«Схиархимандрит Захария (1850-1936 гг.) — в монашестве Зосима, последний из православных старцев Троице-Сергиевской лавры. Вышел скорбно, закрылись за ним врата, и лавра обратилась в красный уголок... С Захарией ушел из лавры и преподобный Сергий Радонежский»
Схиархимандрит Захария
Старец Захария родился, точно с неба свалился. Мать родила в поле, принесла его в подоле. Лен стелить ходила, да богомладенца приютила... Когда пришло время родить, не нашлось ей, по евангельскому подобию, иного места — бывшая нарышкинская крепостная родила прямо на поле вольном, среди ржи и льна. Сама Царица подхватила младенца на рученьки и понесла домой, аккуратно обернув в невидимые пелены. Душа его с детства маялась: не находил места в мире. Пытался свататься — не вышло. Подался в монастырь, что в Белых Берегах под Брянском, а там смертельно заболел. Три месяца подряд пролежал в больнице. Выписали как неизлечимого (не желает принимать таблетки, надеется на Пресвятую Богородицу). Обратно в монастырь не взяли, и Захария подался в Оптину. В дороге, близ маленькой часовни, встретил он Небесную Владычицу, Наставницу свою, и с тех пор Царица его не оставляла. Благословила Захарию к оптинским старцам, Амвросию да покойному Макарию. Дело было в распутицу, но Пресвятая Богородица не подвела бездомного Своего сироту. Отправился вдоль по реке, и уже онемевшие его уста (холодный был апрель) едва шептали молитву, как увидел в сумерках перед собой белую дорожку, протянувшуюся от одного берега реки до другого, твердую, как из белого мрамора выложенную. Ангельская сила и повела Захарию... А когда пришел и был спрошен, каким образом попал в Оптину (“Через реку”, — ответил юноша и рассказал про белую тропинку), игумен много дивился, качая головой: “Велик, видно, удел твой пред Пресвятою Девой”, — и благословил его. Так и в келью старца Амвросия Захарию привела Сама Владычица Небесная. А могилку старца Макария указал Отрок Иисус в образе одиннадцатилетнего мальчика... Из Оптиной подался в Троице-Сергиеву лавру. Так открыто было свыше и ему, и его старцу Даниилу. Шел, как на распятие, на крест. Послушание ему дали образцовое — просфорные печь хлеба. Выпекал их по сто пудов в сутки. Две рубашки в день менял, по два часа спал, здесь же, в хлебной, не раздеваясь, на деревянной скамье. И в трапезной прислуживал, и пономарствовал, и келейником, и сторожем. И везде мучился, и нигде себя не находил. Нестяжательность и святость не пришлись здесь по душе — вскоре начались попущенные злоключения. Больно били по рукам за то, что ходил с четками, еще не будучи монахом. Терпел, вспоминал раны Господа. Потом приняли в послушники некоего громилу Федора, как оказалось впоследствии, беглого арестанта. Заморочил эконому голову: мол, бицепсы крепкие, работает как вол. Определили печь хлеб вместе с худеньким Захарией и поселили рядом. Однажды среди ночи Захария услышал страшный стук в свою дверь: “Отвори немедля! Все равно убью!” Закрытая на запор дверь под диким натиском рухнула, и чудовище с перекошенным от злобы лицом, в дикой ярости стало избивать его. “Прости меня, Господи, прости”, — только успевал произносить Захария. Федор бил его сапогами, пинал в спину и в грудь. Уже переломал ребра, и помутилось сознание, и приблизилась к Захарии Пречистая, и что-то внутри оборвалось, точно ниточка жизни. А бесноватый Федор, наседая на него, кричал: “Выбирай: жизнь или смерть? Крестись и обещай, клятву давай, что не скажешь никому! Целуй икону и клянись!” Но Захария вспомнил предсказание старца Амвросия, что ему еще игуменствовать в Троице-Сергиевской, и вскричал что было мочи: “Не имеешь никакой силы! Сам кайся и целуй икону, я уже прикладывался к иконостасу и ложных клятв давать не буду!” Озверевший Федор насел на Захарию с удвоенною силою. Кровь хлынула из горла, носа и ушей. Но внезапно исполнился Святого Духа, рукой вправил себе выбитую челюсть и оттолкнул Федора так, что громила отлетел, ударившись головой об им же выбитую дверь, рассек бровь и едва не помер со страху. А окровавленный Захария поднялся на ноги, выскочил во двор и бежал до тех пор, пока не упал без сознания в лужу собственной крови. Наутро подобрали монахи; решили, что мертв. Пятнадцать дней пролежал в лазарете без памяти. А Федора куда-то отвезли и потом судили. Голгофский шок... Травма порой необходима для мистического сопряжения с премирною Голгофой. В скорбях подается радость и благоухание, душа становится тихою негасимой лампадой перед живой иконой Царицы. И когда в сибирской ссылке умирали старцы с умиленной богородичной улыбкой на устах, благоуханное облако молитвы нисходило на СЛОНы, СТОНы, в камеры ШИЗО и прочие чудовищные адские образования на земле, где томились души безвестных заключенных в окружении ангельских чинов. Зубов у Захарии осталось два передних да один коренной. Вправленная челюсть сама собой срослась. В лазарете испросил для себя микстуры, и Сама Богоматерь потчевала его с ложечки. Видел, как Небесная Владычица с великою любовью ухаживала за больными, и учился от Нее милосердию и непрестанной молитве.
Десять лет провел Захария в обители преподобного Сергия. Его заветною мечтою было посвятиться в ангельский чин. Сверстники давно стали священниками, окончили академию. Кто принял игуменство, кого облачили в митру. А Захарию обходят вниманием. Ангельский чин понимает он как особую честь и плачет непрестанно: “Кто я? Дева неразумная, немудрая”. По ночам Захария беседовал с Симеоном Новым Богословом, Василием Великим. Ему являлся Сам Господь и показывал куколь незлобия — схиму. Но из монастырского начальства не находилось ни одного, кто увидел бы Божиими очами будущего старца. Наконец, однажды благочестивая полковница Екатерина Андреевна, жившая неподалеку, приехав в монастырь, учинила разнос: “Что же вы здесь делаете и чем занимаетесь, если обходите Захарию, ангела земного, а посвящаете мальчишек!” Ответил эконом: “Он, видишь ли, взял себе в сердце стать святым, а у нас в лавре святых не любят. Молился бы, как другие, давно постригли б и в иеромонахи положили”. “Ах вы псы, — возмутилась Екатерина Андреевна, — ах вы окаянные, ах вы негодяи! Я пожалуюсь отцу митрополиту, я пойду к обер-прокурору! Чем вы здесь занимаетесь, если святость ненавидите! Вы, первые гонители Христа! Чин монашеский растоптали, жен позаводили, пьянствуете и развратничаете да деньги копите на черный день. Гнева Божия не боитесь! Были времена, когда Россия держалась молитвой святых Троице-Сергиевской лавры. А сегодня что?!” Эконом не на шутку испугался и велел успокоить разъярившуюся даму, окатив ее ведром святой воды. Но хитроумно смекнул: нужно принять меры — совесть народная больше не позволит безобразничать в открытую.
Вскоре, как нарочно, последовал приезд из Шамордино известной монахини-подвижницы и духовной дочери отца Амвросия. Вид у нее был угрожающий, как у ангела-мстителя за святых, и в руках — страшная палка, наподобие жезла. Исполнившись сверхчеловеческою силою, она созвала начальников лавры и сказала: “Сейчас живого места не оставлю на вас! Ах вы убийцы! Вы убили отца Зосиму, вы прислали к нему бандита Федора и теперь препятствуете посвящению, чтобы хоть один истинного духа в лавре оставался. Обещайте мне, что сегодня же рукоположите его”. Но бесчестные, надавав праздных обещаний со страху, остались при своем. И Захария, придя в келью, сядет, было, облокотившись на коленку, подопрет подбородок руками и вспоминает псалтырное: “Не надейтеся на князи и сыны человеческие, в них же несть спасения”. И юродствует, ищет содействия во Христе... И еще десятки знаков давались врагам старца о прямом попечении Божием над Захарией. Их ужас вызывало то, что ничего не могли поделать с беззащитным, гонимым и болящим иноком. Так и смирились с его присутствием, говоря: «Пока Захария в лавре, лавра спасается».
Увы, внутри обители в то время творилось нечто несусветное. Многие монахи заводили тайных жен, зарывали деньги в землю, покупали богатые дома и по благословению себе подобных неделями отлучались из обители, предаваясь мерзейшим страстям. Некий отец Феоктист накопил несколько тысяч. Другой, Сильвестр, — втрое больше. Преподобному Сергию оставалось только самому выходить из раки да прислуживать нищим, пришедшим на поклонение ему, поскольку наместник лавры запретил бесплатные молебны.
Ну зачем деньги монаху? Дьявольское обольщение. И перед смертью Сильвестра Захария просит его прочитать покаянный акафист. Сильвестр отказывается: “Что я, баба деревенская что ли, чтобы акафисты читать?” — “Несчастный ты, — смиренно отвечает ему отец Зосима, — акафист восхищает ум и умиляет сердце перед величием святости Господней”. Так и не внял Сильвестр просьбе святого. А после смерти являлся ему и просил о молитве. Захария видел, как несчастного душат бесы за
нераскаянные грехи и как тяжело на том свете лжемонахам, и продолжал молиться о нем втрое сильнее.
И как только ни оскорбляли его: и еретик, и заменившийся. И гнали как юродивого, и презирали... Предпоследний игумен отец Товия издевался над ним с холодностью палача. Поселил в холодную неотапливаемую комнату с канализационным запахом. Две огромные ржавые трубы торчали по углам, и полуподвальная келья напоминала камеру смертника. Отвратительные дымы время от времени наполняли ее. Захария молчал и никого не обличал, но само присутствие святого наводило ужас на негодяев. Во время богослужения у него вырывали из рук медную кружку для сбора денег и били ею по голове так, что раскалывалась от боли. Пятнадцать лет Захария прослужил бесплатно. Денег не давали, чтобы не раздал нищим. Но народ его любил и помогал чем мог. Если было необходимо письмо куда послать, Господь подавал ему деньги, а если и не мог порой отправить послание, Царица Небесная жаловала ежедневными “телефонограммами”... И повинуясь Ей полностью, Захария смиренно нес свой крест среди монахов совершенно чуждого духа. Один в египетской пустыне, среди диких зверей и дьявольских наваждений... По тайному сговору с наместником Товией один наемный убийца-монах, Анфим, попросил помочь передвинуть ему гардероб. И когда Захария дал смиренное согласие, с такой силой толкнул гардероб, что тот упал на больного, немощного старца. И когда всей трехсоткилограммовой тяжестью дубовый страшнейший шкафище рухнул на маленького, худенького старчика, Захария оказался придавлен, словно чугунной плитой. “Что ты делаешь, дорогой брат Анфим, ты же убьешь меня”, — из последних сил, еле слышно сказал старец. А Анфим стал бешено бить по гардеробу, а затем сел на него верхом и стал давить что есть мочи, чтобы расплющить жертву окончательно. Спас случайный посетитель. При виде его Анфим точно испарился. А этот посланный Богом самарянин поднял гардероб и омыл раночки Захарии, окровавленный его лоб и принес на руках в келью. Потом его настоятельно допытывали (по ходатайству захариева спасителя приехал едва не митрополит), — что произошло? Товия с холодной усмешкой смотрел на старца. Захария молчал, понимая — ничего нельзя сказать... Анфим вскоре сошел с ума и помер, а старец не прекращал молиться о нем. Однажды покойник явился просить прощения и стал со слезами целовать его руку... Случай этот печальный потом стал известен всей лавре, поскольку Анфим являлся и другим монахам, каялся и рассказывал им о произошедшем. Игумен Товия люто, животным каким-то чутьем ненавидел Захарию и откровенно говорил ему: “Я тебя живым отсюда не выпущу”, — скрежетал зубами от ярости и мечтал сгноить его заживо, заморить голодом, задушить и выбросить труп на съедение псам. Однажды Товия, зная, что старец последние годы не мылся, назначил ему послушание: мытье в бане, подговорив нескольких молодых послушников ошпарить его с головы до ног кипятком, что и было осуществлено... Товия был внешне и духом типа палачей, которые Господа распяли, и напоминал тех, кого изображали в православных иллюстрированных изданиях. Его удел — римская когорта распинателей Христа, рекрутированных из того самого полка, который вышел на бичевание Спасителя. “...И вывели на Него целый полк”... Дьявол впоследствии старался пополнять число своих из этого полка... В каждый век являлись равно бичуемые Христа ради и садисты-палачи. Те и другие попадали в монастыри, и скорбные таинства из века в век повторялись... Особо травили Захарию за лары Святого Духа — за прозорливость, любовь к Пречистой Деве, за чистое и открытое сердце, ревность к святости и духовное понимание монашеского чина. Кто-то огрел его кочергой по спине, кто-то просто сдуру пинал сколько хотел. Правил против гонения на святых в уставе нет, и уголовных мер по статье за травлю не предусмотрено, и в суд не подашь. Обычному человеку, даже верующему, мало известна судьба поступившего в монастырь, чем-то напоминающая удел туберкулезного зэка в больничном бараке. Закона писаного на него не было. Поступая в монастырь — государство в государстве, — он уже не подлежал общим установлениям и передавался как бы в полное владение Лавры. Монах не мог пожаловаться на игумена и о его дальнейшей судьбе никто не знал. Собственно, с ним можно было сделать что угодно, как угодно и когда угодно, как с буйнопомешанным в психушке. Бывали случаи, игумены злодейской метки пользовались этим и буквально сживали благочестивых монахов со свету, а то и живьем замуровывали. По приказанию игумена Волоколамского монастыря Иосифа Волоцкого святых мучеников, объявленных еретиками, сажали в подвалы на цепи и оставляли на съедение крысам... В миру такое произойти не могло. От любого тюремного или концлагерного палача потребовали бы бумагу на право совершить ту или иную экзекуцию. Не то в монастыре. На монаха закона нет... Захария был жив милостью Божией и благодарил Пресвятую Деву за каждую минуту своей жизни, понимая ее как чудо, невозможное и непознанное. Дух его был совершенно иномирен, инороден лаврской герметичной спертости. Монахи вели замкнутый образ жизни: молитвы, послушания, трапезы, сплетни, помыслы, разборки и проч. А Захария был исполнен Святого Духа и радел о святости, что вызывало звериную ярость у местных начальников. Однажды Захарии приказали влезть на лестницу и вышибли ее из-под старца. Дьявол прошелся по его чуткой спине словно металлическими когтями, и искры посыпались из глаз. На вопрос: “За что вы меня бьете?” отвечали всегда одно и то же: “Чтобы не подражал святым, жил, как мы. А если в святые лезешь — бьем. Святых всегда били”. Простой народ, паломничавший в лавру на молитву, и не догадывался, что монахи поставлены в монастырях убивать живых святых, а прочее для виду: многочасовые молитвы, лазареты, богадельни, вечные помины, свечки...
Дважды грозили отправить его в сумасшедший дом — призрак краснодраконовской скорой помощи “03” уже висел над Троице-Сергиевой... Захария поводил плечами и говорил: “И в сумасшедшем доме со мной останется Господь. Делайте со мной что хотите, а я буду слушать голос совести и поступать по заповедям Божиим”. Захарии казалось: его бьют воловьими жилами, расчленяют на куски... Кровь в его келье сочится день и ночь, и старец лежит навзничь, творя Иисусову молитву. Как-то в полночь он постучался в келью старца Варнавы, симпатизировавшего ему и отчасти разделявшего крест: “Отче, больше не могу! Благослови уйти из лавры”. Варнава отвечал: “Терпи, дитя мое. Нет тебе Божиего благословения оставить обитель и идти в мир. Бог сохранит тебя. Без тебя лавра погибнет. Живи здесь, только денег не копи, вина не пей и медициной не лечись”. Варнава хоть и был другого духа, чем Захария, но сочувствовал и сострадал ему. А больше не было в обители никого, с кем Захария мог бы обмолвиться словом, поделиться духовными переживаниями и откровением тайн Божиих, которых сподоблял его Сам Царь Небесный и его Царица. Зато как блаженствовал, когда благодатью Божией был приводим в чувство — как благодарил любимую свою Матерь-Наставницу, Пречистую Деву Заступницу за каждый час своей жизни на земле и за великую любовь к тем же монахам и к непрестанно посещавшим его чадам! Их со временем становилось все больше. Авторитет его в лавре постепенно укреплялся. Дьявольского духа монахов куда-то убирали. Начался короткий период паломничества к Захарии. Вопреки завистливому настоятелю, грозным повелением свыше его назначили главным духовником лавры и возвели в архимандриты.
Битый Захария каждый день умирает и воскресает из мертвых... Служит детям своим, как мать: принимает в келье, утешает, кормит, ободряет и одну заповедь непрестанно проповедует: “Братья, любите друг друга”. Молодые монахи, ученые-академики строчат на него ежедневные доносы: мол, молится не так, своими словами, нарушает уставные правила, принимает людей в келье, а не там, где велено, не принимает важных чинов и предпочитает им простых паломников... Впоследствии, когда ему ссылались на книжные труды, Захария вспоминал лаврских “академиков”, и со сдерживаемым вздохом говорил: “Богу не нужны ученые, Ему одна любовь нужна”.
А сколько чудес творил Захария! Жизнь его была сплошным чудотворением. Было: лежит немощный в домашней келье и хочет пригласить к себе митрополита Трифона, да нет телефона. Возьмет четки в руки, приложит ко лбу и скажет в присутствии квартирной хозяйки: “Пусть эти четки сейчас послужат телефоном мне. Друг мой, Трифон, приходи сейчас ко мне, я умирать собрался. А сердце говорит, я еще тебе нужен. Приходи-ка, побеседуем с тобой”. Спустя полчаса митрополит пришел, исповедался, благословил и просил, обливаясь слезами, Зосиму повременить, еще остаться на земле.
Жил старец, казалось, сверхъестественною силой, в непрестанных немощах, погруженный всецело в молитву, совсем ослабевший от болезней и страданий. Но не было случая, чтобы отказал кому-то. Святой его молитвой перерождались тысячи. Считал духовником своим и истинным наставником отца Амвросия (хотя виделся с ним всего один раз), да старца отца Макария оптинского, которого земными очами вообще не видел, но беседовал с ним, когда, водимый Отроком Господом, посетил его могилку на монашеском погосте Оптиной. Благословил его Макарий, взял под свой молитвенный покров, обещал руководить невидимо, и Захария творил теплую о нем молитву. Характера он был нежного, и за внешней старческой строгостью скрывалось горячее, чутко откликающееся сердце. Как рыдал, видя чьи-то непосильные скорби, как отечески покрывал, как интересовался, вникал, проникал в суть! Став архимандритом лавры, принимал исповедь воистину по-старчески. Однажды пришел к нему приходской священник и никак не мог открыть сердце и исповедать тяжелый грех. Тогда старец под епитрахилью стал говорить ему: “Позволь мне исповедаться и грехи свои назвать”. Священник был потрясен тому, что старец называл его грехи как свои и, прикрывая прозорливость, говорил: “Вот какие у меня грехи”. И так говорил: “Просил я у Господа, чтоб Он вошел в меня, чтоб я ничего не смел сам говорить, а только то, что Господь повелит мне”. ...Пресвятая Дева является ему во время соборного богослужения в лавре, где присутствуют несколько сот монахов. Внезапно из царских врат открывается Пречистая в дивной голубой парче с серебряными узорами, окруженная четырьмя великомученицами, и, грустно глядя, говорит: “Нет здесь ни одного монаха, за исключением этих трех”, указывая на Зосиму и еще двух рядом с ним иноков-послушников. И тотчас удаляется в алтарь. И хотя молитва продолжалась, Захария потерял покой и залился слезами. Ночью, запершись в келье, чтобы никто не потревожил, предался размышлению — отчего ж Пречистая так строго сказала о лавре, и есть ли выход из кризиса, в котором пребывает современное монашество? Сама Первоигуменья небесных градов приходила и благословляла, как нежно любимое дитя, каждого из Своих светлых подвижников нестяжания, богомыслия и неотмирскости. Что же сталось с монашеским чином? Растворился как бы в чем-то нечистом... Старец вспомнил заветы, данные ему святыми в годы странничества: подражать жизни ангельской, пребывать в непрестанной молитве, душою восхитившись на небеса. А условие молитвы одно — непрестанная любовь ко всем, в том числе и врагам, любовь и к атеистам, и к еретикам, и к заблуждающимся, “никого неосуждение, всех покровение”. Себя почитать ни за что, хотя б ты протоиерей, профессор о семи пядей во лбу, и славнейший архимандрит... Жив и в монашеском чине пребываешь, пока видишь в себе одну из тех пустых бутылок, с какими бабульки приходят в лавру, чтобы наполнить их святой водой. Да что святой водой — хотя б одну каплю слез пречистых Своих обронила Царица в стеклянный наш сердечный сосуд... Православие есть тайна лествичной молитвы. И путь понимается лествично, как постепенное восхождение по ступеням. Старцу открыт сокровенно-лествичный ключ, открывающий двери Царствия для притекших за помощью. Оттого столь бесценны рекомендации его, и, чтобы однажды услышать предписание пути, приезжали порой за тысячу верст. А как любил людей! Каждого встречал как любимого сына, как ненаглядную дочь, пекся, вникал в самые сокровенные детали, знал досконально, что происходит с его детьми. Бывало, приходящему на исповедь Захария говорил: “Ты должен был сделать так, что ж ты?..” Старец бережно хранил духовный мир и заповедь неосуждения, остро переживал обстановку наветов, слухов, сплетен, доносов. Прободенное агнчьей любовью сердце его источало кровь при виде расправы красного духа лжебратии с истинными монахами. Он был единственным, кто вставал на пути бандитов-санитаров из психушек, скручивавших руки перед насильственной отправкой в больницы-тюрьмы последним из святых молитвенников.
Но приближались красные времена, и небо над Сергиевым Посадом уже подернулось кровавою зарею... Лавру оплакивал великим парастасом. Преподобный Сергий, явившись, сказал ему однажды: “Пойди и скажи о. Крониду: вас всех разгонят. Переселитесь в частные квартиры. Ты живи на Переяславке, а потом скажу где”.
Вскоре старцу представился удобный случай рассказать обо всем игумену. “Отче, мне вчера являлся преподобный Сергий и предупредил, что нас разгонят по грехам. Каяться пора нам. Надо жить, как хочет Бог”. Кронид, выслушав, плюнул, растер слюну и, ничего не сказав, прошел мимо. “Преподобный Сергий сказал — разгонят. Только видимый образ монашества носим, а в духе — хуже язычников... О бедные, о потерявшие разум!.. Не исполняем заповедь любви, сердца ожесточенные, и Бог не слышит наших молитв”. ...А наказание надвигалось. Кругом стукачество, доносы, лицемерие. Среди монахов попадаются истинного духа. Притягиваются к Захарии, и старчик преподносит образ нестяжательской молитвы, истинного пастырства как мастерства раскрытия сердца. После нескольких вызовов в оную комнату, где ему предъявляют подробный протокол беседы (появился доносчик), совершенно замолчал и предался молитве. А на его слезы слетаются только черные вороны, что кружат над колокольней Ивана Великого...
... «Преподобный отче Сергий (молился основателю лавры), благослови уйти». — “Оставайся до последнего. Уйду я, уйдешь и ты, Зосима”. — “А как же мощи?” — “Дух мой уйдет, а мощи останутся для поругания”. Долго потом Захария не мог прийти в себя от этих страшных слов и с трудом смирялся с мыслью о необходимости оставить лавру и провести остаток дней в миру. Но приходилось в который раз себя ломать, смирять. “Пресвятая Дева не оставит... Видно, в миру во мне большая нужда, чем здесь, в монастыре”. “Дух мой уйдет, а мощи останутся для поругания”, — со скорбью вспоминал слова преподобного. И произошло, как предсказывали Сергий Радонежский и о. Варнава. Братий одного за другим выдворили, и мало кто сопротивлялся: боялись расстрела. А когда за старцем пришли несколько наглецов в кожанках с ружьями и пистолетами и приказали в тридцать минут убраться вон из лавры, Захария спокойно заявил: “Кто вы такие, чтобы угрожать? Уходите отсюда”. Взял в руки крест, что прикладывал к груди в часы ночного бдения, освященный Самой Царицей Небесной, покрытый его умиленными слезами, и очертил им трехметровое пространство: “Кто подойдет ближе, живым отсюда не выйдет”. Попрятали наганы. Не решились ослушаться. Ушел сам, когда благословил Бог...
И вот последний монах оставил лавру, препоручив ее Пресвятой Богородице, и поселился в Москве. Народ знал и посещал его. От присутствия старца становилось тихо на сердце, даже если словом не обмолвится и попросит подождать в крохотной прихожей. Москва держится молитвою Захарии... А в ночи он простирался над красно-кровавою первопрестольной, над распятым, точно в гробнице спящим городом. Уставом своим полагал совесть и учил: “Храните ее чистой и не изменяйте ее голосу. Раз-два ослушаешься совести — замолчит навеки, и трудно потом восстановить голос ее. И уже нет помощи в послушании, и на молитве вода живая не сочится. Совесть держите праведной. Не оскорбляйте ее, она, как Божия Матерь, посредует о нас пред Господом. Она — град Божий в сердце”. Об оскорбляющих его сетовал и плакал, а когда необходимо, был тверд, как скала. Если обличал — с открытым сердцем, вмещая и любя. В ночном пророческом сне ему является Распятый. Маленький древний храм, подобный новгородским, и — Спаситель на Кресте. В руки и ноги Его вбиты гвозди, и отовсюду сочится кровь... Безмолвный лик Его смотрит так пристально и так красноречиво, прямо в сердце. Раны на груди, ребро пронзено копьем, голова окровавлена, лицо опухло и избито, а глаза прекрасны... Захария не мог выдержать виденного и в простоте сердца сказал Распятому: “Что ж Ты висишь на Кресте?.. Две тысячи лет висишь... Сойди, я дам тебе поесть. Я омою Твои ранки. Скорбишь безутешно... Сойди, сойди, я прижму Тебя к сердцу и послужу Тебе. Сойди и научи меня, как разделить Твой Крест, как мне на нем распяться из любви к Тебе?” И Распятый сошел с Креста, и учил его, как нести крест, и укреплял, ссылаясь на Богоматерь, на Ее особый покров разделяющим скорби Ее божественного Сына.
«Соедини свой малый крест с Голгофским, обвей его, как розами, делами милосердия, и Отец исполнит тебя благодатью и Духом Святым, и войдешь в Царство Небесное беспрепятственно, как все святые до тебя — крестоносцы и малые Мои соискупители. Нет большей радости, чем разделять Мой крест, дитя Мое», — так говорил Спаситель захлебывающемуся от слез старцу. И опять Захария видел Его висящим на Кресте над миром и скорбно озирающим то одну, то другую больную душу, за которую Он страдает: “Церковь распяла Господа, мир распял, и я тоже распинаю Тебя. Прости, прости, прости”... “Иконки для него были как живые. На каждую смотрел, беседовал, снимал со стены, прижимал к сердцу, омывал слезами, благословлял, дарил. Часто лампадным маслом жаловал скорбящих посетителей. На Пресвятую Деву ссылался непрестанно: “Я всем обязан Ей”. Без благословения Владычицы Небесной, дети мои, ничего не начинайте, а закончив что, опять благодарите нашу Скоропослушницу, Помощницу во всех делах благих. Берите у Нее благословение на самые малые дела”. Старец был прост сердцем, слушать его нельзя было без умиления. И прежде, чем что-то скажет, глянет светло и радостно, и тотчас в улыбке расплывается лицо, сердце раскрывается. И речь его течет, как райская река благоуханная: плавно и молитвенно. Дважды сочилось миро от маленькой иконки. Его потом собирали и помазывали болящие места, после чего многие ушли исцеленными. А миро и масло лампадное собирал в аптечные склянки и рассылал по разным местам. Доходило и до Беломорканала, и до насмерть мучимых в подвалах Лубянки... И сейчас еще благоухают иконы старца Захарии. Их бережно хранят его духовные чада. Конспирации не признавал и к осторожности не призывал. Сама Владычица Небесная со стражами Своими хранила сироту и его чад. Без Нее уст не отверзал. Утром первая молитва — к Пресвятой Троице, Царице, преподобному Сергию и Серафиму. Чад просил читать “Богородице Дево” по числу часов в сутки, желательно каждый час, прерывая дела, — ровно в три, четыре, пять... по часам творить молитву ангельского радования. “Когда молитва входит в плоть и кровь, то произносится со всем честным народом Божиим, со всею церковью Христовой на небесах и на земле. Небесная Владычица наша славится, и хоры ангельские вторят, и восклицаем вместе: “Богородица Дева, радуйся! Неприступная в славе Христовой, Царица наша милосердная!” — и падал на колени в умиленной молитве и, уже не слыша окружающих, возносился умом... А что видел старец на ночной молитве — не передать словами.
Богородичное правило
Богородичное правило — молитвенное дыхание: сто пятьдесят ежедневных “Радуйся, Мария!”, с поклонами и без. И сердце облагоухается, и тысячи лампадок зажигаются во храме внутреннем, и святые умиляются с икон, и мир дивный водворяется. О, что за радость — правило, открытое Самой Пречистой! Какою светлой молитвенною цепью соединяет оно нас со святыми времен вечерь любви и мученичества и до последних богородичных безмолвников. Кто возлюбит лествичное правило, тот в настоящей жизни сподобится благодати небожителей и вышний Иерусалим откроется ему. Не было случая, — напоминал старец, — чтобы кто-либо из посвященных в него и тщательно творящих был посрамлен”. В келье преподобного Серафима была найдена старинная записная книжка с описанием чудес, связанных с этой молитвой: прямое благословение Царицы Небесной. Сам отец Серафим придавал ей такое значение, что составил целый труд о ней, и ею спасался. В записную книжку благоговейно вносил каждый случай исцеления или чудодейственной помощи его чадам или окружающим. Дождь благословений Божиих излился с неба на Дивеевских его сестер, духовных дочерей, от лествичной молитвы, и преподобный старец заносил каждый из этих случаев в свою записную книжку, бережно ее храня и завещая своим детям. Не каждому доверял солнечный старец тайну богородичной молитвы, но только тем, кто был его духа. Не каждому открывал тайну богородичной молитвы и старец Захария. Многие восставали: непрестанная молитва с четками в руках казалась им бессмысленной, тупой, малодуховной. Старец настаивал: «Истинно, молитва царская: Евангелие, пережитое и пройденное с Пресвятою Девой. Вот внутренне, духовно открывается свет Благовещения. Неизъяснимо никаким языком соприсутствие на этом таинстве. Вместе посещаем храмы, встречаем Господа, молимся у Гефсиманского скита... С женами-мироносицами присутствуем на месте воскресения Спасителя и облагоухаемся неземными ароматами... Воздеваем руки на Элеонской горе. Созерцаем вознесение Спасителя ко славе. Сопребываем с апостолами и в горнице Сионской при схождении Святого Духа. Созерцаем преблагоуханную нашу Небесную Госпожу, покоящуюся на смертном одре в ожидании Спасителя, и славим Ее всепетое венчание вместе с чинами ангельскими»... Лествичное правило передавали из уст в уста как отеческое предание: им спасется Русь Святая... Находились верные последователи, такие, как отцы Дмитрий Крючков, Александр Гумановский — оба позднее новомученики сибирских концлагерей. Правило переписывали от руки и распространяли где могли. О. Александр так возлюбил лествицу, что совершенно посвятил ей сердце и стал ее светильником. В награду за верность Ее молитве Царица Небесная подала ему много чад и дивный мир среди них. Гонимый от церковных и мирских властей, Александр Гумановский был едва ли не самым любимым пастырем в те времена. С чтением лествицы спадали оковы красного маразма, возвращались тысячи утраченных церковью харизм. Исполняясь богатырской силой веры, подвижники безбоязненно шли на свидетельство, и красные ничего не могли сделать с ними против воли Божией. “Где бы вы ни были, — учил Захария, — в ссылке ли, где ни Евангелия, ни молитвенника, ни креста; или в концлагере — богородичное правило покроет и вражия сила не коснется. Ничего не бойтесь, Божия Матерь с нами. Учите ему всех, в том числе и неверующих”. Будучи в ссылке, о. Александр Гумановский писал своим чадам, какой трогательной любовью пользовалось правило Пречистой Девы в среде заключенных. “О, чудо небывалое, простые зэки в рваных и грязных одеждах безудержно рыдали, облекались незримо в белые монашеские ризы одною преданностью богородичной молитве... Читайте ее, она вас спасет... Сама Пресвятая Дева дала эту молитву еще в VIII веке, согласно католическим преданиям, а в XII — святому Доминику. И с тех пор христиане творили ее непрестанно, спасаясь от врагов, воздвигая храмы, славя Господа. Почему мы, православные, забыли о богородичной молитве? Она — царица всех молитв, она — ключ к нашему спасению. Враг теряет силу, когда мы творим эту молитву. Сколько раз преподобный Серафим напоминал об этом правиле. Почему нигде не указано о нем в его житиях? Или кто боится богородичной молитвы, указующей нам путь ко Господу? У меня в руках книга рукописная из кельи преподобного Серафима с описанием множества его чудес и в частности о чтении ста пятидесяти “Богородице Дево”. Не чудо ли это само по себе: в далекой ссылке по рукам ходит таинственная и неслыханная рукопись, коей пренебрегают архиереи в миру, считая молитвенное правило приманкой “для дураков и замодившихся”? Его однообразие томит тех, чей ум находится в состоянии непрестанной работы, а сердце заперто на ключ... Как величайшую святыню хранили православные наши отцы эту рукопись преподобного Серафима, страницы ее точно благоухали”. Срывали кресты, бросали в огонь конфискованные Евангелия, глумились над иконами — а богородичного правила никто не мог отнять. Царица покрывала Своих верных, и “лествичники” восхищались к небесам, пребывая у престола славы и в премирном храме. Богоматерь выходила из солнечного алтаря и с материнскою улыбкой благословляла Своих чад... Дошла богородичная молитва и до Соловков, где служила как бы паролем. На Соловках Царица, являясь неоднократно, так говорила Своим чадам: “Кто будет возносить богородичное правило и непрестанно помнить обо Мне, тех вспомню и Я в Своей предстательской молитве к Небесному Отцу”. И старцы, не выходя из богомыслия молитвы, духовно сообщались один с другим, знали, что происходит в мире и в церкви и что творится с окружающими братьями, даже не имея с ними внешней связи. Сколько чудес творилось через лествицу (по-западному, розарий) на Соловках, в Томском концлагере, на Беломорканале, в Сибири и Казахстане! Вот где созидался оазис мира для православия третьего тысячелетия, вот где насаждался сад из райских роз! И мученица - Москва, окольцованная красным спрутом, благоухала в мистической молитве старцев, что восхищались к Богородице на Соловках: «Соловецкая Мария, спаси адамов род, церковь и всех нас». Не было случая, чтобы Царица не приставила особого ангела богородичной молитвы, не спеленала, как малое дитя, того, кто призывает искренне Ее на помощь. Одно условие напоминали старцы — открытость сердца, неосуждение, полное посвящение Владычице Небесной, вхождение в созерцание евангельских тайн и начертание их на скрижали сердца.
Бог наш, есть Бог любви
Захария особо учащал чтение богородичной молитвы, когда наступали испытания и скорби. И любил перемежать ее с Иисусовой, как бы равно разделяя молитвенное умиление между ними: богородичную — Пресвятой Деве и Иисусову — Спасителю. Обе одинаково нужны для тех, кто — гости Брачной Вечери, для кого Царство — пиршественный стол и трапеза любви. Часто читал старец и следованную Псалтирь по православной монашеской традиции. Впрочем, в последние годы зрение его ухудшилось, да и прозорливцу открыта Псалтирь иная, вечная. Потому, будучи в немощах, старец просил и благословлял читать Псалтирь вслух и, скрестив руки на груди, весь был во внемлении воле Божией. По православному обычаю, Евангелие и Псалтирь читал ежедневно. Последний архимандрит Троице-Сергиевской лавры был сосудом, в котором обитала животворящая благодать Сергия Радонежского, был его живой обителью. “Свидетельствую моей совестью, — таков его язык, язык наших отцов, — что преподобный Сергий с воздетыми руками стоит у престола Божия и молится о всех нас”. Захария наследовал богородичный дух преподобного, непрестанную молитву при открытом небе, ревность о стяжании Святого Духа и избыточествующую благодать, сопутствующую тем, кто искренне славит и любит Христа. В епитрахили его была зашита часть мощей преподобного Сергия. Да и сам он, казалось, олицетворенные восковые мощи: весь неземной, иного состава, весь преображался, когда в окружении учеников учил о любви. Как нуждалась Россия в ту пору в слове утешения! Любимыми наставлениями старца были наставления о любви. “Мир лежит во зле, но мир не есть зло (иначе, мир принадлежит Спасителю, но Царство Божие утверждается в скорбях). Окружайте ближних глубокой любовью, облегчайте жизнь и страдания братьям и сестрам и особенно страждущим и нуждающимся. Каждый из них воздаст вам сторицей. Мы должны приближаться к Богу с сокрушенным сердцем и приближать к нему других”, — наставлял старец своих чад, и никто не уходил от него не утешенным. От старца исходила дивная благовестническая сила, присущая всем истинного духа христианам. Облако благодати стояло столь густое, что окружающие невольно попадали под его влияние, обращались, притекали к Матери-церкви, восходили по высоким ступеням молитвы и любви. Старец часто напоминал простыми и смиренными словами: “Бог любы есть. Он молится за нас так: “Отче, которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною. Да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира. Отче праведный, и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня; и Я открыл им имя Твое и еще открою — да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них” (Ин. 17:24-26). Учитесь, учитесь, чада мои, у преподобного Серафима и преподобного Сергия постоянной молитве и смиренной православной любви к Богу и ближним. Молитва необходима для стяжания Святого Духа. После завершения церковной или домашней, или келейной, молитвы стойте с великим вниманием — ангелы остаются в храме. Предайтесь безмолвию и упокойтесь в мире”... И здесь учение старца совпадает с другими наставлениями наших отцов. Например, в старческой традиции учить хотя бы о получасовом безмолвии после Причастия, о вхождении в безмолвие после каждой из молитв — от одной до пяти минут, после чего и подается духовный мир. Условием стяжания Святого Духа называл любовь к Богу и ближним, открытость сердца и непрестанную молитву в трудничестве служения. От него исходила особая печать ревности о Святом Духе, бесценная и редкая, ничем не восполнимая, та, ради которой стоило полмира обойти и пренебречь земным. В испытаниях учил быть мужественными. В последние годы особо предупреждал против духа уныния, нападавшего на его учеников в связи с гонениями на церковь: “Необходимо преодолеть ступень уныния, чтобы победить в себе врага и войти в состояние духовной и старческой радости, распять греховное естество”. “Читайте “Да воскреснет Бог и расточатся враги его” да канон честному Животворящему Кресту... Уныние и помыслы убивают все живое в нас”. И прививал любовь ко Кресту: “Крест — всех воскресение, Крест — падших избавление, страстей умерщвление; Крест — помыслов изгнание. Кресте честной, будь силой мне, державой, крепостью, избавитель мой, щит и хранитель, победа и утверждение мое, всегда соблюдай и покрывай меня”... “Крестообразно, пречистая отроковица Богородица, длани Твои распростерши ко Кресту, и ныне принеси молитвы за всех нас, верно молящихся к Тебе, о Дева”. Серафим Саровский был вторым, им почитаемым, после Сергия Радонежского. И однажды старец, уже незадолго до кончины (а прожил, несмотря на тяжелые болезни и немощи, восемьдесят шесть лет) решил посетить Саров, омыться на источнике. Источник был холодный, и старец молился к Серафиму: “Отче Серафиме, согрей источник, чтобы мне здоровому домой добраться”. И согрелся — вода стала едва не горячей, когда старец вошел в воду... Захария буквально светился молитвою. Против суетно говорящих учил: “В раю много покаявшихся грешников, а говорливых нет ни одного”. Умирая, препоручил чад своих Владычице Небесной, подобно Серафиму. Хотя много у него было верных учеников, да все больше по ссылкам и тюрьмам, его молитвой жили. И уже по смерти являлся многим своим чадам и наставлял, и утешал, и возвещал о грядущем преображении святого православия, говоря: “Дети мои, скорби временны, и близок час, когда Сама Царица сойдет с неба, Державная Владычица наша, и станет управлять Святою Русью. И будет, как Она скажет. Кого поставит, те удержатся, а кого не благословит — уйдут. А вам мир, свет и благословение от всех святых российских”. Таков был этот чудный агнец, последний старец прежнего порядка.
