Надежда Михайловна Катина
Катина Надежда Михайловна - муромский политрук во время ВОВ, возглавляла отдел культурно-просветительной работы г. Мурома.
Надежда Михайловна Катина
1. КОМУ-ТО БЫТЬ СИЛЬНЕЙ...
Она спешила, занятая тягостными мыслями. Не замечала щедрого великолепия гаснущего лета, сверкающих на листьях капель незаметно промелькнувшего дождя, прозрачную, пахучую свежесть омытых им улиц и переулков. Еще месяца два назад все это отозвалось бы восторгом в каждой жилке, ощущением радостной, воздушной легкости молодого, упругого тела, заставляло бы петь, улыбаться, по-детски приплясывать на ходу. Но сейчас не где-то там, в безмолвном ящике стола, а прямо на сердце неизъяснимой тяжестью лежала эта страшная бумага. И округлившиеся от страдания мамины глаза, и такой тихий, безысходный, никогда прежде не слышанный стон ее:
- Вася, Васенька... Кровинушка...
Надя и сама почувствовала, как подкашиваются ноги, когда держала перед глазами похоронку. Но когда такой увидела мать — не мыслью, нет — интуицией пронзило: кому-то надо быть сильней! И порывисто обняла, прижалась, заговорила что-то.
Потом и на брата отца, дядю Пашу, тоже пришла похоронка. А только два каких-то месяца миновало с начала войны...
21 июня Надя Катина вместе с однокурсниками была в загородной поездке. Там они и узнали о войне.
— С нами долго не навоюют! — горячился Миша Харитоненко.
— Выбросим фашистов в два счета, — сказал, причаливая лодку к берегу долго молчавший Коля Лаврентьев. Закрепил лодку: — Я отсюда в военкомат. А как вы?
— Мы тоже...
Но девчат там и слушать не захотели. Чтобы не терять зря время, они устроились на завод.
На «Станкопатроне», как между собой называли тогда завод имени Орджоникидзе, встретили вчерашних студенток учительского института с распростертыми объятьями. Но Наде, как она считала, не очень повезло. Вскоре вызвали в горком комсомола, и думала: действительно большое, серьезное дело доверят, а оказалось — всего лишь учет. Конечно, случалось, от стула не оторвешься: убывают, прибывают. Узнавай только, куда карточку переправить. Ведь не то, что с учета сняться — не успевали иной раз парни «до свидания» сказать. Вот и сейчас спешит она со своего «Станкопатрона» (все еще называет его своим). Радуется: с документами еще полсотни комсомольцев разобралась. А с газетных витрин — «Смертельная угроза над страной!» С плаката глаза красноармейца прямо в глаза: «Что ты сделал для фронта?»
Улица Ленина запружена народом. Обнаженные головы, склоненные в трауре знамена. Кого хоронят? Чей там гроб плывет над головами? «Добрый парень». «Отважный боец». «В госпитале от ран вчера скончался». Но мало кто знает его имя. Неизвестный солдат. Каждому родной. Как сына хоронят. И Наде кажется: на брата Василия похож. Нет, постарше. Больше на дядю Павла... И вздрагивает, когда внезапно, словно из собственной груди, вырывается медный стон оркестра, невыносимо протяжно несется к облакам.
Не дошла до горкомовского кабинета, свернула в военкомат.
— А, ты? Опять непорядок, Катина?! — оторвал от бумаг свои вечно озабоченные, но теплые глаза военком Вдовин.
— Непорядок, товарищ военком...
— Предупреждал ведь, чтобы каждый с учета снимался! Вот я сейчас...
— Нет, товарищ военком. Непорядок, что я еще в Муроме, что на фронт не забираете...
— Ах, на фронт, — еще теплей посмотрел он на эту порывистую, смугловатую девушку с аккуратно подобранными косилками над округлым лицом. — Верно, комсомол! На фронт надо...
— Так сбегать можно с матерью попрощаться?
— Сбегай, Катина...
— Вы мне точно, товарищ военком!
— Точно, нам такие нужны...
И Провоторхова, секретарь горкома комсомола, на этот раз почти не возражала, наоборот, одобряла будто бы: краснеть, мол, за тебя не придется, спортсменка, и стреляешь отлично. Так и ждала со дня на день, семь раз за три недели ухитрилась в баню сбегать: надо же на фронт чистой уходить! Но все не призывали. И стала догадываться: не только Вдовин решает. Выбрала удобную минуту, застала Провоторхову одну. Но та будто впервые слышит, перебивает на полуслове:
— Ну чего ты шумишь? Иди, Василий Афанасьевич вызывает.
— И ему скажу!
— Скажи, скажи...
2. ПОЛИТРУК В ОТЦОВСКИХ САПОЖИЩАХ
Но Василию Афанасьевичу Москвину с лету не скажешь. Простой, доступный, внимательный. Вслушивается в каждое слово так, что за ним еще и все недосказанное уловит. Но, может быть, именно поэтому взвешиваешь снова и снова прежде, чем что-то говорить. И не просто потому, что высокая у него должность — первый секретарь горкома партии.
— Важное задание. Мужика бы покрепче туда, но где возьмешь его, Надюшка? — говорит Москвин.
На столе большая карта сооружений вокруг Мурома. Фашисты все яростней рвутся к столице. Кому доподлинно известны их планы? Где гарантия, что не попытаются через Муром обойти?
— Здесь, у Грибкова, уже роют противотанковые рвы, — ведет он пальцем по карте. — Беспокоят порядки в отряде. Точнее — беспорядки. Пойдешь политруком, Надюшка. Не только газеты людям почитать, собрание провести, проинформировать о положении в стране. Уйма серьезнейших задач, — Москвин хрипловато покашливает. — Главное — чтобы крепкий дух, железную дисциплину поддерживать!
— Справишься? — смотрит он пристально, как умеет только Москвин смотреть. — Справишься! Знаю. Иначе бы не послал.
Отправилась. И там, в Грибкове, за каждым своим шагом следила как бы не собственными — его глазами. Вот безусые юнцы. На иных не прикрикнешь — совсем распустятся... Но куда труднее с пожилыми, прихварывающими, старающимися изо всех сил, однако... Пригорюнилась, прижалась старая женщина к промерзшей земле и лицо такое же землистое. Из-под дырявого платка седеющая прядь ползет на слезящиеся глаза, голос дрожит, губы синеют.
— Спасу нет, окоченела...
Спасенье одно: за лом, поживее! Но у женщины пальцы свело, на прокаленный морозом лом смотреть ей страшно. И у Нади руки мерзнут: варежки старенькие, тонкие, штопанные.
— Про второе дыхание слыхали? — хватается она за лом. — Повыше беритесь, ну, смелее, вдвоем! В ритме, разом. Раз, раз!
Грунт после мороза, ударившего вслед затяжному дождю, граниту подобен. То ли искры, то ли брызги ледяные летят из-под лома. Но Надежда долбит все ожесточенней. Потом хватает лопату, швыряет звонкие глыбки наружу.
Кажется, пришла в себя женщина, вышла из оцепенения. Но что там за изгибом, где ров к рощице поворачивает? Похоже, драку ребята затевают? Побежала, не сразу сумела развести, чуть самой не досталось.
— Ишь, как швыряешь. Тебе бы боксерские перчатки.
А другой парнишка даже тетей назвал. Надюша чуть не расхохоталась. И долго потом все еще с улыбкой подгоняла себя: «Смирно, тетя Надя, шагом арш!» А стемнело совсем, мороз позубастее стал, ветер силы набирает. На сегодня хватит — отдых. Повела людей к избе, где сама приютилась. Поужинали и спать. И долго, несмотря на всю свою усталость, не может она уснуть. Зажмурит глаза — плывут перед нею лица. Звучат в ушах голоса... Гудят ноги, ноют руки...
3. НЕ РОБЕЙ, НАДЮШКА!
Провоторхова радовалась: наконец-то Надя приехала! Хорошо. А то с учетом совсем зашились. Но через несколько дней ее снова вызвал Москвин:
— КПФ знаешь?
Это завод имени компартии Франции. Она там раза три была.
— Важнейшие задания для фронта. А как выполняют? На 30 процентов! Вот докатились. С завтрашнего утра — на завод!
— Что же я смогу там сделать?
— Что она сможет! — закашлялся Василий Афанасьевич. — Знаешь, как тут командир отряда докладывал о тебе? Не политрук, говорит, а целый политотдел! И вообще, не робей, Надюшка, не одна идешь. Пять коммунистов направляем в подкрепление заводу. Тебе комсомольцев поднимать. Что же ты думала, Наденька, мы тебя вправду бумажки писать сюда взяли?
Вот где завертелось, закипело вокруг! Не проходило дня, чтобы не звонила Провоторхова, чтобы сам Москвин заводом не интересовался. И о ней, о своей Надюшке, не забывал. А она уже заранее думала: как, о чем докладывать будет, и все тревожилась — достаточно ли весомо, существенно, не зря ли день прошел?
Уже были почти в каждом цехе фронтовые комсомольско-молодежные бригады, а когда пришла — лишь понаслышке о них здесь знали. Она еще летом Тоню Мурындину, Аню Анисимову видела. Это они на заводе имени Дзержинского первые такие бригады создали. Надежде сразу в них увиделось многое: и мобилизующее название, и крепкая комсомольская спайка, и главный закон — не уходи с завода, не оставь рабочее место, пока с заданием не справился. Многое узнала она тогда от инициаторов первых в Муроме фронтовых бригад. Казалось, просто так, из любознательности интересовалась, а вышло — хороший задел! Еще когда стояла в кабинете перед Москвиным, первое, что мелькнуло в голове: «Фронтовые бригады!»
С этого и на своем заводе начала. Стоило получше растолковать — зачинатели нашлись: Нина Рузина, Александра Солдатова. За ними другие. Да, бригада — это весомо, заметно. Но не так их оказалось много: всех в такие бригады не объединишь. А цеха оголились, самых надежных, устойчивых фронт забрал. У печей, у прессов, у станков вчерашние домохозяйки, школьницы, парнишки зеленые. Зданий почти никаких, навыков — самая малость. Многие сознают это, ловят нужное буквально на лету. Другие не торопятся, не очень понимают, чего именно им не хватает. Надо шевелить, будить сознание, совесть.
Чтобы помочь, хотя бы немного поднять квалификацию, разработали для новичков две программы — на 20 и на 40 часов. Но как часы эти выкроить? От рабочего дня не урвешь, а после... Вместо двадцати человек на занятиях пять, в другом цеху только трое. Причины? Сколько угодно! Катина собирает комсоргов: как же дальше? Впутать, доказывать, требовать? Кажется, уже было, все было — только людей на занятиях нет.
— Убеждать каждого в отдельности! — вот решение комсомольского секретаря.
За каждым комсоргом поименный список: выбирай любое время, беседуй, как умеешь, но отвечаешь, как за самого себя. А с кем не справился — называй фамилию, сама займусь!
И шагает из цеха в цех, от станка к станку. Склонился над вращающимся патроном плечистый парняга. Волосы красиво спадают на бровь. Нет и семнадцати, а вымахал — задираешь голову в глаза посмотреть.
—Ого, — задористо улыбается Надежда, — сколько росту в тебе?
— А что?
- Нет, вправду?
- Метр восемьдесят семь.
- А вес?
- В боксеры, что ли, отбираешь?
— Слушай, оторвешься минут на пять? — ловит она момент, когда парень снимает готовую деталь.
И ведет в соседний цех:
— Познакомьтесь, Жора Буйлов.
А того 15-летнего Жору из-за станка не видно: щупленький, смуглый, курчавый. Шея топкая. Заостренный носик да большущие глазищи на усталой рожице. Когда знакомила, говорила: свела, чтобы мнение узнать, как соревнование на лучшего токаря устроить; есть у комитета такая задумка. А на обратном пути выясняется и другое:
— Видал? Знаешь, сколько за смену дает? 180, а то и две нормы. А ты рад, если норму выполнишь, и еще задаешься: на кой мне тот техминимум!
— Правильно. Пусть шпингалеты учатся.
— А он, шпингалет, уже и слесарем умеет. Выучился, не то что некоторые.
— Вундеркинд!
— Не вундеркинд, а комсомолец. Разбирается, что на фронте происходит.
— Я, по-твоему, не разбираюсь?
— Разбираешься? Почему же уговаривать приходится?
— Ладно. Останусь сегодня. Что я, маленький?
— Митя! — окликают его с бокового прохода.
— Брательник зовет.
— А у меня брата под Смоленском...
— Убили?
— И дядю Пашу. Такой человек был...
Она это без умысла, без всякого расчета: просто боль на сердце.
— Останусь, не сомневайся, — как-то виновато заверяет парень.
Нет, в нем Катина уже не сомневается, но в блокноте еще две фамилии. Из ремонтного. С ними как разговор завести? Ладно — на месте! Она уже привыкла доверять ситуации. Надо увидеть, заглянуть в глаза, услышать голос.
Но с кем и о чем бы ни беседовала, неотступно тревожит один вопрос, все слышится озабоченный голос начальника литейного цеха Виктора Болеславовича Бабишко:
— Теснота. Задыхаемся. Не расширим площадь — никак нам не увеличить выпуск литья.
Литье... Те самые «стаканы» — корпусы мин. Отсюда все начинается. А площадь расширишь только очисткой бокового отсека, почти до потолка заваленного отработанной формовочной землей, шлаками, старыми опоками и всяким прочим хламом — сотни, возможно, тысячи тонн! Кран не приспособишь, экскаватора нет. Вообще с техникой худо: все мало-мальски годное ушло на фронт. Налегай на тачку, кирку, лопату, да пота не жалей!
И опять же комсомольцам браться, самым молодым. Кадровых, пожилых рабочих по пальцам сосчитать, из цеха не выходят, не успевая с самыми ответственными заказами управиться. Женщинам постарше после такого рабочего дня к семье, к голодным ребятишкам надо поскорей. А совсем молодых в литейном не так уж много. Им этой расчистки на год хватит, если даже все ночи напролет работать. Молодежь из других цехов, из отделов управлений — вот единственно возможное решение. Строгий план, четкий график: сегодня одни, завтра — другие. И по всему заводу плакаты: «Желаешь помочь фронту — не уйдешь после смены домой. Помни: литейный ждет! Каждый расчищенный метр — сотни мин по врагу!».
Да, молодежь из цехов менялась, но Надя оставалась почти каждый день. Потому что главный участок. Соберет ребят отовсюду и первой берется за лопату. Когда работает секретарь комитета, кто не постыдится спасовать, даже если сильно устал, если ноги и плечи ломит после нелегкой смены?
Конечно, получилось. Пусть добиралась домой глубокой ночью и морозная, ветровая мгла пробирала так, будто совсем ты раздетая и нет на тебе даже легкого пальтишка с воротником, который умудрилась она смастерить из старой шапки, оставленной ушедшим на фронт отцом. С виду еще на что-то похоже, но как ни кутайся, а греть не греет. Не успеет и глаз сомкнуть, не уймется усталость в натруженных мышцах, а ночи уже нет. Надо, поторапливаясь, одеваться, спешить на завод.
Зато на душе не так тягостно: отдаешься полностью, делаешь, сколько в силах, а может, и немножечко больше. И если враг уже отброшен от Москвы, если среди освобожденных от фашистов городов уже слышались столь дорогие сердцу, столь щемяще по-русски звучащие названия — Ельня, Истра, Клип, то ведь там и отсюда, из Мурома, отправленные мины должны были сказать свое слово...
А увеличили их выпуск за считанные месяцы более чем втрое. Справились, оправдали доверие горкома направленные сюда коммунисты. И она, Надежда Катина, не раз уже слышала одобряющее, а то и хвалебное слово на городских собраниях, комсомольского актива, в горкоме и даже от самого Москвина. Ободренная, думала, искала, строила новые планы, но никак не гадала, что такая перемена ждет ее впереди...
4. А ЕСЛИ ВСЕХ РАСШЕВЕЛИТЬ!
Да, это было и неожиданно, и радостно, и тревожно. Руководство всей комсомолией города — ей? И так единодушно, так, как казалось ей, внезапно решилось все. Ответственное, неизведанное немного смущало, но и манило, влекло. И уже роились в голове наметки, мысли о подходе, о приемах, о стиле работы. И как это хорошо — каждый день видеть, слышать Василия Афанасьевича! Уже утром, до начала конференции, донесся его голос из-за неплотно прикрытых дверей:
— Подумайте, подумайте хорошенько, зря на вас жаловаться не станут, — внушал он кому-то по телефону. — Хуже всего тебя слышат, когда кричишь, лучше — если требуешь тихо.
Москвин! Откуда в простом этом кузнеце с завода имени Дзержинского, у которого, говорят, образование только начальное, откуда столько культуры, знаний, мудрости, а главное — неотразимого, покоряющего обаяния?
— Плохо, мало критиковали, — говорил он уже вечером, после конференции.
— Почему же плохо? — удивлялась Провоторхова.
— А что, так уж хорошо работаем? Не обманывайтесь, милые мои.
И очень удивилась, когда, уже после конференции, секретарь парткома завода, не умея перебороть себя, наступал на Москвина:
— Только поднимать начали комсомол на заводе, только разворачиваемся, а сколько уже добились! Теперь все порушить? Зачем забрали от нас Катину?!
— А если всех комсомольцев, всю городскую молодежь так расшевелить? — спокойно отражал натиск Василий Афанасьевич. — То-то! Не оголим вас, не оставим, — терпеливо убеждал он разгорячившегося секретаря парткома. — Сам говоришь: ожили комсомольцы. Лиха беда начало. А завод ей все равно теперь, как свой. Не с кого-нибудь — с нее же спросим!
И спрашивали. По самой высокой мерке. Теперь уже за всех. Нет, как ни силилась, когда только избрали ее, представить себе объем предстоящей работы, воображения оказалось маловато. Казалось бы, жесткий план: внедрить везде фронтовые бригады, как на заводах имени Дзержинского, имени компартии Франции, взять под строгий контроль техническую учебу молодежи, развернуть соревнование за овладение смежными профессиями и прочее, и прочее, что расписано инструкциями, директивами. Но только откроешь кабинет, уже властно взывает телефон: выручай, комсомол! Паровозы стоят, некому ремонтировать, а фронт ждет подкреплений, боеприпасов, снаряжения!
Кажется, где возьмешь их, людей? Все до единого подобраны. А начнешь искать по-настоящему, с пониманием, что не найти никак нельзя — там из старшеклассников кто-то, там из детдома. Кто- то после смены поработать соглашается. И солдат, после ранения приехавший на какой-то день с родителями повидаться, тоже присоединяется. Потому что не просто билет у него в нагрудном кармане гимнастерки — сердце комсомольское. Вот и собирается группа.
— Прибыли, приступили. Молодцы, ребята, — вскоре звонит диспетчер депо.
Но у Нади уже уйма других забот! Вот к утру ожидаются раненые с фронта, санитарный поезд. Значит, надо собрать на помощь как можно больше ребят. И самой туда поспеть надо. Ведь сколько вопросов там приходится решать без всяких промедлений! Как в прошлый раз было, когда многие из раненых в таком состоянии прибыли, что нельзя было на машинах перевозить. Перевозили на санях. Подталкивали вручную. Тихо, осторожно, мягко огибая каждый бугорок. Но где теперь те сани? «В детдоме!» — припомнила Надя. И там, и еще кое-где взяли, а все мало.
— По домам, по дворам, ребята! Ищите, надо людей спасать...
Разбежались, а через 20—30 минут притащили еще с десяток саней с разных сторон. Маленькие санки скрепляли вместе, осторожно клали на них выносимых из вагонов бойцов. Кто стонет, а кто сознание теряет.
Едва с этим делом управилась, надо торопиться в военкомат. Там через час — сбор. Еще 200 муромских девушек уезжают в зенитные войска. 150 призваны раньше. И первые благодарственные письма уже пришли в горком от командиров. А до них отправились на передовую 75 медицинских сестер. И ей, Надюше, вместе бы с ними... Неловко, что остаешься здесь, где пули не свистят над головой, где надо себя убеждать и убеждать: тоже не менее важное делаешь. Тоже...
— Завидую. Счастливая, — крепко обнимает она Тоню Баталову, ту самую, что приняла у нее комсомольские дела на заводе имени компартии Франции. — Молодец, как быстро сумела ты добиться разрешения ехать в действующую армию.
5. ...НО НЕ ПОМЫКАЯ
Эшелон, оглашаемый смехом и плачем, шутками и песнями, уходит поздно, растворяется в метелистой мгле, а в шесть утра на дальней боковой линии стоит уже еще один санитарный. И Надя снова на путях, в продуваемом бобриковом пальтишке с воротником из отцовской шапки, поторапливается впереди прыгающих по шпалам ребят. Поскорее бы, поскорее, успеть до двенадцати, когда должен начаться семинар групкомсоргов. Без этого тоже никак. И пора приступить к подготовке конференции рабочей молодежи, том более, что первой будет. Василий Афанасьевич надоумил:
— Подтолкнуть надо, Надюшка. Чтобы ребята за разряды боролись побойчей, мастерством овладевали. Иначе с работой не справиться, производительность не поднять...
А завтра наконец-то выходной. Единственный за месяц. Когда же кросс проводить, если не в этот единственный день? Ведь не просто развлечение, досуг — при полной боевой выкладке, чтобы закалка росла, выносливость, натренированность... Умом будто все понимают, однако, когда единственный за месяц выходной — мало ли всяких дел у каждого? Но все же удается вывести на старт 2500 человек. А Надежда Катина первая. Ибо как по-иному оправдаешь званье вожака? И не только первая на старте — на финише тоже. Всех обогнала, в рекордное время уложилась. Не только девчата — парни могли завидовать.
Гордилась? Конечно. А главное — новую силу почувствовала, право командовать, указывать, требовать. Нет, не помыкая, не подавляя инициативу, не показывая никакого превосходства. А ободряя, поднимая, укрепляя в людях веру — одним словом, так, как делал на ее глазах Москвин. У него училась с любовью сердца, ему старалась подражать, перенимая даже внешние манеры. Подзадорить, зажечь. И выказать уважение, приласкать искренним, теплым словом. Может, и не всегда попадала в точку, но, наверное, чаще получалось, если так дружен стал актив, и шли с открытой душой, и встречали, как лучшего друга. Просто потребность появилась у активистов почаще встречаться с ней, хоть на минутку заглядывать в свой штаб — в городской комитет комсомола.
Забежит угловатая, худенькая Неля Бабишко, дочурка Виктора Болеславовича, начальника литейного, с которым столько напряженных ночей тогда расчищали цех. Секретарь комсомольского комитета 12-й школы. И при всей своей юности, озороватой шутливости, такая же собранная, устремленная, обязательная, как отец ее.
— Все, Надя, все сделали! — сыплет она скороговоркой. — 20 девчонок в госпиталях дежурят. Еще три стрелковых кружка! Теперь малокалиберных не хватает. Нам бы малокалиберную. Хотя бы одну, Надя. Старых газет? Да мы уже целую кипу собрали, тетрадки для первоклашек шьем. Не беспокойся, всех обеспечим. Всех! А про концерт? Не забыли, нет. Еще бы недельку, хорошо, Надя? Тогда хоть в любой госпиталь. Всех обойдем, всех развеселим, Надя. Честное слово: у нас такая сценка комическая, хохотать будут до упаду...
И только скроется, исчезнет с глаз ее обтрепанный портфельчик, — Люся Зворыкина, 13-й школы секретарь, на пороге. Эта еще поразговорчивей. И обсудили, и решили уже все, а рассказывала бы, рассказывала...
— Пойдем, Люся. По дороге. Ну, слушаю, слушаю — продолжай! Сразу в депо пойдем или домой забежишь?
— Нет, чего там! В депо. Сейчас всех по пути соберем. Человек пять обязательно!
«Еще пять!» — радуется Надя. Ведь так трудно на очистку дороги собрать. А поезда задерживать нельзя. Только снег повалит, заметелит, запуржит — уже стучатся железнодорожники к комсомольцам. Кому-то же надо! Позарез надо, хотя так нелегко. И потому всегда сама со всеми. От депо к хлебозаводу и туда, подальше. Метр за метром, каждую нитку. А сугробов намело! Устают, изматываются. Совсем еще девчушечки, мальчишки — только силу набирают. Перестанут шутками перебрасываться, в остроумии состязаться — верный сигнал. И уж Надя глазами Веру Соколову ищет, комсомольского секретаря дзержинцев. Той и говорить ничего не надо — с одного взгляда поймет. Как стрельнет частушкой, да другой, да третьей. Сперва вроде одинокая, и слушают как-то неохотно, а, глядишь, еще кто-то подтянул. Диалогом перекликаются. Не заметишь, как другие ввязались. И пошло... Задиристо. Огнисто. Искры высекает! Не удержались, потянулись молодые ноги в пляс. Ух, до чего же изголодались по такой минуте! И слаще оттого она вдвойне. Куда только уныние девается?
6. «МЫ С ТОБОЙ КОММУНИСТЫ, НАДЕЖДА...»
А наутро Москвин встречает в коридоре:
— Ну-ка, ну-ка, пошли ко мне. Что это с тобой, Надежда? Заболела никак?
— Здорова, Василий Афанасьевич...
— Здорова? Лица на тебе нет...
— Так это... Ну просто поспать не удалось.
— Кхэ, кхэ, — покашливает Москвин, — новости! Почему не спала? Знала, что на работу?
— Когда же, Василии Афанасьевич? С линии в половине третьего... А за учебники с начала года не бралась. Все контрольные еще на шее. До утра и провозилась...
— Ты еще институт не оставила? — удивляется Москвин.— Вот так новости! Куда же столько, Надюшка? Уж после войны доучимся, а? После войны. А сейчас домой, до двенадцати.
— Так у меня же...
— Никаких «у меня же». До двенадцати. Абсолютный сон, ясно?
Абсолютного сна не получилось и на этот раз. По дороге женщина встретилась. Одна из тех, у кого детишек куча, а мужа на фронт забрали. И они у Нади на учете, старается поддержать, помочь с ребятами управиться. Но этой особенно тяжело: самые младшие с голоду пухнуть стали. Не выдержала Надя, хлебную карточку свою отдала.
— А ты как? — засомневалась женщина, но все-таки взяла. — Чем же отблагодарю? Нет, хлеб этот продам, картошки за него куплю, гороху — все же побольше будет, а то как эту кроху на всех разделить?
Успокоила эту, распрощалась. Другую встретила, еще более растерянную, заплаканную. Оказывается, старшенький сынок пропал, второй день найти не может.
— Успокойтесь, найдем!
И стали разыскивать вместе. Какой там абсолютный сон! За весь день и присесть не удалось. Домой постучалась за полночь. Марфа Ивановна, хотя давно легла, но не спала. Как уснешь, если дочь не вернулась? На столе ломоть хлеба: от своего пайка оставила...
— Зачем же, мама? На заводе была, неужели в столовой не поем? — уверяет Надя, как кажется ей, страшно убедительно.
Но Марфу Ивановну не проведешь. Знает Надюшку: как же, позволит себе что-то сбоку урвать!
— Ладно, давай-ка съешь!
Вот еще одна похоронка. Теперь на отца. Под Сталинградом... Смертью храбрых. Надя до хруста в пальцах сжимает кулаки:
— Не могу больше, мама, мамочка! Надо мне на фронт... Не могу, не могу! — это рвалось изнутри, помимо воли.
И мать, не сдерживая слез, гладила по голове:
— Да. На фронт, дочка. Да...
На этот раз не успела и к военкому сходить. Словно догадавшись обо всем, Москвин сам вызвал, усадил рядом. Говорил мало, но так, как только родной человек умеет. И, казалось, вот-вот возьмет лицо ее в ладони, по-отцовски поцелует в лоб.
— Но поймите, Василий Афанасьевич!
— Василий Афанасьевич! Да Василий Афанасьевич хоть сию минуту пустит. И вместе бы с тобой туда же. А секретарь горкома партии Москвин не может, Надюшка, не имеет права. Ему виднее, ему нельзя ошибаться. Мы с тобой коммунисты, Надежда! Вот, почитай...
Это была телеграмма из ставки Верховного Главнокомандующего. Благодарность коммунистам, комсомольцам, всем муромцам за огромную помощь фронту. И рядом с фамилией Москвина фамилия Катиной. Верховный Главнокомандующий, Председатель Государственного Комитета Обороны. Сам Сталин. Кто жил тогда, знает, что это значило. Лично ее — Надю, Надюшку, Надежду Михайловну Катину благодарил. Лично ей говорил спасибо...
Много лет утекло. Много дорог за спиною. И орден на груди, и медали, и почетные знаки — как отблеск отшумевших лет, нужных, добрых, значимых дел. И все от того же начала, из того же истока по имени Комсомольская Молодость. И потому она будто ушла, а не ушла!
С ней осталась! С нею была, когда возглавляла городской комсомол в войну и в послевоенное лихолетье, когда избиралась секретарем заводского парткома (там же, на заводе имени Орджоникидзе, объединившем бывший «Станкопатрон» и «КПФ»), когда долгие годы с таким энтузиазмом решала столько нелегких задач в должности заместителя председателя исполкома Муромского городского Совета. Персональным пенсионером возглавила городскую организацию общества любителей книги. И многие, особенно те, кто знали ее прошлое, с признательностью за неутомимый труд, за доброту и ободряющий пример ее, нередко удивлялись:
— А наша Надежда все так же молода, все так же неугомонна!
Нет, жизнь не щадит. И уходят, чтобы не вернуться, близкие, и оказываются прикованными к постели друзья. Время, похоже, не обманешь: отсвечивают годы, рисует, оставляет следы свои на лицах. Но дальше, глубже даже ему не под силу проникнуть: преграждает путь неумирающая молодость, не сдается, по-комсомольски не сдается душа...
Так считала она сама, Надежда Михайловна Катина.
Отдел культурно-просветительной работы образован в 1945 году решением Муромского городского Совета депутатов трудящихся при горисполкоме. Его возглавила Людмила Васильевна Истомина. С 1951 года по 1953 год отделом заведовала Екатерина Васильевна Амозова, с 1953 года по 1955 год - Надежда Михайловна Катина. На основании решения исполкома городского Совета депутатов трудящихся № 21/4 от 15 января 1955 года прошло сокращение штатов по исполнительному комитету, в том числе и отдела культуры. Лишь в 1958 году при исполкоме Муромского городского Совета депутатов трудящихся распоряжением № 49 вводится должность инспектора по культпросветработе.
Источник: И. ХАЗИН. Неиссякаемая молодость. (Документальный рассказ о Надежде Михайловне Катиной — комсомольском вожаке муромцев в годы Великой Отечественной войны)
Муромцы в годы Великой Отечественной войны
|
