Федосеев Константин Юрьевич (1959 г.р.) - поэт, научный сотрудник Всероссийского института защиты животных
Константин Юрьевич Федосеев родился 29 марта 1959 года в посёлке Мирный Камешковского района Владимирской области.
Окончил факультет биологии и химии Владимирского государственного педагогического института (1981).
Научный Сотрудник Всероссийского научно-исследовательского института защиты животных, кандидат биологических наук.
С начала 1980-х печатается в региональной периодике. Участник совещаний молодых писателей России и международного писательского симпозиума «Литературный экспресс». Автор поэтических сборников «Выбор» (1995), «Паутинки» (совместно с Е.В. Холодновой).
Член Союза российских писателей с 1997 года.
Особый взгляд на мир человека и поэта позволяет К.Ю. Федосееву ненавязчиво, не вступая в спор, доводить до слушателя и читателя своё личностное мировоззрение.
Константин Федосеев известен читателю как тонкий лирик, к нему можно применить слова Осипа Мандельштама, очень простыми средствами он достигает ощущения беспомощности и покинутости… Предметом для поэзии может стать всё: любое переживание. Федосеев намеренно культивирует в своей лирике тот аристократический дилетантизм, присущий поэтам 19 века. Они брались за перо и бумагу, только когда их охватывало переживание, достойное того, чтобы быть выраженным в поэтической форме.
***
Как я буду плакать над тобою,
И не важно, как тебя зовут.
Тёмною болотною водою Переполнен монастырский пруд.
И течёт неспешно по каналу Тёплая тяжёлая вода.
Как ты бздеть плакать, если б знала,
От того, что не сказала «Да».
Вёрткие стрекозы над тропою, Отражают крылья белый свет.
Как ты будешь плакать над собою От того, что не сказала «Нет».
Луч последний, робкий и беспутный, День вчерашний силится догнать.
В эту ночь опять во след кому-то «Не ходи! Не смей!» - воскликнет мать. А за поймой бродят коростели,
Над беседкой комариный рой, Засыпает мир в своей постели,
А проснётся, может быть, в чужой. Это всё казалось бы игрою,
Если б не одно - не Божий Суд. Как я буду плакать над тобою,
И не важно, как тебя зовут.
ЛЕТО 85-го. ПРОВИНЦИЯ Звенел хрусталь, и было всё равно, Что станет с нами в этот душный вечер. Мерцали свечи, хлопало окно,
И ветер клумбы с посвистом калечил.
В нём были слиты всхлипы парусов, Пальба и крик, грядущий треск морозов. К нам сны всплывали шёпотом часов, Реальность - с перекличкой паровозов. Нам глянец карт ладони остужал,
В сердца вползал азарт, как юркий полоз, И из «Спидолы» ядом в сотни жал Ещё звучал интимно вражий голос.
Был перелом, но пенилось вино, Наставший век застлали тонны пыли,
И Кровь, и Глад. Всем было всё равно,
И лишь собаки по России выли.
Но кто-то встал и тихо произнёс, Спокойно, равнодушно, без печали: «Друзья мои, войди сюда Христос,
И мы б его в потёмках не узнали».
***
Здесь пели гимн, а за спиной,
Не зная сна, гудела стройка.
Вставало утро над страной,
Хрипел петух, скрипела койка.
И по нечёсаной земле Я шёл последним вздохом рода,
Седьмой водой на киселе,
И всё ж родней «врага народа»,
Из умных книг известно нам - Закономерен каждый случай.
О детстве память - тонкий шрам,
От ржавой проволоки колючей.
Мне шёл тогда десятый год,
Когда, обидчик и задира,
Сосед сказал: «Ступай вперёд.
Шагай. Я буду конвоиром».
И хоть я был, конечно, мал,
Но не забыл, как он умело Какой-то знак нарисовал Вдоль всей спины портновским мелом. Нам пыткой был дощатый хлев,
Где мы протяжно и надрывно Втроём горланили припев Случайно слышанного гимна.
Мне это снится до сих пор, Как на загаженном пороге Нам подпевали прокурор И наш тюремщик босоногий.
***
Дверь отворилась... Рассветало. День начинался... Жизнь кончалась. Земля вертеться перестала,
По крайней мере, так казалось.
Всё в этот миг казалось странным. Косяк шершавый под рукою.
Вода, бегущая из крана.
Шаги соседей за стеною.
Прихожей сонная прохлада.
Глаза, слова и даже слёзы.
И боль тупая, как награда,
За год безумного наркоза.
Лишь эхо странным не казалось Шагов твоих в квартирах-сотах.
Да, я кричал, чтоб ты осталась.
И ты осталась у кого-то. Стоял: халат, босые ноги.
В дверной проём ворвался ветер. Ты будешь там одной из многих,
А для меня - одной на свете. Постель манила, словно пропасть, И от того вдруг стало страшно, Что в свежей памяти, как лопасть, Вращался день, уже вчерашний.
ОБЩАГА
Дом, разгороженный на кельи Судьбой «Вороньей слободы». Белеют в комнатах постели,
Как соли съеденной пуды.
В ночных шагах звучит надежда Или тревога, или страх.
Висят нарядные одежды В пронумерованных шкафах,
Где в каждой цифре постоянство, А бесконечный внешний мир Сжимает узкое пространство С тупым усердьем «чёрных дыр». И соловей звучит пространно Из-за оконного стекла.
И кажется, что жизнь спонтанно Или течёт, или текла В пустых мечтах про перемены.
И я б решился, если б смог, Раздвинуть силой воли стены И опрокинуть потолок,
И всем воздать, и всем отмерить, И всех понять, и всех спасти. Вновь коридор. Чужие двери. Опять прощай. Опять прости.
ПРИЗРАКИ
В каком году закончилась весна?
Ты знаешь? Нет. С вечерней птичьей трелью,
И стала ночь пустынна и постна,
И беспросветна, точно подземелье.
В какое время года унесло
То Лето безрассудства и отваги?
А помнишь плес, забытое весло
И две строки на скомканной бумаге.
А Осень, что последнею была.
Забрал стекольщик, чтоб замазать щели,
И вот реальность — выпуклость стола
Да за окном визгливый скрип качелей.
Небытие. Кружится голова.
Ни переправы, ни моста, ни брода...
Но где-то ты по-прежнему жива.
В каком году? В какое время года?
ШЕРЕМЕТЬЕВСКИЙ ВАЛЬС «Я тебя никогда не увижу.
Я тебя никогда не забуду...»
А. Вознесенский.
У последней черты я стоял в ожидании чуда,
За спиною шумел в суете переполненный зал,
И стучало в висках: «Я тебя никогда не забуду.
Никогда, никогда...», и уже забывал, забывал.
Был таможенник хмур, гладко выбрит и строго подстрижен.
Он тянулся к вещам и кого-то в толпе понукал.
И стучало в висках: «Я тебя никогда не увижу».
Но махала еще за барьером родная рука.
Рядом плакал старик, причитая о чем-то на идиш.
Спрессовались в часы пережитые нами года.
Обошлось без чудес. Оглянись, ты меня не увидишь,
И стучло в висках: «Никогда, никогда, никогда».
* * *
В твоих глазах библейский свет.
Волшебный свет Преображенья,
То отблеск звезд, то блеск монет,
Века борьбы и униженья.
То боль невыплаканных слез,
То суета мирского блуда,
Так мог на мир глядеть Христос,
А впрочем, может быть, Иуда.
В них Лета сонная течет,
В них — дня грядущего картины,
И кто-то в них, увы, прочтет
Свою потерю — Палестину.
* * *
Нам не дожить до февраля.
Когда метут во все пределы
Ветра, а сонные поля —
В тоске под настом затверделым.
Или дожить, но только врозь,
Пока же все без изменений:
Опять скрипит земная ось.
Горит свеча. Ложатся тени,
А сквозь стекло, метель и мглу
Вдруг да прорвется еле-еле
Звук, так похожий на иглу,
Чужой, не слышанный доселе.
Огонь испуганно замрет.
С ним разговор пустой о разном,
И тень антенная сползет
С балкона к нам крестообразно,
На миг осветит вспышкой дом,
Следы душевного разлада.
И перекроет звуки гром.
Как птичий щебет канонада.
«ОБЩАГА»
Дом, разгороженный на кельи
Судьбой «Вороньей слободы».
Белеют в комнатах постели,
Как соли съеденной пуды.
В ночных шагах звучит надежда.
Или тревога, или страх.
Висят нарядные одежды
В пронумерованных шкафах.
Где в каждой цифре постоянство.
А бесконечный внешний мир
Сжимает узкое пространство
С тупым усердьем «черных дыр».
И соловей звучит пространно
Из-за оконного стекла.
И кажется, что жизнь спонтанно
Или течет, или текла
В пустых мечтах про перемены.
И я б решился, если б смог.
Раздвинуть силой воли стены
И опрокинусь потолок,
И всем воздать, и всем отмерить,
И всех понять, и всех спасти.
Вновь коридор. Чужие двери.
Опять прощай. Опять прости.
