Воспоминания о ректоре Владимирского духовного училища, кафедральном протоиерее Феодоре Михайловиче Надеждине, и быт учеников училища с 1856 года по 1862-й год Надеждин Феодор Михайлович (1813—1876) — русский писатель, Владимирский Благочинный с 22 февраля 1847 г. по 10 марта 1870 г., с 22 апреля 1842 г. ректор Владимирского духовного училища.
Много лет прошло с тех пор, как скончался (1876 года) многоуважаемый о. ректор, протоиерей Феодор Михайлович Надеждин, один из выдающихся деятелей по Владимирской епархии, но его светлая, добрая личность жива в сердцах благодарных его питомцев.
Ф.М. всецело принадлежит истории Владимирской епархии и по родопроисхождению и по служебному поприщу своей многоплодной деятельности.
Протоиерей Феодор Михайлович Надеждин, обладая от природы примерными способностями, развив и усилив их еще примерным и неутомимым прилежанием в науках в училище и семинарии, а затем окончательно, как бы отшлифовав оные в высшем учебном заведении — Петербургской академии, где окончив курс со степенью магистра богословия, — вышел на поприще общественного служения с благородным характером, мягким сердцем и внушительным видом. Всегда солидный — серьезный, всегда глубоко-величавый и мыслящий, но в тоже время всегда добрый и к добру ласковый, Феодор Михайлович живой всегда привлекал к себе сердца нас детей. На первый взгляд, видя о. ректора серьезно-величавым и как будто бы сердитым, мы невольно чувствовали страх, и без вины на душе становилось тревожно; но всматриваясь пристальнее в черты лица начальника, начинали ловить в них добродушие, ласку и далее любовь, а коль скоро он начинал говорить и чем больше и дольше, тем сильнее виделась в нем одна отеческая ласка и желание одного добра; сердечное участие у него проявлялось в каждом слове, в слове ли увещания, или назидания, в слове ли наказания, или поощрения; всякое его слово было растворено солию благоразумия, опытности и справедливости. Самые строгие внушения и даже наказания от почившего никогда не имели той горечи, которая обыкновенно с ними соединяется, а напротив принимались от него, как от любящего и нежного отца — детям. И действительно к нам детям Феодор Михайлович относился всегда отечески (Ф.М. дозволял нам величать его не титулами, а только именем и отчеством); преимущественно такое у него было отношение к сиротам и детям бедных родителей. — Все, бывало, выспросит, все разузнает, все взвесит и тут же решительно скажет, что он намерен сделать в отношении к бедняку. Не ходи, бывало, больше и не проси Феодора Михайловича, он сказал слово и по этому слову так и будет.
Теперь перейдем к воспоминанием о быте учеников Владимирского училища того времени. Начнем с первого поступления на училищную скамью, при том же о. ректоре Ф.М. Надеждине в 1856 году.
В описываемое время должность ректора училища не соединялась с обязанностями преподавателя, ректор был только администратор и начальник, поэтому он не входил в тесное единение с учителями, он следил за ними и за исправным выполнением учебного дела, иногда, хотя очень редко, посещал их уроки, производил экзамены, а таковое отношение ректора к учителям имело свои благодетельные преимущества, учителя ректору подчинялись в его распоряжениях и замечаниях, а не пререкали.
Пишущему сии строки пришлось начинать учение с 1856 года и пробыть в училище по 1862 год. В то время в училище существовало три класса, или как писались они отделения: низшее, среднее и высшее, подразделяясь в свою очередь на два отделения первое и второе и тем составляя комплект двух училищ; во всех отделениях курс был двух-годичный, а для неуспевших повторялся и были даже случаи утроялся, т. е. малоуспешные просиживали в одном отделении целых шесть лет и преимущественно таковые бывали в высшем отделении, которых иногда набиралось от 6 до 10 человек.
Принятие в училище совершалось так: по приезде из села во Владимир отец, взявши сына, отправлялся на дом к о. ректору, для записи сына в список учеников, поступивших в училище. Подойдя к дому ректора, всегда встречали у ворот и на дворе несколько лиц просителей по разным делам. После доклада о просителях о. ректор начинал принимать их, — брал от просителя прошение, метрическую выпись о рождении поступающего ученика и тут же в своем кабинете начинал производить приемный экзамен. Прежде всего спрашивал читать по славянскому и русскому языкам, затем — молитвы наизусть, далее писать на аспидной доске, заранее приготовленной на столе, и таблицу умножения наизусть. Кроме сего иных учеников, особенно детей священников, спрашивал наизусть и заставлял писать алфавит по латинскому и греческому языкам, чем принятие в училище и заканчивалось, и тут же объявлял, что сын твой принят. И так одни просители отходили, другие на их место входили, доколе не оканчивались все. Бывали при этом от некоторых просителей и приношения разного рода, — по средствам просителей и денежные и вещевые. Но нужно сказать, приношения не обременительные, а как и что кому Господь на душу пошлет, приношения добровольные, малозначительные, как будто бы для вида и из чувства уважения к особенному труду о. ректора. О. ректор, будучи сам сельским уроженцем, знал средства в селе, никогда не искал большего, а потому не смотря на ничтожность приношения, не отказывался принимать дар, и с своей стороны смотрел на подобные приношения, как на выражения признательности к своей личности, и снисходя к просьбе жертвующего — отшучиваясь брал и благодарил (препровождая впоследствии все полученное или в тюремный замок, или в богадельни, или частным беднякам). Так совершался акт принятия в училище — любовно, по душе. И просители всегда расставались довольными.
В это же время испрашивалось и жалованье сиротам, а бедным и казенные книги для учения, — и на это прошение о. ректор тут же отвечал: что жалованье назначит по дознании успехов, а книги, — отмечал в списке принятых, выдать через неделю, а иногда приписывал, особенно детям бедных родителей — выдать, если, есть лишние, или: выдать старые. Затем ученики начинали посещать училище, а через два месяца не ближе, о. ректор привозил сам в училище и жалованье, сам выдавал и при выдаче внушал хорошенько учиться и вести себя исправно, и тут же прибавлял, что если будешь хорошо вести и учиться, то и еще жалованья прибавится и это было всегда так на самом деле, для тех, кто старался
учиться и аккуратно себя вести.
Всех новичков в курс набираемо было до 200 человек и все они размещались в двух отделениях низшего класса, да оставленных на повторительный курс бывало в отделении более 20 человек. Вот и можно себе представить, какая масса скучивалась в одном отделении разнородных и разнообразных личностей по одежде, характеру, воспитанию, привычкам и возрасту. Большинство учеников ходило в халатах, зимою в тулупах, босиком никто, на головах шапки и картузы разных мер, покроев и цветов, на спинах у большинства холщевые теки — сумки с книгами, бумагой, перьями и проч.
Училище находилось в городе при бывшем Богородицком монастыре, где и поныне находится духовная семинария. Низшие классы стояли за нынешним корпусом своекоштных воспитанников семинарии, или на их месте, к домам городских обывателей, внутри ограды. Это были невзрачные каменные одноэтажные здания, аршин 15 в длину, 10 в ширину и аршина 3 ½ в вышину, с узким между ними крыльцом, в котором при выходе учеников всегда была ужасная давка, а от того и страшнейший шум и крик; здания были крыты тесом. Внутри классов в средине: стол и стул для учителя, напротив у двери — доска для письма и арифметических задач, по трем сторонам стояли длинные, простые, плоские столы с таковыми же скамейками, столы были без ящиков, не крашенные, изрезанные ножичками и облитые чернилами, за каждым столом сидело по 10 и более человек, а на иных столах ученики сидели с обеих сторон. В этих-то казематах помещалось до 120 человек, от дыхания которых, от весенней грязи, или от пыли, от овчинных зимою тулупов делалась невыносимая духота доводившая нередко до головокружения; форточек в окнах не было и в помине, вентилятором служила одна выходная низкая и довольно узкая дверь.
Средние и высшие отделения помещались в деревянном на каменном фундаменте корпусе с продольным в средине коридором, где ныне помещается образцовая школа. В среднем и высшем отделениях столы были благообразнее, выкрашены в черную краску с внутренними для книг ящиками, верхние доски столов были уже наклонные, что давало более удобства при письме и помещении книг.
В 1860 году училище переведено из Богородицкого монастыря за реку Лыбедь в бывшую бурсу, для удобства переустроенную и приспособленную к своему новому назначению. Здесь при училище начал с того времени жить в особом здании инспектор. При училище был довольно порядочный тенистый липовый сад с широкими дорожками, — с того времени ученикам училища без семинаристов стало свободнее и было можно погулять во время перемен между уроками в саду. Только при разбросанности ученических квартир далеко было ходить в плохую погоду или зимнюю стужу, так как ученики большею частью квартировали вместе с семинаристами, по случаю родства, знакомства или просто, чтобы иметь какого либо репетитора. В церковь к богослужению ходили в ту, которая была ближе к квартирам. С тех пор стали заводиться училищные старшие, которые и обходили квартиры, вверенные их смотрению, кроме их наблюдали за учениками двое учителей с названием субинспекторов. Но деятельность и смотрение субинспекторов и старших была большею частью только номинальная, так как ученики были все под непосредственным смотрением семинаристов, которые и руководили училищными учениками в жизни и в ученье своими примерами и успехами, что конечно, имело свои удобства и недостатки. Где не благонамеренны были воспитанники семинарии, там и ученики училища, смотря на них, не совсем были исправны, а где были хорошие ученики семинарии, там и училищные были благонравны.
Преподаватели училища все были из студентов местной семинарии, кроме одного академика, — старшего кандидата Алексея Михайловича Ушакова.
В 1-м отделении во всех классах были следующие преподаватели:
Алексей Михайлович Ушаков (светский) преподавал в среднем и высшем отделении катихизис и во всех классах латинский язык; учитель знаток своего дела, но природная доброта много мешала его успехам.
Павел Матвеевич Архангельский (светский), — преподавал арифметику, географию и русскую историю.
Священник Григорий Петрович Крылов, — преподавал в среднем и высшем отделениях священную историю, во всех классах греческий язык; преподаватель был строготребовательный.
Евфимий Киприанович Колпский, преподавал русский язык, церковный устав и нотное пение.
В низших отделениях: в 1-м один год преподавал священную историю, катихизис, славянское чтение, пение и письмо Иван Иосифович Лепорский, а второй год преподавал: Михаил Иоаннович Никольский, впоследствии Мефодий епископ Острожский (ныне умерший).
Во 2-м низшем отделении преподавал: Александр Васильевич Беляев (бывший впоследствии протоиерей города Судогды).
В тех же 2-х отделениях были преподаватели инспектор, протоиерей, ключарь собора Григорий Михайлович Чижов, а после него, Иван Григорьевич Соколов по катихизису и латинскому языку со званием инспектора.
Священную историю и греческий язык преподавал в начале Иван Григорьевич Соколов, а за перемещением его в инспектора, — Виноградов Алексей Петрович.
Священник Владимирской тюремной церкви — Василий Афонасьевич Кохомский преподавал русский язык, церковный устав и нотное пение.
Иван Косьмич Богословский (светский) — географию, арифметику и русскую историю.
Руководства были: священная история краткая, а затем — Богданова и Богословского.
Катихизис — в начале краткий «Начатки», а затем пространный катихизис митрополита Филарета.
Латинская грамматика — одобренная министерством народного просвещения: переводили с латинского на русский — Корнелия Непота.
Греческая грамматика — одобренная министерством народного просвещения; переводили в среднем отделении: Евангелие от Иоанна, в высшем из учебной христоматии — басни Эзопа.
Русская грамматика — Греча, после Востокова.
Русская история — краткая Устрялова.
Арифметика — Буссе и изд. министерства народного просвещения.
География — Ободовского; при изучении ее употреблялись: глобус и карты; при изучении церковного устава и пения приносились церковные книги из училищной библиотеки. Обиход нотный издание Св. Синода.
В библиотеке были книги, кроме руководств, и для чтения: исторические, повествовательные и описательные; ими пользовались только ученики высшего класса да и то не все, так как чтение было мало развито, ученикам же других классов мало выдавали, боясь утраты и порчи книг по малолетности и малому пониманию от неразвитости.
В училище существовали: авдиторы, цензоры и секаторы. Ученики в училище собирались часов с шести — семи, до восьми авдиторы прослушивали данные уроки и записывали в списки; знает, не твердо, не знает, нуль. Плохо знающие и незнающие задабривали авдиторов, кто чем: лепешками, калачами, яблоками и другим, чтобы авдиторы смягчили запись в списках, так как в противном случае приходилось стоять на коленах, или отпробовать лозы, которая в наше время имела еще исправительную и карательную силу.
В 8 часов цензоры перекликали по списку, все ли в классе и заставляли садиться по местам; ученики садились, входил учитель, читали или пели молитву — Царю Небесный, или иную по времени и урок начинался. Прежде всего учитель по входе перекликал по спискам тех, кто отмечен нетвердо и не знает и посылал стоять на коленах среди класса на весь урок; таковых иногда набиралось человек до 30 и более, так что на середине класса не оставалось никакого прохода для учителя, затем учитель принимался за нулевых; этих бедных почти всегда ожидала лоза в руках секатора из числа великовозрастных и мускулистых, оставленных на повторительный курс, учеников. Начинался плач, упрашивание, обещание исправиться, а иногда и божба, как самое сильное и решительное свидетельство в истинности своего обещания, и учитель, смотря по прежним успехам, иногда прощал, а иногда для поощрения приказывал дать удара два, три или пять. Секуция вообще была не жестокая, главным образом она считалась средством подействовать на нравственное чувство мальчика и была мерою исправительною. Действительно многие, попытавши лозы раза два — три и устыдясь ее, оставляли упорство и леность и делались успешными и исправными в науках.
Между уроками было две смены; в час по-полудни отпускали, а после обеда до 1860 года летом в 4 часа, а зимою в 3 часа собирались на два часа в класс. Но в огромной училищной массе, вмещающей в себе более 600 человек учеников, были и упорные лентяи и шалуны и даже так называемые бегуны, из которых мне известно два случая (Георгиевского и братьев Крестовоздвиженских).
Вот таких-то упрямцев смирял уже сам о. ректор Феодор Михайлович; кроме сих он же исправлял за воровство, сквернословие и драку, каковых проступков терпеть не мог. О. ректор раз навсегда ввел такой порядок, что при посещении им училища, инспектор должен был подавать ему особую записку о выдающихся ненормальных случаях в успехах и поведении учеников. По сей записке помянутые в ней ученики вызывались в особую комнату к о. ректору и здесь после его словесной нотации, ждали их в коридоре классов особые секаторы из учеников высшего класса и по приказанию начальника начиналась с ними расправа лозняком. Иным доставалось довольно, особенно, кто замечен был уже не первый раз в дурном проступке.
Посещения о. ректором училища, по его многосторонним служебным обязанностям, были не особенно часты, через неделю, две и даже через месяц. Но дело шло правильным течением, все понимали, хотя малолетков еще было до половины, что начальство за добро платит добром и только в крайности прибегает к исправительным мерам, — когда употреблены все гуманные средства к пресечению зла, и когда они оказывались слабыми и недостаточными, тогда уже действует властью, для искоренения соблазна в зародыше. За мудрое начальствование о. ректору все были благодарны и признательны и отцы и дети, потому что он никогда и мысли не допускал, чтобы кого либо обидеть напрасно, или кого обойти чем, скорее допускал послабления, нежели гнет. Ему были все равны, всем отдавал должное и детям богатых родителей и детям сиротам и бедняков причетников. На первом плане у него стояли благоповедение и успехи, а не богатство или слава родителей. За отличное поведение и успехи, он всегда старался ученика возвысить и в глазах наставников и товарищей, и, особенно это было во время экзаменов, а экзаменов у нас в году было три: перед праздником Рождества Христова Св. Пасхи и перед летними каникулами в июне и июле месяцах. На экзаменах о. ректор всегда бывал сам и неутомимо высиживал часов пять—шесть, с любовию выслушивая дельные и быстрые ответы учеников. Если ученики радовали его своими ответами, то он становился все веселее и веселее и наконец поблагодарив и учителя того предмета, по которому производился экзамен и учеников за успехи, отправлялся из училища. Но Боже мой, как билось сердце, когда мы замечали, что о. ректор не доволен нашими успехами, когда начинал выговаривать, увещевать, — мы сидели ни живы ни мертвы, как говорится, боясь пошевелиться; но мудрый начальник, замечая наш страх, тотчас же переменял тактику и дело начинало принимать другой оборот, а к концу снова у всех радость, довольство и веселье за полученное спасибо от начальника.
Публичный экзамен я застал только один во весь училищный курс, в 1858 году, когда был еще в низшем классе, а после того не было больше публичных экзаменов. Экзамен этот состоялся в Семинарской зале, произведен он был Преосвященнейшим Иустином, в собрании семинарского и училищного начальства; этот экзамен был только одним ученикам училища, без участия семинарских воспитанников. Во время экзамена не было ни певчих, и даже самых хор не существовало в семинарской зале, не было и ковра из цветов, ни речей, ни стихов, словом не было совершенно той торжественной обстановки, какая встречается в описании публичных экзаменов в истории Владимирской семинарии К. Надеждина. После экзамена розданы были наградные книги тем ученикам, которые были назначены к публичному экзамену, а затем произведен и отпуск на каникулы. Отпуск на вакацию во весь училищный курс производился в июле месяце; билеты заготовлялись тщательно, кто не обладал хорошей каллиграфией, тот просил других старших написать билет; билет писался вообще возможно красиво, в нем не проставлялось никаких отметок, только в тексте прибавлялось, чтобы заведующие па заставах давали свободный пропуск безденежно в дом родителей и обратно до Владимира.
В майскую треть бывали так называемые «рекреации», числом от 5 до 10 и более; ученики гуляли вместе с воспитанниками семинарии больше в Марьиной роще, куда приезжало семинарское начальство, а иногда и наш о. ректор, всегда встречаемый любовно и начальством и учениками; иногда играли музыканты из воспитанников семинарии и пели певчие разные канты и приличные песни, из числа тех же воспитанников и малых певчих из учеников училища, которым иногда перепадали за то от наставников и начальства разные сласти, пряники, апельсины и т. п. Нужно сказать, что и музыка и пение стоили поощрения, потому что играли и пели очень хорошо; но вообще гулянья были тихи и не так веселы, как описаны они в истории семинарии.
Была и еще особенность, но только для учеников училища. Это посылка мальчиков за разными кореньями, травами, цветами и листьями, для ученической больницы. Посылали из всех классов, из высшего напр.: за почкою, шиповым цветом, за трефолью и другим за реку Клязьму, учеников среднего отделения — за мачихой, за цикорным и лопуховым кореньями, учеников низшего класса — за ромашкой и миллефолью. Посылались ученики не всего отделения, а половина, чтобы было с кем наставнику заниматься, и посылались так, если напр. за шиповым цветом, то из хороших успешных учеников, если за трефолью, то из низших малоуспешных учеников. Так делалось во всех трех классах. Ученики посылались обыкновенно с 8 часов утра от всех уроков, в хорошую погоду, а в пять часов по полудни приказывалось относить собранное в больницу и там сдавать подлекарю, который и отмечал в списке приносивших: плюс (+), минус (—); кому был поставлен минус того на другой раз посылали с оговоркой, а на третий и, вовсе не посылали. Посылок в продолжение трети бывало от 8 до 12 и более; эти посылки очень нравились из-за удовольствия погулять на свежем воздухе и преимущественно в лугах за Клязьмой, чем сидеть в душном и пыльном классе, да опасаться какой либо случайности от наставника при ответе урока.
Так жилось целых шесть лет при обучении в училище. Учиться было не тяжело, никаких обид, нападков и несправедливостей ни от начальства, ни от наставников не было, жилось тихо, смирно, даже за присмотром бдительного благоразумного начальника жилось беспечно — весело. А матушка природа делала с нами свое дело, укрепляла наши физические и умственные силы на дальнейшее поприще учения и существования. Начальство и наставников все мы любили и уважали, как дети родителей, и они к нам относились чисто по отечески. Сердечное за то спасибо им и всю жизнь благодарная память за их труды, ласки и любовь! Феодор Михайлович часто нам говаривал, «я вас люблю, как детей, и вы меня любите как отца». Вот как любвеобилен был наш о. ректор! Да и кроме нас, бывших его учеников, кто из духовенства не соприкасался в своих хотя бы служебных делах с о. протоиереем, кто не пользовался его опытным советом, наставлением и поощрением. Даже сами иерархи Владимирские всегда со вниманием выслушивали мнение о. протоиерея в решении важных дел и в проведении своих мероприятий, клонящихся к пользе и чести епархиального духовенства.
И в своей семейной жизни о. протоиерей был также добродушен и любвеобилен, это был примерный отец и домохозяин, и в доме и по саду и по двору везде всюду был виден порядок; за малым, как и за большим Феодор Михайлович следил внимательно и зорко, везде и все было на своем месте, о многих случаях его добродушия в семейной жизни и мне известно.
Юрьевского уезда, села Добрынского, священник Петр Сергиевский. (Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 8-й. 1900).
Святители, священство, служители Владимирской Епархии
Владимиро-Суздальская епархия.
|
