ВЛАДИМИР СОЛОУХИН: ПУТЬ К ПРАВОСЛАВИЮ Любовь ФОМИНЦЕВА. ВЛАДИМИР СОЛОУХИН: ПУТЬ К ПРАВОСЛАВИЮ
Как важно, как нужно, как хочется
оставить после себя добрый след
в человеческом сердце!
И как это не просто...
Владимир Солоухин
Когда осмысливаешь такую крупномасштабную личность, как Владимир Алексеевич Солоухин, то уподобляешься зрителю перед огромным живописным полотном. То хочется подойти поближе, вглядеться в его мазок — слово, то отойти подальше и издалека оценить созданное им.
Начало и конец земной юдоли писателя находятся как бы в драгоценной раме православного вероисповедания. Исконно крестьянская вера в Бога была воспитана в детские годы его матерью, мудрой женщиной Степанидой Ивановной. Отпевали Владимира Алексеевича в еще незаконченном храме Христа Спасителя в Москве. Надгробное слово произнес патриарх Московский и Всея Руси Алексий II, что является большой честью мирянина Владимира.
Борьбу с общечеловеческими, то есть интернациональными, то есть с западными, ценностями он начат: еще лет пятьдесят назад, опубликовав свои работы о родной земле — «Владимирские проселки», «Капля росы» и другие.
Помнится его выступление после посещения Германии, где он некоторое время находился в отеле один, без внимания журналистов, якобы не знавших, что про него написать. Один даже сказал:
— Вот если бы вы ложки серебряные в ресторане украли...
— Помилуйте, — так и слышится рокочущий голос Солоухина,— да зачем мне, русскому писателю, ложки воровать?
Вот она — прелюдия сегодняшних дней!
В «Письмах из Русского музея» автор уже тогда (1966) рассмотрел американский образ действий: выставка «Архитектура США» подняла на ноги весь Петербург, а хвалиться-то, собственно говоря, было нечем. Но «как было поставлено дело», замечает писатель, реклама повсюду, турникеты перед входом, организованная очередь желающих попасть.
«Эх, нам бы подлинные жемчужины русской архитектуры так пропагандировать!» — вздыхает писатель.
...Как же все-таки из обыкновенного деревенского парнишки вырос русский писатель, спокойно и твердо умеющий отстаивать свой взгляд на мир, где бы он ни находился, в какой бы стране ни побывал. Усвоив все хорошее, что мог дать ему Запад, Солоухин остался русским человеком со всеми его лучшими качествами. И в этом, на мой взгляд, его главная заслуга.
Внешний облик писателя был уже визитной карточкой русского человека — высокий, крепко сколоченный, с широкими развернутыми плечами, круглоголовый, скажем по-есенински «белёсый», — всем видом своим он сразу как бы говорил аудитории, что не просто явился в этот мир, в «его минуты роковые», но хочет, должен, имеет право сказать что-то свое об этом мире. «Породистый блондин», — обратили бы на него внимание доброжелатели в Европе. «Мужиковатый паря, — сразу же взвилась доморощенная псевдоинтеллигентная оппозиция, — как он на «о» ворочает, слушать невозможно».
Да, окающий, сочный, неповторимый выговор его, уверенный тон речи, размышляющей, ищущей выразить мысль все точнее и точнее прямо на наших глазах, привлекал слушателей на творческих встречах с писателем (не то, что современно-бездушное стрекотанье теледикторов).
В «Письмах из Русского музея» Солоухин прозорливо замечает о сегодняшних наших днях: «Хорошим гоном сделалось все бранить, над всем подсмеиваться и плохим тоном стало что-либо утверждать, а тем более (Боже сохрани!) возводить в идеал».
Писатель, как и положено писателю, опережал своё время, и в творческом плане это прекрасно. Но в житийно-бытовом это опережение часто выходило ему боком, дорого обходилось.
Скажем, даже мое поколение литераторов, которым сейчас за шестьдесят, с трудом воспринимало его злополучный перстень с изображением Николая II. Кто мог тогда предположить, что к 2001 году многие из нас духовно прозреют, протрут свои духовные очи... и увидят вместо Николая кровавого — канонизацию царя Николая-мученика! Вместе с сонмом погибших в годы большевистского режима.
Еще пример. Договорившись по телефону о встрече с музейщиками, Владимир Алексеевич ждал их в условленное время и хотел предстать в русской косоворотке. А гости явились раньше договоренного часа, и писатель вслух (!) сожалел, что не успел переодеться. «Позирует, выпендривается», — заключили суровые дамы из музея. А то, что даже в одежде Солоухин хотел подчеркнуть верность родной земле, — не доходило.
В заданный теоретиками марксизма-ленинизма портрет интернационального советского литератора Владимир Алексеевич не умещался. Он был русским писателем, имел роскошь мыслить по-русски, говорить на русском языке, не смущаясь своего окающего выговора: каким родился, таким и пригодился.
Однако мало русским родиться, сказал кто-то из великих, надо им стать, суметь «выделать» из себя русского человека. А как выделывать-то? Кожу, понятно, мнут, дубасят, полощут... а человека? Мять обстоятельствами и делом, которому он служит. Покаянием полоскать свои грешки, грехи и грешищи... Как это делали наши классики — художники и литераторы. Как делал Пушкин в последние три дня жизни. Как делал Лермонтов, написавший «Демона», а в небесах-то видевший Бога... Как делал Достоевский, помните, на вопрос, с кем ты — с истиной или со Христом, — ответивший в том смысле, что лучше уж он останется со Христом, чем с истиной.
Как делал Лев Толстой, в последние дни жизни устремившийся в Оптину пустынь, но не успевший туда дойти, вернее, не допущенный туда его окружением или... самим Господом!
Так как же все-таки сделаться русским человеком? Солоухин ранее других в своем поколении понял роль православия. У нас нет причин отказываться от веры своих предков. Больше тысячи лет, если взять с 98 года, они строили русское государство, и неплохо получилось к 1913 году, несмотря на большой путь скорбей, испытаний, начиная с 1238 года, с татаро-монгольского нашествия. Татар, монголов, поляков, французов, немцев, шведов, турок — отбили и переварили! Неужто и новейший общечеловеческий, то бишь американский, порядок не переломим? Ну почему, Господи, России достается самое трудное на свете?!
Казалось бы, Володе Солоухину легко было «выделать» из себя русского человека. Корни — деревенские, крестьянские. Семья верующая. Но на самом деле все не так просто.
Да, в первый период его жизни (4-10) лет, назовем его отроческим, — мать Степанида Ивановна посеяла в сердце сына горчичное зернышко веры в Бога.
Послушаем и мы первый урок сыну, как жить на земле, из книги «Смех за левым плечом»: «У тебя, — говорила она, — где бы ты ни был и что бы ты ни делал, всегда за правым плечом стоит ангел, а за левым плечом — сатана — (она называла его лукавый). — Они видят все, что ты делаешь, и даже знают о том, что ты думаешь. И вот если ты сделаешь что-нибудь хорошее, доброе... ну, там заступишься за того, кого обижают, подашь милостыню, поможешь отцу с матерью, накормишь кошку, перекрестишься на ночь — ангел за правым плечом радуется и улыбается, а лукавый морщится и корчится, словно его поджаривают. Если же ты сделаешь дурное: обидишь девочку или старушку, и вообще того, кто слабее тебя, если огорчишь отца с матерью, будешь лениться, мучить котенка, то ангел за правым плечом будет горько плакать, а лукавый злорадствовать и смеяться».
Само собой, после таких напутствий матери мальчик решает делать в жизни только хорошее, и снова спокойный и точный совет матери:
«Не зарекайся. Жизнь длинная. Лукавый соблазнитель всегда рядом с тобой, постоянно будет тебе на ухо дурные советы нашептывать. Нет-нет да и поддашься ему. Обидишь кого-нибудь, поленишься что-нибудь сделать, не приведи Господи, неправду скажешь, обманешь, не приведи Господи, чужое возьмешь, ударишь кого-нибудь, да хоть бы и кошку... да мало ли в жизни будет дурного и злого... И вот как ты предстанешь перед Страшным судом, как будут тебя за разные плохие дела судить, так Господь-то тебе улыбнется и скажет: «Этого мальчика я знаю. Когда я голодным был, он мне хлебца дал; когда я жаждал, он мне водички дал; когда меня обижали, он за меня заступился; когда я в реке тонул, он мне руку подал; когда тяжелую ношу тащил, он мне помог; когда я падал, он меня поддержал... Это хороший мальчик, место ему в раю».
Советы, наставления, тихие слова матери совместные моления с ней отложились в сердце ребенка на всю жизнь.
К тому же и образный ряд запечатлелся в памяти отрока в виде старинных открыток на библейские сюжеты.
Итак, с четырех до восьми-десяти лет, — подводит итог писатель этому важнейшему периоду в жизни человека, — «Никаких сомнений в достоверности всего происходившего на библейской земле в библейские времена и всего происходившего с Иисусом Христом у меня не было. Не только сомнений, но и тени сомнений».
А вот и еще одно, первое упоминание имени Господня, когда писатель говорит о своем «досемилетнем» восприятии мира, о впечатлениях до школы и до коллективизации: «Главные впечатления шли тогда, видимо, через дом, через домашний уклад! Главное тут было не в деталях и фактах, а в ощущении благополучия, тепла, света, семьи, счастья, Бога...».
На страницах этой же книги читаем важное признание писателя:
«Церковь-то, конечно, на тяжелом замке, и в нее никак невозможно было бы войти, да ведь и страшно должно было бы быть мальчонке ночью в церкви, а меня — неудержимо тянуло. Мне казалось, что там внутри ночной церкви меня кто-то очень любит и очень ждет».
Как же далее росло зернышко веры в сердце мальчика? Да никак! Володя пошел в советскую школу в 1931 году, когда, по словам поэта Сергея Есенина, «накопытили и пропали под дьявольский свист». В школе он узнал (не почувствовал, не убедился, а именно узнал), что Бога нет, что заповеди Божии якобы надо откинуть в сторону, что жить надо по-иному... Но как?
Отец, мать, дед вроде бы не препятствовали интернациональному воспитанию в школе. Старший брат Николай даже записался в кружок воинствующих безбожников и попытался однажды отнести иконы на чердак, но у деда Алексея Дмитриевича и у отца писателя Алексея Алексеевича «не очень-то повоюешь».
Являя читателям русский образ мышления, Солоухин становится и ярчайшим его представителем. То есть правдивость, искренность, исповедальный характер звучат на страницах его произведений. Даже если то, что он рассказывает читателю, не в его пользу. Где тут позирование, где «демонстрация себя любимого», когда вся душа нараспашку со всеми болями и ушибами.
Все хорошее о себе и все плохое о себе он сказал. Тем самым как бы призывая и читателя проанализировать свою жизнь, заглянуть в свое сердце.
В рассказе «Ножичек с костяной ручкой» это запечатлено особенно выразительно. На двух-трех страничках описана сложнейшая психологическая драма ребенка, запомнившаяся ему на всю жизнь.
Евангельское «не осуди» он не просто узнал или понял (умом), но его прочувствовал всей душой, всем сердцем, всеми клеточками пусть еще не взрослого, но уже Человека! Рассказ «Мститель» тоже подтверждает сильнейшую борьбу чувств в постижении евангельского правила — прости, смирись, забудь обиду. Лучшее лекарство от обиды — прощение. Однако как трудно бывает «проглотить» обиду, читатель видит в этом рассказе.
Промысел Божий хранил Володю Солоухина, когда читатели еще о нем и не знали.
Из рассказа «Каравай заварного хлеба» узнаем — мог замерзнуть, но жив!
Из рассказа «Мошенники» ясно, что писатель со товарищи вполне мог попасть в тюрьму, но ... люди добрые пожалели! Вот он, Промысел!
А от фронта кто его спас? Интеллигентный старичок-профессор. А кто он? Никаких следов. Может быть, сам Николай Чудотворец хранил юношу по молитвам матери?
Скорбные удары судьбы в первой половине жизни писателя звучат пока как бы приглушенно, как в пятой симфонии Бетховена. Гроза еще где-то там, еще не прямо над тобой, человек!
Учеба в авиамеханическом техникуме (1938-1941 гг.), служба в армии (1942-1946 гг.), поступление в Литературный институт со стихотворением «Хлеб», окончание института — обычная биография литератора. Затем семь лет Солоухин работает в журнале «Огонек» разъездным корреспондентом. В это время идет становление его профессионализма как поэта, готовится сборник стихов.
Это важный период выработки своего, солоухинского, взгляда на нашу действительность. Знание классической литературы — это хорошо, помнится, подчеркивал во время творческих встреч писатель. Знать обо всем лучшем в стране — тоже хорошо, — но писатель постепенно приходит к выводу, что нельзя на мир смотреть только «огоньковскими глазами».
Так рождается мысль о пешем путешествии по родной земле, идет большая внутренняя работа над собой по подготовке к этому путешествию (изучение истории, географии населенных пунктов на земле Владимирской).
В 1957 году «Владимирские проселки» уже реальная книга. Реакция читателей заставляет писателя задуматься — тысячи откликов, мешки писем со всех концов земли Русской. Вот это да! Так о чем же должен писать автор? О чем-то своем, наболевшем или только о чем-то оригинальном, необыкновенном?
Пришел первый успех. Солоухину — 33 года. Возраст Христа! Нужен был поступок, который определит дальнейшую жизнь. Витязь оказался на распутье... Те литераторы, которым дано поменьше, могли бы остальную жизнь прокрутиться в вихре первого успеха (так и бывало!): вот, мол, я, написал «Владимирские проселки»! Некоторые читатели и писатели — друзья подталкивали Солоухина к продолжению «проселков».
Однако писатель устоял от этого соблазна. Но теперь-то, теперь о чем писать? Появляются рассказы — теплые, душевные, о людях хороших. Но нового «ударного» произведения пока нет. Как писал П.П. Ершов: «Скоро сказка говорится, дело мешкотно творится». Писатель как бы уходит в тень, внутренне наращивая свой культурный потенциал.
Разве прослушана вся классическая музыка? Глинка, Чайковский, Мусоргский... Что такое национальная русская опера? А итальянец Верди? Почему у англичан и американцев нет своих значительных оперных композиторов?
Кто такие — князь Андрей Боголюбский, заказавший икону «Боголюбивая» в XII веке; иконописец Андрей Рублев; художники — Михаил Нестеров, Александр Иванов, Виктор Васнецов, Василий Суриков — разве можно считать себя русским человеком и ни разу в жизни не видеть их подлинные полотна?
Разве может считать себя мыслящим существом человек, не зная своих святых (Бориса и Глеба, Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского и других); не зная своих героев — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова, Георгия Жукова?
Так появляются в 1966 году «Письма из Русского музея». Русскую тему Солоухин поднял в те времена один из первых, и в этом его великая заслуга! Выход «писем» прозвучал в тот год как гром среди интернационального неба, нависшего над Россией грозовой тучей.
Интер-пресса закудахтала про то, что не тем, мол, занялся писатель, не его это дело при живопись писать.
Пошли разгромные рецензии. Одна так и называлась «Поспешая на «Стрелу», где имелся в виду поезд Петербург-Москва под названием «Красная стрела». Мол, мимоходом, ни во что не вникая, тонкостей ему не дано уловить, а бухнул про уникальное собрание свое непросвещенное мнение.
Только подзатихли споры вокруг «Писем» — и снова артиллерийский залп по нашей милой российской действительности — 1969 год, «Черные доски». Нашел о чем написать! О разрушенных церквях и монастырях, о порубленных иконах!
Верующий люд сочувственно отнесся к «Черным доскам». Верили и знали на практике, кто икону, церковь порушит, колокол сбросит, долго не живет: на святое руку поднимать не стоит.
Дальше — больше. Опять этот «возмутитель спокойствия» Солоухин пишет рассказы — «Тары-бары» и «Похороны Степаниды Ивановны», и опять действие происходит на земле Владимирской. Стало быть, ответственность несет обком КПСС — ох уж этот Солоухин! Писал бы, как Сергей Константинович Никитин, все лирическое и прекрасное о нашей земле и хорошо бы было, а этот крикун за социальные условия цепляется. Мать, видите ли, ему «по-человечески» похоронить не дают... со священником! И невдомек было гонителям, что не хотела душа русской крестьянки гремящего оркестра, а требовала тихих слов сочувствия и молитв, отлитых тысячелетней православной культурой на Руси.
Помнится, меня поразил рассказ «Ледяные вершины человечества», опубликованный в 1966 году, время хрущевских гонений на православие. Тогда с трибуны говорили, что в России полно недостатков потому... что слишком много земли занимают... кладбища! И вот появляется солоухинский рассказ не рассказ, а так, зарисовка настроения и раздумий. Событий-то никаких — идет старушка на кладбище навестить могилку безвременно ушедшего из жизни сына. Автор оказывается немым свидетелем ее воображаемого разговора с сыном. Поговорив с сыном, старушка переходит, как пишет Солоухин, к «иному собеседнику»:
«Господи! Прости ты его окаянного. Прости ты его, дурака неразумного, сгоряча он все это наделал. Господи, дай ему хоть какое-нибудь местечко. Пусти ты его хоть с краешку. Прикажи кому-нибудь — пусть подвинутся, ...и присядет он с самого краешка, мешать никому не будет. Было бы ему тепло и светло. Было бы ему сухо, окаянному».
«Не успокоившись, — пишет Солоухин, — на хлопоты перед самим, мать решила поговорить с другой матерью, думая, что женщина женщину поймет скорее и лучше.
— Матушка, заступница наша, куда идти, кому пожаловаться? Или ты не знаешь, каково хоронить последнего сына? Или ты не лила материнских слез? Как станут определять моего окаянного — направо ему идти или налево, как начнут его толкать в котлы кипящие, во тьму вечную, замолви ты свое материнское словечко. Человек он тихий и добрый. Курицы бессловесной не обидит, гулящую кошку и ту накормит. Пустите его хоть с краешку, дайте ему хоть плохонькое местечко. А мастер он на все руки: и топорком подтесать, и рубанком подстругать, и гвоздь забить, и дров нарубить. Матушка-заступница, ни о чем не прошу — замолви перед судьями тихое словечко».
На творческой встрече мне довелось слышать комментарий к этому рассказу самого писателя. Он говорил в том смысле, что мог бы, конечно, выйти из сосенок, где отдыхал, мог бы, конечно, убеждать старушку, что, мол, нет тут никакого твоего Васи, нет тут и матушки-заступницы, нет и самого Спасителя, — но писатель это не сделал. Внутреннее чувство деликатности подсказало ему линию поведения — для старушки-то они есть, существуют наяву. Значит, — делает вывод писатель, — там, где были бессильны атомная физика, нейрохирургия и кибернетика, нужнее всего оказалась ее слепая, темная вера?»
Да, в 1966 году в «сплошной лихорадке буден» вера в Бога и у самого писателя еще скрыта в глубине сердца за семью замками. О вере просто не принято было даже говорить.
Рассказ «Грабеж» опубликован в 1975 году. С православных позиций он весьма показателен: в мыслях трое коллекционеров должны были провести благостный день, но в реальности вышло по-другому. Евангельское «не укради» они нарушили, пусть взяли и никчемные вещи. Без спроса. В церкви. И весь день стал для них нравственным (Господним!) уроком. Не твое — не бери, положи на место.
Так исподволь приближается Солоухин к важному мировоззренческому моменту: с кем он — с Богом или темными силами?
В повести «Приговор» писатель подходит к главному вопросу для себя и для любого человека — зачем он живет? Откуда пришел? Когда и почему ему придется покинуть эту тяжелую, но прекрасную (другой не будет) земную юдоль?
Как бы мы, читатели, ни отделяли лирическое «я» Солоухина от самого писателя, — эта повесть про него самого. В ней Солоухин сам себе собственно и диагноз поставил. Это потом врачи на анализах и цифрах его подтвердили, а сперва-то...
«Владимир Алексеевич, — говорит Солоухину профессор, — что я слышал? Вы... будто бы высказали мысль, что рак не есть болезнь легких, печени, кожи, желудка, но что это есть болезнь всего организма. То есть болен сам организм. А уж где проявится эта болезнь,
— ... дело десятое».
Или еще цитата:
«Вдруг с отчетливой и беспощадной ясностью я понял, пока шел от докторского кабинета до раздевалки, что моя жизнь до посещения врача и моя жизнь после посещения врача — это уже две разные жизни, с самыми разными законами, с разным течением времени, с разными понятиями о том, что важно, а что неважно...».
И тут начинается беспощадная исповедь писателя перед самим собой.
Грехи свои он перечисляет таким образом — «прозаседал, прогулял, прообедал, проболтал на собраниях, просуетился, растряс».
Наступает момент духовного прозрения писателя:
«Ты должен был погибнуть осенью сорок второго вместе со своими сверстниками Валькой Грубовым, Борькой Грубовым, Серегой Черновым, Борисом Московкиным, Иваном Куниным... Теперь посчитай, сколько же тебе было дано... Больше тридцати лет».
— Кое-что я все же успел. Я ведь не был лежебокой и лодырем. Я написал много книг. Из деревенского мальчика я сделался московским писателем. Мои книги издают за границей. Думаете, легко и просто олепинскому мальчишке...
— От тебя ждали большего, — корит писателя беспощадный внутренний голос, — и у тебя были возможности.
— Какие возможности? Если бы вы знали превходящие обстоятельства.
— Ты был жив — вот условие. Раз ты был жив, значит, мог. Только смерть отнимает возможности.
— Хорошо, виновен. Но зачем так рано?
— Не рано и не поздно. Сколько тебе? Почти пятьдесят? Конечно, можно скрипеть до преклонного возраста. Но ведь многие умерли моложе тебя. Не будем заниматься миллионами. Возьмем известные имена. Пушкин — 37, Байрон — 36, Лермонтов — 27, Маяковский — 36, Есенин — 30, Белинский — 37, Блок — 40, Никитин — 37, Писарев — 27, Петефи — 26, Христо — 28, Добролюбов — 25, Гоголь — 42, Джек Лондон — 40, Грибоедов — 34, Мопассан — 43, Чехов — 44, Данте, наконец, — 56 лет...
— Наполеон успел уже к твоему возрасту если не совсем, то почти отбыть свой земной срок. Так что жаловаться тебе нельзя.
— Я и не жалуюсь, — отвечает Солоухин. — Но не слишком ли жестокий способ? Если бы сразу... Сердечно-сосудистая...»
Кружась еще по инерции «в вихре» светской жизни, Солоухин после «приговора» все- таки меняет образ своего бытия. Так после признания грехов и самоанализа становится яснее ему самому, чем надо заниматься писателю. Известно, что в последние дни жизни писатель исповедался и причастился Святых Христовых тайн. В этот период, назовем его условно «храмоспасительным» (это примерно с 1985 по 1997 год) одна за другой появляются фундаментальные книги писателя — «Соленое озеро», «Последняя ступень», «При свете дня», «Чаша», которые могут стать предметом отдельного анализа. Без прочтения этих работ, по-моему, не может состояться у человека русский образ мышления. Без них точно не состоится. Но, конечно, не только без них. Пробуждение русского национального самосознания для поколения 20-летних идет, без сомнения, через книги Солоухина.
Участие в возрождении Храма Христа Спасителя (был председателем комитета по восстановлению храма) и стало возвращением верующего (внутренне) сына православной церкви на круги своя. Участие в воссоздании этого великолепного памятника и есть его покаяние делом.
В моем личном синодике вслед за усопшими владимирскими писателями Сергеем (Никитиным), Лариным Сергеем и другими стоит имя Александра (Пушкина) и Владимира (Солоухина).
Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Владимира и прости ему вся согрешения вольные и невольные... Он пел свое многострадальное Отечество, был любящим сыном своего Алепино и своей большой Родины — России.
Прости его, Господи! И сотвори вечную память о нем. Имя Владимира Алексеевича Солоухина должно быть почитаемо вместе с классиками нашей литературы.
— А докуда вечная память? — спросит иной любознательный читатель.
— Пока Русь стоит.УХАБЫ НА ДОРОГАХ Антонина Атабекова. За всё благодарю. 2008
Я не могу сказать, что была в близком знакомстве с Владимиром Солоухиным, но мы знали друг о друге, несколько раз встречались. В бытность мою редактором «Сталинской смены» он появлялся в нашей редакции, очень по-доброму относился и к газете, и к её коллективу.
Случай дал возможность ближе прикоснуться к судьбе писателя. А дело было так. От Сергея Никитина мне было известно, что они с Солоухиным давно были одержимы мечтой совершить путешествие по родным местам. Но за делами, за житейской суетой её осуществление всё откладывалось и откладывалось. Наконец, Солоухин назначает время, но Никитину оно никак не подходило. Опять дело уходило из-под ног. Однако Солоухин решил не отступать и задуманное осуществить, взяв в попутчики свою жену Розу Лаврентьевну.
И поход состоялся. Впечатления воплотились в очерках.
В сентябрьской и октябрьской книжках журнала «Новый мир» за 1957 год было опубликовано новое произведение Владимира Солоухина «Владимирские просёлки».
Следует заметить, что отношение к автору в литературно-журналистских кругах областного центра было одновременно простым как к своему, как к земляку, но в то же время - и как к знаменитому, известному, правда, к тому времени больше как поэт - отнюдь не панибратским, Нам, молодым журналистам, в его новом произведении льстило то, как он возвеличил свою малую родину, свою владимирскую землю. Сделав нас, её жителей, сопричастными ко всем её болям и радостям, к её красотам и исторической значимости.
Понятно, что газеты - партийная «Призыв» и молодёжная «Комсомольская искра» (тогда в областном центре издавалось только две газеты, не считая заводских многотиражек) - не могли это событие обойти молчанием.
Первым на «Владимирские просёлки» откликнулся «Призыв». По старшинству ему так и положено. 9 января 1958 г. в рубрике «Критика и библиография» появляется статья Николая Васильевича Королькова, работавшего тогда референтом общества «Знание», очень уважаемого и эрудированного человека, ставшего впоследствии доктором исторических наук, профессором Владимирского педагогического университета.
«В очерках всё по-своему волнует... Это умный рассказ о простых советских людях, об их чувствах и заботах, о том, как складывается сейчас жизнь колхозной деревни», - писал автор статьи.
В соответствии с существующими стандартами обычных критических заметок он называет как достоинства, так и слабые стороны очерков. Среди достоинств Н.В. Корольков отмечает лирические страницы о лесных дорогах и тропинках, светлых речушках, о цветении и благоухании многотравья, о свежих утрах с изумрудными росами. Вместе с этим, автором замечено также, что о людях и делах, совершаемых ими, говорится вскользь, между прочим. Кажется, всё так, всё правильно. Оказалось же всё не так и всё неправильно!
Не прошло и трёх дней, как в «Призыве» (12 января) появляется новый материал, посвящённый «Просёлкам». «По поводу одной рецензии» - так он назывался. Конструктор ВТЗ им. Жданова В. Емелин провозглашал истину о том, что критик, берясь за разбор художественного произведения, возлагает на себя ответственную задачу: правильно ориентировать читателя, помочь ему разобраться в том или ином произведении. И В. Емелин в отличие от Н. Королькова считает, что делает это куда успешнее. Он замечает, что у В. Солоухина все «второстепенные, малозначительные наблюдения выступают на первый план». А это неправильно. На первом плане «должны стоять люди с их повседневными заботами, интересами, нуждами», и вообще В. Солоухин «мало и невыразительно говорит о героике наших трудовых будней, о делах передовых колхозов». И досталось же Н. Королькову вкупе с писателем за свои «промахи», за то, что не смог разглядеть отсутствие кипучей жизни на владимирских просёлках, и «промахи эти - не частности, а носят общий характер». «Талантливому очеркисту (не поэту, не писателю!) В. Солоухину следовало прямо сказать о недостатках его произведения. Это поможет ему в дальнейшей работе», - замечает новоявленный критик. - Читатели ждут от наших писателей произведений, правдиво и красочно рисующих жизнь советского человека».
Ни больше ни меньше!
Что же случилось? Почему газета как небезызвестная унтер-офицерская вдова сама себя высекла?
А случилось вот что. Когда солоухинское произведение прочитали в наших местных высших кругах, то возмутились: да ведь в нём крамола, искажение действительности! Партийные боссы не заметили ни поэтических красот произведения, ни его новаторства, ни великолепного языка, но увидели тёмные пятна, отчего и пришли в негодование. Ну, как же! Ведь писатель заметил, как перновская крестьянка разбавленным молоком торгует, а продавец сельской лавки продавал муку по им придуманным завышенным ценам, за что и угодил за решётку, а ещё взял на заметку кольчугинских руководителей за их пристрастие к «зелёному змию». Да мало ли таких чёрных пятен! И в это время партийная газета выступает с восхваляющей рецензией! Призвать пред светлы очи Тяпкина-Ляпкина. Н. Королькову - разнос: надо знать, кому воспевать дифирамбы. Указание «Призыву»: немедленно дать опровержение, да чтоб оно исходило «от народа», из рабочего коллектива. Услужливые призывские журналисты помогают Емелину. Вроде бы всё удалось притушить и поставить на место.
Но не тут-то было! Ещё через три дня (15 января) выходит очередной номер «Комсомольской искры» со статьёй внештатного корреспондента Павла Хмелевского из Струнина. В рубрике «Читатели о книгах» автор с радостью и восторгом пишет о произведении В. Солоухина, глубоко тронувшем его душу: «Много хороших, умных, талантливых людей нашёл Солоухин на нашей владимирской земле, но не прошёл он мимо людей другого сорта: лодырей, корыстолюбцев, чёрствых бюрократов»... «У Солоухина проницательное зрение, чуткий писательский слух, глубокая интуиция. Он не только видит, слышит, понимает сам, но и помогает читателю в рядовом, будничном увидеть большое, значительное».
Это произведение не только тронуло душу автора рецензии, но и души тех, кто в нашем редакционном коллективе, успел ознакомиться с «Просёлками». Когда заведующий отделом литературы и искусства Геннадий Никифоров вынес статью П. Хмелевского на обсуждение редколлегии, все были единодушны во мнении: печатать! И напечатали.
Не успела наша газета выйти в свет, как с утра в моём кабинете раздался телефонный звонок внутренней связи. Сердце ёкнуло. Снимаю трубку - звонок «оттуда», Рассерженный громкий голос зав, отделом агитации и пропаганды обкома партии Г.А. Рябова... Ни «здравствуй», ни «прощай»...
- Ты газеты-то читаешь?
- ???
- Ты опровержение в «Призыве» видела?
- Видела...
- А почему выводы не сделала? Или это вас не касается?
- Касается. Потому мы и решили выступить, как выступили.
- Ну вот что! Готовьте опровержение. Звони, когда оно будет готово!
Тон заведующего отделом, с которым состоялся наш короткий разговор, говорил о многом и не сулил ничего хорошего. Что делать? Как поступить?
С одной стороны, «Призыв», кардинально изменивший мнение и этим как бы подавал нам пример, т. к. всегда по отношению к нашей молодёжной газете выдавал себя за «старшего брата», Что «старший» - это да, но насчёт «брата» - тут ещё надо посмотреть. «Брат» внимательно следил за нашей газеткой, никогда не упускал случая заметить наш промах, или несогласную с ним оценку чего-либо. Тут «к нашим услугам» всегда была призывская рубрика «Из последней почты», где нам давался полный и не всегда заслуженный разнос, далеко не «братский». А в данном случае так уж совсем - наша молодёжка осмелилась заявить о себе вопреки персту указующему.
А с другой стороны - обком партии! Тут выводы могли быть поосновательнее. «Быть или не быть»?
Вызываю Г. Никифорова, рассказываю о событиях.
- Что будем делать?
- Оставим всё как есть...
На том и порешили. Довели о случившемся до сведения редколлегии редакции.
Тем временем, в контроль за нашим поведением подключили обкомовских инструкторов, каждый день уведомлявшихся, как идёт подготовка опровержения.
Я жила в тягостных раздумьях: подготовить и дать в газете опровержение значит выполнить указание свыше и поступить, как «Призыв». Но как быть с совестью? Ведь все - и я, и члены редколлегии были одного мнения: произведение достойно самых высоких похвал. И вдруг пойти на попятную, в одночасье изменить о нём мнение с точностью до наоборот? Нет, на это я не пойду, не пойду даже с точки зрения воспитания своего коллектива, я не могла предать веру людей в меня как руководителя.
Давление на меня сверху усиливалось, а моя вера в правоту наших действий укреплялась. А, будь, что будет! Пусть я пострадаю.
В это время во Владимире готовились к проведению пятого областного совещания-семинара местных литераторов, которое намечалось на конец января. Мне стало известно, что одним из вопросов повестки дня должно быть обсуждение произведения В. Солоухина.
Для себя я твёрдо решила: держаться стойко, время потянуть, дождаться намеченного совещания, и, как оно решит, так и будет. Наша газета просто даст о нём отчёт.
А страсти не утихали. С упорством, достойным лучшего применения, меня донимали звонками. Когда же я высказала свою точку зрения, секретарь обкома партии по идеологии Н.Д. Новожилова прямо заявила:
- Совещание совещанием, а опровержение всё-таки дайте, иначе вопрос о вас вынесем на бюро!
В один из тягостных дней, когда напряжение, кажется, достигло предела, я получила приглашение на беседу в горком партии к секретарю по пропаганде Ю.И. Зайцеву.
Вместе со мной туда был приглашён зам. редактора «Призыва» писатель С. Ларин. Стало попятно, о чем пойдёт разговор. Перед секретарём на столе лежали исписанные листочки бумаги. Он собрал их, сложив в тоненькую стопочку, и сказал:
- Мне поручено выступить на совещании писателей по книге Солоухина. Вот тут на семи страничках сегодня ночью я изложил своё мнение.
Каково оно, было понятно и без объяснений.
- А вы читали эту вещь? - обратился он ко мне.
- Конечно.
- Ну, и как, вам понравилось?
- Очень! Понравилось, как тепло, как задушевно написано о нашем крае. Понравилось тем, что писатель опоэтизировал нашу природу...
- Но ведь там о крестьянках, которые торгуют разбавленным молоком, о молодёжи, которая уходит в город, не находя себе применения, да и многое другое... Это же нетипично.
Пыталась доказать, что это не роман, не повесть, а только путевые заметки, но тщетно.
- Газете всё-таки стоит определить своё отношение к этому, хотя бы по примеру вашего старшего брата, - кивнул он в сторону Ларина.
- А мы уже определили. Дождёмся совещания.
«Приятная» беседа ничем не закончилась. Думаю про себя: «Ладно... И буря прошла, и крыша цела осталась».
Наконец, наступил этот долгожданный день. Совещание писателей проходило в бывшем Дворце пионеров, что на Соборной площади (ныне Дом дружбы). На него съехались литераторы со всей области. Оно было очень представительным и с точки зрения присутствия на нём большой группы известных писателей из Москвы, в их числе и В. Солоухин. Обком партии на совещании представляла Н.Д. Новожилова. Открывая пленарное заседание, она не преминула напомнить, что многогранная, кипучая жизнь советского народа должна служить вдохновляющим началом в творчестве наших авторов. Затем речь коснулась «Владимирских просёлков». И тут её голос окреп, в нём появились жёсткие нотки. Она буквально обрушилась на повесть, обвиняя автора в отступлении от принципов соцреализма, в идейных просчётах, в очернительстве. Досталось и нашей газете за то, что она похвалила это «идейно ущербное» произведение.
Присутствие автора её как бы вдохновляло на такие выпады. Задав тон, Н.Д. Новожилова совещание покинула.
Затем доклад от имени бюро литобъединения сделал его председатель В. Акулинин. После пленарного заседания работали секции, которыми руководили гости Москвы: В. Полторацкий, И. Котенко, В. Баныкин (секция прозы); В. Солоухин, К. Мурзиди, Г. Ладонщиков (секция поэзии).
Я с нетерпением ждала второго дня, когда должно было состояться обсуждение «Просёлков».
Во втором ряду президиума слева от меня - В. Солоухин. В первом ряду, как раз передо мной Ю. Зайцев. Что-то будет? Владимир Алексеевич повернулся ко мне, похлопал меня рукой по плечу и сказал:
- Спасибо тебе, Тоня, за тёплые слова в твоей газетке.
Я поёрзала ребром ладони по своей шее.
- Вот, где это всё отразилось. Не сносить головы...
- Ну, это местное...
Когда после перерыва опять собрались все в зале, я не увидела впереди себя секретаря горкома с его семью листочками. Не было и зам. редактора «Призыва» С. Ларина, не было инструкторов обкома партии. И вообще в президиуме произошло что-то неуловимое, какая-то перемена декораций.
На трибуну поднялся руководитель группы московских писателей Илья Михайлович Котенко. В его руках свёрнутая трубочкой газета. Подводя итог, он благодарил за тёплый приём, за хорошую организацию совещания, за активность участников семинаров. А затем сказал:
- Я очень рад, что под занавес нашего совещания сегодня «Правда» - центральный орган партии опубликовала добрую рецензию на «Владимирские просёлки» Владимира Солоухина. С чем вас всех и поздравляю... Не тратя лишних слов, я прочту её от начала до конца, - заявил он, разворачивая газетную трубочку.
Я не слышала, что читал И. Котенко Меня словно сорвало с места - тяжкий груз свалился с плеч. Я бегом бежала в редакцию. Влетев в кабинет, схватила трубку телефона и, услышав знакомый голос Г. Рябова, выпалила:
- «Правду» читали?.. Ну что, давать теперь опровержение или нет?..
- Девчонка! Издеваешься?!..
Резкий стук телефонного рычажка прервал краткий диалог. Так закончилось это тягостное противостояние. Да, были времена, когда не должно было сметь своё суждение иметь. Без указующего перста свыше нельзя было и шагу ступить.
А заканчивалась правдинская статья автора Валерии Герасимовой добрыми словами: «Читатель благодарен автору за то, что он с подлинной любовью развернул перед ним скромное великолепие природы среднерусской полосы, за то, что, пройдя «просёлками», он увидел и ярко запечатлел картины нашей кипучей, большой созидательной жизни».
ДИАПАЗОН ВЛАДИМИРА СОЛОУХИНА Роза САВИНОВА
2 декабря 1977 года в г. Владимире в Доме офицеров состоялся творческий вечер писателя и поэта Владимира Алексеевича СОЛОУХИНА. Участником этого события была Роза Федоровна Савинова. Она детально запротоколировала происходящее.
Вечер начался в 18 часов. На сцене стояли трибуна, журнальный столик и три стула старинной работы, покрытые красным бархатом. На столе — белая хрустальная ваза с несколькими красными гвоздиками. Шторы на сцене бледно-голубые.
В. Солоухин вышел из боковой двери на сцену первым. Нес в руках три маленькие книжки своих стихов (три последние сборника). За ним шел Эдуард Павлович Зорин — ответственный секретарь Владимирской писательской организации и еще один владимирский писатель — Юрий Александрович Шиканов.
Зал встретил Солоухина аплодисментами. Он был одет в темно-синий костюм с неяркой белой полоской, белую рубашку и галстук с красновато-серой клеткой.
Зорин коротко представил его. Солоухин пошел к трибуне, сказав: «С трибуны вроде привычнее говорить». И начал:
«Я волнуюсь. Артисты знают, что любое выступление связано с волнением. А я сейчас выступаю перед своими земляками, поэтому волнуюсь особенно. Ведь в этом зале я бывал. В зале рядом учился танцам за 20 рублей в месяц. (Смех в зале.) Тогда я был студентом Владимирского авиамеханического техникума. Потом эта учеба танцам дала мне материал для рассказа «Серафима».
За границей многие писатели говорят, что им не нужно общение с читателем, лишь бы книги у них выходили и раскупались. Я думаю, они это врут. Писателю нужно общение с читателем. Это — как игра в теннис. Я подаю, мне кто-то должен подать, ведь бить мячом в стенку неинтересно. Так вот и писатель должен общаться с читателем, выступать перед читательской аудиторией. Вот я сейчас шутку сказал, вы рассмеялись. Мне это приятно. Значит, понимают». (Смех в зале.)
Потом писатель начал рассказывать свою творческую биографию.
«А пока учился в техникуме, то писал стихи. В 1940 году отнес их в местную газету «Призыв». Там их напечатали. Стихи эти у меня не сохранились, газета — тоже. Стихи были слабые. В 1942 году окончил техникум, выдали диплом, дали направление на один из московских заводов. Но всех нас, мальчиков-выпускников, взяли в армию. Мне выпал шар в лотерею — на фронт я не попал, а служил в Москве, по охране Кремля. Писал стихи. Отнес их в «Комсомольскую правду», там их не напечатали, но пригласили заниматься в литературной группе при газете. Группу вел поэт Луговской. Занятия шли по средам, а увольнительные в части были по субботам. Ходил по начальству, просил давать увольнительные в среду. Ребята-солдаты смеялись надо мной: мало тебе здесь политучебы, еще куда-то ходишь. Но я ходил.
Первое мое стихотворение опубликовала «Комсомольская правда». Оно было коротким, в восемь строк, напечатано на последней странице, кроме меня, его, наверное, никто и не читал. Стихотворение было на смерть М.И. Калинина. Я в этот день был дежурным по роте и написал стихотворение, когда узнал о смерти Михаила Ивановича. Не зря я ходил на занятия литгруппы в «Комсомольскую правду, знал, кому позвонить. Позвонил. Из редакции просят: «Прочитай стихотворение по телефону». Прочитал. Редакции нужен был отклик, а тут отклик в стихах — напечатали. Радость моя была огромна. Теперь выходят книги. Радостно, конечно. Получишь свою книгу, пролистаешь, прикинешь, сколько заплатят (смех в зале), но эта радость не сравнится с первой радостью после публикации первого стихотворения в «Комсомольской правде»... Мне рассказывал поэт Вознесенский, которому я дал путевку в жизнь, опубликовав его первое стихотворение в «Комсомольской правде»: «Я скупил двадцать номеров газеты, пришел домой, расстелил их на полу и начал по ним кататься от радости». Ну, я, конечно, не катался от радости, я — крестьянин, вырос в деревне, родители меня учили быть сдержанным в выражении чувств, но помню, что радость после первой публикации стихов была огромна.
В 1946 году я демобилизовался. Иду из Кремля с вещмешком за плечом.
Думаю, что делать. Технологом на завод идти неохота. (Смех в зале.) Случай дважды сыграл в моей жизни счастливую роль. Я сейчас поясню, как. Так вот иду я с вещмешком, думу думаю, как дальше быть, как жить, а навстречу мне идет мой товарищ по занятиям в литгруппе в «Комсомольской правде». Сейчас он — детский писатель, не особенно знаменитый, но писатель (Фамилию не назвал) Он и говорит мне: «Демобилизовался?» Да, — отвечаю. «Так это дело надо спрыснуть», — он мне. (Смех в зале.) Ну, пошли мы и проспрыскивали все мои деньги, которые мне выдали по демобилизации. Тогда он говорит: «Не расстраивайся. Я тебя в литературный институт устрою. Пойдем».
Пришли, перепечатали на машинке все мои стихотворения, приложили их к моему заявлению, и я уехал домой в Алепино.
Жду вызова на экзамены. Вызова нет. Еду в институт. Захожу к секретарше, спрашиваю, почему меня не вызвали. А она говорит, так вы адрес свой не указали, куда вызов посылать. (Смех в зале.) Сказала, что диктант уже день назад писали, но вы не уезжайте, сдавайте следующие экзамены. Как я сдавал, не знаю. Помню, немецкий язык сдавал. Сидит передо мной милая женщина, говорит со мной по-немецки, надеется, что я поддержу разговор, а я только и смог сказать: «Nich ferschteen» (не понимаю). (Смех в зале.) Но все же я поступил в институт. Заявлений было подано шесть тысяч, а приняли — двадцать человек. Я поступил по итогам творческого конкурса. Потом уже секретарша мне показывала личное дело. Там поперек моих стихов красным карандашом было написано: «Принять вне конкурса!!!» И три знака восклицания.
Учились со мной: Расул Гамзатов, Ольга Кожухова, Агашина, Юрий Бондарев.
И еще учились с нами болгары, венгры и др. Нам институтское начальство говорит: примите их, покажите Москву, угостите. Деньги мы вам отпустим. Мы угостили по-русски. Наливаем по стакану, произносим тост за генералиссимуса, как тут не выпьешь. Они выпили, мы выпили. Половина из них тут же оказалась под столом. Так угостили. (Смех в зале.) За рубежом ведь рюмочку вечер целый тянут. (Смех в зале.) Многие из них, из болгар, стали видными писателями и партийными деятелями... (Называет имена, которые я не запомнила — один является советником Т. Живкова по вопросам литературы. Называет женщину — кажется. Благоеву, которая стала видной писательницей.) Так вот с ней связан второй счастливый случай в моей судьбе. Кончил институт. Куда идти, не знаю. Звали в журнал «Смена». Благоева мне и говорит: «Вечно вы, русские, не знаете, что вам делать. Тебе надо идти в «Огонек». Поедем». Купила мне в троллейбусе билет за 40 копеек, и я поехал в «Огонек». В эту же ночь я летел самолетом на Крайний север, в Нарым. Потом много ездил по стране и за рубежом. Написал четыре книги путевых очерков об Албании и т. п. Совет Благоевой был хорош. За этот счастливый билет в 40 копеек я отплатил ей сторицей. Перевел ее книги на русский язык.
Но потом я понял, что из «Огонька» надо уходить. Почему? Если бы я работал в «Крокодиле», то изучил бы жизнь с ее отрицательной стороны — это нужно по специфике журнала. А в «Огоньке» я писал только о хорошем, отметая все другое. Для писателя же нужен весь жизненный диапазон, от хорошего до плохого, надо анализировать все стороны жизни (Помогает часто рассказу руками. При слове «диапазон» руки развел в разные стороны).
Расставшись с «Огоньком», решил - пойду по родной земле. Изъездил почти всю страну, бывал за границей, написал путевые очерки, а в Юрьев-Польском не бывал, в Суздале — тоже. Пошел. А потом написал «Владимирские проселки», На путевые заметки об Албании получил 4 письма, на «Владимирские проселки» — 6 тысяч. Разница. Почему?
Представьте себе, у вас дочь лежит в Киеве в глазной клинике, ей должны делать операцию. Вы ждете оттуда, из Киева, вестей, и ваш друг вам пишет из Киева: какая там погода, какие идут пьесы в театре и другие новости, но ни слова о том, как прошла операция. Вы читаете это письмо, но ничем оно вас не трогает.
Так и книги. Книга книге рознь. Книга, тронувшая душу, написанная о том, что нужно читателю, имеет успех. Это «что нужно» надо угадать. Почувствовать, осмыслить. «Владимирские проселки» была такой книгой».
Задавали вопросы из зала в письменном виде. Записок было много: «Как вы написали «Черные доски» и «Письма из Русского музея»?
Ответ: «У нас погибло много творений наших русских людей, творений архитектуры, живописи. В 30-х годах только в Москве сломали 400 церквей, а если бы они сохранились до сих пор, какое бы было, например, уникальное место московское Зарядье, где сейчас только 5 церквей, и те великолепно смотрятся, приезжают туда смотреть туристы со всего света. У вас во Владимире хотели же сломать церковь красную у Золотых ворот, потому что она будет закрывать новое здание театра. Церковь отстояли, театр смотрится и при наличии церкви. Так же много уничтожили икон («Черные доски»), а ведь они — искусство. Мне было больно об этом узнать. Я написал две книги. Сейчас пишу о местах, связанных с именами великих русских людей (Державина). Надо бы и во Владимире взять что-то, чтобы и Владимирская земля вошла в мою книжку. Пока не решил, о каком месте написать, может, об имении Жуковского...»
Записка: «Ваши книги нельзя купить, почему такой малый тираж?»
Ответ: «У нас своя система издательской работы, которая хороша для начинающего автора. Издательство «Советская Россия» издает любую книгу тиражом в 30 тысяч экземпляров. Тираж определяется еще до выхода книги и ее так и печатают этим тиражом. За границей выпускают сначала 300 экземпляров. Разошлись они — печатают тысячу, разошлась тысяча — печатают пять. Разошелся миллион — печатают еще и т. д.
Пока книгу покупают, ее печатают. Это живые деньги, это выгодно. Меня спрашивал один издатель из-за рубежа: «Почему мало тебя печатают?» Говорю: «Бумаги нет». А он: «У вас что же, нет бумаги печатать деньги?»
Из зала прислали записку: «Благодарим за помощь, оказанную нам в споре за сохранение памятников архитектуры. Владимирские архитекторы». (Аплодисменты в зале).
На многие записки не ответил, сказал, что вопросы в них повторяются, да к тому же, «мы заговорились, время надо оставить для стихов».
Было 19 часов 10 минут.
Начал с «Очага», сказал, что всегда начинает читать стихи с этого. Перед каждым стихотворением говорил, когда его написал, при каких обстоятельствах. Например, «Колодец». «Приехал домой, мать послала за водой и говорит: «На ближний колодец не ходи, он протух». Не помню, воды-то я, может, и успел принести, но тут же сел и написал «Колодец». Смысл в нем — не жалей души для людей, черпай и раздавай свое душевное богатство, иначе протухнешь и пить из тебя не станут...
«Деревья» — подсказано родными местами.
«В Рыльском монастыре на празднике болгарской поэзии» написано так. В конце праздника, на банкете, где болгары угощали очень вкусным малиновым вином, предложили конкурс на лучшее стихотворение о празднике. Сказали, вот ящик, туда и опустите стихи. Французы пьют, не пишут, немцы — тоже, ну, а мы с Сергеем Наровчатовым, хоть в голове и шумело немного, ночью писали стихи. Ия написал. Потом, приехав в Россию, немного поправил и напечатал его в книге «Аргумент».
«Ястреб». Как в детстве их учили уничтожать ястребов, даже лапки от ястребят, в гнезде уничтоженных, мальчишки приносили в школу показывать, их за это хвалили. «А ведь неверно делали, уничтожая ястребов, закон природы нарушали. Вот я и написал стихотворение «Ястреб».
Читал «Седину». Потом читал свои стихи в прозе «Здравствуйте» и еще «Солнце». Сказал, что «я бы и их мог зарифмовать, вы убедились по прежним стихам, что рифмовать я умею, но я написал прозой. Почему? Я прочитаю, и вы почувствуете, почему».
Потом читал из своей книги «Судьба» стихи о Жанне д'Арк. Как она его поразила, когда он ближе и больше узнал о ней.
Говорил, что работает ежедневно с утра. «Прозу надо писать ежедневно. А стихи, когда они придут. А так сядешь утром — а стихов нет и не жди, не будет. Пишу прозу сейчас, а не стихи потому, что материалу много, в стихи не укладывается. Так со всеми было, сначала писали стихи, потом — прозу...»
Несколько раз Солоухину дарили на сцене цветы. Две девушки — красные гвоздики. Одна — белые каллы. Долго хлопали после того, как Солоухин сказал, что на этом он кончает, так как уже два часа работает, и публика утомилась... Вышел на сцену мужчина, поблагодарил Солоухина за выступление от имени владимирских книголюбов, преподнес коробку конфет и красные гвоздики. Потом несколько слов благодарности сказал Э.П. Зорин. В. Солоухин сказал, что надеется, что эта встреча не последняя, «...пригласите еще раз, опять приеду». Долго ему аплодировали. Потом он с цветами в сопровождении Зорина и Шиканова ушел со сцены. Двое-трое студентов с книжками в руках побежали по сцене следом за ними за автографами. У меня с собой была книжка его стихов «Владимир Солоухин. Лирика» (издательство «Советская Россия», 1975).
Солоухина в коридоре окружили. Он сел за столик у выхода на лестницу, положил перед собой цветы и давал автографы. Стояла вокруг него толпа. Книжку взял мой муж и тоже пошел за автографом. Рассказывал мне, что Солоухин подписывал и смеялся: «Книжки-то скоро, наверное, кончатся. А вот кончатся ли открытки». Отдавая книжку или открытку с автографом, каждый раз смотрел в лицо тому, кому отдавал.
Мы с мужем возвратились из фойе в пустой уже зал, чтобы переждать, когда схлынет основная толпа публики, не очень хотелось в шумной и бестолковой очереди за пальто в раздевалку расплескать светлое впечатление от стихов и речей Вл. Солоухина.
В фойе была выставка книг владимирских писателей и на отдельном стенде — Вл. Солоухина.
О внешности Солоухина — волосы поседевшие, редкие. Зачесаны от макушки на лоб, иногда дергались веки, часто языком проводил по верхнему ряду зубов. Возможно, привычка, возможно, чтобы снять нервный тик бровей, вообще лица. Часто пил из стакана воду, потом принесли из буфета чай. Проводил рукой часто от губ по подбородку вниз, как будто бороду поглаживал. Руки крепкие, на руке белое обручальное кольцо, очевидно серебряное. Когда читал стихи — молодел. Когда подносили цветы, краснел, уши краснели, благодарил сдержанно.
Не рисовался. Держался естественно.
Больше всего понравилось, как читал «Ястреб» и «Дождь в степи». Вспомнил, когда прочитал это стихотворение на публике в первый раз. На творческом вечере московских поэтов. Все читали знаменитости: Луговской и другие. А они, студенты Литературного института, слушали. А потом Луговской взял и объявил его. «Я вышел на сцену в сапогах, в черной косоворотке с белыми пуговицами. Прочитал яростно. Встретили хорошо. Может, вид мой необычный понравился».
И мне понравилась в 1977 его русская самобытность, ястребиная неуступчивость чувствуется в нем: когда придется постоять за правду — постоит.
Литературно-художественный и краеведческий сборник «Годова Гора». Выпуск четвертый. 2004
Солоухин Владимир
В.А. Солоухин о селе Черкутино
Владимир Алексеевич Солоухин о селе Алепино
Владимир Алексеевич Солоухин о Ставрове
|
