремболы и провидение привело его под сень этого чудотворного образа. С раннего детства любил он церковные службы, любил слушать жития святых; подолгу молился, нередко уходил для этого в баню, топившуюся по-черному. От земных поклонов там у него часто были следы сажи на коленях и руках, за что родители делали ему выговоры и даже били. Странники и богомольцы были для него самыми желательными гостями в Бремболе; слушать их он не знал усталости. Особенно пленили его рассказы о Новой Игрицкой обители, основанной в 1624 г. на месте ветхой церкви, в которой был обретен чудотворный образ Божией Матери.
Уйдя тайно в эту пустынь со странниками, он сначала прислуживал в церкви, исполняя разные поручения старших, потом стал чтецом и певцом, а двадцати лет был пострижен в монахи. Тогда решил побывать у своих родителей, которым в течение целых восьми лет не подавал о себе никакой вести. Прибывший с ним монах Песошинской пустыни засвидетельствовал отцу и матери достоверность его повествования и с своей стороны много говорил о достойной жизни юного монаха.
В Игрицкой пустыни Варлаам быстро выделился из братии. Достиг звания игумена и в этой должности пробыл здесь пять лет с 1738 г. по 1743 г. Затем удалился в заброшенную среди непроходимых лесов Саровскую пустынь, где, — по словам описателей ее, — «служил для братии примером своею высокою подвижническою жизнью». Подвизался здесь много лет и, чувствуя приближение смерти, предпринял далекий путь на свою родину в Большую Бремболу. По возвращении в Саров принял схиму и скончался 4 мая 1765 г. «Сей отец, — пишет о нем историк Саровской обители, — был много благопотребен сей Саровской пустыни своим добрым учением и наставлением всей братии, как хранить устав первоначальника (иеромонаха Иоанна, основавшего пустынь в 1700 г.) и от себя предлагал братии много полезнейшаго учения».
Увещания игумена Варлаама, его благословение и завет неизменно служить на своей родине заставили дьякона Михаила Михайлова отменить свою деловую поездку в Москву и совершенно оставить назревшее было решение. Теперь прошлое и настоящее не казалось ему такими плохими, а в будущее он имел крепкую веру. Жизнь дьякона вошла после этого в свою обычную колею, служил он церковные службы, исполнял требы, работал в поле и дома как рядовой крестьянин, и разве только иногда мечтал как о венце своего существования — получении священнического места в Бремболе, — в общем же стал доволен всем окружающим. Но такое настроение время от времени нарушалось различными неприятностями со стороны настоятеля Семена Миронова. Последнему теперь было за шестьдесят лет. Происходя из другого священнического рода, издавна также служившего в Бремболе, он не всегда дружелюбно относился к дьякону и видел в нем естественного конкурента как по отношению к себе, так в особенности к своему зятю Ивану Федорову. Но даже и помимо этого, по своему характеру он был человек тяжелый и несносный. В молодости остряк, шутник и не дурак выпить, теперь он был бесцеремонным стариком, с циническими шутками на устах, вечно под хмельком. Прихожане дали ему характерное прозвище «Стукало», свидетельствующее о его драчливых наклонностях и о полном отсутствии уважения к нему с их стороны. Теперь многое или даже почти все забыто, чем он снискал такое отношение. Но и то, что сохранилось, характеризует его в достаточной степени.
Передают, что окончив обедню в праздник, с крестом в руках он иногда обращался к своей пастве с таким приветствием: — «Здравствуйте, елдаши, праздника дождавши». А выйдя из церкви и направляясь после праздничной литургии домой, притопывая распевал: — «А мы напьемся, мы у…ся, пусть нам люди дивуются: знать
было пито без хитрости».
Чем старее становился Семен Стукало, тем более терял чувство меры в разных сальностях; тоже нужно сказать и о его склонности к напиткам. Этот обычный порок нашего духовенства под старость настолько стал его одолевать, что иногда к церковным службам и разным требам он являлся совершенно в невозможном виде. Отправляя их в состоянии опьянения, Стукало допускал временами непозволительные непристойности. Ему, например, ничего не стоило во время крестного хода в облачении отправлять естественные потребности; при чем не только не имелось в виду как-нибудь замаскировать это, а наоборот подчеркивалось: он выбирал для этой цели возвышенность, раз даже залез на омет, где и восседал при всем честном народе.
Несмотря на близость архиерейского дома, такое поведение попа Семена не было известно духовным властям. Очевидно само население не особенно возмущалось им, или вернее говоря, то было в духе его, считалось просто на-просто крепкой шуткой и потому никаких жалоб в этом отношении не поступало. Но не всегда проходили бесследно для попа Стукало разные другие его деяния. Часть их время от времени становилась известной начальству и тогда они служили предметом разбирательства. В своих объяснениях по поводу разных упущений поп неизменно приплетал дьякона и старался свалить на него свою вину; хотя это не удавалось, но тем не менее заставляло Михаила Михайлова волноваться и обеляться в глазах духовных властей.
Первое такое дело возникло через три года после примирения дьякона с помещиком Редриковым и состояло в том, что поп Семен Миронов повенчал своего приходского крестьянина на чужой жене. Оправдываясь в этом промахе, он уверял начальство, что обыск производил местный дьякон и он один виноват в происшедшем. Между тем, как выяснилось на следствии, никакого оглашения о брачущихся не было и обыск был писан на дому самим священником. После этого он был взят колодником в Переславскую духовную консисторию вместе с повенчанными им и два года находился под запрещением священнослужения.
Перенесенное наказание не отрезвило и не исправило о. Семена. Через несколько времени по снятии запрещения опять возникло дело. На этот раз он вместе с жившим при нем зятем Иваном Федоровым, во время отпевания младенца в церкви избили местного пономаря Степана Иванова. Подтверждая свое прозвище, он так настукал затылок пономарю кулаками и кадилом с горячими углями, что тот был вынужден бежать из церкви.
Когда возникло дело, то пономарь вместе с тем жаловался на священника на утайку им причтовых доходов: «от постных молитв не токмо пономарю, но и дьякону с другими церковниками ничего не дает»; указывал также на необычайную неряшливость священника при богослужении,
доказательством чего выставлял ковшичек, которым вливалось в богослужебные чаши вино.
Показанное в заявлении пономаря все подтвердилось; «ковшичек же по усмотрению Консистории оказался весьма не чист, и полуда вся стаяла, и во оной не точию к таковой святой вещи вино вливать не прилично, но и простое питье из него употреблять гнусно».
Как ни далек от всего этого, по-видимому, был дьякон, но Семен Миронов приплел к нему и его, обвиняя его в свою очередь в присвоении церковных доходов и разных церковных материалов, употребляемых при богослужении. На деле же оказалось, что церковный староста крестьянин д. Короткова Макар Гаврилов, питая особое доверие к дьякону, просил его «иметь в своем бережении покупное им, старостою, вино церковное», чего доверить священнику, в виду его пристрастия к спиртным напиткам, было нельзя. Очевидно, не всегда являясь к церковным службам, староста оставлял ему также небольшое число свеч. Из этого запаса, «из свеч по малому числу и из вина для священнослужения он, Михаил Михайлов, отдавал священнику по ковшичку». Священнику, конечно, это было неприятно и обидно. Свое неудовольствие на это и вылил в доносе на дьякона.
Дело окончилось тем, что на Семена Миронова была наложена епархиальною властью епитимия в триста поклонов.
В 1771 г. ему было 72 года; теперь он был дряхлый и совершенно опустившийся старик, меньше всего заботившийся о службе и вверенном ему храме. Несмотря на то, что последний был выстроен только 65 лет тому назад, пришел в невозможное состояние. По своей архитектуре это был небольшой каменный храм в стиле «русского» барокко, состоявший из теплой и холодной церквей и двухъярусной колокольни. Построен он был местным помещиком Алексеем Ивановичем Яновым, царским стольником, в 1706 г. Из церковного причта особое старание при постройке и украшении храма принимал отец Семена Миронова, дьякон Мирон Леонтьев; он же ездил в Москву за антиминсом для новой церкви. То, что созидал отец, сын его в течение своего долголетнего священствования привел в удивительное запустение. По отзыву Переславского соборного протопопа «в придельной церкви пр. Илии на престоле полотнянный антиминс весь заплесневел, местами прогнил, а все то учинено от небрежения священника Семена Миронова; у леваго клироса образ пр. Илии, да вверху на стене образ Спаса, по обою сторону апостольския и вверху пророческия ветхи, в олтаре вверху по своду многое число разселин и кирпичи уже к падению склонны, отчего и служение в церкви производить небезопасно»... «На оной же церкви пониже креста на главе явилось многое число птичьих гнезд».
Мало того, вопреки постановлению Московского собора 1666 — 67 гг. и царскому указу Петра Великого 1723 г., в трапезной церкви по старине существовали полки, на которые прихожане приносили и ставили свои образа. Сущность этого обычая хорошо описана в постановлениях помянутого собора: «Вообычаися зде неблаголепно, — говорится там, — еже прихожаном иконы своя домашния во церкви приносити и всякого чина кроме (т.е. бесчинно), иде же кто хочет, поставляти, не согласився и со священником, чесо ради своры и прения, пачеже и вражды обыкоша бывати. Ктому, яко свещи всяк пред своею иконою поставляет небрегомым сущим местным иконам олтарным. И всяк своей иконе моляся на различныя страны покланяются. И тако велие во церкви смятение и неблагочиние бывает... Еще же овогда тыя святыя иконы в церковь приносят, овогда же износят, наипаче во светлые дни Воскресения Христова, обнажающе храм Божий красоты его, еже все есть нелепо». Нельзя не согласиться, что этот обычай вносил удивительный беспорядок в церковные службы: люди стояли спинами друг к другу, к алтарным иконам, каждый молился своему образу, спорил с соседом из-за места своей иконы и т. д.
Но Семен Миронов так сжился с этим неблагочинием церковной службы, что когда протопоп предложил ему полки выломать и образа вынести вон или же поставить в иконостас, сказал ему: «из церкви полок не выломаю и мирских образов вон не вынесу и тебя в том не слушаю». Началось дело, осложнившееся жалобой дьякона Михаила Михайлова и пономаря Ивана Степанова, в которой они обвиняли своего настоятеля в том, что в прошлом году (1770 г.) он повенчал 18 свадеб, а в обыск занес только 13, остальные 5 венчаны без обысков. Когда ему стали они говорить об этом, тот рассердился и кричал: «Подите в консисторию и донесите на меня, я ж никого не боюсь и на вас не тяжу, сам большой». «Обыски пишет — говорили жалобщики — сам в доме своем тогда, когда надлежит подавать метрическую табель, а не прежде венчания приходских людей в церкви, не имеют ли между собою родства не спрашивает, а венчает самовольством своим».
При дознании все это подтвердилось. Приняв во внимание прежние проступки Семена Миронова. Переславская консистория составила следующее постановление: «Не повелено ли будет онаго священника Семена Миронова, яко вдоваго и бездетнаго и нерадиваго в своем звании, как и прежде уже за венчание незаконнаго брака оштрафован был, а ныне многие браки, в том числе один с солдаткою по его велению без обыску венчан, определить на жительство в Николаевский монастырь, антиминс же и ветхие образа отобрать для хранения в домовую (епархиальную) ризницу, и доколе прихожане церковной ветхости не возобновят, новаго антиминса не выдавать, чтоб в оной придельной церкви служения отправляемо не было, мирские ж образа велеть вынести непременно, и ежели не вынесут, то за силу 723 г. указа отобрать оныя в церковь, и поставить порядочно и по приличию».
Епископ Переславский Геннадий это постановление утвердил и Семен Миронов оказался отрешенным от должности. Когда его отправили в Никольский Переславский монастырь, то игумен не знал как от него отделаться и просил консисторию освободить его от такого бесполезного члена: «Семен Миронов, — доносил он, — за старостью и дряхлостью как очередного служения, так и псалмочтения за маловидением глазами исправлять не может, почему его, священника, в реченном монастыре содержать одеждою и довольствовать туне нечем». После этого вышло распоряжение от епархиального начальства, чтобы вместо монастыря «за старостию оставить на пропитании зятя его Ивана Федорова, пономаря в с. Горках, чтоб он в священнослужение и исправление треб не вступался». Теперь дьякон Михаил Михайлов был в праве рассчитывать занять в Большой Бремболе священническое место. Быть может и самую жалобу на настоятеля подавал, имея в виду именно эту цель. Но как ни стар и плох был Семен Миронов, но он был искуснее своего сослуживца; он лучше знал, что и как делается на свете и особенно в духовной консистории. Если Больше-Брембольский дьякон рассчитывал на свою выслугу лет, беспорочную службу, то старый поп надеялся на своих консисторских друзей. И был прав. Священником в Большую Бремболу оказался назначенным из пономарей его зять Иван Федоров. Это была последняя и едва ли не самая крупная неприятность, причиненная попом Семеном своему дьякону. Смерть бывшего настоятеля прервала дальнейшие отношения их, поставив Михаила Михайлова лицом к лицу с его заместителем.
Казалось бы, первой заботой молодого священника должно быть благоустройство Божьего храма, пришедшего при его предшественнике в полуразрушенный вид; но что-то дело не спорилось. Только через три года стало можно просить о выдаче нового антиминса, к каковому времени были устранены все замеченные неисправности. Мирские образа выданы прихожанам, полки выломаны, «разселины зачинены, св. образа возобновлены, токмо погост не огорожен» был.
Целых восемь лет обиженный дьякон прожил без жалоб и суда с своим новым настоятелем, хотя последний отличался неуживчивым и стяжательным характером. Наконец, терпенье его истощилось и он подал преосвященному Феофилакту на Ивана Федорова следующее челобитье: «При Троицкой церкви нахожусь я, поименованный, дьяконом лет более 20 безпорочно, священник же при оной церкви имеется Иван Федоров, который с самого его в означенное село (Б. Бремболу) во священника произведения лет с восемь и по ныне чинит против указнаго повеления ослушание, ибо получаемый на весь комплект того села от приходских людей всякой доход в общую кружку не кладет, а затем еще за подаваемыя, во время служения литургиев на проскамидию для поминовения усопших паметцы, которыя читаемы бывают всеми священнослужителями, означенный священник из них кои читает сам, доход берет себе, и довольствуется оным один, а которыя читаются мною с дьячком и пономарем, то из оных он доход також берет себе священнический, а иногда случаются быть браки, для коих обыски в протчих местах пишут дьяконы, а он писать мне не дает и за них получает за каждой по 10 коп., коими также довольствуется один, а мне как из онаго, так и от читаемых им самим памятцев на диаконскую часть ничего не дает и тем чинит мне нижайшему крайнюю обиду, а по многократным моим у него просьбам он похваляется такими словами: Поди-де проси на меня, а давать онаго никогда не буду».
Владыка очень сурово отнесся к проступку Ивана Федорова, отрешил его от места в с. Большой Бремболе «для пресечения ссор и вражды с дьяконом» и велел искать другое место в епархии. Очевидно, как показывает резолюция еп. Феофилакта, старшие члены причта жили между собою плохо: возможно, что со стороны дьякона проскальзывало в отношениях к священнику затаенное чувство обиды, а последний бесцеремонно кичился своим положением и старался намеренно показать свою власть.
Но вскоре у Ивана Федорова нашлись какие-то заступники, которые так ловко повели дело, что оказался виноватым и дьякон. Может быть по наследству от своего тестя он заимствовал талант обретать друзей в консистории и теперь пустил их в дело. Новая резолюция гласила следующее: «Брембольского священника за его неспокойную жизнь отослать в Кафедральное Духовное Правление в работу на три месяца; а дьякона в Данилов монастырь за ссору на толикое же время на его коште; исправление же приходских треб поручить другому священнику по разсмотрению благочиннаго».
После этого у дьякона пропала вся охота жаловаться на своего настоятеля, или может быть тот стал лучше, только никаких жалоб на него больше не поступало в течение еще 12 лет совместного служения. Так как худой даже мир, лучше доброй ссоры, то эти последние годы службы и жизни Брембольского дьякона мы вправе считать не из плохих.
Если отношения к настоятелю, бывшие почти всю жизнь его камнем испытания, стали более добропорядочными, то в остальном он почитал себя вполне довольным и счастливым человеком. Он крепко верил в благословение игумена Варлаама и последствия его видел воочию. Младенец Устинья, бывшая грудною во время посещения Саровского старца, по его предсказанию, действительно жила, росла и выровнялась в красивую девушку.
На несколько лет моложе ее был сын Иван, также здоровый и бойкий. В своих детях и тихой семейной жизни дьякон находил забвение от огорчений и отдых от тяжелой физической работы, которой в то время повально занималось все сельское духовенство наряду с крестьянством.
Сын Михаила Михайлова по резолюции переславского еп. Феофилакта был взят (в 1779 г.) для обучения в духовную семинарию. Здесь наградили его фамилией и он стал именоваться Иваном Михайловым Садиковым. С успехом переодолел бурсацкую премудрость и стал в своем роду первым школьно-образованным пастырем, чего еще не было в длинном ряде его предков. При жизни отца получил место священника при Переславской Ильинской церкви, а по упразднении в Переславле семинарии занимал вместе с тем должность учителя духовного училища (в 1791 г.).
Устинья Михайловна еще раньше того была выдана замуж за Ивана Никитича Новлянского (Троицкого). В 1792 году через четыре года по упразднении переславской епархии Михаил Михаилович не задолго до смерти передал ему свое дьяконское место в Бремболе. Молодой дьякон
оказался счастливее своего тестя: по смерти священника Ивана Федорова занял его место.
С тех пор (1801 г.), по женской линия священническое место в Большой Бремболе передается из поколения в поколение. Фамильная икона Смоленской Божией Матери неизменно по завету иеромонаха Варлаама находится в благословенном им доме, поступая в наследие от матери к дочери. Скоро будет двести лет со времени написания образа и свыше полтараста лет со времени нахождения его в Бремболе. Ежегодно перед этою святынею на 28 июля, накануне дня празднования Одигитрии, совершается по традиции всенощное богослужение на дому. Им отмечается этот день, как родовой праздник в семье священника, напоминающий последнему о том особо-крепком союзе его с местом служения, связующим звеном, с которым служит Смоленская икона и соединяемое с ней семейное предание. До сего времени эта связь была крепка, все Б. Брембольские священники, начиная с Ивана Никитича, оставались верны старинной традиции, не смотря на то, что Брембольский приход сам по себе не представляет чего-либо интересного в доходном отношении и было немало невзгод и неприятностей в жизни некоторых из них, что настойчиво звало их вон отсюда. Тем не менее, начав здесь свою службу, они исполняли ее, как умели, всю жизнь и передав место зятьям, умирали здесь же. В этой традиции, в этой верности своему «родовому месту» есть особый смысл и значение. Будет жаль, если эта связь нарушится!..
М.И. Смирнов.
Город Переславль-Залесский
Переславский уездCopyright © 2015 Любовь безусловная
|
