Рождение Владимирской книжности
Андрей ТОРОПОВ. РОЖДЕНИЕ ВЛАДИМИРСКОЙ КНИЖНОСТИ
Неукротимый бег времени год от года становится благодаря достижениям современной цивилизации все более стремительным - теперь уже не только каждое столетие, но и каждое десятилетие и даже год имеют в истории свой характерный и неповторимый отпечаток. Но неизменным на протяжении веков остается лишь человек - издавна непостижимым образом уживаются в нем, казалось бы, непримиримые крайности: стремление отдать жизнь за торжество самых высоких идеалов и желание сделать свое земное существование хотя бы на йоту более комфортным, склонность к служению обществу, соединенная со светлой мечтой об искоренении всех его пороков и сожаление о том, что усилия на этом поприще часто объективно оцениваются лишь потомками, но не современниками. А потому никогда не исчезнут из жизни человека такие сферы его деятельности, как литература и искусство-это особенно ощущается в нынешний век технократии, когда проблемы душевного одиночества и понимания другой личности стоят острее многих актуальнейших проблем политики, экономики или экологии. С тех пор, как человек впервые взялся за перо и создал первое на свете литературное произведение, труд писателя не мог не измениться - перед всяким, кто сегодня вступает на творческую стезю, стоит непростая дилемма: создавать в своих произведениях образ вечности на земле, одновременно указывая своему читателю или зрителю путь к ней, либо создать искусную, но вместе с тем ложную иллюзию вечности, не позволяющую человеку подняться выше самых примитивных инстинктов и страстей. Столетие назад тот, кто был одарен талантом слова и письма, занимал в общественной жизни несколько иное положение, чем то, которое он занимает сейчас. Так, древнерусская книжность была неотъемлемой частью церковной традиции, и идеи, проповедовавшиеся книжником, полностью пребывали в её русле. Но не стоит, констатируя данный факт, углубляться в новомодные рассуждения о несвободе средневекового художника и преимуществах в этом плане нынешнего века - к средневековью необходимо подходить с мерками своего времени. В связи с этим необходимо уточнить, что современный термин «литература» не вполне корректно отражает суть творчества русских писателей семи допетровских веков. Понятие «книжность» гораздо точнее отражает сущность явления, хотя, с нормальной точки зрения, один термин представляет собой лишь иноязычный аналог другого. Но если слово «литература» перевести с латыни дословно, он будет звучать как «буквенность», и из этого перевода будет довольно легко уяснить разницу двух понятий. Древнерусский книжник, в отличие от современного писателя, никогда не стремился к торжеству формы и художественного метода, считая себя лишь ремесленником, посредником, подобно ветхозаветным пророкам или новозаветным евангелистам. Но несмотря на то, что в любом виде современного творчества все чаще и чаще торжествует форма, между деятельностью древнерусского творчества и современным «литературным процессом» (как звучно называют это явление литературоведы) существует глубокая и неразрывная связь. Об
этом наглядно свидетельствуют исторические судьбы книжности во Владимиро-Суздальской Руси, составляющей львиную долю всего книжного наследия, созданного в период от Владимира Святого до Петра Великого...
1155 год. Князь Андрей Боголюбский , утомленный конфликтами с чванливой киевской знатью, решился на шаг, оценивавшийся современниками (да и многими потомками) как амбициозный и своевольный - он счел необходимым перенести центр политической и религиозной власти из Киева, некогда осененного благословением апостола Андрея Первозванного и равноапостольных Кирилла и Мефодия, освященного молитвами греческих епископов, произнесенными над водами Днепра при крещении горожан, возвеличенного авторитетом Ярослава Мудрого, Антония и Феодосия Печерских, воспетого проникновенным словом Нестора-летописца и митрополита Илариона, украшенного творениями зодчих Софийского собора и Печерской Лавры, на северо-восток Руси, где время от времени напоминали о себе пережитки язычества. Это предприятие князя Андрея могло быть успешным и безусловно принятым народом лишь в том случае, если новая столица не уступала бы ни в чем старой. Внешним обликом Владимир был ничем не хуже Киева, но это внешнее величие, несомненно, нуждалось в определенном внутреннем закреплении. Не зря называли Андрея Боголюбского «вторым Соломоном» - он прекрасно понимал, что означают слова евангелиста Иоанна Богослова, оказавшиеся первой фразой, переведенной Кириллом и Мефодием на славянский язык: «В начале было Слово...». Князю, несомненно, был хорошо известен не только перевод, но и оригинал этой фразы, где по-гречески звучит многозначное понятие «логос», означающее, помимо «слова», «путь», «учение», «речь», «сообщество» и многое другое. А значит, Андрей Боголюбский не понаслышке знал огромную силу слова — с его помощью можно было созидать и разрушать, править огромным народом, в нужный момент призывая его к миру или поднимая на борьбу. Не менее важным государственным начинанием, чем создание белокаменных соборов по образцу Киева, Константинополя и Иерусалима, подлинным делом княжеской чести было для него создание на берегах Клязьмы самобытной книжной школы. И эта книжная школа, по замыслу Андрея Боголюбского, должна была иметь своим прообразом непревзойденные традиции книжников Киево-Печерской Лавры: конфликт князя с киевской элитой носил сугубо политический характер, но не затрагивал сферы культурной - преемственность Киева и Владимира, касающаяся книжности, должна была красноречиво свидетельствовать, что административная реформа Андрея Боголюбского вовсе не является амбициозным волевым шагом, и о разрыве с предшествующей исторической эпохой, со всем великим наследием Киева не может быть и речи. Полагая немало усилий для создания владимиро-суздальской книжной традиции, Андрей Боголюбский действовал не только как администратор: он сам, по сути, стал первым владимирским книжником, создав образец высокой политической риторики - «Слово о празднике 1 августа и о победе над булгарами». Дата эта была необычайно значима для тогдашней Руси - в этот день Православная Церковь отмечает праздник Изнесения древ Честного и Животворящего Креста, установленный в память событий времен императора Константина Великого и знаменующий собой одну из побед христианства над язычеством. Спустя столетия в этот же день была одержана подобная победа - прибывшие из Константинополя греческие епископы крестили киевлян в Днепре, и среди этих епископов присутствовал Феодор, будущий креститель Суздальской земли. Ко временам Андрея Боголюбского христианство на некогда поражавших своей языческой дикостью северо-восточных окраинах Руси окрепло настолько, что одержало новую крупную победу, вполне достойную первых двух - над Волжско-Камской Булгарией, не раз угрожавшей русским землям опустошительными набегами, предпринимавшимися не только для обогащения, но и с целью воинственного насаждения соседям ислама. С современной точки зрения, слово Андрея Боголюбского трудно назвать литературным произведением - князь не писал его, произносил. Но это Слово, несомненно, обладало одним из главных отличительных признаков литературы как вида творчества - оно представляло собой публичную проповедь наиболее общественно значимых идей своей эпохи. И не только своей - идея непреодолимой мощи христианства на протяжении веков была у владимирских книжников наиглавнейшей. Правда, к сожалению, в силу известных трагических обстоятельств реализовывать замыслы Андрея Боголюбского по созданию владимирской книжности пришлось уже без него, но последователи князя неуклонно следовали провозглашенному им принципу преемственности вновь создаваемой книжной школы с киевским прообразом.
В 1215 г. епископом Владимирским стал Симон Печерский, чуть раньше переведенный в город на Клязьме на должность наместника вновь созданного Богородице-Рождественского монастыря с должности наместника Киево-Печерской Лавры. И словно подводя итог киевскому периоду в истории христианства на Руси, русской государственности и русской книжности, он составил здесь «Киево-Печерский Патерик» - собрание житий святых Киево-Печерской Лавры, первый оригинальный памятник книжности подобного рода на Руси. Появление «Киево-Печерского Патерика» означало, что «младенческий» период в истории русского Православия закончился - оно больше не могло довольствоваться лишь наследием Византии и южных славян, стремилось создать собственную традицию, существенно отличающуюся как от византийской, так и от южнославянской, и сделало серьёзную заявку на то, чтобы быть не окраиной, а самым сердцем христианского мира. Сделать Владимир не только столицей Руси, но и «третьим Римом» когда-то пытался Андрей Боголюбский, но эти попытки оказались безуспешными его усилия не были поняты и Константинополем, и многими соотечественниками. Создавая «Киево-Печерский Патерик», епископ Симон наглядно доказал, что идеи Андрея Боголюбского не были порождением ничем не подтвержденных амбиций - этот памятник книжности стал мостиком, исторически и духовно связавшим Киев и Владимир, Днепр и Клязьму. С приездом сюда нового епископа начинания князя в сфере книжности обрели второе дыхание, воплотились в более зримых формах, отлично дополнив его градостроительную программу. Идея преемственности книжных традиций Киева и Владимира была не просто красивой идеей в течение XIII в. Путь от Днепра до Клязьмы, проторенный епископом Симоном, стал широким столбовым трактом: в 1274 г. этот путь полностью повторил епископ Серапион, так же, как и Симон, переведенный во Владимир из Киево-Печерской Лавры. В течение своего недолгого пребывания во Владимире Серапион задал развитию владимиро-суздальской книжности новое направление: если «Слово...» Андрея Боголюбского, свидетельствуя о непобедимости христианства, способствовало утверждению его в народе в качестве той силы, которая превратит языческую окраину в «третий Рим», а «Киево-Печерский Патерик» на конкретных примерах показывал, что замыслы князя вовсе не являются амбициозной утопией, и обилие на Руси собственных подвижников, принадлежащих к разным чинам святости - от мучеников до благоверных князей, явленных уже в самом начале христианской эры, свидетельствует об огромном духовном потенциале русского народа, которому суждено будет раскрыться в веках, то Серапион Владимирский в своих «Словах», которые он, подобно Андрею Боголюбскому, произносил, а не писал, формулировал те условия, при которых непобедимая сила христианства способна привести Русь к новым победам над всеми внешними врагами и позволит ей занять главенствующее положение в христианском мире, исполняя самый сокровенный замысел Андрея Боголюбского.
Новые темы владимирской книжности были продиктованы новыми, весьма трагичными обстоятельствами: Боголюбовский заговор 1174 г., породивший череду смут и междоусобиц, привел страну к такому плачевному состоянию, что идея о будущем Руси как «третьего Рима» казалась ещё более утопичной, чем во времена Андрея Боголюбского. Разоренная, лежащая в руинах и пепелищах страна, попавшая в зависимость от ордынских ханов, в этот момент, казалось бы, должна была позаботиться не о достижении вселенского могущества, а о достижении хотя бы того состояния, в котором пребывала до нашествия Батыя. Подобно своим предшественникам на поприще книжника Серапион Владимирский видел единственный источник силы, способной переломить неблагоприятные тенденции своей эпохи, в христианском вероучении, но в связи с внешним обстоятельством, не свойственными временам, в которые жили его предшественники, счел необходимым сделать определенные уточнения, понятные современникам. Христианство не является лишь мощной идеологией или набором далеких от жизни догм - все в нем, начиная с высокой философии и религиозно-государственных доктрин до нравственных заповедей и канонических предписаний, регламентирующих быт и образ жизни христианина, составляет единое и неделимое целое. Для того чтобы Русь стала «третьим Римом», по мнению Серапиона, необходимо, прежде всего, вернуть в сознание народа обостренное чувство правды, свидетельством утраты которого стали и убийство Андрея Боголюбского, и последующие княжеские распри. Правда, за которую страдало не одно поколение христиан ещё со времен апостольских, расходится, и притом весьма существенно, от правды в её приземленном, бытовом понимании, возникающем часто под влиянием обиды или иных страстей. Такая правда на деле является полуправдой, ибо ослепленный страстями человек обладает лишь однобоким и поверхностным видением правды. Политическая обстановка второй половины XIII в. дала русскому обществу немало поводов для размышления о том, каким должно быть подлинное, а не искаженное представление о правде - этому способствовали обстоятельства как внутреннего, так и внешнего характера.
Кстати, именно внешними обстоятельствами, в первую очередь, было вызвано появление во Владимире епископа Серапиона - на Владимирской кафедре его утвердил проходивший здесь же Всецерковный Собор 1274 г., созванный как реакция на аналогичный крупный съезд духовенства, проходивший в это же время на другом конце Европы, во французском Лионе. Лионский Собор наглядно показал всему христианскому миру явное противоречие между политическим и религиозным пониманием правды: земная правда заключалась в необходимости объединения некогда разделившихся Западной и Восточной Церквей перед угрозой нашествия с исламского Востока; высшая правда заключалась в том, что для Константинополя подобный компромисс был невозможен без вероотступничества. Вот почему в своих проповедях Серапион Владимирский уделял так много внимания раскрытию христианского понимания правды - хоть далек был французский Лион от городов и весей, расположенных на берегах Клязьмы и Нерли, события, происходившие в одно и то же время в разных концах Европы, коснулись каждого русского человека - от князя до простого ремесленника. Канонический акт Владимирского Собора 1274 г., известный под названием «Правила митрополита Кирилла», был призван юридически закрепить в сознании народа именно такое понимание правды. При этом «Правила митрополита Кирилла» были не просто правовым документом, но и вполне соответствовали некоторым отнюдь не второстепенным критериям художественного текста - юридическую санкцию за конкретные канонические нарушения митрополит Кирилл предварял эмоциональным призывом к человеческой совести. В этом заключается принципиальное отличие юридических актов древней Руси от современных, стиль которых поражает зачастую своей канцелярской убогостью и примитивизмом - любой из них мог, помимо всего прочего, интерпретироваться как памятник книжности. «Правила митрополита Кирилла» породили один из характерных и уникальных явлений владимирской книжности - плеяду аналогичных канонических актов Первоиерархов Русской Церкви, органично сочетавших в себе юридическую точность, богословскую мудрость и непревзойденный изящный слог.
Митрополиты Московские Максим, Петр, Феогност, Алексий, Киприан, Даниил, Ионой... Каждый из них оставил на память потомкам хотя бы один документ, касающийся тех или иных острых проблем, с которыми сталкивалось в своей повседневной жизни население Владимиро-Суздальской Руси - все они, подобно «Правилам митрополита Кирилла», могут оцениваться не только как памятники канонического права, но и как оригинальные литературно-публицистические произведения. Но, в отличие от этих текстов, «Слова» Серапиона Владимирского были публицистикой в чистом виде, если, конечно, корректно характеризовать их жанр типично современным термином - но, без всякого преувеличения, владимирского книжника ХШ в. можно считать родоначальником этого вида литературного творчества. Историческое значение его деятельности, несомненно, выходит далеко за рамки Владимира, но для города, где величайший древнерусский проповедник нашел свое последнее пристанище, он значим, прежде всего, тем, что стоял у истоков владимирской книжной школы, сквозь века пронесшей основные идеи творчества Серапиона - идеал высшей правды, не допускающей никаких компромиссов, осознание исторической непобедимости христианства, непоколебимая вера в то, что именно его сила способна возродить Русь из пепла и воплотить в жизнь замысел Андрея Боголюбского о превращении её в «третий Рим». В дальнейшем идеи Серапиона Владимирского выражались уже в иных жанровых формах - как и вся древнерусская литература, владимиро-суздальская книжная школа отличалась значительным разнообразием жанров. Один за другим создавались во Владимире летописные своды - летописцы не только фиксировали все общественно значимые события, но и, интерпретируя их, формировали историческое сознание русского народа, без которого Русь никогда не смогла бы даже претендовать на роль «третьего Рима» (и только в XX в. в одной отдельно взятой стране сочли возможным жить, «под собою не чуя страны).
Не все созданные владимирскими летописцами манускрипты дошли до нашего времени - огонь многочисленных пожаров был беспощаден к древним пергаментам: испепеляя их, он словно пытался вытравить историческую память народа. Так, сегодня можно лишь предполагать, какие неизвестные нам исторические сведения содержал Владимирский летописный свод начала ХШ в., утраченный при нашествии Батыя. Но другой летописный свод, составленный в XIV в. иноком Богородице-Рождественского монастыря Лаврентием, стал хорошо известен не только его современникам, но и потомкам. В том, что пламя пожаров пощадило его, нельзя не увидеть глубокого смысла - инок Лаврентий был современником Сергия Радонежского и князя Димитрия Донского, Андрея Рублева и Епифания Премудрого, митрополитов Алексия и Киприана - творцов необычайно значимой для Руси эпохи, которую ученые называют «вторым южнославянским влиянием», а современники - началом медленного, но неотвратимого пробуждения сознания народа, подавленного княжескими междоусобицами и татарскими набегами. Но подлинной визитной карточкой владимиро-суздальской книжной школы стали составленные местными книжниками жития святых - владимирские агиографы, среди которых, в первую очередь, следует назвать монаха Владимирского Богородице-Рождественского монастыря Михаила и иеромонаха Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Григория, имели свой неповторимый почерк, и их творения были столь же легко узнаваемы, как и знаменитые белокаменные соборы. Одной из особенностей этого почерка было влияние на книжную традицию фольклора: устное народное творчество, как родник, питало корни владимирской книжности. Далеко не все современники были способны это понять и принять: когда в XIV в. почтенные иерархи Церкви поставили перед Архиерейским Собором вопрос о причислении к лику святых Петра и Февронии Муромских, это прославление несколько раз откладывалось. И дело было вовсе не в том, что почитаемые в народе подвижники не обладали необходимыми для святости добродетелями - просто муромские книжники, составляя их жизнеописание, включили в него помимо исторических фактов легенды и предания, бытовавшие в народе. Для исправления не соответствующего житийному канону текста в Муром был послан мудрый столичный книжник Ермолай. Каково же было удивление епископов, когда тот, прожив в Муроме три года, представил на суд Архиерейского Собора ... произведение, ещё более изобилующее фольклорными мотивами, чем все предыдущие. И только после этого Архиерейский Собор 1547 г. решил оставить все как есть, что именно такие образы святых угодны Богу. Несоответствие муромских житий византийскому житийному канону оказалось на поверку мнимым - о нем можно рассуждать в той же мере, как о несоответствии портретному сходству русоволосых и голубоглазых апостолов кисти Андрея Рублева.
Другой особенностью владимирской агиографии (наиболее ярко проявившейся в трудах муромских и суздальских книжников) было обилие бытовых деталей - иногда книжники точно называли даже улицу города, где происходило действие. Подобное явление было началом приближения книжности к реальной повседневной жизни - нравственный идеал, представленный монахом-аскетом, с юных лет посвятившим себя служению Богу и Церкви, или мудрым князем, стойко оберегавшим православную веру и Отечество от внешних посягательств, в ХѴ-ХѴІ вв. часто выглядел уже несколько отдаленным от жизни. Во владимирской книжности появились в это время сюжеты и герои, близкие по духу персонажам евангельской притчи о блудном сыне - люди, серьезно оступившиеся в жизни, не нашедшие в себе силы для покаяния, порой последнего и единственного. Но эти герои и сюжеты были не вымышлены, а взяты из жизни - к этому времени древнерусская книжность не утратила своего историзма: достоверность описываемых событий имела непреходящее воспитательное значение, ведь и Серапион Владимирский часто черпал сюжет своих «Слов» из современной ему истории. Именно таким, по всей видимости, невыдуманным героем, был Тимофей Владимирский - герой историколегендарной повести, написанной неизвестным книжником. Повествование о священнике, желавшем скрыть свое прегрешение и впавшем из-за этого в ещё более тяжкий грех, было предназначено для того, чтобы призвать народ к покаянию и твердости в вере накануне падения власти Орды, когда временные успехи в борьбе с завоевателями никак не удавалось закрепить из-за недостаточной твердости нравственных начал в народе. Так идея всенародного покаяния, занимавшая важное место в «Словах» Серапиона Владимирского, получила спустя триста лет новое осмысление. А кроме того, к этому времени вновь напомнили о себе религиозно - политические процессы, в свое время приведшие Серапиона из Киева во Владимир: навязав вероотступнический компромисс Константинополю, Запад пытался подчинить ему и Русь. Через послов при великокняжеском дворе и папских легатов приносилась в Московию идея «обмирщения» книжности и искусства, но ещё долго русский народ не забывал о предназначении своего Отечества как «третьего Рима» и об определениях Владимирского Собора 1274 г. - этому в немалой степени способствовали труды владимирских книжников. Епископ Суздальский Авраамий и два его спутника, суздальских иеромонаха, совершили в середине XV в. не знавшее себе равных путешествие в Европу - в 1438 г. Ватикан созвал в Италии Собор, по духу сходный с давним Лионским, но привлек к нему не только Константинополь, но и Москву. В плане политическом переговоры явно зашли в тупик, но «Хождение Суздальцев во Флоренцию», тем не менее, имело и для Отечества, и для малой родины отважных путешественников немало положительных моментов - оно способствовало взаимообогащающему диалогу культур, открыло для Руси Европу, не менее таинственную, чем экзотическая Индия, описанная в путевых записках Афанасия Никитина. И дневники суздальских монахов, и записи тверского купца сыграли значительную роль в развитии русской книжности, положив начало новому жанру - спустя столетия эти произведения составили основу творческих замыслов Радищева и Карамзина. Тогда же, в свое время, путевые записки суздальских пилигримов способствовали установлению правды о событиях, происходивших во Флоренции - подписи православных иерархов под Ферраро-Флорентийской унией, как оказалось, были результатом мощного морального давления на них. Эта история наглядно показала, что высшее, религиозное понимание правды, когда-то искренне и горячо проповедовавшееся Серапионом Владимирским, было для русского народа не пустым звуком.
И несмотря на постепенно усиливавшееся проникновение на Русь иноземных веяний, русская книжность ещё долго обходилась без выдуманных героев и вымышленных сюжетов. Нравственный идеал русского человека по-прежнему был сосредоточен в житиях святых. Правда, идеал святости в разные времена несколько менялся - так, Иван Грозный в первую очередь стремился канонизировать светских правителей. Игумен Махрищского монастыря (что близ Александровской слободы) Варлаам, пробившись в царские чертоги, представил суровому монарху написанную им повесть о том, как владимирские книжники собирали сведения о подвижниках-монахах, чей подвиг для Церкви был не менее значим, чем подвиг благоверных князей. Повесть игумена Варлаама стала одним из первых в русской литературе выступлений в защиту писателя - труд книжника Варлаам Махрищский воспринимал как служение Отечеству, не менее важное, чем ратный труд или подвиг аскезы. И горячие, вполне соответствующие духу владимирской книжности, слова игумена тронули душу царя, с именем которого, помимо всего прочего, связано одно из первых проникновений на Русь западных веяний. Иван Грозный углубился в чтение святоотеческой литературы, и это стало одной из причин, побудивших его удалиться в Александровскую слободу (всего в нескольких метрах от Махрищского монастыря) и открыть там типографию Андроника Невежи, вложив в западное изобретение отечественное содержание. А чуть позже, здесь же, в Александровской слободе, царь и сам взялся за перо - одним из его литературных псевдонимов, как предполагают ученые, было имя Парфения Суздальского. То, что царь избрал своим псевдонимом имя суздальского книжника, свидетельствовала о том, что владимирская книжность с XVI в. приобрела колоссальный авторитет. Традиции киевской книжности, перенесенные когда-то на берега Клязьмы епископами Симоном и Серапионом, поистине дали плод сторицей. Менялись эпохи, рождая соответствующие духу времени новые идеи, но владимирская книжность никогда не уходила от своих истоков, не теряла живой связи с творчеством своих родоначальников.
Одним из главных образов владимирской книжности, несомненно, на протяжении веков был образ Александра Невского. Жизнеописания князя составлялись во всех городах, где он прославился своими подвигами - только во Владимире их было составлено четыре, начиная с первой посмертной повести, написанной митрополитом Кириллом по следам недавних событий. Последние редакции «Жития Александра Невского» были составлены архимандритом Владимирского Богородице - Рождественского монастыря Викентием и выходцем из той же обители митрополитом Ростовским Ионой (Думиным). Эти варианты повествования о князе отражали не самые радостные реалии своего времени - как когда-то Серапион воздействовал словом на владимирскую паству, Церковь с помощью этих повествований пыталась остановить процесс перехода Руси на западный путь развития, чему в свое время ревностно противостоял Александр Невский. Но на этот раз горькие уроки Лионского Собора, изложенные некогда в «Правилах митрополита Кирилла» и «Словах» Серапиона Владимирского, похоже, были забыты русским народом - светская власть до предела ослабла, за шатающийся трон велась жестокая и склочная борьба. Давний конфликт с допускавшим со времен Лионского и Ферраро-Флорентийского Соборов явное вероотступничество Константинополем завершался переговорами об избрании первого Патриарха Московского... Одним из кандидатов в Патриархи стал владимирский книжник митрополит Иона, но жребий возглавить Русскую Церковь выпал святителю Иову. А одним из участников этих нелегких переговоров был ещё один великий книжник, которого с некоторой оговоркой можно назвать владимирским, архиепископ Арсений. Уроженец горной деревушки Калориона на севере Греции, он до конца жизни говорил по-русски с большим акцентом, но мыслил совершенно по-русски. Оставив свое отечество в знак несогласия с тупиковым политическим курсом своего священноначалия, он пережил на Руси грандиозную смуту, главным действующим лицом которой был беглый иеродиакон Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Григорий Отрепьев, променявший талант книжника и иконописца на сомнительные лавры самозванца. Освободившись из плена, архиепископ Арсений был приглашен князем Дмитрием Пожарским, с которым был связан длительной дружбой, в Суздаль, где написал на греческом языке свои записки, разъяснявшие европейцам смысл недавних событий, происходивших на Руси, раскрывал мессионское предназначение идеи «третьего Рима». По его мнению, страдания Руси в период Смутного времени имели важное очистительное значение - спустя века ученый грек, нашедший последнее пристанище в Суздале, вторил Серапиону Владимирскому, говорившему об искупительных страданиях, понесенных жителями города на Клязьме во время нашествия Батыя. Но если во времена Серапиона идея «третьего Рима» многим ещё казалась утопией, то во времена архиепископа Арсения она уже сумела доказать свою историческую жизнеспособность, подтвердив её лишениями Смутного времени.
Правоту слов Серапиона и Арсения подтвердили вскоре события новой смуты - церковного раскола. В течение столетий русский народ успел крепко усвоить идеал правды, проповедовавшийся некогда Серапионом. Но в период острейшего нравственного кризиса многим добродетелям свойственно оборачиваться собственной противоположностью-теперь правда была у каждою своя. Каждый из противоборствующих лагерей выдвинул из своей среды тех, кого считал искушенными книжниками - немало их появилось на свет во Владимирском крае. Защитниками «старых обрядов» были суздальский протопоп Никита Добрынин и муромский архимандрит Антоний. Первый основывал свое понимание правды на эмоциях и обиде, второй был человеком ученого склада - в основе его понимания правды лежала известная ещё с античности мысль о том, что истина дороже. Среди их противников также были владимирцы - епископ Митрофан Воронежский, Патриарх Питирим, митрополит Иларион Суздальский, митрополит Игнатий (Римский-Корсаков), чьё письмо во Флоренцеву пустынь стало эскизом к его масштабному повествованию о заволжских старообрядцах. Каждый из этих иерархов был автором оригинальных публицистических и полемических сочинений, стилистика которых немало позаимствовала от «Слов» Серапиона Владимирского, канонических актов и посланий митрополитов Московских. Но время уже породило новый тип книжника (правда, дело не обошлось без определенного влияния западной культуры). Это был человек, не занимавший больших постов в светской и церковной власти, иногда находящийся в оппозиции но отношению к ним и занимающийся литературным творчеством как основным ремеслом. Именно таким человеком был, например, вязниковский подьячий Михаил Вышатин. Личность его сформировалась в обстановке, когда в его родной небольшой слободе кипели нешуточные страсти - лоб в лоб столкнулись два диаметрально противоположных понимания правды. С одной стороны, это была правда властей, жестоко расправившихся с заклязьминскими отшельниками, смущавшими народ пророчествами о скором Апокалипсисе. Другой правдой была позиция вязниковской игумении Антонины, призвавшей население Вязниковской слободы не доносить на фанатичных раскольников - власть обходилась с ними слишком немилосердно... Провинциальные, на первый взгляд, перипетии заставили вязниковского подьячего задуматься над вселенским, пилатовским вопросом: «Что есть истина?» И в поисках ответа на него Михаил Вышатин прошагал с дорожным посохом пол- Европы, описывая каждый свой шаг в путевых дневниках: гостил у старцев Выговской пустыни, беседовал с польскими аббатами, немецкими пасторами и турецкими имаме, но, не удовлетворившись их ответами, отправился в поисках ответа на свой вопрос туда, где он был впервые задан. Но желанной цели вязниковский странник так и не достиг - находясь на паломнической тропе всего в нескольких днях пешего пути до Иерусалима, он замертво упал на раскаленные палящим зноем камни святой Земли и был похоронен как безвестный путник при дороге.
Многое изменилось на Руси со времен Симона и Серапиона... Утратив столичный статус, превратились в тихую провинцию Владимир и Суздаль. Но благодаря трудам древних книжников Владимирская земля никогда не была литературным захолустьем. В то самое время, когда на патриаршем престоле был уроженец Суздаля Патриарх Питирим, в многодетной и набожной семье его земляка, священника Артемия, родился сын Петр. Звезда юного, не по годам просвещенного книжника всходила стремительно, чтобы, промелькнув по небосклону русской словесности ярким метеором, трагически угаснуть в соловецкой ссылке. Петру Артемьеву не было ещё семнадцати лет, когда он, лучший ученик православных греческих книжников братьев Лигудов, отправился учиться в Италию: лазурное море и снежные шапки Альп, каналы Венеции и флорентийские палаццо, полотна Рафаэля и мраморные статуи Микеланджело произвели неизгладимое впечатление на юношу, впервые самостоятельно покинувшего дом в родном Суздале. Вернувшись в Россию, он служил диаконом в одной из московских церквей, писал философские трактаты, облеченные в форму силлабического стиха, впервые знакомил русского читателя с трудами католических богословов, поэтов европейского средневековья и Ренессанса, вместе с легендарным Симеоном Полоцким стоял у истоков русского стихосложения. Романтичный мечтатель, подобно герою известной современной поэмы «закусив удила», хотел соединить европейский разум и русскую душу, и это эмоциональное желание заставило его начисто забыть предостережения предшественников, великих владимирских книжников, о тех опасностях, которые несет для Руси западная цивилизация. Философские идеи Петра Артемьева были восприняты как несвоевременные, хотя ему и удалось верно предугадать направление пути, по которому в скором времени пошла петровская Россия - одним из первых суздальский философ доказал, что возраст от тридцати до сорока в России критичен для поэтов. Задыхаясь от чахотки, он все же успел нацарапать на переплете окна в своей келье последнее четверостишье. А в это окно всё настойчивей стучались ещё по-соловецки студеные ветры весны 1700 г., несшие не только век, но и новые веяния в литературе и искусстве. «Смиренного и многогрешного книжника» сменил горделивый «поэт» (или, как было принято говорить в более близком к Московии Константинополе - «пинт»), что по-гречески означает «творец».
Соперничества с Творцом выдержали немногие - история русской литературы нового времени полна глубоких личностных трагедий. Появлялись новые имена, жанры, сюжеты и темы... Оттого момента, когда князь Андрей Боголюбский, епископы Симон и Серапион заложили краеугольный камень в фундамент литературного Владимира, нас отделяет огромная толща веков. Труды великих книжников приготовили ему отнюдь не провинциальную судьбу. Свой утолок на Владимирской земле имели и прославленные классики, и те, кого угораздило родиться здесь с душой и талантом явно не губернского масштаба. Но никакие поздние веяния, заставлявшие литераторов нового времени начинать свои повествования не по «былинам сего времени», а по собственным ощущениям, отражая свой изменчивый и порой далекий от совершенства внутренний мир, не смогли заглушить голосов древних книжников, и по сей день беседующих с нами сквозь века. Ведь в каждом, кому не чужды идеалы правды и добра, кто стихом или прозой пытается выразить общественно значимые идеи, прославить красоту и любовь как силы, преображающие мир в лучшую сторону, для кого знакомые с детства слова о предназначении писателя как колокола на башне вечевой, его жизни, как хождении по лезвию ножа и нравственном долге быть гражданином и милость к падшим призывать, являются не только забытым фрагментом из писаной программы, присутствует порой неуловимое, на хорошо узнаваемое сходство с великими книжниками блистательной эпохи Симона и Серапиона.
Далее » » » Из истории независимой прессы г. Владимира (1902 – 1918)
Владимирское региональное отделение Союза Писателей России
|
