Пеньковский Александр Борисович
Пеньковский Александр Борисович (19.12.1927 — 6.02.2010) - филолог, пушкинист, культуролог, педагог-просветитель.
Пеньковский Александр Борисович родился 19 декабря 1927 года в Казани в семье руководящего советского работника. Окончил факультет русского языка и литературы Московского городского педагогического института им. В.П. Потёмкина. Преподавал в различных вузах страны: Сурожском учительском институте (1949—1955), Тобольском педагогическом институте (1955—1957), Комсомольском-на-Амуре пединституте (1973—1981), Владимирском университете (1959—1975 и с 1981 года). Жил во Владимире в д. № 13 на ул. Дворянской.
Награжден Знаком Отличник народного образования РСФСР (1987 г.).
С 2003 года жил и работал в Москве.
Входил в состав Совета по русскому языку при Президенте РФ и Орфографической комиссии при Институте русского языка РАН.
А.Б. Пеньковский внес большой вклад в изучение говоров Западной Брянщины. Его кандидатская диссертация на эту тему была защищена с резолюцией совета «Достойна докторской степени».
Разносторонние научные интересы Александра Борисовича Пеньковского захватывают разные области языкознания и филологии. Он является автором работ по русскому языку, его истории, диалектологии, фонетике, морфологии, синтаксису и семантике, теории художественной речи, общему языкознанию, опубликованных в отечественных и зарубежных журналах и сборниках. Важнейшие труды А.Б. Пеньковского находятся на стыке языкознания и филологии. Они посвящены художественной антропонимике, словарю Пушкина и Пушкинской эпохи. Эта тема сформировалась в работах А.Б. Пеньковского в годы жизни во Владимире. В 1999 году вышла в свет его монография «Нина. Культурный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении» (переиздана в 2003), замысел которой появился из вопроса студентки о Лермонтовском «Маскараде». В ней с присущим автору лингвистическим чутьем и тщательностью, анализируется т. н. «миф о Нине», который сформировался в русском культурном сознании. В работе разрушается целый ряд ставших хрестоматийными интерпретаций текстов «золотого века» и обнаруживается «скрытый» сюжет «Евгения Онегина». Так, в работе детально анализируется бытование концептов «скука» и «тоска» в пушкинскую эпоху. Теоретической базой для основных выводов книги становится концепция «антропонимического пространства художественного текста как модели художественного мира», которую много лет разрабатывал в своих работах Александр Борисович. Особой чертой этого исследования явилось отражение в нём живого присутствия автора. Книга вызвала как восторженные, так и критические отзывы литературоведов.
В 2004 году появились «Очерки по русской семантике» (М. : Языки славянской культуры, 2004. — 464 с. «Studia philologica»), в которых были собраны работы Александра Борисовича по русской семантике. В совокупности они представляют круг постоянных исследовательских интересов известного филолога и культуролога: семантика наречий и семантика собственных имен, общекатегориальная семантика и семантика концептов, фонетическая семантика и семантика орфографии, живое бытование русского языка. В 2005 году опубликована последняя книга «Загадки пушкинского текста и словаря: опыт филологической герменевтики».
В 2009 году в серии «Studia philologica» в честь 80-летия Александра Борисовича опубликован сборник статей «Слово — чистое веселье…». Проблематика опубликованных статей, структурно-тематическое членение разделов отобразили необычайную обширность научных интересов А. Б. Пеньковского. Сборник отражает разнообразие авторских концепций, во многом возникших под влиянием исследований Пеньковского.
Последние несколько лет жизни жил и работал в Москве.
Первая жена — Ицкова Людмила Константиновна (1926—1991).
Вторая жена — Ирина Степановна Приходько (1943—2014), литературовед, шекспировед, доктор филологических наук, член Шекспировской комиссии РАН. Крупнейший специалист по творчеству А. Блока в России.
От первой жены имеет двух сыновей: Пеньковский Александр Александрович (1945 г.р.) и Пеньковский Борис Александрович. Старший сын А.А. Пеньковский женат и имеет троих сыновей: Геннадий, Анатолий, Константин. Проживают в городе Владимир.
Умер 6 февраля 2010 года. Прах Александра Борисовича и его супруги, И. С. Приходько, захоронен в колумбарии на Донском кладбище.
Труды:
- Нина. Культурный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении. — М.: Индрик, 1999. 520 с.;
- Нина. Культурный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении. Изд. второе, испр. и доп. — М.: Индрик, 2003. 640 с.;
- Очерки по русской семантике, 2004;
- Загадки пушкинского текста и словаря. Опыт филологической герменевтики, 2005.
Литература:
- «Слово — чистое веселье…»: сборник статей в честь Александра Борисовича Пеньковского / отв. ред. А. М. Молдован. — М.: Языки славянской культуры, 2009. — 616 с. (Studia philologica).
- Александр Борисович Пеньковский. Грани жизни. Из семейного альбома. М., 2012.
Источники:
- Носкова В. В. Пеньковский Александр Борисович / В. В. Носкова, С. П. Гордеев // Владимирская энциклопедия : биобиблиографический словарь. – Владимир, 2002. – С. 335.
- Пеньковский Александр Борисович : [некролог] // Владимирские ведомости. – 2010. – 9 февр. (№ 31). – С. 2.
УРОКИ АЛЕКСАНДРА БОРИСОВИЧА
О. Г. Ручко
...В далёкие шестидесятые на вступительном экзамене по русскому языку Александр Борисович (он был членом приёмной комиссии) задал мне совсем уж неожиданный вопрос: «Как вы относитесь к идейно-художественной позиции журнала „Новый мир“?» Я, приготовившаяся повествовать о правописании наречий, начала что-то бубнить - несусветную чушь, конечно же. Вышла, изумлённая, с «пятёркой», и только позднее поняла: вовсе не проверить и уж никак не унизить меня хотел преподаватель, а, наоборот, своим вопросом он признавал право шестнадцатилетней девчонки на «мозги», на умение серьёзно читать и анализировать. Стоит ли говорить о том, что сразу после экзамена я помчалась в библиотеку - листать знаменитые синие книжечки «Нового мира»... Стимул думать - вот что давал Александр Борисович своим ученикам. («А ты подумай, Оленька, - говорил он нередко, - у тебя же есть чем»). Александр Борисович научил не стесняться глупых вопросов - ему, специалисту высочайшего уровня, я не боялась высказывать самые дикие предположения, зная: не высмеет, не отбросит в сторону, а подробно всё объяснит, да так, что ты не почувствуешь неловкости от собственной безграмотности.
Вот, например, одно из его писем - глубокий, подробнейший ответ на заданный на ходу и, признаюсь, тут же забытый мною вопрос: «Дорогая Оленька!.. То, что и как ты написала, конечно, очень важно, и именно поэтому пушкинисты не обошли эти строки своим вниманием. Ты можешь найти дополнительные соображения в статье Вулиха в „Онегинской энциклопедии" и более глубокие и интересные мысли у Набокова в его „Комментарии". Но в обоих этих источниках - с отсылкой к французской идиоме „сажать капусту" в значении „жить в деревне" и с объяснением о „сельской" теме у Горация. Известны подобные мысли и у Плиния Младшего. Что касается Цинцинната, то знаю, что это перенесённое имя героя набоковского романа, а какой римлянин был его носителем, я по старческому своему склерозу сказать сейчас, к стыду своему, не могу, а проверить в данный момент негде... Пиши нам хотя бы иногда о себе и владимирских событиях. Горько было узнать о смерти Валентины Владимировны (Носковой ). Милый, добрый и порядочный был человек. Ещё одна невосполнимая потеря для кафедры... Мир её праху и Царствие ей Небесное! Обнимаем - любящие тебя А.Б. и И.С.». Повторюсь: вопрос, заданный мною, был наивным, обнаруживающим полную беспомощность и незнание темы, но Александр Борисович нашёл время на такой вот подробный, понуждающий к чтению и размышлению ответ.
...На втором курсе начался старославянский. Странно, но именно тогда, пугаясь в древних формах, мы начинали ощущать, что слово - не просто инструмент обыденного общения, а само бытие ко всей его полноте и силе. И мёртвый язык стал для многих самым живым. Александр Борисович входил в аудиторию, раскрывал свой объёмный коричневый портфель и... Господи, какими же в ту пору были мы слепцами: отлынивали от выполнения заданий, прятались за спины соседей, путали аорист с имперфектом - и не понимали, что на наших глазах происходило
чудо: Александр Борисович не просто раскрывал смысл древних форм, а показывал пласты подлинного бытия языка, целые миры и давней, и нынешней внутренней жизни. Сейчас понимаю: на его занятиях мы имели возможность научиться чему-то более важному, чем те же перфекты и аористы - мы могли бы научиться и (хочется верить) действительно учились смелости духа, творческому горению, способности испытывать счастье от соприкосновения с живым, хотя и непонятным пока, текстом. А ещё - учились ответственному отношению к слову. Так мы становились филологами - в меру, конечно, своих сил. Александр Борисович делал всё, чтобы мы в текстах XII века слышали живое дыхание ушедших поколений. Этот навык и сейчас никуда не исчез, потому что то, чему учил Александр Борисович, запоминалось на всю жизнь. Кстати, преподавая древний язык, Александр Борисович раскрывал тайны и красоту языка современного. Это он открыл нам истинную суть поэтической метафоры, показал, что настоящие стихи - это не вибрация звуков, а вибрация глубочайших смыслов. Вспоминаю консультацию перед экзаменом по старославянскому. Все вопросы были уже проработаны, но тут разразилась невиданная гроза: небо грохотало, створки окон распахивались, Золотые ворота от вспышек молний казались ослепительно белыми... По домам расходиться, конечно же, было нельзя. Вот тут кто-то предложил добежать до погребка - отметить канун сложнейшего экзамена. Денег, как всегда, не хватало, и было решено занять «трёшницу» у учителя. Он сидел за роялем в преподавательской (в те годы это была просторная комната с диванами, накрытыми полотняными чехлами, и старым инструментом в углу); мы столпились за дверью, а самый смелый вышел вперёд и попросил денег до понедельника - якобы на книгу. Александр Борисович тут же протянул купюру и добавил вслед наглецу: «Позовите уж и меня почитать!» И ведь позвали! и ведь пришел! - поднялся в кабинет (там готов уже был стол с наломанной буханкой и плавлеными сырками), выпил с нами дешёвого вина, а дальше был долгий-долгий разговор - не о старославянском языке вовсе, а о поэзии... Экзамен наутро сдали не все, но зато все прочитали стихотворение Баратынского «Пироскаф», которое так увлечённо анализировал накануне наш учитель. Спустя тридцать лет я, сгорая от стыда, вспомнила тот злополучный грозовой вечер; Александр Борисович засмеялся и прочитал строки, о которых тогда говорил: «Дикою, грозною лаской полны, бьют в наш корабль средиземные волны...» Значит, помнил-таки, но всё понял и давно простил.
...А ещё была диалектологическая практика - каждую осень три счастливые недели в какой-нибудь затерянной деревушке. Это там, в глухом селе Санино, Александр Борисович показывал нам, что такое полнота жизни: и работа с диалектологическим Атласом, и долгие разговоры с местными стариками, и прогулки в осенний лес - всё у него было сполна. Как он радовался холодным ягодам терновника в заброшенном саду, ломтю хлеба с мёдом на пасеке, поездке на скрипучей телеге; как загорался, услышав неожиданное слово! Это только Александр Борисович мог пригласить тебя пройти с ним по непролазной грязи, под дождём в соседнюю деревню, чтобы продемонстрировать, какой там у одинокой старушки «совершенно необыкновенный закрытый гласный»! Это только Александра Борисовича местные старики встречали как родного и, усаживая за самовар, накидывали ему на плечи полотенце - «чай надо пить до утёру!». И он с искренним наслаждением пил - «до утёру», как положено. Помню, как он стоял на горке, задрав голову, с одной из старушек - та кричала пролетающему самолёту: «Товарешч! Товарешч! Осади! Подхвати меня хучь на хвошчике!» ...И самолёта уже не было, а Александр Борисович всё стоял рядом с несостоявшейся лётчицей, и столько во взгляде его было сострадания и любви! А другая старушка (помню даже имя её - Матрёна Финарьёва) показывала Александру Борисовичу, как ловко она вправляет грыжу деревянным пестиком, который называла толкачом, и хвасталась при этом: «Вот ты умный, с тетрадочкой ходишь, а смерти своей не хозяин. А я захочу - и не стану хранить толкачом свою боль! Вот смотри, научу!» Мы в испуге отскакивали, а наш Александр Борисович послушно учился! Ему было интересно всё - по-настоящему интересно, до донышка: и как стригут овец, и как убирают ульи в омшаник, и как солят грузди, и как обряжают усопших... Замечу, кстати, что в те годы в деревенских стариках не было настороженности, недоверия. В каждом доме нас встречали радушно, едва ли не радостно: угощали лепёшками, предлагали валенки, уговаривали погреться на печке - оттуда, с тёплой печи, заваленной старой овчиной, мы задавали свои вопросы и записывали рассказы хозяек об их былой жизни, свадьбах, посиделках за прялкой, хороводах. По вечерам бабушки сходились под одну крышу - пели что-то для нас дрожащими голосами... А наутро Александр Борисович деликатно напоминал о том, что неплохо было бы помочь старушкам, - и мы неумело складывали поленницы, окапывали смородинные кусты и радовались, что Александр Борисович был здесь же, рядом.
...Утро начиналось с того, что мы месили грязь, переходя из дома в дом, а после обеда садились за стол в самой большой избе и, не разгибаясь, обрабатывали собранный материал, заполняли бесконечные карточки. Мы, студенты, быстро уставали, хотелось то поболтать, то погулять, то просто пожевать чего-нибудь, но Александр Борисович сидел, не разгибаясь, - даже курить выходил редко; сидел, очень низко пригнувшись к листкам и время от времени «вскидывался», обнаруживая в записях неожиданное слово. И через несколько часов мы тоже впрягались в работу, казалось, не замечали времени и наперегонки старались выудить из своих тетрадок тоже что-то интересное. А в награду - полное счастье: вечер за самоваром с Александром Борисовичем, сего рассказами, шутками, расспросами... Но тогда, в экспедициях, Александр Борисович научил нас не только умению точно фиксировать живую речь, не только скрупулёзно «расписывать» собранное. Там мы получили ещё один урок: наш учитель внушил нам, что мало любить слово - надо любить его носителей, беспомощных бабушек и угрюмых стариков, и мало любить этих людей - надо научиться общению с ними, а это требует непрерывного труда. В том числе и душевного. Сам-то он искусством такого общения владел как никто другой.
Александр Борисович давал нам и пример щедрости. Мне, например, он не раз «дарил» свои (сейчас понимаю - бесценные!) идеи, предлагал развить их. Мало того, «Лаврентьевская летопись», предложенная мне для исследования, вся была уже проработана им самим - нужные формы были отмечены мягким его карандашом. А годы спустя, как оказалось, Александр Борисович ещё испытывал и чувство вины за то, что я, по лености и беспечности, не воспользовалась его бескорыстной помощью. Вот, например, кусочек его письма из Комсомольска: «Меня не оставляет сознание вины - перед тобой и перед собственной совестью и - значит - перед Богом, что я не сделал для тебя того, что должен был сделать. Мой отъезд, м.6., сделал то, чего не сделал я, - и это то немногое, что меня с ним (отъездом моим) примиряет...» Это, оказывается, Александр Борисович «должен был что-то сделать» для меня, нерадивой, безалаберной и не слишком умной своей ученицы! Он никогда не мелочился, не прятал свои идеи, не копил их про запас, ибо жил крупно; и те, кто был рядом, понимали, что умение жить крупно - это и есть то, что по-настоящему достойно человека.
И ещё один урок, который я, к сожалению, так и не сумела воспринять. Александру Борисовичу был чужд вездесущий дух поспешности, той самой, о которой Ахматова сказала: «Бедствие это не знает предела». Александр Борисович не знал этого бедствия. Успевающий всё, он, казалось, никогда и никуда не торопился - не спеша раскрывал портфель, не спеша листал книгу, не спеша мастерил из бумаги свои знаменитые коробочки-пепельницы. И удивительные его паузы того же свойства (те, кому посчастливилось учиться у него, знают, что это такое) - Александр Борисович вдруг замолкал и во время лекции, и во время обычного разговора: то ли сам задумывался над чем-то, то ли предоставлял возможность подумать слушателям. Кстати, о «подумать». Я не знаю другого такого человека, который обладал бы даром Александра Борисовича не просто думать, но додумывать - до самой глубины, до бездны. И главное, наверное, для учёного не память, не начитанность и даже не ум, а... смелость. Не та смелость, когда выдвигаются бредовые идеи, а та, которая позволяет бесстрашно погрузиться в тему до самого дна. «Весело шагать в темноту» - вот с такой благородной радостью погружался он в самые бездны текстов. Это очень не просто, и столь отважных людей в науке мало. Александр Борисович - один из таких.
В середине семидесятых Александр Борисович уехал в Комсомольск-на-Амуре, заведовал там кафедрой, и я получала от него письма, полные добрых слов, которых совсем не заслуживала. Потом он, к счастью, вернулся, а в 2003 году переехал навсегда в Москву. Это там были написаны и изданы его, без преувеличения, великие книги, вызывавшие и критические, и восторженные отзывы: монография «Нина. Культурный миф золотого века русской литературы в лингвистическом освещении», «Очерки по русской семантике», «Загадки пушкинского текста и словаря: опыт филологической герменевтики», «Исследования поэтического языка пушкинской эпохи». В 2009 году в серии «Studia philologiса» в честь 80-летия Александра Борисовича опубликован сборник статей «Слово - чистое веселье».
Иногда, встречаясь с однокурсниками, думаем: а нет ли нашей невольной вины в том, что Пеньковский многого не успел - ведь столько времени он отдавал студентам: лекциям, бесконечным консультациям, вычитке дипломных работ... Верим всё-таки, что преподавательская работа, хотя и отвлекала, но в то же время приносила ему немалую радость - как, впрочем, и любое другое дело, за которое Александр Борисович брался.
Наша связь, к счастью, не прервалась. Почти ежегодно в Рождественские дни приезжал из Ростова Аркадий Туманян, мой литфаковский друг. Мы встречались в Москве, в переходе метро «Сходненская» и шли к Александру Борисовичу на улицу Данелайтиса («Запомнить название легко, - учил Пеньковский. - Очень полезные для жизни слова, только повторяйте их почаще: „Да не лайтеся, не ругайтеся!"»). Ирина Степановна уже готовила обед: вкуснейший борщ с оливками, пирожки, запечённую тыкву... Туманян, как истинно восточный мужчина, спешил на кухню помогать, а мы с Александром Борисовичем сидели в комнате, заполненной книгами, и разговаривали. Когда-то, ещё в институтские годы, он предупреждал: «Ведь пожалеешь когда-нибудь о том, что не наговорилась со мной!» И вот в эти короткие часы я, как могла, навёрстывала...
В нашу последнюю встречу (8 января 2010 года) Александр Борисович говорил о том, сколько у него замыслов и дел, и как жалко будет со всем этим расставаться. Я сказала, что ведь ничто же никуда не денется, надо только, как утверждают святые отцы, ещё здесь, на поверхности земли, успеть «положить начало» и к чему-то накрепко «прилепиться сердцем». Александр Борисович погладил меня по голове и очень по- детски скатал: «Я прилепился...»
Владимирская энциклопедия
|
