Блаженный Прокопий Устюжский, или юродство против фарисейской рутины
Блаженный Прокопий Устюжский, или юродство против фарисейской рутины
21 июля, в день явления иконы Пресвятой Богородицы во граде Казани, празднуется также память праведного Прокопия, Христа ради юродивого, чудотворца Устюжского.
«Прокопий Устюжкий молился, делаясь невидимым, напоминает Богоматерь, подобно тому, как Господь облекал и Ее в облако славы Своей, и когда злодеи-фарисеи настигали Ее, чтобы арестовать и связать, Царица становилась невидимой, входя в молитву. И так не единожды предохранял Ее Господь от злодеяний вражиих» (Из Слова Божией Матери от 1 марта 1997 г.)
Есть такая страна — Царствие, мир брызжущей любви. На земле он почти непроявлен: привито сознание невозможности непрестанной потрясенности. Ну еще час в день на литургии... В остальное время — отдохнуть с ближними за чайком. Не то — юродивый! Евангелие — книга потрясенных. Христос не мог позволить Себе ни минуты расслабления. Его обитель — неусыпно потрясенных. Его боль, Его крест передаются блаженным. Их не устраивает больше ни благовест церковных колоколен, ни благозвучие молитвенных хоралов, ни сонмы ангелов, рассыпанных на литургиях в воздухах храма, ни солнце вышнее, проливающееся над алтарем, ни мирные монашеские процессии после богослужения — из храма в трапезную и обратно в келью. Одна мысль — как стать святым, как стать одно с Ним?!
Обладая несметными духовными богатствами, неисчислимыми солнечными добродетелями, Царь пренебрег и Царством и сокровищами, и, придя в мир через драгоценную жемчужину — Пречистую, родился в жалкой пещере для скота... и учил ничего не брать с собой, кроме сумы и посоха, да одной пары сандалей, не заботиться о пище и о крове... Ах, кабы последовать Ему! Есть, видимо, высокая цель, ради которой стоит пренебрегать внешним блеском. Есть иное сокровище... Блаженны те, кому открыт тот царский ларец!
И никак не втесняется любовь, и никак не поднять креста... И уже стал «своим» в мире сем, и уже — «приличный» обыватель. Уже зализывает, как пес, раны, и утешается чьими-то подвигами, и упокоивается чьею-то славою, и спит, как в скорлупе, — и тихо, и покойно. А небо закрыто и свет сокрыт... И нет с нами Распятого. Юродство — крик о невозможности выразить любовь, когда иначе не достучаться ни в одно сердце. Когда хотят святости, но привычным, благоустроенным путем, постепенно, когда предлагают институциональную лестницу, блаженный отметает ее, говоря: “Не для меня! Слишком долго ждать... Не этого хотел Христос”. И берет крест, и, взвалив его на плечи, несет. Юродство — универсальный бунт против мирового фарисейства, против запрета на святость в настоящем. Попробуй ревновать, как подобает, и дерзать по максимуму в самом благолепном монастыре! В лучшем случае — назовут презренным псом и вышвырнут вон, ограничась десятью палочными ударами. В худшем — забьют насмерть; не выйдешь живым из такой обители... Тогда зачем томился Страстью Христос, давший нам идеал любви? Зачем Распятый, призывающий нас к сораспятию? Что ж, выходит, церковь запрещает святость? И уже нет иной возможности среди иосифлянских иерархов, среди привычных форм монашеского подвизания явить небесную безумную любовь! И подвижник принимает на себя образ блаженного — никак иначе любовь эта не может выразиться — и побеждает ею фарисеев. Его колотят, лупят, в него плюют, его оскорбляют, им пренебрегают, но... ничего не могут с ним сделать! Таков крест юродства. Был бы простым монашком — выгнали б вон, простым игуменом — расстригли б с треском. Был бы писателем от Бога — сожгли книги, Максимом Греком — прокляли и заточили... А так — попробуй! Когда молится — становится невидим и является, как Прокопий Устюжский, спустя сто пятьдесят лет после блаженного успения, и говорит: «Желудочная лихорадка в Великом Устюге прекратится, если поставите часовенку в честь блаженного Прокопия, юродивого Христа ради».
Не умещается Господь ни в храмовое благолепие, ни в византийские расшитые одежды, ни в каноны, ни в акафисты. Что делать? Не умещается в евангельские проповеди. И храмовая благодать, и помазание елеем радости, и общие скорби, и блаженные совместные трапезы, и наставничества, и послушание, и смирение, и мир... — ах, как бы ни были прекрасны и вожделенны для кого-то эти формы, — не умещается Господь! И Его безмерная, неуемная невмещаемость выражена подвигом блаженных. В России их число умножилось в геометрической пропорции вопреки запретам на истинную святость со стороны иосифлянских иерархов. Попробуй, яви образец нестяжательности в дисциплинарном батальоне Иосифо-Волоколамского монастыря, где отсутствие на трапезе карается православной гауптвахтой-епитимией, и где откуда-то из подвалов в ночной молитвенной тиши доносятся стоны терзаемых жертв: кто лань вовремя не заплатил, кто надзирателю не угодил, кто веру исповедал как-то там иначе... А Божия Матерь плачет, плачет, плачет...
И когда злодей и лжесвятой Иосиф Волоцкий победил Нила Сорского и насадил повсюду черную иерархию злобных демонов и образцы псевдоправославия, псевдосвятости, псевдомолитвы, юродство стало единственной формой нестяжательности, единственным официально разрешенным созерцанием, отверстым небом, путем для святых — редким харизматическим небесным даром. Чтобы прорвать эту рутину, и посылаются в мир вестники из Царствия, и поступают с ними так, как в притче о злых виноградарях. Церковь прозревает, сходит свыше, как храм, виденный преподобным Зосимой на Соловках, преображается и желает стать хранительницей и восприемницей своих блаженных, желает стать святой среди святых.
Как бы ни подгоняли юродивых под общепринятый стандарт благочестия с ежедневным посещением служб, как бы ни приписывали им привязанность к храмам и колокольням, гонимы блаженные были прежде всего от братьев и батюшек за неуемный нрав, за боговидческое око, за распятое сердце, за голос последней правды, за совесть воспаленную, не дающую жить тихо и мирно, летаргично и степенно литургисая под мерное потрескивание восковых свечей и перешептывание храмовых бабулек.
Антифарисейский святой Прокопий Устюжский был немец по происхождению, и прослыл юродивым еще на родине. Отец сказал ему: «Ты не моего духа. Возьми товары и поезжай торговать за тридевять земель в восточное царство». И отправился в путь Прокопушка (тогда, по-ветхому, Ганс какой-нибудь, шельмец). Летописец о вере его ничего не знает. Католик был, протестант, шаман, теософ? Бог весть. Но когда со своими спутниками, обряженными в серые навыпуск рубахи, препоясанные шелковыми красными поясами, причалил к новгородскому порту, — оглянувшись, почувствовал свое и обратился в веру православную. И солнышко засияло с неба, и заиграли золотые купола, и загремели колокола на звонницах высоких, и под великий звон и святое пение чинно вышли монахи, последовав из храма в трапезную...
Прокопий притянулся к Богородице, почувствовал себя сиротою, стал на коленки в православном храме перед иконою Богоматери Великоустюжской-Новгородской и сказал: «Царица, я Твой сын. Здесь хорошо, тепло, здесь дом мой. Я навеки Твой».
Окрестившись, стал искать учителя, кто б святости его наставил. И постучался в келью Варлаама Хутынского, святого отца тех времен, и просил старца, чтобы научил его свету евангельской любви и тайнам животворящего креста. И наставлялся долго заповедям — да что-то в сердце подсказывало: не то. И чин чином, и свеча, и молитва... да все нет покоя: где-то боль сверлит, стон чей-то слышится, крик сиротливый, точно птица раненая... И стал отлучаться из монастыря. Вначале по послушанию, а потом и просто так, не имея сил служить по заведенным правилам.
Когда начинал Прокопий подвиги свои, тело его казалось прозрачно и лик его сиял, и прекраснее его глаз во время молитвы не было на земле. Многие любовались им и говорили: «Ангел Божий сошел на землю. Из земли заморской приехал, язычник-немчура, имущество нищим раздал, в монастырь Христа-ради постригся. Скинул богатые одежды, облекся в рвань и превратился в юродивого. Видимо — из земли немецкой басурманской, а невидимо — святой пришел к нам из Царствия!». И многие хвалили и поклонялись ему, как царю Мелхиседеку. И уже песни о нем слагали и притчи приводили по Екклезиасту... Блаженный в ответ молился: “Не хочу славы тленной, славы вечной жажду!..”
Ища выбраться из этой воронки, притек к старцу Варлааму с исповедью. Бросившись в ноги, стал каяться в гордыне и в похоти, и в приражениях дьявольских. Старец назначил ему епитимью — на год в затвор. Но блаженный в нарушение послушания и в подчинение воле Божией говорит: — Я, святой отче, не могу, как другие. Неймется мне. Слышу голос Господа: «Потерпи на Мне, Прокопий»… Помолись обо мне, грешном, и благослови на страннический путь. Отпусти на все четыре стороны. Нет мне покоя на земле, пока греха полна.
Варлаам, видя его непреклонность, благословил. А Прокопий, против славы своей прозорливца-чудотворца, стал творить дела непотребные: и с собаками бегает, и по помойкам прыгает, и в присядку пляшет на базарной площади, и мяукает во время службы. Попы его гонят, и тычки ему, и удары, и обиды, и оскорбления — да телом стал нечувствителен, а когда молился, становился невидим, чтобы никто тумака не двинул во время агнчьей молитвы, слышимой небом. И потоки солнечных лучей провожают на небеса его молитву, и ангелы склоняются пред ним... И слышит:
— Как тебе, Прокопий?..
— Как Христу было в земные дни, — отвечает юродивый.
Волосы помазал куриным пометом, бороду в каком-то вонючем масле, ходить стал нагой, едва препоясанный, спит на зловонных помойках: наберет кучу протухших яичных скорлуп и заснет спокойно под крики воронья, что здесь же злобно норовят выклевать ему глаза, да приблизиться не смеют. Уж досталось блаженному! А молиться любил больше в ветхой часовне, непокрытой от дождей и ветров, где между камней торчала пожухлая осенняя трава. Но придет, бывало, ляжет, накроется Божией теплотою, прикорнет близ сердца Божией Матери и слышит ангельские хоры... И тепло ему, и радостно, как никогда нигде не было и не будет на земле, как ни в одном монастыре и ни в одной обители, ни в каких княжеских хоромах и фешенебельных гостиницах. И мороз тридцатиградусный ему не страшен, и зной его не опаляет...
Однажды совсем уже умирал от холода и пришел к нищим. Да те говорят: «Пшел вон, псевдоюродивый, оскорбление рода адамова!» — палками прогнали. И уже было застывал, и блаженной наполнялся теплотой, как отходящий в Царствие, и готовился предстать небесному Возлюбленному, каясь и сокрушаясь: “Вот, даже суки ощенившиеся меня гнушаются. Что ж я за грешник окаянный, если и псы брезгуют мной?” И когда уже совсем смирился и слезы застывали на нагом теле, как сосульки, явился ему ангел с неба и сказал: “Живи, Прокопий”. И облек его в чистые, неодолимые дьяволом одежды, и освободил от похоти мирской, славы человеческой. Прокопий ощутил благоухание неземных цветов... И с тех пор предался иному чудотворству: в ответ на тумаки да удары радуется и улыбается... И уж молотками били ему по рукам, и гвозди вбивали, как Христу распятому, — да не брала его сила окаянная, и исцелялся едва ли не тотчас же и от хромоты, и от какой болезни, если случалась.
По молитвам его дважды был спасен Устюг от великих бедствий. Взберется, бывало, на кучу мусора, и кликушествует на весь город: “Кайтесь, священники, кайтесь, монахи, кайся, народ Божий!.. Страшная беда идет!..”. Никто ему не верил, говоря: “Какой у дурака разум?” Был бы институциональный, батюшкин юродивый — вняли бы. А этот супротив идет общепринятых канонов веры, и никто не признает его. А от того, что сто пятьдесят лет спустя канонизируют и часовенку поставят — что толку? В настоящем надобно слушать святых, когда пророчествуют о гибели...
И надвинулась страшная туча. И когда город погрузился в непроглядную тьму, адские молнии сотрясли землю, и разверзлись тверди, и серные испарения наполнили воздух — устюжане пришли в ужас и прибежали к Прокопию. И он сказал: “Принесите икону Царицы из храма”. И, взяв икону в руки, кричал к Пресвятой Богородице, и была услышана молитва, и бедствие прекратилось.
— Ты что ж юродствуешь — Христовой любви ради? — спрашивал его некий молодой подвижник Симеон, на себя примеряя редкие одежды странника и калики.
— Христа ради, Его любви. Иначе не могу любить Христа. Любовь Его иначе не живет. Ее никак не передать в согласии с мирским. Она святая, а святости мир не приемлет. И никак иначе невозможно жить в любви, как только юродствуя, блаженствуя и принимая от других удары, презрение и обиды, зарабатывая венец славы нетленной.
— А я могу как ты, брат Прокопий? — спрашивал у юродивого Симеон.
— Как я — нет, а как Господь благословит, попробуй...
— Отчего ж ты терпишь столько ударов?
— Чтобы сердце иметь чуткое, как у Христа. Чтобы, если бьют кого, покрывать собой — а если бит не будешь, как почувствуешь битого? Посмотри, сколько скорби на земле...
И, точно пес чуткий, переживал сердцем каждого скорбящего и в сердце сироты читал. Милостыню брал только от нищих и ту отдавал вдовам и голодным. А однажды подали ему слиток золота от богатого, а Прокопий преподнес молодому боярину, чтобы того не засекли насмерть за растрату.
А когда преставился, ночью тело его лежало никем не охраняемое, никому не нужное и как бы преданное псам дворовым. И поднялась сильнейшая буря в Устюге: осиротел великий град. А на четвертый день обнаружили тело его на голой земле близ часовенки сердца Пресвятой Богородицы, славного Ее Введения во храм. Под покровом святого великого архистратига Божиего Михаила и прочих сил небесных и бесплотных лежал Прокопий у святых ворот в конце помоста. И увидели монахи над телом преподобного как бы белую двухметровую шубу из ангельских одежд — огромный сугроб высотою в несколько сажень — и были потрясены последним из чудес великого чудотворца. Тогда-то, образумившись, взяли плоть его истерзанную, где живого места не было, проткнутую гвоздями да иглами, распоротую ножами да сплющенную молотками, закутали бережно и предали земле с многими почестями и каждением. Так пожелал Господь, Царь славы, прославить чадо свое любимое...
Праведный Прокопий, Христа ради юродивый, Устюжский чудотворец
С большими почестями блаженный Прокопий был похоронен у соборной церкви. Общецерковное прославление святого установлено на Московском Соборе в 1547 году.
Мощи праведного Прокопия были обретены и положены в раке в Великоустюжском Прокопьевском соборе, где покоятся и поныне.
Но сменились времена и началось восстание и на усопшего Прокопия. Кто-то из народа воздвиг ему часовенку, и стал о нем молиться, а другие ее снесли и едва не предали анафеме того мастерового... А Прокопий, рассказывали, приходил в богадельни и кормил нищих из ладошек, и гладил им головочки, и смотрел так нежно... Кого оденет в теплые рукавицы, кому шубку принесет...
Со временем стерлась память о Прокопии юродивом. Только спустя сто пятьдесят лет святой напомнил о себе. Явился в те места инок, именем Иоанн, и пожелал написать образ блаженного и построить часовню в его честь. Священники и дьяконы восстали: “Пока мы живы — не будет здесь поминовения юродивым. Святому должно быть чин чином: правильному, по уставу, а то разведутся святые блаженные по помойкам, спать без матрасов и теплых одеял, ночевать не в храмах, как положено паломникам, а в ветхих часовнях между дыр сквозных и воронья”. И прогнали со злобою святого инока того Иоанна. А вскоре разразилась в Великом Устюге желудочная лихорадка, по-нашему холера, и бедствие страшное то привело в ужас многих. Тогда Прокопий стал являться многим людям и говорить: “Постройте здесь часовенку и приходите к ней — исцелитесь. Кто не поверит, не придет за исцелением ко мне, того болезнь не минует”. Так-то снова воздвигли Прокопию часовню, и избавились от беды. А позднее воздвигли церковь в честь Прокопия-юродивого над мощами его, где был погребен.
Так, братья, прославляет Господь еще при жизни и в вечности Своей тех, кто от земной славы отрекся, хулой и честью мирскою пренебрег и, посвятив себя юродивой любви Христовой, распялся в мире от любви.
...Конечно же, всенощная с литией, калила с ладаном, благоухание в храме Богородицы и в храме Успения, и близлежащая часовня, населяемая ангелами, и служба с девяти до полдвенадцатого, крестины и храмины... Да Христос где живой? Замуровали в молитвенную урну? Спрятали в храм? Превратили в следованную церковнославянскую Псалтирь, в распятое мистическое тело? Самозамурованная церковь... Как мало здесь Святого Духа! Как ищет Он пробиться сквозь эту нахлобученную шапку, достучаться до костного мозга, пройти сквозь герметически закрытую консервную банку... И какая радость овладевает народом и державой, когда хотя бы один живой святой ходит среди этого засилья грегорианских хоралов, латинских схоластов, аккуратных черных клерков с белыми священническими воротничками... Как мало здесь живого Господа! Хранимы на Руси юродивые. И не заменит путь ко Господу и крест, протягиваемый с неба, ни одна икона, ни молитвенное правило, ни уставная буква...
Храмы, черные вороны... Господи, а где живой Христос? И где живая вера? С кем можно душу отвести? С кем о Господе поговорить? У кого прощения попросить? Где сердце миром помазать? Кому на руки возлечь, как маленькому, чтоб прижали к сердцу? Кому б довериться, кто б не солгал, не предал? Что если средь этого древнего благолепия ни одной искренней души, ни одного близкого ответа?.. Вот тогда и подашься в юродивые, Прокопии Устюжские. И полземли обойдешь, чтобы найти хоть одного брата. И, прильнув к его сердцу, навсегда примешь в себя как драгоценнейший дар.
Юродство Мученичество Виды подвижничества в Русской Земле (Оглавление)
