Дивная Серафимова молитва «всемилостивая» и ее творец старец Сампсон Сиверс (1878-1979 гг.)
Дивная Серафимова молитва «всемилостивая» и ее творец старец Сампсон Сиверс (1878-1979 гг.)
Старческое видение Бога — исключительная тема, впрочем, как и тайнописный образ старца. Старец — апокалиптический старейшина в белых одеждах, с длинною красивой бородой. Существо из сферы конечного суда над миром, как бы опустившееся из вышнего Иерусалима на земное голгофское страдание. Окруженный чадами, врагами, ангелами, злобствующими демонами, рукоплещущими серафимами, Купиной Царицы, вражьими сетями; под мерзкий гуд преисподней и торжественный хорал небесных сил, возносимый к небесам по окончании служения своего. А на земле все перепутано... Отец старца Сампсона — выпускник академии генерального штаба, высокопоставленный военный офицер, граф Сиверс. Лед — известный православный иконописец. Прадед — министр иностранных дел при дворе Екатерины II. Духовные метания отца — от православия в лютеранство. Путь сына — от англиканства в православие. Неизъяснимы Божии тропы. Много обителей у Вышнего, подыскивает каждому наиболее подходящую. Кому слезы стигматика святого Франциска из Ассизи, чтобы прижимать крест к сердцу и каждым нервом разделять скорби и распятие небесного Страдальца, кому слезы покаянные в православной келье... Мать Эдуарда (так звали старца Сампсона по рождении), Анна Васильевна Сиверс, из благородной английской семьи, несла свой англиканский крест. Была, словно чистый ангел, не земного происхождения. Получила блестящее образование: совершенное знание нескольких языков, поэзия, музыка, романтическое увлечение Теннисоном и Шекспиром... По окончании консерватории была обручена наследному индийскому принцу, но узнав, что у того целый гарем наложниц, пришла в ужас... Чтобы избежать замужества, пришлось исчезнуть (поскольку по индийским обычаям ей грозила неминуемая смерть). Отчаяние Анны достигло такой степени, что ухватилась за соломинку и, переплыв на пароме Ла-Манш, поездом и на перекладных, а когда и просто пешком, добралась до Санкт-Петербурга. В России страх Аннушки постепенно стих. Со слезами вспоминала она родителей, но понимала: необходимо мужественно принять настоящее как крест от Бога. Без труда найдя место гувернантки, служила в купеческом доме, пока не вышла замуж за полковника генерального штаба графа Сиверса. Благородный и великодушный граф всецело поручил воспитание детей своей преданной, верной и чуткой жене. И Анна Васильевна посвятила себя детям без остатка. Каждого выхаживала, нежила, пеленала в одежды материнской ласки и заботы. Еще на пути в Россию на какой-то захолустной станции было ей видение креста, и знала Анна, что едет на распятие. И хотя не обрела старчески-православной веры Эдуарда, не разделила политических убеждений другого сына, Александра, не пошла за дочерью (искусство, живопись, художественные мастерские...), и оставалась чуждой красным да розовым тонам и творившимся безобразиям — несла по вере свой англиканский крест. Ласковая, благовоспитанная Анна не оказывала на детей давления, и несмотря на то, что дала им блестящее образование и привила веру в Бога, научив утренним и вечерним молитвам на трех европейских языках, не считала себя фанатичной исповедницей христианства. Долгом по вере полагала воспитать детей в любви и мире, в служении ближним и отечеству. С детства Эдуард был мальчик чуткий и духовный. Вместе с матерью увлекался чтением романтических романов из английской истории (Ричард Львиное Сердце; тридцатилетняя война; Мария Стюарт; интриги королевского двора)... А на дворе уже маршировали солдаты в серых шинелях, и что-то там замышляли матросы в кожанках с огромными безобразными маузерами... И Эдуарду порой казалось немыслимым сочетать облачно-возвышенный мир светлой его матери с унылой, напряженной, предапокалиптической реальностью России начала двадцатого столетия! Утешение нашел он в лоне Божией Матери. Однажды посетив один из Петербургских храмов, так и остался в нем навеки. Батюшка отказался его окрестить: Эдик и русского языка всерьез не знает и православной догматикой не владеет, а на вопрос, что значит «да святится имя Твое» — замялся и смутился... На последние деньги двенадцатилетний Эдуард покупает Феофана Затворника, увлекается «Добротолюбием», трижды штудирует «Лествицу» в издании Оптиной пустыни. Увлекается Киреевским и Хомяковым, и ежедневно проводит блаженные часы в умиленной молитве со свечкой в руке. Сердце его теплится, как эта теплая свеча, и мальчику благолепно. Дождь неземных благословений и лучи небесной радости изливаются на него во время византийского хорала. К православию Эдуард приник с трогательностью неофита — ревностно и горячо. Вера стала смыслом его жизни. Не разделяя ни Эдуардовой пронзенности Христом, ни его любви к храму, иконам, свечам, литургии, мать по благородству натуры не позволяла себе авторитарно вмешиваться в жизнь сына. По вечерам в свободную минуту Анна, присев на диване и подперев голову руками, скорбела, сама не зная о чем: себя оплакивала или детей благословляла, предвидела ли скорбную блаженную кончину? Эдуард вскоре покинул дом. Родители, скрепя сердце, дали ему благословение. Поступил в православную обитель. Нарекли по крещении Сергием, в иночестве сперва Александром, потом Симеоном, а в схиме — Сампоном. Как страшная туча, налетела красная чума и накрыла с головой молодого послушника епископа Феофана Затворника, его любимого учителя и автора. Ворвавшись в обитель, латышские стрелки приговорили Александра (тогдашнее имя его в иночестве) к казни через повешение и хотели тотчас без суда расправиться, да кто-то заступился. Приняв за одного из великих князей, решили покончить расстрелом. Шестеро метили в его агнчее православное сердце, да ангелы отвели удар, и свинец вонзился в правое плечо и локоть. Александр потерял сознание от боли, и бандиты, решив, что кончено, оставили его лежащим в луже крови и с красной струйкой у рта. Кто-то из знакомых поднял его и, для маскировки переодев в красноармейскую гимнастерку, привез домой. Мать стала выхаживать сына. Увидев его нательный крест, воскликнула: «Ты русский? Я так и знала, — всплеснула руками, — изменил материнской вере». — «Да, мама, я православный», — отвечал Эдуард. И Анна, забыв про условности времени и веры, накладывала повязки сыну и терзалась тем, что, не дай Бог, гангрена, что не дай Бог умрет ненаглядный ее сыночек, православный иночек... Анна приняла бы его любым: снятым с креста, с какой угодно раной... Придя в себя, Александр объяснял матери, что его вера духовно иная, что он сделал свой выбор и считает православие истинным наследником римских катакомб, верою мучеников и страдальцев за Христа. Что только в умиленно-ревностной православной вере и благолепном, несказанной красоты богослужении обрел он мир, покой и самого себя. И хотя Анне были чужды слова сына, но благословила его со слезами на глазах. Ее англиканское сердце до последнего служило согласно христианским правилам: «Я был болен и вы посетили меня»... (Мф. 25:36) В остальном семья молчаливо бойкотировала “православные увлечения”. Отец молчал. Молчание отца действовало гнетуще и усовещало инока Александра еще больше, чем открытый спор о вере. Брат оставался равнодушным, а сестра увлекалась супрематизмом, молодым Лейнекой, Маяковским, не расставалась с томиком Есенина. Так и разошлись пути странной этой семьи. Граф Сиверс скончался в двадцать девятом. Умер внезапно, рухнув с раскинутыми руками на колени принявшего монашество сына, как бы прося о помощи и молитве, не осознав вины своей ни в нарушении царской присяги, ни в службе у красных... И с тех пор глубокая, незаживающая рана осталась в сердце Симеона. Не было между ними искреннего диалога. И хотя отношения их были чистыми и лишенными взаимного осуждения, ропота и упреков, Симеон глубоко страдал и молился об отце. Брат будущего старца, тоже Александр, позднее вступил в белую армию и был казнен после страшных пыток в казематах Санкт-Петербургского ГПУ, с приговором «опасный контрреволюционер». Сердце чуткой Аннушки Васильевны сдало от скорбей и одиночества, и в сорок втором, во время блокады, нахлебавшись горя, из последних сил служа нищим, делясь последней крошкой хлеба, утреннею и вечернею молитвою предстоя Богу живому, прося о сыновьях своих и дочке, и об усопшем муже, в один из февральских морозных дней тихо отдала Богу душу в нетопленной комнатке ленинградской коммуналки. Что с ней стало, никто не знает. Сухариком причастилась, слезою собственною запила, на пол прилегши, к деревянной этажерке притулилась, Евангелие взяла в руки, крест сжала в ладонях (никто не смог отнять у нее этих последних драгоценных реликвий) и, в последний раз помолившись о детях и муже, перешла упокоенно в Царствие. ...В вечности они встретятся на одном дворе. Светлый Пастырь будет пасти их на дивных лугах... И уже не будет лютеранина-графа, англиканки матери и православного Эдуарда-Симеона, старца Сампона, схииеромонаха, но облекутся в белые одежды и в восхищенном блаженстве предстанут дивному благолепию Владыки. Чего только не натерпелся Александр-Симеон! Старец провел несколько лет на Соловках, где его подвешивали на крючке за ребра, казнили лютой смертью в каком-то адском подземном лабиринте, облив на морозе ледяной водой. Но волосы, замерзшие во льду, внезапно отошли и дивная теплота разлилась по его сердцу... силами ангельскими размороженный Симеон чудом восстал из мертвых и как был, нагой, вернулся в барак, прикрылся старым, грязным пальто и заснул на несколько часов... В другой раз садист-начальник СЛОНа решил покончить с ним другою казнью: Симеона поместили в подземную камеру, где с четырьмя другими священниками привязали к страшному стулу жесткими прутьями и напустили на них крыс, обученных специально грызть тело человеческое... Да незадолго до ареста ему явился старец Серафим Саровский и дал молитву «Всемилостивая» - ею и был Симеон храним. Мир Соловков... Кто проследит и кто запечатлит?.. Нет на него белых свитков, обрамленных траурной лентой. Сам дьявол и владыка преисподних сфер наведывался к надзирателям ГУЛАГа и преподносил образ садистских пыток и изуверства, какого земля еще не видела. И предстоит размыслить над тем, кто же виноват, если такие духи сходят в мир, если считать нормальным истязать, издеваться, избивать, перепиливать пополам, подвешивать на крючке, давать на съедение крысам, обливать нагую плоть водой на холоде, сбрасывать со стопятидесятиступенной лестницы Секирной горы, сплющивать, размозжать... О Господи! Ни с одной лабораторной крысой-альбиносом не делают того, что делают с венцом Твоего творения!.. Из известных мне, два тирана: церковный — Иосиф Волоцкий, и светский — Иосиф Джугашвили-Сталин, официально и буквально благословляли и приветствовали инструментарий веельзевула, в полцены списанный с адского дна. Чего, например, стоит трехнедельный «трамвай», который претерпел один из великих Соловецких старцев схииеромонах Сампсон! В маленькую камеру без окон и дверей, как сельдей в бочку, набивают святые жертвы так, чтоб и вздохнуть нельзя было. После чего, запечатывают этот дьявольский ковчег, и люди умирают от голода и жажды, духоты, зловония экскрементов... Здесь же испражняются, здесь же молятся, здесь же вопят, здесь же сходят с ума — живые среди разлагающихся трупов... А старец, войдя и вспомнив явившегося ему накануне ареста преподобного Серафима, давай творить «Всемилостивую».
Всемилостивая, Владычица моя, Пресвятая Госпожа, Всепречистая Дева, Богородица Мария, Матерь Божия, несомненная единая моя надежда, не гнушайся меня, не отвергни меня, не остави меня, не отступи от меня, заступись, попроси, услышь, увидь, Госпожа, помоги, прости, прости, прости, прости... Пречистая.
И блаженствовал, и пережил «трамвай», и «адскую машинку» (что практиковали в Одессе против другого святого ИПЦ Иннокентия Балтского. Рука дрогнет описывать...). И нескончаемое, в вечность уходящее, вереницей стелющееся из ГУЛАГа куда-то в подземные миры, в ту сонную ночную сталинскую замоскворечную Москву — «прости, прости, прости...», и теплые слезы... И адская камера «трамвай» согрета дыханием Серафима, и никто не кричит. Сампсон призывает к молитве, и ему внемлют, и повторяют за ним отчетливо: «Всемилостивая, Владычица моя... прости, прости, прости...» Так и осталось несколько живых после трехнедельного адского стояния — предстояния небесного. Серафим Поздеев, Иларион Троицкий... каждый мог бы дополнить скорбную евангельскую летопись, соловецкое Евангелие, соловецкий Элеон... Серафим Саровский не то что являлся — вел старца Сампсона. А за два часа до ареста и скорой отправки на Соловки продиктовал ему в тонком сне «Всемилостивую», и сказал: «С этою молитвой останешься жив. Пресвятая Дева сохранит тебя. Распространяй ее — ею спасется многострадальный наш народ». И зажигалось в свете Царствие, когда полуночные зэки в нестройном, разночтенном, разнокамерном единогласии взывали к горячо любимой Матери: Всемилостивая, Госпожа, Мать наша, Пречистая... С чем сравнить чудовищное злодейство ГУЛАГа? Максимилиан Кольбе умирал в камере смертников в Освенциме, куда запирали обреченных на голодную смерть, не давая пищи и воды, не выпуская на улицу, но пространства им никто не ограничивал! Освенцим по сравнению с ГУЛАГом — Эдем... Но и Соловки по сравнению с Москвой — земное небо. Неизъяснимы стези промысла. И в какой летописи уместишь это: на перекладине висит подвешенный за страшный, острый крюк ребром старец Сампсон и остается жив?.. Зэки в картежном азарте проигрывали кого-то из святых и расправлялись с ними, как дьявол положит им на душу. Однажды проиграли и отца Сампсона. Вылили на нагого бочку ледяной воды и на тридцатиградусный мороз — и старец выжил... Серафим Саровский был в духе старцем ИПЦ — прямым ее ангелом-хранителем. И не ставропигиальным Преображенским мужским и проч. сохранился до наших дней монастырь, а Серафимо-Соловецкой обителью. Внешне СЛОН (Сатанинское Логово Отпетых Негодяев), а в сердце СТОН (Сиротская Темница Облеченных в Нищету) Божией любви...
Эпоха «трамваев», «СТОНов», «СЛОНов» миновала — трагическая ночь в преисподней, ночь соискупительной молитвы о спасении мира. И над державною Россией забрезжили первые лучи утреннего света. Старец Сампсон был прост нравом и неисповедимо искренне полюбил православие. Оно стало его жизнью, и ему доставляло невыносимую боль видеть расколы, разделения на тихоновцев, сергианцев, красных, белых... Старец разделял на вдовых, сирых, одиноких, плачущих и сытых, никого не осуждал. И его временная связь с красными монастырями да игумнами не зачтется ему как грех. Чистота духовного зрения превыше всего бренного, условного. И хотя старец любил хаживать в храмы и ему дозволяли делать проскомидию и исповедывать, и был окружен множеством чад, ревностно следующих каждому из его наставлений, жизнь провел он чисто катакомбную. После войны выпущенного из концлагерей старца из зэковской Серафимо-Соловецкой обители перевели в принадлежащие Московской патриархии Псковские Печоры, что под начальством красного отца Августина, и назначили стеречь яблоки. Жизнь его в монастыре закончилась тем, что по ложному доносу нервнобольной женщины с него сняли сан и предали анафеме. Дело состояло в том, что старец не принял ее домогательств, не пожелал оставить при себе любимым чадом. По первому доносу в ГПУ шантажистка берет верх над премудрыми монахами и немощного старца признают виновным невесть в чем — в блуде, ереси, невежестве, соблазне... В наказание игумен в присутствии всей братии разоблачил иноческих одежд. В здобе пытались сжечь мантию, да не горела; да облили бензином, а запах исходил при том благоуханный... И хотя Сампсон чист как ангел, упокоен и мирен как Соломон, его изгоняют вон. Изрядно потрепанный в переделках с властями сталинской официальной церкви, лишенный священного сана и разоблаченный духовных одежд, старец переходит на катакомбный образ служения. Испросил у одного из штатных митрополитов разрешения построить домашнюю церквушку и получил его (что само по себе чудодейственно — без согласия красных властей!). Церковь была сокрыта в глубине двора и замаскирована под соломенный шалашик. Ежедневно в ней литургисал своей правой ручкой, простреленной насквозь да висящей, способной единственно, по его словам, святить Дары да знаменовать чад. Молитва старца исполнена теплотой святых... Спустя годы схииеромонах Сампсон умирает в окружении множества верных чад своих.
Учение Симеона о молитве «Всемилостивая»
Как любил отец Сампсон петь на клиросе! Как утешалось сердце его от поминания усопших на проскомидии! Не имея возможности в Печорах служить в храме, освоил соловецкий агнец «Иисусову молитву» в дивном яблоневом саду, да творил “Всемилостивую”. По учению старца, “Всемилостивая” помогала ему не меньше, чем “Иисусова”; дополняла ее. Вместе “Иисусова” и “Богородичная” составляли дивную цельность Брачной Вечери. Жених и Невеста счастливо глядели на дорогого гостя, славящего Их равновеликими почестями. Старца можно было бы назвать творцом “Всемилостивой”. И какая нелепость! Поныне любимейшая молитва Серафима не числится ни в одном из современных молитвенников. Какое презрение к духовному опыту старца! “Всемилостивая” буквально сложилась в сердце Серафима, была не просто подсказана свыше, а по кровиночке, по слезинке, от часа к часу выпевалась из Сампсонова сердца, и как дивный дар преподносил ее чадам. Краткое толкование этой катакомбной Серафимо-Соловецкой молитвы ИПЦ могло бы быть таким. Для начала скажем — сама структура и форма этой молитвы необычна, ее живая, искренняя интонация, мистическая безмолвная высота, возносящая в горние миры, ее беспредельная открытость, ее немногословная пронзенность... “Всемилостивая” — одинакова ко всем, Мать Милосердная, Mater Misericordiae — имя Пречистой, чтимое во всех мирах и истинных церквях Христовых. Как прекрасно начать гимническое прославление Пречистой с этого чудного и православного — “Всемилостивая”, ко всем Милостивая! — (1) беспредельно Милостивая; (2) Ее милость превышает человеческое разумение, границы и возможности; (3) Женская ипостась Господа: абсолютное милосердие и крестное страдание в ответ на грех, восстание, падение, одержание — Ее язык.
Оборот “Владычица моя” абсолютно уникален. Традиционным штампом стало “Владычица земная и небесная”, а здесь — “моя”. Второй ярус молитвы личный, сокровенный — Всемилостивая смотрит в мое сердце. Сколько теплоты и любви вложено в это “Владычица”! Исповедание Богородицы личной Владычицей больше, чем Ходатаицей, Заступницей и Покровительницей — знак особого посвящения, признание над собой Ее Державной (“Владычней”) власти. Сколько мистических имен скрыто в этом “Владычица”! Путеводи меня, наставляй, воспитуй, под Твою эгиду притекаем... — эта и несравненно большая сумма привычных молитв вкладывается в нетрадиционное “Владычица моя”. Признание небесной Царицы Пресвятой Госпожой подтверждает личный, сокровенный завет.
“Госпожа” — редкое обращение к Пресвятой Деве в православии. Серафим, несомненно, слышал среди ангельских голосов это всепетое на разных языках, на десятки ладов, разноязычно: “Госпожа!..” В Югославии Вицка Иванкович и Мария Павлович, боговидицы из Меджугорья, называют Ее Госпа, что по-хорватски — Госпожа. Амстердамская страница: “Госпожа народов всей земли”... “Госпожа” — еще и женское производное от Господина: равновеликость Царицы и Царя, введенность Богоматери во Святое святых и исповедуемое рабство, трепетное поклонение. Как радуется Наставница наша небесная, когда, припадая к Ее стопам, вслед за солнечным Серафимом, сотворим мы Ей: “Владычица моя, Пресвятая Госпожа!..”
“Всепречистая Дева” — неизъяснимой чистоты, какой на земле нет. Благоуханное девство горних миров... Чистота всесовершенная, не нарушаемая и пятном греха, не пятнаемая скверной похоти и соблазна; целостный мир — вселенная Пречистой. Чистота непостижимая, сердцем вкушаемая, преблагоуханная...
“Богородица Мария, Матерь Божия” — православное исповедание веры времен вселенских соборов, когда были утверждены основные имена Пресвятой Левы против еретиков — Теотокос (Богородица) и Матерь Божия.
Вторая часть молитвы состоит из прошений — одно другого искренней, прекрасней, проще. А под конец молитвы читаемое «прости, прости, прости…» — перетекает в безмолвно-созерцательную высоту имени “Пречистая” — ходящая в свете, облекающая в свет.
...Вот завершится XX век, и кто скажет, на чьей стороне правда? Алексей ли Симанский, патриарх официальной РПЦ, Геннадий ли Секач, патриарх катакомбной ИПЦ? Книга судов Божиих на стороне тех, кто исповедует любовь. Кто соскребал последние ее крупицы в сердце и дарил ближним — тот и спасется.
Возможно ли предстоять небесному Отцу, когда осуждаем братьев по вере? Возможно ли осуждать святого западной церкви Максимилиана Кольбе, чей подвиг равен соловецким? Чистый соловецкий православный святой, Максимилиан идет добровольно в камеру смертников, где должен умереть от голода в невыносимых условиях, среди удушливого адского зловония нечистот. А старей Симеон Сиверс испытывает на себе краснодраконовский “трамвай” — его помещают в набитую верующими небольшую комнату, где их держат три недели. И люди стоят вперемежку с разлагающимися трупами, пока не умирают в конвульсиях, в страшных мучениях... Симеон остается жить. Последним из камеры смертников в живых остается и Максимилиан Кольбе, умерщвляемый инъекцией освенцимских садистов.
Как несчастны христиане, неспособные к любви! Как вдвойне несчастны христиане, слепые ко внутренним сокровищам, хранящимся в них! «Знаете ли, что вы есть храм Божий?» и «Царство Божие внутри вас», — учил небесный наш Владыка. Внутри нас — храм с распахнутыми настежь окнами, вселенский, вечный. И кто пред Богом чище, лучше, выше: великий старец Сампсон Сиверс, облаченный в схиму, аналав, куколь незлобия, трижды казненный и воскресший, обладавший дарами прозорливости, исцеления, пастырства, горячо любимый чадами, странник и катакомбник; Аннушка ли Сивере, романтическая англиканка, свою соловецкую Голгофу прошедшая в красной России, или благородный военный офицер литовского происхождения граф Сиверс? Не лежат ли на одном кладбище, накрытые Материнскою единой мантией? И не встретятся ли в вечности, где, забыв о преходящем: о лютеранском кресте, об англиканском кальвинизме, о православном знамении и старчестве, — откроют сердца друг другу и облекутся в вышний свет. Нет и не может быть счастья в человеческой душе, пока она не перестанет осуждать, не покорится духовным законам и не облечется неумолимо, а порой, и помимо своей воли — через данные ей страдания — в белые одежды. И уже ни одно пятно греха к ним не пристанет... и возблаженствует в вечности.
