Силаев Владимир Абрамович (1923-2006) - краевед, создавший музей фабрики им. Ф. Энгельса в поселке Лукново. Узник лагеря Маутхаузен.
Силаев Владимир Абрамович
Родился 29 января 1923 года в с. Хмелево Старорусского района Ленинградской области. Война меня застала в совхозе Хмелево в июле 1941 года. Я добровольно вступил в партизанский отряд, полевая почта 557, п/я 24. Отряд громил фашистские гарнизоны, взрывал мосты, минировал дорога, добывал «языка». В наши обязанности входило проведение разведки и передача сведений командованию Северо-Западного фронта. Я принимал непосредственное участие в уничтожении штаба 290-й стрелковой дивизии фашистов. В этой операции я был сильно обморожен и отправлен самолетом в госпиталь через линию фронта. После выздоровления вернулся в свой отряд. По заданию командования отряда был послан в разведку в город Шимск, где располагалась шпионская немецкая школа. Командованию 11-й армии нужны были сведения об этой шпионской школе. 2 февраля 1942 года я был задержан немцами на озере Ильмень. После допросов и пыток немцы не располагали доказательствами о моей причастности к партизанскому отряду и к разведке. У меня было веское алиби, после чего я был помещен в гражданский лагерь города Дно, где было согнано мужское население, чтобы не ушло к партизанам. Условия в лагере были ужасными. Ежедневно гоняли на разгрузку составов с углем. От истощения и побоев умирало по 5-7 человек в сутки. В июле 1942 года из лагеря отобрали человек по 15-20 молодых ребят и бросили в эшелон с гражданскими людьми, угоняемыми в Германию. Прибыли мы в Берлин в лагерь, оттуда «покупатели» отбирали людей на свои объекты. Я был отобран в город Финстервальде на литейный завод фирмы «Карла Янки». На заводе работали подсобниками у немецких рабочих. Работа была тяжелой, надо было разносить в тиглях расплавленный металл, заливать формы, извлекать отливки из форм, очищать их от формовочной земли. Всюду преследовал голод, так как утром после сна ничего не давали, в обед нам давали 600 — 800 грамм брюквенной баланды, а вечером мы получали 250 грамм хлеба и 15 грамм маргарина.
За вредительство и частые отказы от работы в апреле 1944 года я был арестован и отправлен в штрафной лагерь Брец. В лагере предписывалось находиться три месяца, после отбытия штрафа люди возвращались к прежним хозяевам или на строительство военных укреплений. Самое страшное в штрафном лагере — режим. Две недели предписано штрафной физкультуры. После подъема выгоняли людей на плац и бегали два часа до обеда и два часа после обеда. Бег сопровождался под команду «левой, правой», по ходу команда менялась «правой, левой», если ты не успевал реагировать на команду, тебя подзывал полицай и бил плетью пять раз. Бег заменяли игрой в чехарду или скаканием на корточках. В обед в барак приносили стопу металлических мисок, раздавали их, и мы бегом бежали к столовой, нам наливали баланду, и мы бегом возвращались в барак и через край выпивали содержимое. Но эта трапеза сопровождалась командой «последнему пять на душу». Естественно, всегда кто-то был последним. Этой жертве отпускали пять плетей, вручалась стопа мисок, которую надо было передать в следующий барак. Поэтому, когда мы пили баланду, мы внимательно следили друг за другом, чтобы не остаться последним. После четырех часов штрафной физкультуры ноги гудели, все тело ныло и болело от физической нагрузки, от побоев, от мозолей на ногах. Душа болела от того, что завтра все повторится вновь. Покой наступал после отбоя, нас в помещении закрывали на замок, и мы были предоставлены сами себе. Но, по лагерному режиму, мы должны были заниматься и уборкой помещения. Периодически в барак врывались полицаи, выискивали пыль, придирчиво давали оценку, что порядок не достаточный, и за это мы все подвергались наказанию. Подавалась команда. Мы залезали под нары, а поскольку нары были двойные, надо было втиснуться под них четырем человекам. Кто полностью не укрывался, того били, поэтому приходилось выпихивать друг друга из под нар, что, конечно, было удовольствием для полицаев. Полицаи уходили, а мы оставались под нарами, опасаясь их возвращения. Наконец, кто-нибудь из нас видел, что полицаи ушли, мы выползали из-под нар и рассаживались по нарам. Через две недели заканчивалась штрафная физкультура, и нас направляли за зону на работу. Было уже легче, хотя работы были погрузочно-разгрузочными, переносили разные грузы, выполняли земляные работы на стройках, но нас так не били как в лагере. По истечении трех месяцев штрафного лагеря людей возвращали на «свободу» — на прежний завод или на новое место. Обычно освобождались мелкими партиями по 10 — 12 человек. Когда кончился мой срок штрафного лагеря, на «свободу» была объявлена большая партия в 80 — 100 человек. Начали строить догадки, куда нас так много затребовали. Одни предполагали, что мы попадем на рытье окопов, другие, что на расчистку руин после бомбежки. Но не угадали ни те, ни другие. Нас попарно сцепили наручниками, погрузили в вагоны и увезли в Австрию в концлагерь Маутхаузен. Узник под номером 81270. Вот где пришлось прийти к печальной истине: самое страшное для человека — это голод. Лежим на нарах и думаем: наесться бы вволю, а потом можно и умирать. Все помойки были наши. В столовую забегали за картофельными очистками, набивали в штаны и шли к крематорию их поджаривать. А в пепле находили человеческие кости. Заключенные представляли из себя фигуры приметные. Если бы и удалось бежать, то по внешнему виду легко можно было опознать узника Маутхаузена: полосатая одежда с нашитым в двух местах номером — слева на куртке и на правой половине брюк, но главное — на голове вплоть до затылка пробрита полоса шириной три сантиметра. Местность была знаменита своими каменоломнями, так что работать здесь приходилось отбойным молотком. Мы знали, что все спасение — в сбережении сил. Если на работу не выйдешь — не получишь баланду. У тех же, кто не выдерживал, путь был один — в крематорий, который работал без перерывов, повсюду стоял запах жженой кости. Престижной работой считалась весенняя переборка картофеля. Поскольку украсть картошку целиком было невозможно, узники нашли способ выносить с собой... картофельную кашицу. Для этого заранее заготавливали крышку от консервной банки с проделанными в ней гвоздем отверстиями (получалось некое подобие терки) и тряпку. Технология приготовления кашицы заключалась в натирании картошки на «терке» и отжиме полученного сырья через тряпку, которую с полученным после этого «продуктом» прятали в ботинок. Хотя и извлекалась кашица после этого со своеобразным «ароматом», это было лучше, чем голод. Из нее делали шарики, 15 штук можно было обменять на миску баланды. В лагере были женщины, служившие для того, чтобы сделать жизнь немцев «приятой во всех отношениях». Предприимчивые узники, заметившие, что женщинам нужно топливо, стали подавать им торфяные брикеты, в обмен им была обеспечена дополнительная еда. Даже здесь, на фабрике смерти, женщины оставались чувствительны к красоте, я это понял и использовал для получения все той же миски баланды. Однажды принес к борделю букетик подснежников. На него оказался такой спрос! Обрадованный, повторил свое предприятие. Увы, букетов оказалось больше, чем достаточно — накануне мой предприимчивый поступок не остался незамеченным. Впрочем, изобретательность не имела границ. Приходилось сидеть и в мусорном баке возле жилища немецкого обслуживающего персонала. Находкой для изголодавшегося желудка было все — даже обертка из-под маргарина, на которой могли остаться хоть какие-то следы жира. Возможно, эта помойка да еще молодость и помогли мне выжить в таких нечеловеческих условиях. Хотя надежды дожить до освобождения у узников, надо сказать, не было. За два дня до эвакуации охрану лагеря эсэсовцы передали жандармерии. Пятого мая 1945 года нас выстраивают на проверку, открывают ворота — входит молодой человек в кожаной тужурке — американец. Немцы на вышках бросают винтовки... Свобода с привкусом голода. Опьяненные свободой узники, долго не думая, на второй день покинули лагерь. 18 тысяч людей разбрелись по окружающей территории, и у австрийцев началась «веселая жизнь». Освободившиеся тащили у них скот, птицу. Чтобы хоть как-то уберечь себя от мародерства, жители сами брали себе на довольствие 2-3 человека или, опережая события, первыми выносили истощенным, страдающим чесоткой людям еду. Нельзя сказать, что нас не мучила совесть, американцы, наблюдая все эти картины, убеждали вернуться, обещали медицинскую помощь, питание, организовать возвращение на родину. Мы не доверяли им. И все же пришлось вернуться. Когда дело дошло до отправки, то в первую очередь возвращали домой испанцев, бельгийцев, французов, а поляков и русских — последними. Посадили на поезд, который еле шел, питания не было. Домой возвращались и венгры с румынами, поэтому вагоны были буквально облеплены людьми. В поисках еды во время остановок выходишь и идешь шакалить, иначе не скажешь. На костре готовили себе пищу. По гудку бежишь обратно на поезд, а готова еда или нет, — на это уже не обращаешь внимания. Так доехал до румынской станции Плоешти. Вышел, спросил каких-то людей, как проехать в Россию. За этот вопрос они меня отправили в каталажку и заставили мыть полы. За неумение это делать выгнали на улицу. И все же совет получил — ехать сначала в Яссы. Там направили к коменданту города. Хорошо покормили, так что торопиться на эшелон уже не хотелось. Таким образом «поправлялся» две недели. Но проблема была в том, что после самого освобождения у бывшего узника не переваривалась пища. Поэтому с хорошим столом решил все же попрощаться и ехать дальше. Так оказался в Кишиневе. Успел побывать и в госпитале, и в фильтрационном лагере, где у каждого, был свой следователь. А от проблем с желудком избавил молодой румынский врач. По замкнутому кругу. Ехать решил на старое место жительства — в Ленинградскую область, но имел сообщение, что мать эвакуировалась в Ивановскую (теперь Владимирскую) область, в совхоз «Спартак». Сына, она считала погибшим — и вдруг получила от меня письмо. Ответила в Кишинев, прислала денег. На новом месте она вышла замуж (с моим отцом она разошлась) за главбуха совхоза, у которого было три дочери. А я приехал в Ленинградскую область, там все разбито, сожжено. Еще не знал, получила ли мать письмо. Смотрели на нас как на врагов народа. Гоняли по кругу: паспорт — военный билет, военный билет — паспорт. У военкомата было подсобное поле. Нам пообещали: скосим траву — и нам выдадут военные билеты. Косим 2-3 дня, приходим за билетами, а нам говорят, что пришла баржа с дровами, надо разгрузить. Стал просить, чтобы освободили меня от этой повинности. Хорошо, попался человек, который, узнав мою фамилию, вспомнил, что вместе с моей матерью эвакуировался когда-то в Ивановскую область. Благодаря ему и военный билет получил. Выехать, правда, все равно не удавалось — бывшие военнопленные были на особом счету, каждый месяц нужно было отмечаться. По счастью, встретил бывшего партизана — Ивана Ивановича Грозного. Тот пообещал сходить вместе со мной в милицию, и вопрос там будто бы будет решен за 200 рублей. Действительно, выезд был разрешен. И даже 50 рублей сдачи вернули. Прибыл во Владимир, обменял свой документ на паспорт, долгое время не мог отъесться. Всем тарелку накладывают, мне — две, и то мало. Голод преследовал целый месяц. Избавь нас, Боже, от друзей. Осенью 1946 г. поступил во Владимирский авиамеханический техникум, на отделение холодной обработки металлов. Проучился целый год, а в июле 1947 года арестовали. Подружился я с одним студентом, а он, как оказалось, ко мне стукачом специально был приставлен. Вызывал меня на откровенные разговоры. Выглядело это примерно так. Спрашивает, какая обстановка в Германии. Я отвечаю, мол, если тебя туда доставят с закрытыми глазами, то, открыв их, запросто подумаешь, что находишься в той же социалистической системе, что и дома: такие же плакаты с надписями «Тихо! Враг подслушивает!»; такие же пионеры ходят с горнами и барабанами, только галстуки у них черные; так же малышей водят няни в садик. Все это затем подвели к формулировке — «Отождествлял Советскую власть с фашизмом». Или спрашивал мой друг, какие в Германии дороги. Я отвечал то, что было на самом деле, — «Хорошие дороги». Так потом и записали — «Хвалил германские дороги». Ходили вместе на лекции о международном положении, потом были обсуждения, я с чем-то не соглашался — все это запоминалось и передавалось. Даже самому странно, что я такой наивный был, хотя и прошел немецкий концлагерь... Начались допросы, обычно по ночам. В камере сидели 5-6 человек, в час ночи вызывают — «Силаев, пошли», почему-то шепотом. Следователь точит карандаш, говорит: «Давай поработаем. Ты как сидишь?» И сразу — «Уведите». Только начнешь засыпать — снова шепот: «Силаев, пошли»... Таков был психологический прессинг, с помощью которого выматывали заключенных. Следователь писал протокол, рвал его и снова писал. В итоге протокол писался шесть месяцев. Однажды ночью мне устроили очную ставку с «другом». До сих пор считал своего однокашника другом. Тот же на ставке ответил, что знает меня как явно антисоветского человека. Вот когда у меня открылись глаза, но было уже поздно. Суд состоялся при закрытых дверях. Тройка сделала свои выводы — «Допускал антисоветские выпады, вел антисоветскую пропаганду, симпатизировал немцам». В последнем слове просил учесть сложную биографию, понять, что узник концлагеря ни при каких обстоятельствах не мог сочувствовать немцам. Осужден он был по 58-й статье, п. 2, на восемь лет лишения свободы и три года поражения в правах. «Блатного из меня не вышло». Лагерь — на этот раз «родной», советский находился в Сухобезводном Горьковской области. Каменоломни Маутхаузена сменили лесные массивы, немецкая баланда — отечественным супом из крапивы. Пришлось узнать, что такое лесоповал. Девять месяцев все-таки скостили — за хорошее поведение. Самым страшным было то, что сидеть пришлось вместе с бандюгами, находиться за одним с ними столом. Боялся, что за восемь лет могу стать таким же блатным. Но, слава Боту, блатного из меня не вышло. Концлагеря так просто не проходят — стали отниматься ноги. Надо было проходить медкомиссию. Здесь встретил лукновскую землячку, попросил помочь. Так попал на курсы строителей-десятников, организованные при лагере. Мытарства по возвращении. Наконец, и этот лагерь остался позади. Дома вновь встал вопрос — как жить дальше? Поступил работать и одновременно закончил школу рабочей молодежи, получил аттестат с одними пятерками. А вот дальше дело застопорилось. Задумал было поступить в Горьковский сельскохозяйственный институт — бывшему заключенному отказали: «У нас закрытый город». К Вязниковскому льнотехникуму душа не лежала, а пришлось все же туда обратиться. Все, как есть, рассказал директору Б.В. Борухсону. Тот выслушал и ответил: «Я Вас не приму». — «Как?» — «Я до 30 лет принимаю, а тебе уже 32 года». Снисхождения, какого-то исключения из правил бывший узник двух лагерей, чудом оставшийся в живых, так и не дождался. Так что на образовании, казалось, пришлось поставить крест. Устроился на Лукновскую фабрику благодаря проводимому в то время искусственному сокращению рабочих, — и то действуя исподволь, через жену директора. Приняли учеником слесаря, постепенно дорос до мастера смены, перешел в конструкторский отдел, позже возглавил технический отдел. Наконец, был назначен главным инженером фабрики. Образование получить удалось — учебу в филиале льнотехникума, организованном в Лукнове райкомом партии, завершил с красным дипломом. Хорошо пришлось ощутить на себе, что такое поражение в правах. Думали, что это ерунда. А на деле оказалось все довольно неприятно и унизительно. Приходит, например, оперуполномоченный накануне выборов и предупреждает, что нельзя в этот день показываться в общественных местах. Или еще: когда я работал мастером цеха, пришлось поехать на курсы повышения квалификации в Кострому. Оттуда нас повезли в Москву на экскурсию на шелковый комбинат. Всех прописывают в гостинице, меня — нет. Иду к начальнику райотдела милиции, все зависит от его разрешения. А он говорит: «Разрешу побыть два дня, потом убирайся». Морально все это очень действовало.
И тем не менее в случившемся советскую власть не виню. Вину возлагаю на отдельных ее исполнителей — таких, как тот самый стукач Хрулев, с которым в техникуме ели из одной миски. Он не мог разобраться: дурачка наивного встретил и оговорил. Настоящего бы врага нашел — вот тогда бы ему была цена. К немецкому народу отношусь положительно. В прошлом году нас, бывших узников концлагерей, вызывали во Владимир, куда приезжали с благотворительной помощью немцы из частной фирмы, сочувствующие пострадавшим от фашизма. Привезли с собой нижнее белье, по 200 марок каждому. Они говорили так: «Нам стыдно за нашу нацию, мы хотим хоть немного облегчить ваше положение». Одна из женщин меня поцеловала в щеку, спросила: «Вас, наверное, научили ненавидеть все немецкое?» Я ответил, что благодарен им не за подарки, а за сочувствие и ненавижу не немцев, а фашизм. Хранится у меня письмо из Германии от Гизелы Мультхауп, где она просит бывшего узника написать о тех ужасах, что он испытал в концлагере: подрастающая немецкая молодежь должна знать все о войне и фашизме, чтобы это не повторилось вновь. Но разве опишешь все это по-немецки? А русского в этом городе будто бы никто не знает. Жизнь продолжается. Реабилитирован был в 1964 г. Женат с 1955 г., сын живет в Харькове. Есть свои увлечения. В свое время создавал музей Лукновской фабрики, собирал экспонаты. Последнее начальство этим уже не интересовалось, поэтому передал материалы в школьный музей. Переписывался с внучкой бывшего владельца фабрики Малинина, проживавшей в Москве, — добыл для нее редкий документ, который та безуспешно запрашивала в архивах: свидетельство о браке ее отца с матерью. Хранится в доме и немало рисунков, причем довольно неплохих. Рисовать научился в Сухобезводном... С письмами Силаева этих лет можно познакомиться в Вязниковском краеведческом музее. Имя Владимира Абрамовича упоминается в одной из книг очерков о Владимирской области — в числе авторов полушерстяной бортовой ткани, освоенной на предприятии. Не чужд он и такого типично мужского увлечения, как рыбалка. А в последние года четыре освоил рецепты виноделия — из яблок, смородины, рябины.
Что же касается тех заграничных мест, где прошли юношеские годы...
— Хочется проехаться по этим местам — как по музею.
Он прошел этот ад — и выжил. Другим не так повезло. Неужели это когда- то может повториться?..
