Мелентьев Михаил Михайлович Родиной Михаила Михайловича был провинциальный город Острогожск Воронежской губернии. Михаил Михайлович родился в небогатой купеческой семье. Мать его была неграмотна, отец — малограмотен. В семье росли восемь детей (выжившие из двенадцати родившихся). Образование старших братьев закончилось приходским училищем.
Михаил и Анна были первыми в семье, кто настоял на продолжении образования, следующей ступенью которого служила классическая гимназия. Конец века, на который пришлись детство, отрочество и ранняя юность Анны и Михаила, для Острогожска, как и почти для всей России, был временем, в некотором, но очень существенном отношении, схожим с петровским. Несмотря на политическую стабильность и «замороженность» России Победоносцева, шел неудержимый процесс распространения европейской культуры за пределы дворянского сословия и столичной разночинной интеллигенции, прежде всего в среду купечества и мещанства. По сути дела, это была вторая после Петра волна исхода из традиционного быта и бытия, определявшихся складом патриархальной жизни в соединении с православной религиозностью. Исхода на сей раз ненасильственного, хотя в историческом масштабе и достаточно стремительного.
История семьи Мелентьевых дает немало материала для размышления над этими глубокими переменами. В воспоминаниях Анны Михайловны особенно явственно звучит мысль о дистанции между сословиями, остро ощущавшейся в ее детстве и отрочестве. И в то же время не возбранен был, хотя и нелегок, путь преодоления этой дистанции — через получение образования, дававшегося гимназией и дополнявшегося навыками этикета, культурными запросами и оценками, впитывавшимися из окружающего «воздуха», из общения с семьями дворянской и разночинной интеллигенции. Немало страниц в воспоминаниях брата и сестры посвящено пробуждению тяги и страсти к образованию, нелегкому пути от начальных классов приходской школы до гимназии (окончил в 1905 г.).
Желание получить высшее образование привело Михаила Мелентьева в Москву. Ценой отказа от своей доли наследства он получил возможность учиться на медицинском факультете Московского университета. Годы учебы его, 1905—1911,— эпоха первой русской революции и последующего накала партийной борьбы. В его воспоминаниях мы находим интересные подробности о тогдашней обстановке в университете, об отношениях к событиям в Москве и в провинции.
Анна Михайловна в эти же годы окончила Высшие женские курсы В.И. Герье (впоследствии, уже в пожилом возрасте, она воспримет как знак судьбы встречу и завязавшуюся дружбу с дочерью основателя курсов Софьей Владимировной Герье, убежденной теософкой). В 1908 году она вышла замуж за Владимира Саввича Долгополова, давнего острогожского друга молодых Мелентьевых, выпускника Лесотехнической академии. Вместе им суждено было прожить сорок один год и пройти все испытания, выпавшие на долю их поколения.
После университета М.М. Мелентьев отбывает воинскую повинность в днепровском пехотном полку, офицеры которого послужили в свое время прототипами героев «Поединка» А.И. Куприна. Демобилизовавшись, в 1912—1914 годах молодой врач работал в Москве, одно время возглавлял городскую больницу в Наровчате (Пензенская губерния). Эти страницы воспоминаний дают важные и интересные черты организации медицины и пути становления врача в предреволюционной России…
В 1943 году, ненадолго вернувшись из эвакуации в Москву, он уезжает во Владимир.
«25 мая. Владимир (из дневника). В воскресенье 16 мая, часов в 11 вечера поезд подошел к станции Владимир. Вагон был не освещен, до отказа набит людьми и вещами, и я с трудом пробился к выходу. И вокзал, и город затемнены. Только что прошел хороший весенний дождик. Воздух свеж и душист от распустившихся тополей. По дороге к гостинице гора, и на ней белые стены монастыря...
В общей комнате гостиницы получил койку. Все спят, темно, разделся и лег ощупью. Первый шаг удачен. Есть койка, умывальник, крыша над головой. Самый страшный для меня момент «бездомья» пройден...
А на утро пошел в горздравотдел и сразу получил ряд предложений на работу. Доктор Борисовский, заведующий горздравотделом, познакомившись со мною, так и заявил мне: «Я давно Вас жду. Если бы Вы знали, как мне нужен такой человек, как Вы». И мы сразу стали приятелями. С 19 числа, со среды, работаю главным врачом 2-й Советской больницы на 110 коек терапевтических больных. Это лучшее, что я мог получить здесь. Поселился я в самой больнице и в ней же питаюсь. Это блестящий выход в моем положении. Квартиру в городе и питание получить нельзя. Карточки лишь на хлеб и сахар, причем последний не дают. На рынке цены «военные» и мало ста рублей в день, чтобы быть сытым».
«2-я Советская больница, находившаяся до войны в том здании, который владимирцы знают до сих пор как «Красный Крест», за время войны несколько раз переезжала. 22 ноября 1941 года по акту она передала свое здание госпиталю. Больнице отвели помещение Дома колхозника (нынешняя ул. Гагарина). А в сентябре 1943 года из Дома колхозника ее перевели в «помещение бывших курсов НКВД (у тюрьмы)», где до этого занимались учащиеся школы № 3.
Больница во время приезда Мелентьева помещалась в здании бывших курсов НКВД (возле тюрьмы).
«Тяжелое впечатление произвела на меня больница и ее окружение при первом посещении. Помещается больница на тюремном дворе. Высокие кирпичные стены, часовые, арки ворот - словом, все атрибуты этого учреждения. Больница, заваленная дистрофиками, грязна, запущена, с затемненными окнами... И я проворочался ночь, решая, браться мне за нее или не браться. Однако поборол чувство и сейчас лишний раз вижу, как не следует поддаваться первым впечатлениям.
Комната моя помещается в общем коридоре с больничными палатами, но при входе с парадного. В ней самая необходимая мебель, совершенно голые стены и окно с решеткою, из которого виден часовой на вышке. Мне эта скудность обстановки и голые стены в комнате нравятся. Я чувствую себя в ней сосредоточенно и серьезно.
Я сыт, вымыт, на столе у меня горит лампа и лежат две книги из местного музея о Владимиро-Суздальском крае и Успенском соборе. С Москвою говорю по телефону, вечерами брожу по соседнему полю и кладбищу - провожаю солнышко. Соседи у меня значительные, можно сказать, «центральные в жизни» - кладбище, психиатрическая больница и тюрьма. Все это «сочетание» - КВТ - заставляет меня воспринимать мои текущие дни оптимистически, держит меня в приподнятом состоянии. Я радуюсь, и как не радоваться, что я не захоронен на кладбище, не кричу истошным голосом под забором психбольницы и не сижу в тюрьме.
Город мне нравится, и народ крепкий, русский, окающий тоже нравится. Когда бываю в городе, непременно заворачиваю к Успенскому собору, вглядываюсь в него и вспоминаю рисунок собора Володи. Собор в тяжелом состоянии. Текут желоба, частично побиты стекла, но, Боже мой, до чего он хорош. Изумительно хорош! Внутри не был. Доступ туда затруднен...
Итак, не буду роптать и не за что роптать. Ничего плохого пока не получилось. И я не жалею, что оставил Чкалов,- все же Владимир не Чкалов.
26 мая. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна, живы ли Вы? Мои московские мучения закончились Владимиром. Слава Богу, мне здесь все по душе. Здесь начались истоки нашей государственности... Одни купола - полусферами, и греческие кресты Успенского собора делают город родным... Грустно, конечно, быть одному здесь, но и это бывает полезно. Я в хорошем, сосредоточенном настроении и деловом. Напишите... М. М.».
12 июня. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Получил Ваше письмо с «молчанием». Я понимаю его настроение и преклоняюсь перед ним, но хочу верить, что жизнь еще не уйдет от Вас, а с нею вернется и желание общения с близкими Вам людьми.
У меня три дня погостила Ирина. Ее приезд окончательно примирил меня с Владимиром. Она внесла в мою суровую комнату столько тепла, столько душевной близости, что я долго буду чувствовать их. И она сказала мне как-то во время прогулки: «Дядя Миша, все красивое в моей жизни связано с Вами, или исходило от Вас». И я верю этому.
Теперь буду ждать приезда Анны Михайловны. Вы, должно быть, еще не знаете, что я никогда «не скулю», не впадаю в уныние и, конечно, огорчать А. М. нытьем никогда бы себе не позволил. Да и почему мне ныть? Господь все так устроил, что я могу лишь радоваться. И моим в Москве я помогу, и пожить мне одному неплохо. И церковь рядом на кладбище. Правда, поп там рыжий и противный, и «живоцерковный», да я что-то верю, что он долго не останется.
Будьте здоровы. М. М.
За выписки спасибо».
1 июля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Последние три дня жил в Москве. Было мне там очень тяжело. Жаль Анну Михайловну. Ей труднее всех. Болеет Ирина, а она мечется на своих больных ногах.
В Москве я был по делам, и мне в ней не было покойно. Я чувствую себя там затравленным зайцем и таким же виноватым, как заяц. Я не ночевал дома ни одной ночи... Во Владимир вернулся с радостью, привез книг и думаю продолжать свои воспоминания. Дело идет к вечерам, лампа у меня на столе горит - пора кончать неоконченную главу «После Володи». Ваш М. М.».
5 июля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Как я рад Вашему письмецу. Вы хотели лишить меня общения с Вами - я не смел настаивать и покорился этому, как и многому другому в жизни. Думаю, что все Ваши настроения связаны с физическим состоянием. Лучше оно, лучше и настроение. Я понимаю это и только обвиняю себя за мое бессилие быть Вам полезным.
О себе скажу, что работаю очень много. Взял еще заведование другой больницей. Дела масса, но работаю с увлечением. Сейчас ремонтирую и реставрирую прекрасное здание конца XVIII - начала XIX века с бывшей церковью. Это меня очень занимает. Связался с местным музеем. В ближайшие дни покажут мне Успенский собор. До сих пор я еще не мог проникнуть в него.
В свой ближайший наезд в Москву смогу побывать в Загорске. Теперь ведь на сто километров можно ехать свободно.
Анна Мих. до сих пор не может добраться до меня. Огорчает это меня очень. Ваш М. М.».
8 июля (из дневника). «За все слава Богу». Больше мне нечем охарактеризовать мою жизнь здесь, мою работу, мое самочувствие. Преуспеваю. Поработал я за это время хорошо и утвержден главным врачом и 1-й Советской больницы. Это оттого, что я сумел 2-ю больницу сделать светлой, чистой, с хорошим воздухом, с подтянутым персоналом и обслуженными больными. Это же предстоит сделать мне и в 1-й больнице, но только в большем и трудном масштабе.
21 августа (из дневника). Дорога в «мою больницу» шла мимо громадной старинной усадьбы 1-й Советской больницы. Старые деревья парка и чудесный, русского ампира, белый дворец с колоннами в глубине - вызывали мое восхищение, зависть и, казалось, несбыточную мечту пожить в этом дворце с окнами в парк под сенью купола и столетних лип... И вот теперь я хозяин и дворца, и парка... Привожу их в порядок, и мне отделывают комнату с окнами в парк, а через него на шоссе, идущее в Горький. Тюрьма, кладбище и психбольница отошли на задний план. И я готов сказать моим милым москвичам словами князя И.М. Долгорукова:
Как, чаю, душно Вам в Москве.
Я, лежа здесь на мураве,
Быть в вашей не желаю коже.
В столице стук один карет
И пыль несносная замучит
Опричь того, что так наскучит
Театр вседневных там сует...
12 сентября (из дневника). Ночь. Холодный, хмурый осенний день. Встал в восемь. Вышел к больным в десятом. Все заняты копкой картофеля, и всюду тишина. Нет даже воскресных посетителей у больных. Побывал на рынке. Масло русское - 900 руб. кг. Лук - 60 руб. Кусок простого мыла - 300 руб. Стакан соли - 25-30 руб.
Вторая Советская больница переведена на территорию 1-й, и я неделю назад переехал в чудесную комнату с отдельным тамбуром и полою, в «Белый корпус» больницы. Построен он при Павле. Открыт 2 июля 1802 года князем и губернатором Владимира И.М. Долгоруким. В «Хижине на Рпени» читаем:
Вот двор, где пылкий Глеб княжил -
Батый пришел и в гневе яром,
Как волк ягнят, одним ударом
Владимир весь испепелил.
Мой взор от сих печальных сцен
Других искать стремился видов.
Новейших памятник времен -
Встречает замок инвалидов.
Тут состраданье и любовь
Дают убежище заслугам.
Голодным хлеб, врача недугам,
И юную питают кровь...
Через несколько палат от меня по коридору, под куполом, двухсветное помещение бывшей церкви Петра и Павла. Оно было в страшном запустении, обращенное в кладовку и склад старых вещей. Я сделал из него конференц-зал, вернул ему прежний вид, выкрасил в два цвета и хожу любоваться его линиями, его простором, его общим гармоническим ансамблем.
28-го августа горисполком вынес мне благодарность и премировал «костюмом на заказ»... Вообще успех, успех...
3 октября. Владимир. Я завтра еду в Иваново. Мне очень не хочется, но «положение» обязывает. Вернулся я сюда с радостью и живу как-то полно внешне и внутренне. Привез с собою кое-какие вещи, и комната моя здесь с окном на юг, в парк, становится мне родной.
В здешнем музее мне вчера сказали о смерти Юрия Александровича Олсуфьева. Слухи эти идут из Третьяковской галереи, где собирают сейчас реставраторов. Меня познакомили с ним в 1926 году у Троицы. А его «Афоризмы» и описание, или лучше - воспоминания «Буйцы», и затем Софья Владимировна сделали его образ близким. И больно сжалось сердце от этой смерти... Как страшна и же стока жизнь!.. Но... в человеке три начала: человеческое, животное и Божеское. Отсюда все страшное в нашей жизни, ибо животное побеждает в человеке и человеческое, и Божеское. Пишите. Всегда рад Вашим письмам. М. М.».
15 октября. Владимир. «Ездил в Иваново. Это тоже меня «дисгармонировало». Не по мне все большие собрания. Уж очень в них много «скрытых пружин действия». И на чтение не попаду, гармоничное душе... Я знаю, что Вы скажете, и сам думаю тоже, а вот приняться вплотную не могу. Пишите. М. М.».
23 октября в этом конференц-зале состоялось общее собрание медицинских работников с участием представителей партийных, советских и общественных организаций, представителей Ивановского областного здравотдела, на котором решался вопрос об учреждении во Владимире Научного медицинского общества. Инициатором его создания был также М.М. Мелентьев. С основным докладом выступал хорошо известный владимирцам врач Г.Д. Контор. Его доклад назывался «К истории Первой советской больницы». Было избрано бюро Научного медицинского общества. М.М. Мелентьева выбрали председателем Общества.
«24 октября. Вчера состоялось открытие «Научного общества врачей Владимира» во вновь отремонтированном мною зале-церкви. Еще за час до начала я был в тревоге из-за задержки проводки электричества в зал и люстру, вывезенную мною из Москвы. Однако все удалось. Зал был эффектен, народу собралось много, был делегат из Иваново от облздравотдела. Председателем Общества выбрали меня. А заведущий Владимирским здравотделом доктор И.М. Борисовский, подойдя ко мне после заседания, сказал: «Обещаю Вам, М. М., пока я останусь на своем месте, не допущу ни одного плаката в эту залу». Я молча пожал ему руку.
Живу я «бурно». Иногда сам удивляюсь своей настойчивости и энергии. Недаром кое-кто из местных зовет меня «московским чертом»... А чего стоило мне «сколотить» научное общество и обставить его открытие и торжественно, и красиво... И вот я сегодня отдыхаю, взял ванну, напился вкусного чаю и раньше обычного лягу в постель. Осень стоит восхитительная... Иногда гуляю немного за городом. Это единственное, чем я себя балую.
«Научное медицинское общество во Владимире
Вчера в Первой советской больнице состоялось собрание медицинских работников города с участием представителей партийных, советских и общественных организаций по вопросу учреждения научного медицинского общества.
Заведующий горздравотделом тов. Борисовский сказал вступительное слово, заслушан был доклад врача Контор «К истории Первой советской больницы». Избрано бюро научного медицинского общества.
В зале заседаний была организована выставка редких медицинских книг из библиотеки Первой советской больницы» («Призыв», 24 октября 1943 г.).
31 октября. «Милая Татьяна Васильевна. Письмецо Ваше получил. Вы очень метки в Ваших определениях неустройств Вашей жизни, и я всегда ясно представляю Ваше бытие. А литературный талант Ваш от отца. Думаю, в другое время бы Вы писали.
Я дочитываю с наслаждением «Литературные очерки» В.В. Розанова. Изумительный он писатель. И сколько грусти, сколько мудрости и красоты в его писаниях!
И я принялся за свой скромный труд. Пишу главу «Медвежья Гора». Пользуюсь письмами того времени и получаю неизъяснимое удовольствие. Оказывается, использование старых писем в литературе называется «палеографией». Я этого не знал. Это мое писание очень скрашивает мои длинные одинокие вечера... А знаете - эта разлука с Анной Михаил., как никакая другая, показала нашу близость с ней. Мы оба скучаем и грустим друг о друге.
Работа и дела мои здесь идут так хорошо, что я и не ожидал. И правда, я прилежно поработал. Скучаю только о музыке. Оказывается, хорошая серьезная музыка есть только в Москве да еще в Ленинграде... Как это страшно и как грустно.
Падает снежок. Зима, но все же я и сегодня открывал окно... Днем был в городе и с радостью вернулся к себе. Вот уж действительно, я домашнее животное, и это от юности.
Ну, будьте здоровы. М. М.».
10 ноября (из дневника). Семь часов утра. Чудесное утро. Морозное, но солнечное и ясное. Листья еще не все опали. Не хватает антоновских яблок, крепких, пахучих, русских. Впрочем, многого не хватает. Жизнь нища и голодна. Третьего дня я приехал из Иваново, так там у меня в лучшей гостинице города в камере хранения выкрали сумку с едою. Пальто и портфель не тронули, еду украли. На вокзале по командировкам нам дали «обед». В глиняных мисках на первое что-то серое с капустою на дне. На второе - мелко порезанная редиска, на третье - в такой же миске «суфле». Мы ели это «страшное», а кругом нас ходили как-то просочившиеся в это привилегированное место молодой парень и женщина с детьми. Мы отдали им остатки, но хлеба дать не могли, ибо и сами не имели...
От поездки в Москву впечатление тоже сероватое. Москва очень скромно начинает зализывать свои раны. Жизнь там трудна. И старому, одинокому человеку совсем не под силу. Для жизни сейчас прежде всего нужна физическая сила».
По решению горсовета от 12 ноября 1943 года во Владимире был открыт кожно-венерологический диспансер, заведовать которым стал Н.И. Мясников.
В холодное время года одной из важнейших забот было снабжение города топливом. Снабжали им в первую очередь госпитали. М.М. Мелентьев, заведовавший двумя городскими больницами, так писал о положении в своих больницах 26 ноября: «Живу под постоянной угрозой остаться без топлива для больницы. И тогда сразу сырой, холодный воздух в палатах, нежилые коридоры, замерзшие окна и... больные, не встающие с постели, одетые, кто во что горазд... И всем нехорошо, а мне, главному доктору, горше и хуже всех. Упущений моих здесь нет. И власти всякие, и партийные, и не партийные, впрочем, таких теперь не бывает, знают положение больницы и помогают, чем могут, но помощь эта недостаточна. Весь Владимир без топлива - и общественный, и личный...».
«16 ноября. Принялся писать свои воспоминания и пишу с азартом. Кому это нужно, кому это понадобится - не знаю, но мне это нужно. Это очень скрашивает мою жизнь здесь, и притом никому не во вред.
Прочитал за эти дни Бородина «Дмитрий Донской». Вышла эта вещь года полтора назад. Хорошая книга. Хорошо о Дмитрии и, особенно, хорошо о преподобном Сергии. Для автора он не Святой, и трактует он его не по «житийному», но ставит очень высоко и по уму, и по государственной мудрости.
Выпала красивая зима. Воздух чудесен... Плохо одно - нет музыки здесь. Сегодня прочитал в «Правде» о возвращении К.Н. Игумнова в Москву. Пишу ему и искренне радуюсь его благополучному возвращению и мечтаю, что он будет играть в «моем зале». Для этого нужно иметь приличный инструмент, а не то негодное пианино, что достал я, и нужно, чтобы К. Н. приехал сюда, но... тихонько, тихонько все будет...
26 ноября. Живу под постоянной угрозой остаться без топлива для больницы. И тогда сразу сырой, холодный воздух в палатах, нежилые коридоры, замерзшие окна и... больные, не встающие с постели, одетые, кто во что горазд... И всем нехорошо, а мне, глав ному доктору, горше и хуже всех. Упущений моих здесь нет. И власти всякие, и партийные и не партийные, впрочем, таких теперь не бывает, знают положение больницы и помогают, как могут, но по мощь эта недостаточна. Весь Владимир без топлива - и общественный, и личный... И вот на фоне этого бедствия как-то в своем служебном кабинете в конторе между всякими деловыми и неприятны ми разговорами, я услышал «Трио» Чайковского с К.Н. Игумновым у рояля. Боже мой, как разбередило это мою рану... И понял я тут, между прочим, что провинциальное отупение - это не от провинции самой, а от людей, постоянно в ней живущих... И отсюда... надо их бояться и быть от них подальше.
Вчера выступал на большом собрании в театре с докладом «О донорстве и работе Станции по переливанию крови». Сошло очень успешно. Сегодня этот доклад передают по радио. Словом, шумим, братец, шумим.
1944 год.
5 января, среда (из дневника). К Новому году ездил в Москву. Не был там и не видел своих три месяца… Вернуться во Владимир был рад. С теплым чувством вышел на привокзальную площадь. Была ночь. Пустынно. С немеркнущей красотою высилась громада Успенского собора... Я чувствовал себя дома... Что может быть лучше этого чувства?..
16 января. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Наслаждайтесь жизнью и дальше. Читайте хорошие книги и благодарите Творца - это достойно жизни. День Татьяны, как день Московского университета, я помню всегда.
В Москве я был на короткое время с массою дел и не мог повидать Вас. Надеюсь быть в Загорске на Святой неделе - к дню смерти Володи 19 апреля. Пасха у нас 16 апреля. Мечтаю не торопиться.
Москва мне не понравилась, и я с радостью вошел в свою уединенную комнату здесь. Рождество встретил в маленькой кладбищенской церкви, что рядом со мною, очень радостно и тепло. Очень доволен остался народом в церкви - он был так же светел и горяч к Богу, как и их свечи, горевшие у образов.
Будьте здоровы. М. М.».
22 января (из дневника). Продолжаю «переживать» Москву... Хорошо сложилась моя жизнь здесь. Жаловаться мне нельзя. А обида на Москву все же теплится и готова всегда вспыхнуть. Продумываю еще и еще, почему я не поехал в Загорск прошлою весною в критические для меня дни в Москве? Пропуск туда у меня был, направление на работу туда так же было... И посиди я у могилы Володи, думаю, и жизнь бы моя сложилась иначе. У него я там нахожу правильные решения. Ну, не стоит об этом...
Несколько дней просматриваю Библию, изд. 1751 года при «Елисавет Петровне» с гравюрами на дереве и очень занятным и курьезным фронтисписом. Купить эту Библию большая охота, владеющие ею держат ее страха ради на чердаке в хламе, но расстаться с нею не хотят».
Как представители «враждебного элемента» оказались во Владимире Сабуровы - Анна Сергеевна и Ксения Александровна - потомки старинных дворянских родов. Отец Анны Сергеевны - С.Д. Шереметев, граф, почетный член Российской академии наук, действительный член Академии художеств; мать - урожденная княжна Вяземская. Ее мужем был вице- губернатор Петербурга А.П. Сабуров. В 1919 году он был расстрелян, семья сослана сначала в Калугу, а в 1931 году переведена во Владимир. Сыновья Анны Сергеевны Борис и Юрий неоднократно подвергались арестам, и место их гибели не известно. Ксения Александровна, прожившая во Владимире значительную часть жизни, является потомком самых известных фамилий в России. Она внучатая племянница М.Ю. Лермонтова по линии отца, а по материнской линии - праправнучка поэта П.А. Вяземского, друга А.С. Пушкина. Дед по материнской линии - внук русской актрисы П.И. Ковалевой-Жемчуговой, следовательно, она ее праправнучка. Ближайшим родством Ксения Александровна была связана с декабристом А.И. Сабуровым: она его правнучка. Дворянское происхождение стало причиной ее ареста в 1936 году. По ст. 58-й УК РСФСР ее осудили на 10 лет, которые она провела сначала в Архангельской, а потом в Северо-Казахстанской областях. Из Казахстана она вернулась во Владимир по ходатайству доктора М.М. Мелентьева. Когда он стал заведовать больницей, то заметил в одной из палат женщину, которая привлекла его внимание. Это была 70-летняя Анна Сергеевна Сабурова со сломанной шейкой бедра, которая из-за крыши над головой и скудного больничного питания уже в течение года находилась в больнице, так как ухаживать за ней было некому. Врач сделал попытку вызволить из ссылки дочь Анны Сергеевны, и это ему удалось. Вернувшись из ссылки, Ксения Александровна прожила во Владимире всю оставшуюся жизнь. Работала прачкой, торговала мороженым, была библиотекарем. Хорошо зная английский язык, давала уроки. Обладая обширными знаниями по истории, литературе, генеалогии, оказывала бескорыстную помощь местным учителям, краеведам, журналистам, писателям.
Эти люди вынуждены были жить еще более скудно, чем рядовые жители города.
«8 февраля (из дневника). Ночь. Второй день переживаю «трагедийную судьбу» крестницы князя Петра Андреевича Вяземского, дочери графа Сергея Дмитриевича Шереметева - Анны Сергеевны Сабуровой. Она год лежала у нас в больнице ради угла и стола. Год тому назад она ночью сломала себе ногу у шейки бедра. Ей 70 лет, сращения ноги не получилось, и она со сведенной и другой ногой - недвижима. Я ее заметил при первом же обходе больницы - ее выделял и облик, и манера держаться. Во Владимире при ней никого нет. Два ее сына в лагерях. Дочь выслана в Казахстан. Я дал телеграмму дочери о тяжелом состоянии матери, и, о чудо, ее отпустили, и она смогла забрать мать из больницы. Вчера я был у них, в жалкой комнатушке, на окраинной улице. Люди, знавшиеся с царями, подошли к трагической черте своего существования. И... ни одной жалобы, ни ропота, ни стона. А... в комнате не топлено... обеда не бывает... хлеба еще не получили. И с утра мать и дочь ничего не ели. Дочь Ксения Александровна пробыла несколько часов на рынке, продавая свои вещи, но никто ничего не купил, и она вернулась при мне с пустыми руками. Мать, утешая ее, сказала: «Плохое перед хорошим» и продолжала спокойно разговаривать со мною - умно и интересно... На стене у кровати, на которой Анна Сергеевна проводит свои дни, образа большие и маленькие. На столике у изголовья - молитвенник...
27 февраля. Владимир. «Милая Татьяна Васильевна! Сидеть мне во Владимире придется, по-видимому, долго. Бумаги мои о «снятии судимости» вернулись обратно, правда, не с отказом, а с требованием дополнительных сведений. Впрочем, как никогда я понимаю, что мне не надо возвращаться в Москву. Реставрировать жизнь там не по силам и не по возможности мне. Володя понимал это давно, а и все еще «ершился».
Здесь у меня завязалось знакомство с Анной Сергеевной Сабуровой-Шереметевой. Старушке за 70 лет, но она бодра, умна, своеобразна. Беседовать с нею можно часами. Она вращалась всю свою жизнь в кругу лиц исторических - дурных или хороших, это уже другое дело. Сейчас ее жизнь полна лишений. Мы возбудили ходатайство о персональной пенсии ей, как внучке Лермонтова (прабабки были Столыпины). Ваш М. М.».
При всем хорошем отношении городской власти к большинству ссыльных, этим людям приходилось регулярно отмечаться в соответствующих органах. Хлопоты о возвращении в Москву, о снятии судимостей откладывались до конца войны.
«6 марта (из дневника). Ночь. Только что вернулся из НКВД, куда носил целое досье по делу о «снятии с меня судимости». Помещается это учреждение в древнем Рождества Богородицы монастыре. Место молитвы на наше восприятие стало «страшным местом». Но народ там по-провинциальному добродушен, или он обертывался таким со мною. «Тов. Мелентьев до окончания войны все эти дела, пожалуй, не будут рассматриваться».- «Но я стар, ведь не доживу».- «Ну, Вы герой».- «Это верно, что я герой, но мне шестьдесят второй».
7 марта. В четвертом часу ночи разбудили меня к доставленному с железной дороги инженеру годов 25-27, рослому красавцу. Его толкнул на смерть паровоз. Он умирал, но был в сознании и последние его слова были: «Как я хочу жить, и я умираю». Прожил он у нас в больнице всего полчаса. Сестры и санитарки плакали над ним, а они видали виды. Мне тоже было жутко и страшно от этой смерти, но Боже мой, как это далеко по самочувствию от переживаний своего горя. Я мог тут же пойти и уснуть. Правда, не вдруг, правда, не очень спокойно, а все же уснуть.
А вечером сегодня «торжественное заседание» по случаю Международного Женского дня. Присутствовало 12-15 человек женщин из 155, работающих в больнице.
Окончил 10-ю книгу «Жизни Погодина» Барсукова. Читаю с наслаждением.
9 марта. С утра больничная конференция. Собираю я ее в помещении бывшей церкви. Там нарядно и торжественно. Первое время врачи и старшие сестры собирались неаккуратно и даже неохотно. Теперь зал полон. «Все места заняты». Привыкли и даже вошли во вкус. Собираю я конференцию раз в неделю, готовлюсь к ней и очень утомляюсь, т. к. «конференция - это я». Вечером заседание чрезвычайной комиссии по брюшному тифу. Выступал.
11 марта. Вчера было заседание Научного общества врачей. Я председательствовал. Заседание затянулось. Устал очень и отдышался уже ночью за Погодиным. Что-то сердит становлюсь и требователен. Тянуть за собою 200 человек сотрудников - дело нелегкое, да еще на нашем поприще - служения страждущему человеку... Скоро год, как я здесь. Год! Думаю, что и будущую зиму проживу здесь. А пора, пора где-то закрепиться на постоянно... Ах, если бы иметь свой угол!
17 марта. Владимир. «Большое событие во Владимире. Открывается наш знаменитый собор. Прислан священник от патриарха, предполагается установление епископской кафедры. В связи с этим я перенесу свою поездку в Москву на Святую неделю, ибо служба здесь на Страстной неделе будет мне доступнее. Событие это ждалось и подготовлялось давно».
20 марта (из дневника). Самые твердые намерения - писать дневник ежедневно, хоть несколько строк - не удаются. Устаю, а кроме того, был занят подготовкой к двум докладам, да почитать хочется. Достал «Русский вестник» с 1857 года и с интересом его просматриваю. Сейчас закончил чтение статьи А.И. Шингарева «Жизнь и деятельность Н.И. Пирогова». Грустно, искренно, типично для 1910 года. Теперь бы так не написали.
В горисполкоме было назначено собрание верующих по вопросу открытия собора. Собралась громадная толпа. Начальство «задумалось» и перенесло собрание на другой день, не назначив точно времени. Все равно уследили и собрались.
26 марта (из дневника). Снежная пурга и мороз. Все занесло, замело. Здания больницы не топим. Больные притихли и сжались на своих кроватях. Болит душа от этого зрелища и бессилия помочь. Вся зима шла с угрозою замораживания, со страшным напряжением достать топливо. Бывали дни отчаяния, бывали и радости, когда батареи были теплы. Но увы - радость эта бывала не часто и непродолжительно.
Сегодня день у меня тих и спокоен. До обеда за книгой. После прошел в город полечить престарелого товарища, а затем зашел к Сабуровым. Там дурная погода «помешала поторговать на барахолке». Денег нет, есть нечего. Хорошо, что я зашел с хлебом и деньгами. Прекрасна у них манера пользоваться таким одолжением - достойно и просто, без лишних слов. Мне приятно и занятно бывать у них... Домой едва дошел - так замело все пути.
Несколько дней прожил у меня доктор Георгий Александрович Косткевич. Мы с ним приятельствуем с М. Горы. Он киевлянин, сын профессора, рос вместе с «Испанкой» - Ксенией Александровной Хайнацкой (теперь его жена). Брак этот какой-то логический. Заброшенные оба в Карелию, обездоленные, осиротевшие, надломленные - «оба на краю жизни» - они не могли, встретившись, не пожениться. Вышло это неплохо, и я радуюсь за того и другого. Они взаимно берегут друг друга. А что может быть ценнее этого в человеческих отношениях?
4 апреля (из дневника). Когда и как промелькнула неделя - не помню, не знаю. Дни так полны и работою, и чтением, и людьми... Словом, надо всем «довлеет дневи злоба его». Погода стоит дурная, холодно и сыро, морозит и тает. Солнца нет. О весне не слышно. Читаю Барсукова и «Русский вестник». Видался с Сабуровыми. Разговор об убийстве Распутина, Феликсе Юсупове-Сумарокове, событиях ранних и поздних, связанных с убийством. Все это еще свежо в памяти и «волнительно».
13 апреля. Великий четверг (из дневника). Ночь. «60 раз только, в самом счастливом случае, я мог простоять в Великий Четверток «со свечечками» всенощную: как же я мог хоть один четверг пропустить?!!» - так говорит Розанов в своем «Уединенном». А я вот пропустил в 1942 и 1943 годах, но это грех невольный - Чкаловский. А в Алабине я не уехал в Москву на стояние за 10 лет один раз сознательно, вольно, и до сих пор помню этот весенний вечер, когда я бродил по парку, и мне было «не по себе», и в ушах моих все время звучало: «Слава Отрастем твоим, Господи, Слава».
Сегодня, наконец, состоялась первая служба в Успенском соборе, и именно «со свечечками».
Разговоры и слухи об открытии собора шли давно. Приурочивали открытие к Вербному воскресенью, но это не состоялось. Когда я пришел сегодня в 4 часа в собор, толпы народа стояли у собора и ждали открытия его. Передавали, что секретарь горисполкома, гулящая дама, куда-то ехала и завезла ключи с собою. Наконец, двери собора распахнулись. Величественный храм, холодный и сумрачный, сразу заполнился людьми плечом к плечу, и по храму побежали огоньки свечей. А монтеры в это время еще продолжали проводку электричества в храме. Ни люстр, ни подсвечников не было. Во всем чувствовалось «все с начала». Прошло два часа в ожидании начала службы... Наконец, монтеры унесли свои лестницы. Открылись Царские двери... А с хор раздалось мощное пение, чудесно согласное, тропаря «Боголюбимой Божией Матери»: «Боголюбимая Царица, моли за ны, подать нам мирови мир, земли плодов изобилие, на враги одоление, пастырем святыню и всему человечу роду спасение. Грады наши и страны Российския от нахождения иноплеменных заступи и от междоусобныя брани сохрани. О, Мати Боголюбивая Дево!»
Началось освящение храма... Хор никто не собирал. Все певшие когда-то в соборе сами пришли. Пели и плакали, как плакали и все мы, стоявшие в храме... Ну, а затем началась всенощная - «Двенадцати евангелий». Пришел я домой в 12 часов - умиленный, потрясенный и растроганный... Устал, иззяб, но все это ничто в сравнении с тем глубоким народным чувством, которое я наблюдал сегодня и причастником которого сподобил и меня Бог».
15 мая (из дневника). Весна зовет, и я иду за нею... И не пишу никому, и не читаю. Как хорошо жить в мае! И когда на днях несли «гроб с музыкой» - я не мог не пожалеть беднягу, лежавшего в нем. Чудак! Умирать в мае! Это во всяком случае безвкусица. Да, должно быть, он и жил безвкусно... А сколько дела! Сколько дела! Опять новые начинания. Ремонт. Достижения красоты... Выживаю кур с больничной усадьбы... Коз выжил... Но чего мне это стоило! Сколько обид и обиженных самолюбий!.. Привожу усадьбу в порядок и иду сам в первой паре с граблями и метлой.
С 10 мая Анюшка с Марианной здесь, но видимся мы только за послеобеденным кофе да за ужином. Живем раздельно: она «на даче» - комната с террасой тут же на больничной усадьбе. Я у себя. У Анюшки большая комната, у террасы старые липы. С террасы вид на Клязьму, зеленые луга и дальние леса... Приготовили большую клумбу под цветы и посадили несколько грядок овощей... Анюшка уверяет, что у нее не было ни одной такой хорошей дачи в прошлом.
21 сентября. Рождество Богородицы (из дневника). Чудесный солнечный день, и с раннего утра люди, масса мелких забот, прием нового областного начальства, ибо Владимир с недавнего времени стал областным центром. «Рюмка» водки для начальства у меня. А он, хрипловатый и одутловатый от частого общения с Бахусом, ел мясо руками и ласково поругивался в пространство «матом»... Визит его затянулся надолго... И вот только вечером я смог остаться один и отдышался за иллюстрациями, собранными Володей для «Чайльд Гарольда».
24 октября (из дневника). В связи с переходом Владимира на областное положение происходит глубокая перестройка всех учреждений. Понаехало много чиновного народу. Жить и работать в областном центре становится с каждым днем труднее. Я «девица с прошлым», судимость с меня не снята, я беспартиен - это все не на плюс мне, а на минус. Надо убираться подобру-поздорову. Меня останавливают и просят не делать никаких шагов в этом направлении до окончания войны. Вот вернется молодежь с фронта и примет от нас работу, а нам, старикам, будет покой и обеспеченная старость... Что же, подожду пока...
Купил ряд редких книг, и в том числе - «Историю Русской Церкви» Голубинского. Я много лет искал ее и вот здесь нашел у старой, вдовой попадьи.
В связи с образованием 17 августа 1944 г. Владимирской области стали образовываться и органы управления отраслями народного хозяйства области, в том числе и областной отдел здравоохранения. Решением Владимирского облисполкома №26 от 16 сентября 1944 г. заведующим отделом здравоохранения при Владимирском облисполкоме был назначен Воронин К.Н.
В решении Владимирского облисполкома №160 от 23 ноября 1944 года «О создании во Владимире областных учреждений облздравотдела» значится: Создать в областном центре следующие учреждения облздравотдела:
1. ... областную больницу
2. ... утвердить смету расходов на 4-й квартал 1944 года Владимирской областной больнице (заведующий доктор Мелентьев М.М.), организованной на базе 1-й городской больницы.
1944 – 1945 гг. – главный врач Областной больницы Мелентьев М.М.
8 ноября (из дневника). Несомненно, что праздники нужны в первую очередь для молодежи. Она ждет их. Они сулят ей и встречи, и любовь, и разнообразие интересов. Не то праздники для стариков - ну, это лишний отдых для них, а главным образом, скука. Вспоминаю, как, бывало, мы детьми приезжали к деду и бабке «на катамарию» в первый день Рождества. Для нас этот день блестел всеми цветами радуги, а там мы заставали мирную тишину, тиканье часов, горящую лампаду и дрему от праздника, скуку от ничегонеделания.
Так вот и со мною... в эти дни Октября. Провожу я их один... Поговорил раненько утром с Анюшкой по телефону. Полежал в постели лишние полчаса. Обошел больных и больницу, прочитал газеты, написал несколько писем... Я редко бываю в городе, но сегодня пошел туда. Впечатление ужасное... Толпы пьяной молодежи, подростков. Поножовщина. Ходить по улицам небезопасно. За день доставили в больницу семь человек, раненных на улице. Грабят при первой возможности, особенно у вокзала и на путях к нему. Словом, кажется, что живешь на маленьком утлом острове, и вот-вот и тебя захлестнет волнами жизненной мути.
Читаю «Историю Русской Церкви» Голубинского, и многое из прошлого - неясное, бывшее без очертания - приобретает форму. Но Боже, сколько недостойных людей «на трудной ниве Господней»!
3 декабря (из дневника). Нет времени, нет времени!! И все нахожусь в «трех волнениях», но волнения эти несколько иного порядка, чем «той дамы». Топливо, белье и питание. Кругом лес, торф, а топлива нет. И кажется порой, что города отжили свой век, так как нет возможности их снабдить не только едою, но и светом, теплом и водою. Недостаток во всем.
Поздно вечерами урываю часок побыть «Пименом». Тороплюсь писать свое, хочу больше успеть... Нужно ли это, не знаю...
Сегодня день воскресный, и скука от скуки других людей. Я лично не умею скучать, но боюсь «скучливой заразы» и потому никогда не хожу в кино, так как уверен, что туда сносится вся скука и пустота человеческая...
1945 год
4 января. Встретил я Новый год со своими в Москве. Собрались: Любочка с дочерьми, все Долгополовы, К.Н. Игумнов и Сережа Симонов с женою.
Задача моя была накормить всех досыта. Напоить - это и доступнее. Жизнь в Москве продолжает быть трудной. Газа нет. Воды в доме нет... «Бабушка,- говорит Марианна,- нигде воды не дают. Ходила по всем соседям». Электричество строго лимитировано. Дров в обрез. На меня быт московский и тяжелое переутомление москвичей действуют угнетающе.
За три дня моего пребывания в Москве я никуда не пошел, ни у кого не был и просидел на диване у печки с воспоминаниями Ф.И. Буслаева. Воспоминания эти очень хороши...
Вернулся я сюда с радостью. На вокзале меня ждала бойкая лошадка в санях... В светлой зимней ночи высились громады собора и стены Рождественского монастыря... Ехали по Щемиловке, а над головой у обрыва старый храм бывшей семинарии... А вот и чудесно раскинувшееся колонное здание больницы. Светятся все окна... Старые каменные ворота с аркой... и все такое знакомое, близкое, потому что много труда моего и заботы вложено во все это. Встречают меня ласково. Сестры, санитарки - мы близки друг другу. Нас сближает многое - и работа, и отношение к ней, и то, что я не краду и ничем, для себя не положенным, не пользуюсь. Моя жизнь в коридоре больницы у всех у них на виду, каждое мое движение им известно. И меня уважают. А мое отношение к церкви и религии делает меня своим всей этой низшей братии.
Вчера посидел у меня проф. Н.П. Сычев, бывший директор Русского музея в Ленинграде. Мы встречались с ним на М. Горе. И вот он вчера рассказал мне свою историю с 1936 года. Что Одиссей с его странствованиями и приключениями! Все это меркнет перед тем, что испытал и пережил этот человек. Перед тем, что' может дать наша действительность.
29 февраля (из дневника). Сегодня уехал Сережа Симонов. Пожил он у меня неделю и пожил мирно, содержательно, со вкусом. Давно этот человек верно идет со мною нога в ногу, и я люблю его спокойно, просто, как часть самого себя. Грустно было, что негде было ему поиграть, а мне - его послушать. Владимир - город не музыкальный, хотя здесь и имеется старейшая в стране музыкальная школа. Впрочем, это, должно быть, не так. Имеется же прекрасный хор в Успенском соборе... А рояль и Бетховен просто не пришли еще к нам по нашей бедности и культурной, и материальной.
7 августа (из дневника). Вторую неделю живет у меня К.Н. Игумнов. Мы помещаемся с ним в моей небольшой комнате, но это нисколько не нарушает моего самочувствия. До того он тонок, мил и непритязателен. А игра с ним в «простые дураки» по вечерам - это истинное удовольствие не только для Марианны, но и для нас с Анюшкой. Как горько и как жаль, что он физически стар и не может в полную меру пользоваться прогулками. А он их так любит и делает всегда один, внося и в это что-то свое, единственно ему присущее.
Предполагалось, что Константин Николаевич выступит с концертом на областном съезде врачей. Но осмотр рояля в помещении «Офицерского собрания» (бывшее Дворянское собрание) показал полную его непригодность. Кстати, один штрих - не так давно из Москвы сюда приехал симфонический оркестр с 4-ю симфонией Чайковского. Было продано всего полтораста билетов. Концерт начался почти при пустом зале и не мог быть закончен, потому что и пришедшие понемногу разошлись.
8 ноября (из дневника). Праздник Октября. После шумной и хлопотливой к нему подготовки - тишина, по крайней мере у меня. Я не визитирую и никого не зову к себе. Приехала Т.В. Розанова. Хочу, чтобы было ей хорошо, бесхлопотно и бездумно, но думаю, что не удастся это мне. Есть люди, не рожденные для тишины и покоя - они все время в «трех волнениях». Такова и моя гостья. Слишком много тяжелого было у нее в жизни.
Веду переговоры об освобождении меня от работы главным врачом. Возвращаются с фронта коренные владимирские врачи. Все они партийные, с орденами, фронтовыми заслугами. Присматриваясь к ним, чувствую, что я «не к шубе рукав», что трудно мне будет с ними, всячески трудно... Ни к какой борьбе честолюбий и интриг я не способен, а здесь сейчас начинает это расцветать. Зачем мне это? Старому, беспартийному, опороченному 58-й статьей? А то, что я хожу в церковь,- разве это дальше простится? Пока с этим мирились, но скоро это станет несовместимым с моим званием, если не преступным... Нужно предупреждать некоторые события в своей жизни. Нужно предвидеть... Нужно улавливать не настроение общества, такового сейчас нет, а курс ведущего корабля. А курс, несомненно, будет со ставкой «на своих», которых, кстати, так много освободится с окончанием войны. Кроме того, что прощалось во время войны, с чем мирились по военному времени, валя на него, теперь станет недопустимым... А ведь все равно - топлива нет, крыши все текут, больничное белье в жутком состоянии, питание больных из рук вон плохое... Канализация и водоснабжение больницы каждый день дают аварии... Словом, тысячи прорех, все требует средств и других возможностей. И за каждую прореху главврач может быть притянут и опорочен. Месяца два тому назад по жалобе одного из работников обкома занялись положением больницы в обкоме и облисполкоме. Был проведен ряд собраний больших и малых с шумом, треском, со звоном. Виновных не оказалось. Был вынесен, как теперь говорят, ряд «развернутых решений» о материальном улучшении и снабжении больницы... И что же, прошло полтора месяца, и я получил для больницы - один чрезседельник. Я никого не виню. Я знаю всю руководящую верхушку области. Я всех их лечу. Знаю их семьи, их быт, их желание помочь мне, но они бессильны. Мы пока слишком бедны. Но в конце концов виновный должен быть найден... На этот раз горькая чаша меня миновала, но насколько времени - кто скажет...
Так вот, не надо ждать «катастрофы». Мне больно бросать больницу. Я много и от всего сердца поработал в ней, но бросать пора...
1946 год
Живя во Владимире, Михаил Михайлович узнал, что в Тарусе продается дом, принадлежащий артистке Н.А. Смирновой и С.В. Герье (дочери основателя московских Высших женских курсов). Дом этот был куплен Михаилом Михайловичем вместе с сестрой Анной Михайловной.
«16 января (из дневника). Новый год я встречал в Москве, где проводил и свой месячный отпуск с половины декабря. Там я печатал на машинке у Н.В. Плетнер свои воспоминания. Работали мы каждый день по три часа. И вот как-то разговорились о Тарусе, куда меня все время тянет Цветков. Оказалось, что в этой же квартире живет С.А. Станкевич, двоюродная сестра С.В. Герье, а последняя продает свой дом в Тарусе, где она жила вместе с артисткой Малого театра Н.А. Смирновой. У меня было настроение «кончать» с Владимиром. Переходить из «попов в дьяконы» и оставаться в больнице рядовым врачом я считал для себя и для дела неприемлемым. Оставаться дальше главным врачом я про сто не мог. Искать работу где-то в другом месте было не по годам, да и не к чему... А вот приобрести свой угол и обосноваться там уже до смерти у себя - это было и заманчиво, и почетно, и логически оправдываемо.
После знакомства со Станкевич и Герье выяснилось, что дом в Тарусе уже запродан. Я успокоился и отложил решение вопроса со Владимиром на неопределенное будущее. Прошла неделя, и я получил приглашение от С.В. Герье зайти к ней. Живет она в особняке покойного ее отца проф. В.И. Герье, оставленном советской властью за его семьей. Большой кабинет. Старинная обстановка. Большие портреты маслом В.И. Герье и его жены. Много книг и Софья Владимировна - породистая, высокого роста, с бледным тонким лицом. Порывистая и покойная. Простая и не простая в обращении. Уже очень не молода, но подтянута, держится прямо, улыбается молодо... Дом оказался не проданным. Хотят продать человеку «преемственной культуры»... Нужно переговорить с Н.А. Смирновой - она в больнице со сломанной ногой... «А вы, Софья Владимировна, будете за меня?» - спросил я, расставаясь. «Да, я свой голос отдаю Вам»...
8 февраля. Владимир. «Милая Анюшка! Комнату «твою» здесь я пока оставляю за собою. Кто знает, быть может, лето еще поживем здесь. Но о Тарусе надо помнить и надо делать все, чтобы переселиться в нее.
Я думаю вперед. Наступила старость, и при том не обеспеченная. Скоро цена нам будет маленькая, и нам заранее нужно подготовить свой угол, чтобы дожить и умереть в нем с достоинством. Вергилий говорит: «Блаженны владеющие - beati posidentes». И это нужно делать теперь, не затягивая и не откладывая, пока есть силы. Не знаю, понятно это тебе или нет? Ты оторвана от официальной службы и работы... Я не мнителен и веру в себя еще не потерял, но чувствую и знаю, что многое в службе для меня уже становится морально тяжким и неприемлемым... Словом, пора, пора отступать на заранее приготовленные позиции.
Умер Константин Георгиевич Славский. Мне очень горька эта смерть. Его место в моей жизни останется навек незанятым. Миша».
28 февраля. Владимир. «Достопочтимый Михаил Михайлович! Сегодня день моего тезоименинства, поэтому осмеливаюсь просить Вас посетить меня.
Епископ Владимирский и Ивановский Онисим».
3 марта. Владимир. «Милая Анюшка! Как твое здоровье? Побереги себя после ангины и гриппа.
Окончилась масленица и завтра: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя». Сегодня с утра отстоял обедню с наслаждением, а вчера всенощную. Служил Владыка Онисим. А на днях я был у него на именинах. Приглашено нас было шесть человек. Ни одного попа, а старая интеллигенция. Было предложено очень обильное угощение. Торт из Мурома привезли монахини - превкусный и огромный. Фрукты, вино, сардины, шпроты, рыба всякая - все из Москвы. Очень приятно закусили, в меру выпили и не скучно провели время до часу ночи. А я не хотел, было, идти, но нисколько не жалею, что пошел... А ведь еще совсем недавно Онисим спал на полу без подушки и ел кислую капусту с черным хлебом... А теперь у него и свой дом, и «полная чаша».
Мечтаю о твоем приезде сюда на Пасху - и весна, и собор, и служба чудесная, и звон пасхальный. Соблазнись, право, соблазнись. Миша».
12 марта. Владимир. «Милая Анюшка! В больницу приезжает хирург, и мне пришлось отдать ему твою комнату. Я долго думал, какую отдать - твою или мою. Мне посоветовали остаться в моей. Уж очень здесь воруют, и могли бы меня очистить там дочиста, Словом, тебе летом жить здесь уж негде. Надо утрясать дело с Тару сой. Жить мне здесь становится неприятно, хотя, в сущности, ничего плохого не произошло. Очень неприятны возвращающиеся с фронта врачи-туземцы. Они резко изменили весь дух и течение жизни здесь... Я отсиживаюсь от них в своем углу, но это возможно, конечно, временно. Миша».
15 марта. Владимир. «Милая Анюшка! Сегодня я получил твое письмо. Если бы ты знала, как оно было нужно мне. Последнюю неделю мне здесь совсем не по себе, и я жду момента, когда смогу сказать: «Я уезжаю». Ничего плохого внешнего нет, но внутреннее мое состояние из рук вон плохо. Хочу к себе домой, в свой угол, а там, что Бог даст. И письмо твое уверило меня и в Вашем стремлении «держаться одной линии».
Доктор Зельгейм подал сегодня заявление об уходе. Возвращается он в Ленинград «на ура». Я никакого «ура» не хочу. Довольно его было. Попроси Саввича скорее договориться с Герье и кончить дело у нотариуса. Жить лето здесь я уже не могу.
21 апреля. День Пасхи (из дневника). Прослушал я Пасхальную заутреню и обедню в Успенском соборе. Волнующая ночь. Изумительная мистерия о Воскресшем Христе. У всех приподнятое настроение. Все хотят забыться и на время службы действительно забываются, и чувствуются светлые и радостные гимны Воскресшему, и призываются все обнять друг друга и как один запеть: «Христос Воскрес»... И толпы, громадные толпы народу... И вспоминается детство, семья и сколько нас за Пасхальным столом народу... И вспоминается первая Пасхальная ночь без отца - он умер Великим постом. Прошло с тех пор 48 лет... Срок большой, конечно, и скольких уж нет...
И давным-давно от Пасхального стола осталась одна форма, а содержание ушло от нашего сознания, и наши дети уже не знают волнующих чувств этой ночи. И не стали они от этого счастливее, беззаботнее, спокойнее. Нет, они обеднели, заменив праздник серыми, беспросветными буднями...
Вся обслуга больницы, конечно, чтит день Пасхи, но потаенно, шепотом, и только своим шепчется: «Христос Воскресе».
Я послал кулич Сабуровым-Шереметевым. Роздал яйца приближенным, а сам пошел «разговляться» к епископу Онисиму. Приглашено было человек 6-7. Нарядная комната. Парадный стол. Бывалые не глупые люди, и у всех приподнятое праздничное настроение, не остывшее еще после ночной службы...
13 мая. Владимир. «Милая Анюшка! Отвечаю на твое последнее письмо. Ну так вот, никакой грусти и сомнений, связанных с Тарусою, у меня нет. Еду туда с верою и охотою. И когда мне сегодня приснилось, что я останусь здесь и у меня ничего, кроме Владимира, на примете нет, я пришел во сне в тихое отчаяние.
Я не имею оснований быть недовольным Владимиром. Он дал мне дом в Тарусе, рояль, успех в работе, довольно широкую и разно образную жизнь. Он дал мне персональную пенсию... Таруса, по-моему, есть логическое завершение Владимира... И ты права - милосердное провидение своими путями шаг за шагом привело меня к ней... И не только меня. Таруса нужна и Долгополовым, и Вышипанам. Это пристанище на всякий случай в нашей семье... Теперь, как я буду добираться до Тарусы? Обком дает машину до самой Тарусы. По дороге в Москве я подберу кое-какие мелочи к тому, что возьму отсюда. А дальше такой план. Приезжаю, осмотрюсь и еду в Москву ликвидировать часть библиотеки и забирать свои остальные вещи, и побывать в Загорске.
25 мая (из дневника). Вечер. Тоскливо. Недавно пришел с кладбища, где побродил. Зашел в церковь. Она старенькая, низенькая, теплая. Горит несколько лампад. Полумрак. Шла всенощная. Народу 20-25 человек, все женщины. На клиросе 3 человека - поют неумело и неуверенно. Выводит их из затруднения старичок священник. Я его знаю. Он лечился у меня. Знаю и недавнюю тяжелую драму его жизни - у него повесилась старушка жена. Он приходил ко мне поделиться своим горем, а главное, спросить - не оставит ли ее милосердие Божие, если она это сделала «не в добром уме и рассудке».
Тут же в другом пределе покойник. Канун, свечи, слезы предстоящих. Служба скорая, «обыденкой», но как неотразимо сильно действует все это на душу.
А кладбище в буйной зелени. Запущенное, разгромленное, но не заброшенное, ибо другого кладбища в городе нет. И в городе восьмисотлетней давности самые старые надгробия половины прошлого столетия... А в Острогожске были и половины XVIII века. А героический 1812 год был представлен там очень хорошими памятниками и по форме, и по эпитафиям.
Но это было до революции. Революция не пощадила кладбищ. Этого разгрома кладбищ я никак не мог понять, если не принять всерьез «раскулачивания могил».
Занимаясь немножко историей Владимира, я должен был узнать и о докторе А.В. Смирнове. Он много поработал по истории Владимиро-Суздальского края. Его книги и архивные материалы были у меня. Живы еще и люди, хорошо его знавшие и рассказывавшие мне о нем, а вот могилу его сколько раз я искал, а так и не мог найти. А умер он после революции. Так...
Комната моя разгромлена. Все уже уложено. Вопроса о Тарусе уже не существует - он уже решен. По Вольтеру: «Плоды поэзии растут лишь весною, холод и печальная старость созданы только для здравого смысла»... Вот и посмотрим - обманул ли меня на этот раз здравый смысл, или нет.
19 мая исполнилось три года моей работы здесь. Я имею все основания быть довольным этими годами. Это мое внутреннее сознание. Но и общее мнение, что я «покидаю Владимир победителем». Ну, а дальше, что Бог даст. Дмитрий Васильевич Никитин пишет мне: «Вот Вы какой праздник устраиваете в своей жизни. Я его очень одобряю».
А сердце последнюю неделю в состоянии «стенокардии». Уж очень меня замучили больные. И главное, ночами. Ну, подается машина, ну, повезут туда и обратно... А боли в сердце, левой руке, и двигаться трудно, и настроение из рук вон плохое... Кто-то сказал, что старость приходит лишь тогда, когда мы поддаемся ей. У меня твердое намерение не поддаваться ей.
Последние дни во Владимире вспоминаются мне так. У подъезда больницы машина во всякое время дня и ночи. Болеет начальник НКГБ и идет обследование областной верхушки для санаторно-курортного лечения. Живет начальник на обрыве за собором. Нужно подниматься к нему в гору, а сердце мое болит, и мне самому впору звать к себе врача. Особенно трудны были ночные вызовы... Но ночи стояли чудесные. Страдающий человек ждал от меня помощи, и я приносил ее по мере моих сил.
30 мая вечером меня вызвал к себе 1-й секретарь обкома Г.Н. Пальцев. В громадном его кабинете я нашел его, председателя облисполкома Брандта и В.В. Сыроватченко, его заместителя. В лестных выражениях меня поблагодарили за работу, а Брандт поднес мне медаль «За трудовую доблесть». Прощаясь, Пальцев сказал мне: «Будет нужда, обращайтесь ко мне - всегда помогу». Признаюсь - меня все это растрогало. В напряженной обстановке последних дней это было признанием не зря потраченных усилий, не зря прошедших трех лет. Ведь мы так скупы на одобрения.
31 мая я вернулся домой в полночь после осмотра председателя облисполкома. А в четыре часа 1 июня подали машину, нагрузили вещи, и я, провожаемый дежурным персоналом больницы и главным врачом Ялиным, последний раз покатил по такой знакомой и изъезженной мною дороге.
Вот твердыни бывшего монастыря, музей, сквер, собор Дмитрия Солунского в лесах. Красавец Успенский собор с полусферами куполов и греческими крестами... Золотые ворота...
Щемило сердце. Все это стало дорогим. К этой старине так тянулась вся моя душа...
Ну, вот и Ямская слобода. Церковь, где венчался Герцен с Натальей Александровной... Теперь это лагерь для пленных немцев... Проволока, часовые. Но я не хочу видеть этого... Я вижу былое... А вот и застава... Лес... Мчится машина... Какое знакомое шоссе... М.А. Кузмин говорит: «Сами поступки ничего не значат, а важны причины, их породившие, а главное - люди». Это неправда. Важны и поступки. Я вот был волен поступать так или иначе... И вот, будто теперь впервые я начинаю понимать, что поддался чувству и еду, сам не зная, куда и зачем...
А машина мчится... Вот поворот и на Ставрово... Здесь сбил меня «Туде-Беккер»... За последние годы я слишком привык чувствовать себя нужным. Быть на вершине гребня работы и... вот я ничто... Ведь мне даже и не ответили из Тарусского райздравотдела... на мой запрос о возможности получить работу... Это мне-то, «из-за которого спорили города»...
А машина мчится... И растет расстояние между мною и Владимиром...
Воркуют голуби, светит солнце,
Когда увижу тебя, любимый город!
Николай Алексеевич Орлов (1874-1942) - заведывающий хирургическим отделением І-й советской больницы гор. Владимира.
Гавриил Данилович Контор (1887—1957) — хирург, заслуженный врач РСФСР.
Состояние Здравоохранения г. Владимира
|
