Михаил Александрович Багаев (9 [21] ноября 1874, Иваново-Вознесенск, Владимирская губерния — 2 февраля 1949) — русский революционер-большевик. Партийная кличка «медведь». В годы советской власти — хозяйственный работник.
Михаил Александрович Багаев в Петербургской охранке в 1906 г.
Михаил Александрович Багаев родился 21(9) ноября 1874 г. в г. Иваново-Вознесенске. «Первоначальное революционное воспитание я получил в Иваново-Вознесенске. Мне очень рано пришлось узнать все „прелести" рабочей жизни в этом царстве эксплуатации человеческого труда. С восьми лет я уже посещал ситцевую фабрику, на которой работали мои братья — 10 и 12 лет. Я жил с ними в общей рабочей казарме и питался в общей рабочей кухне. Мне частенько приходилось работать на сушильном барабане за своего среднего брата, когда тому хотелось погулять». 24 сентября (6 окт.) 1885 г. в г. Иваново-Вознесенске, на фабрике Ив. Гарелина, рабочие объявили забастовку, требуя установления летних расценков (зимние расценки фабрикантами были установлены ниже летних) и введения порядка смен для женщин наравне с мужчинами. К рабочим фабрики Гарелина примкнули рабочие и остальных крупных фабрик Иваново-Вознесенска. Забастовка продолжалась несколько дней, на некоторых фабриках забастовавшими рабочими были выбиты стекла. В результате этой забастовки рабочие добились не только оставления летних расценков на зиму, но и увеличения их на 5 проц. (Архив канцелярии Владим. губернатора за 1885 г., дело № 350). «Учась в фабричной школе, я уже в 11 лет видел стачку рабочих (1885 год) нескольких фабрик и вместе с рабочими бросал камнями в казаков, которые били нагайками забастовавших рабочих. С 12 лет я начал самостоятельно зарабатывать хлеб, работая в ремесленной мастерской, где эксплуатация рабочих была еще более жестокой, чем на фабриках.
Все это вместе взятое создало из меня сначала ярого ненавистника капиталистов-эксплуататоров, а затем, по мере сознания, я возненавидел и покровителя их — царское правительство, короче говоря — я стал революционером. С 16 лет я подбираю себе единомышленников, а в 18—делаюсь руководителем первого рабочего кружка в Иваново-Вознесенске». В мае 1895 года разросшийся иваново-вознесенский марксистский кружок преобразовали в Иваново-Вознесенский рабочий союз. В состав руководящего ядра союза вошли О. Варенцова, Ф. Кондратьев, Н. Кудряшов, Михаил Александрович Багаев, А. Евдокимов и другие. Нужно было выработать программу. Кондратьев и Евдокимов составили документ, который назывался «Практическое обоснование рабочего движения, выработанное согласно с условиями данного момента». Тайное собрание членов союза проходило в лесу. Ф. Кондратьев зачитал требования рабочего союза к правительству: - Признание законом рабочих союзов, касс, библиотек, без контроля правительственных чиновников.
- Дозволение рабочим совещаться о своих делах и бороться с фабрикантами путем стачек. - Неприкосновенность (без суда) личности рабочего и всякого члена государства. Установление законом восьмичасового рабочего дня.
- Полнейшая свобода печати. - Контроль над фабричными работами. Еще в начале своей речи Ф. Кондратьев так сформулировал конечную цель деятельности союза: «Отнять накопленный труд из рук частных лиц и сделать его собственностью общества, выработать способ пользования этим сокровищем». Но вот он дошел до того пункта устава, в котором объяснялось, каким же путем рабочие придут к преобразованию жизни, как они станут хозяевами своего труда и обладателями всех богатств, добытых руками человеческими. И собрание сразу заволновалось.
Кондратьев дочитал до конца фразу, которая вызвала резкий отпор со стороны О. Варенцовой, М. Багаева и некоторых других товарищей: «Когда рабочие добьются исполнения своих требований, то дело объединения пойдет еще быстрее, и скоро они достигнут такой силы, для которой изменить существующий строй на началах братского труда будет возможно без пролития крови». Ольга Афанасьевна заговорила горячо, гневно: «Как можно заставить царское правительство без жестокой политической борьбы с ним признать свободу слова и печати, свободу рабочих союзов, как это можно сделать без насильственного свержения самодержавного строя в России?» «Проработав 3 ½ года в с.-д. рабочих организациях Иваново-Вознесенска, Костромы и Н.-Новгорода, я, спасаясь от шпиков, в январе 1896 года уехал в Питер, где через восемь дней попал в цепкие лапы Петербургского охранного отделения. Охранное отделение старается привлечь меня к Ив. Вознесенскому и к Нижегородскому делам, при чем в последнем мне предъявляется обвинение в составлении и распространении в Н.-Новгороде в январе прокламаций о Ярославском расстреле стачечников в 1895 году. Я упорно отрицал „все и вся“, но это не помогло. Я был признан «политически неблагонадежным», после пятимесячного сидения в „предварилке", выслан в мае 1896 года на 3 года в Оренбургскую губернию. Через две недели по приезде в Оренбург снова подвергаюсь аресту и жандармы везут меня в Н.-Новгород, где обвиняют в принадлежности к Нижегородской с.-д. организации. После пятимесячного пребывания в тюрьме, меня опять этаном возвращают в декабре 1896 года в Оренбург на тот же срок ссылки.
Во время невольного проживания в Оренбурге, я работал то кочегаром на салотопне (зимой), то хроникером местной Оренбургской и Самарской с.-д. газеты — „Самарский Вестник" — и в то же время вел революционную работу среди Оренбургских ремесленников. Вместе с Я. Драбкиным создал первый марксистский кружок.
С членами Иваново-Вознесенской рабочей организации, которая, несмотря на беспрерывные аресты и высылки, росла все шире и шире, я поддерживал оживленную письменную связь. Все время ссылки мне хотелось возвратиться в родные мне места Иваново-Вознесенска, где революционная жизнь била ключом.
В апреле 1899 г. кончился срок моей ссылки и я тотчас же явился в полицию за документами, чтобы немедленно ехать в Иваново-Вознесенск. Но каково же было мое разочарование! В полиции мне объявили постановление департамента полиции, воспрещающее мне еще в течение трех лет проживание в 18 промышленных губерниях (в том числе и Владимирской), во всех университетских городах и в целом ряде других рабочих городов и местечек. Я не знал куда ехать, но все же сначала поехал в Иваново-Вознесенск, где отпраздновал с партийной организацией „Маевку", а затем вынужден был уехать в Харьков к „Ивановцам" (Кондратьеву и Евдокимову). Из Харькова тоже скоро пришлось выехать и, наконец, я обосновался в г. Керчи, где строился тогда новый металлургический завод, на который я и поступил слесарем. В Керчи я проработал около полутора лет и хотя за это время там удалось создать маленькую рабочую организацию, но работа в ней мне не поправилась. Рабочие были с другой психологией, чем наши текстильщики. Там — на юге — мещанство заедало даже сознательных рабочих. В ноябре месяце 1900 г. я получил приглашение приехать на партийное совещание в Воронеж. Там в это время проживали наши Ивановские с.-д. работники-интеллигенты: О.А. Варенцова, Ф.И. Щеколдин („Повар") и В.А. Носков (Глебов) и москвичи — Л.Я. Карпов и А.И. Любимов. На этом Воронежском совещании зародилась мысль создать областную с.-д. организацию — «Северный Рабочий Союз». Район деятельности Союза намечался — Ярославская, Владимирская и Костромская губернии.
К началу 1901 г. положение революционной работы в этих губерниях было таково: во Владимирской губ. рабочие организации существовали только в Иваново-Вознесенске и Шуе, и то совершенно обессиленные, вследствие целого ряда арестов, но было много распропагандированных рабочих, при полном отсутствии руководителей. В остальных рабочих районах Владимирской губ. социал демократической работы почти не было совсем. В Ярославле была с.-д. группа студентов и интеллигентов-служащих, почти не имевшая связи с рабочими. В Костроме с.-д. организация существовала, но она была больше интеллигентская, чем рабочая, хотя связь с фабриками и поддерживала. Ни в Ярославской, ни в Костромской губ. революционной работы не велось, кроме самих губернских городов.
На совещаниях в Воронеже мы прежде всего столковались на идейном объединении. Дело в том, что в это время в с.-д. организациях существовало два течения: одно, возглавляемое журналом «Рабочее Дело», с уклоном к оппортунизму, и другое — революционного марксизма, выразительницей которого сделалась вышедшая вскоре, при ближайшем участии В.И. Ленина, газета „Искра". Почти все участники Воронежского совещания оказались ярыми сторонниками второго течения».
На совещании в Воронеже было решено, что я должен перейти на нелегальное положение (я еще не имел права жительства в промышленных губерниях) и ехать в Ярославль, где совместно с Носковым и Доливо-Добровольским распределить работу. О.А. Варенцова должна была туда же приехать позже.
Кроме того, тут же было решено извлечь из мест ссылки целый ряд работников, переводя их на нелегальное положение, для работы в северном районе в качестве революционеров-профессионалов. Наряду с этим вставал вопрос о необходимости фабрикации фальшивых паспортов и организации «техники» (подпольной типографии). Эти „орудия производства" (паспортные бланки, печати и типографские принадлежности) легко можно было достать за особую плату в эсеровских организациях в Западном Крае. Доставку всего этого поручили мне и направили меня для этой цели в Минск со всей семьей,— для большей конспирации, дав тут же в Воронеже мне явку и пароли к Григорию Гершуни. Таким образом, в первых числах января 1901 года я выехал из Керчи со своей многочисленной семьей, состоявшей из жены и четверых детей (в возрасте от 1-го года до 8 лет), в Минск, где явился с условными паролями к Гершуни. Несмотря на то, что я отрекомендовался ему, как социал-демократ, Гершуни принял меня по товарищески и снабдил целым десятком печатей разных правительственных учреждений чистыми паспортными бланками и типографским шрифтом, весом до двух пудов. Забрав все это, я с семьей выехал из Минска в Ярославль. В поезде я заметил, что нахожусь под наблюдением шпика и у меня возникла было мысль выбросить из поезда всю „нелегальщину", но она представляла по тому времени такую огромную ценность, что я решил рискнуть и все же довезти все вещи до Ярославля, или попасть с ними в лапы жандармов.
До Ярославля мы доехали благополучно, хотя при пересадке в Москве мы своего „провожатого" еще видели.
По приезде в Ярославль, мы остановились в гостинице и не успели войти в свой номер, как от нас сейчас же потребовали паспорта. Я почуял недоброе. Своего паспорта я предавать не мог, т. к. не имел права жительства в Ярославле, а фальшивый паспорт себе я еще сделать не успел, поэтому служащему гостиница я вручил только паспорт жены, не носившей моей фамилии (мы жили гражданским браком), а сам заявил, что я тотчас же уезжаю в Кострому, откуда вернусь завтра с утренним поездом.
Рассовав шрифт, печати и пр. по карманам и вокруг пояса, я спешно, стараясь всячески избавиться от слежки, направился на явку, для свидания с местным работником Доливо-Добровольским. От него я узнал, что в городе вообще что-то очень тревожно, за всеми большая слежка, а в особенности за Носковым (Глебовым), приехавшим за несколько дней до этого из Воронежа. Доливо-Добровольский все привезенное мною постарался спрятать в безопасное место. В виду сильной слежки, было решено организовать совещание совместно с Носковым в общих торговых банях. Придя в баню по одиночке, мы уже голые, в общей зале, намыливая головы, в углу устроили совещание. Тут было решено, что я в гостиницу возвращаться не должен; извлечь жену из опасной гостиницы решили поручить какому-то студенту, который должен был конспиративно перевезти ее с детьми к портнихе, состоявшей в организации, но не скомпроментированной еще в глазах полиции. В дальнейшем предполагалось, чтоб замести следы, семью мою перевезти в какой-нибудь другой город. После совещания в бане, меня отправили на ночевку к статистику Смирнову, за которым не было слежки. Поздно вечером ко мне на ночевку прибежал встревоженный студент, которому было поручено выручить из гостиницы мою семью, и рассказал следующее: часов в восемь он пришел к моей жене и, дав ей адрес портнихи, предложил моей жене пойти к портнихе, чтобы договориться о переселении из гостиницы, сам же обещал притти в гостиницу часа через два, чтобы помочь моей жене переехать на квартиру портнихи. Когда он часов в одиннадцать снова зашел в гостиницу, то моя жена ему рассказала, что портниха по указанному им адресу уже не живет, т. к. за несколько дней перед этим она переменила квартиру. Кроме того, тут же жена сообщила, что у нее, по-видимому, будет обыск, т. к. она, возвращаясь в гостиницу, на лестнице слышала, как в швейцарской внизу какой-то человек в штатском говорил по телефону:— «он уехал в Кострому, а жена с детьми осталась здесь; я у нее сегодня ночью хочу произвести обыск... как прикажете»,— и закончил разговор: „слушаюсь".
После этого сообщения, студент предложил жене выйти следом за ним на улицу, чтобы сейчас же поехать ко мне и решить, что делать дальше. Но когда студент проходил из гостиницы через находящийся внизу ресторан, то там увидел разговаривающего с буфетчиком, переодетого в штатское, полицейского пристава Пиатровского (Ярославского специалиста по политическому сыску) и затем, при выходе на улицу, его встретили два шпика, нахально заглядывая ему в лицо. После всего этого, студент не стал дожидаться моей жены, а наняв извозчика и поколесив по городу, чтобы избавиться от слежки шпиков, явился ко мне на ночевку. Я попросил студента сообщить обо всем этом Доливо-Добровольскому и рано утром притти ко мне для обсуждения дальнейших действий. Я знал, что у жены ничего предосудительного в гостинице найти не могли и потому был спокоен. Но утром, прождав на квартире Смирнова до 11 часов и не дождавшись ни Доливо-Добровольского, ни студента, я забеспокоился и решил пойти сам в гостиницу, т. к. у жены не было денег даже на покупку хлеба (я забыл второпях ей оставить). Придя в гостиницу, я узнал, что жена прождала всю ночь обыска, но никакого обыска у нее не было. Посоветовавшись с женой, мы решаем уехать сейчас же на вокзал, чтобы выбраться из этого „проклятого города". На вокзал приехали вполне благополучно и здесь уже решили поехать в Н.-Новгород, куда часа в три дня и выехали. Я решил оставить семью в Н.-Новгороде, где проживала близко знакомая мне семья Брякович, а самому ехать снова в Ярославль, предварительно посоветовавшись с Ярославскими товарищами. Из Нижнего я сейчас же пишу в Ярославль шифрованное письмо и спрашиваю, что там случилось и куда мне ехать. Тем же временем снимаю в Нижнем для семьи квартиру и жду ответа. Прождав недели две и ничего не получив из Ярославля, я опять еду туда. Приезжаю и захожу на явочную квартиру к студенту в том же доме, где жил и Доливо-Добровольский. В квартире встречаю уже другого, незнакомого мне студента, который на мой вопрос — «где хозяин?» - отвечает испуганно, что хозяин квартиры и его сосед Доливо-Добровольский арестованы две недели тому назад и что в квартире Доливо-Добровольского все время сидит полицейская засада, а потом советует мне поскорее убираться из дома, чтобы не попасть в лапы полиции. Я попадаю в критическое положение: в кармане ни гроша, в городе ни души знакомых... Случайно вспоминаю, что в Губ. Земской Управе работает статистиком Трегубов, хороший знакомый Носкова. Иду туда, вызываю Трегубова, — тот, перепуганный, в коридоре мне сообщает, что в ту ночь когда я ночевал у Смирнова, были произведены массовые аресты, в том числе и Носкова, а на другой день был арестован и статистик Смирнов. Далее он мне сообщил, что в Зем. Управе и в городе вообще сейчас идет усиленная слежка и что полиция разыскивает и меня с семьей, делая в разных местах обыски. Я потребовал у Трегубова достать мне денег, чтобы выехать из города. Он выпроводил меня из здания Управы и попросил подождать его на бульваре, куда он пришел через несколько минут и, проходя мимо, сунул мне в руку 10 рублей и поспешно удалился, не сказав ни слова. Я спешу на вокзал, но, проходя по торговым рядам, неожиданно на углу встречаюсь с каким-то полицейским офицером, который, увидя меня, остановился, как вкопанный. Я предположил, что он меня заподозрил и потому тут же, взяв извозчика; громок назвал ему какую ту улицу и дома. Проехав несколько улиц, я оставил извозчика, зашел в ближайшую парикмахерскую и сбрил себе усы и бороду и остриг свою великолепную шевелюру. Преобразившись немного, пошел на вокзал и с первым же поездом уехал во Владимир через Ив.-Вознесенск. Во Владимир я решил ехать потому, что у меня там в земской статистике работал старый знакомый по Иваново-Вознесенску — Слуховский, через которого я хотел там устроиться для нелегальной работы, т. к. Владимир на Воронежском совещании был нами намечен одной из баз „Северного Рабочего Союза". Вскоре же по выезде из Ярославля, в вагоне я заметил за собой слежку какого-то подозрительного типа. Я решаю, что приехать со шпиком во Владимир, город маленький и мне неизвестный, очень не выгодно и я быстро решаю остановиться в Ив.-Вознесенске, где очень легко могу отделаться от „шпика". В Ив.-Вознесенске, по приходе поезда, я быстро выхожу из вагона, беру извозчика и еду, но при выезде с привокзальной площадки на улицу, завидя гостиницу против вокзала, быстро намечаю план освобождения от „шпика". Расплачиваюсь с извозчиком, иду в гостиницу и спрашиваю дешевый номер; мне его показывают и в это время из окна я вижу, как к гостинице подъезжает на извозчике и тоже останавливается сопровождающий меня „шпик". Я заявляю, что номер мне дорог, спрашиваю подешевле. Служитель мне говорит, что внизу при постоялом дворе есть „совсем дешевые номерочки". Я спускаюсь по черной внутренней лестнице во двор и, не заходя смотреть дешевые номера, выхожу в ворота на улицу и стремглав бегу опять на вокзал и попадаю как раз к самому отходу оставленного мною поезда, который обычно стоял на станции 20 минут. До Владимира доехал благополучно и слежки за собой уже не замечал. Но здесь меня постигла опять неудача: оказалось, что Слуховский переехал на работу в Тверь. Знакомых больше у меня во Владимире не было и я, предполагая, что с арестом Носкова — нашего главного организатора, мне, в качестве профессионала — революционера, нелегально жить невозможно, еду в Самару, где у меня много знакомых, которые могут помочь мне найти работу, очень мне необходимую для содержания моей семьи, оставшейся в Н.-Новгороде без средств. В Самаре я сейчас же получаю работу в статистике и, не оставляя мысли об организации „Северного Рабочего Союза", связываюсь посредством конспиративной переписки со своим штабом в Воронеже и оттуда получаю сообщение, что Носков, просидев месяца два в Ярославле, был освобожден и вновь живет в Воронеже, а в Ярославль для восстановления разбитой организации уже выехал Н.Н. Кардашев.
Я еду опять в Воронеж для составления нового плана работы и здесь узнаю все подробности Ярославского провала и своего чудесного избавления от ареста. До этого я долго ломал себе голову над вопросом: как могла Ярославская жандармерия и полиция так легко выпустить меня из Ярославля, да еще с таким хвостом, как моя многочисленная семья? Оказалось, что Ярославские жандармы приняли на веру мое заявление в гостинице, что я еду в Кострому и что приеду обратно в Ярославль на другой день в 9 часов утра. Они к утреннему Костромскому поезду откомандировали шпиков для встречи меня и встретили вместо меня моего старого приятеля Андрея Андреевича Евдокимова, работавшего в Ив.-Вознесенской организации, отошедшего уже в это время от нелегальной работы и занимавшегося легальной работой по организации Профессиональных Союзов.
По рассказу Евдокимова, дело происходило так: он приехал по своим профессиональным делам в Ярославль из Иваново-Вознесенска как раз с утренним Костромским поездом. Тут же на вокзале он заметил за собой слежку, почему пошел в город пешком, пытаясь избавиться от преследовавшего его шайка, но тот упорно не отставал. Тогда Евдокимов заходит на почту, но по выходе оттуда видит около почты шпика уже вместе с городовым. При приближении к ним Евдокимова, шпик, указывая на него, кричит городовому: „возьми его, он у меня из кармана украл кошелек". Несмотря на протесты Евдокимова, городовой со шпиком сажают его на извозчика и везут в участок, где он попадает в арестную одиночную камеру. Сидя там, он сейчас же узнает обитателей соседних камер, в одной из которых видит и своего старого знакомого — Носкова. Вечером в тот же день Евдокимова вызывает на допрос полицейский пристав Пиатровский. На заявление Евдокимова, что его напрасно задержали, подозревая в краже кошелька, пристав сейчас же его успокоил, заявив, что тут дело вовсе не в краже кошелька, а в принадлежности к революционному сообществу. Затем происходит, примерно, такой диалог:
— „Вы сегодня приехали из Костромы?" — спрашивает пристав.
— „Нет, я приехал из Иваново-Вознесенска и только в Нерехте пересел на Костромской поезд",— отвечает Евдокимов. — „Как? Ведь вы вчера приехали в Ярославль и вчера же выехали в Кострому?"
— «Нет, я вчера был в Ив.-Вознесенске и только сегодня рано утром оттуда выехал».
— «Что вы запираетесь,— допрашивает дальше пристав,— ведь вы вчера приехали сюда из Минска с женой и четверыми маленькими детьми?»
— «Помилуйте,— отвечает Евдокимов,— да у меня нет и никогда не было никаких детей, а жена моя сейчас находится в Харькове». Дальше пристав расспрашивает, где он останавливался в Ив.-Вознесенске и кто может это подтвердить. Евдокимов указывает, что он останавливался у своей тещи Иовлевой (Иовлева Е.В. (кличка «Баба-Мокра») в течение целого десятилетия являлась необходимейшим человеком для Иваново-Вознесенской организации по части содержания конспиративных квартир, явок и установки связи после очередных арестов.), живущей там то, и что целый ряд лиц видели его там накануне. В заключение Евдокимов делает официальное заявление о проверке его пребывания накануне в Ив.-Вознесенске и о допросе указанных им лиц Пристав тут же командирует своего помощника для проверки в Ив.-Вознесенск и на третий день Евдокимова освобождают из-под ареста.
Оказывается, что полиция, задержав Евдокимова и будучи в полной уверенности, что это я, успокоилась и, считая семью мою безвредной, сняла наблюдение за гостиницей и этим дала мне возможность забрать семью и благополучно уехать из Ярославля. Здесь нужно заметить, что у меня было некоторое внешнее сходство с Евдокимовым.
Николай Николаевич Панин — член ЦК «Северн. Рабоч. Союза». 1903 г. (в Бутырск. тюрьме)
В Воронеже было решено привести в исполнение наше постановление о привлечении для работы в „Сев. Раб. Союзе" революционеров-профессионалов, для чего мне предложили объехать Поволжье и Кавказ. Там я завербовал для союза целый ряд работников: из Самары — Н.Н. Панина в Ив.-Вознесенск, из Батума — Шаповалова в Кинешму, из Н.-Новгорода — рабочих Рыбакова и Лепилова в Ярославль. Впрочем, молодой рабочий Рыбаков, подававший большие надежды быть хорошим организатором и пропагандистом, был вскоре откомандирован Папиным в Киржач к Старкову (работавшему там на фабрике механиком), с целью создания с.-д. организации среди рабочих. Но Старков, бывший крупным работником в Питере, получив по возвращении из ссылки, которую он отбывал вместе с т. т. Лениным и Паниным, «теплое местечко», хотя и принял на работу Рыбакова, но поставил ему условием, чтобы он не занимался нелегальной работой на его фабрике и заставил таким образом Рыбакова вскоре оттуда уехать.
Все лето 1901 г. занимался я собиранием работников и к концу лета в Ив.-Вознесенске, Ярославле и Костроме работа была несколько налажена. Но рабочие уезды Владимирской губ. — Ковровский, Меленковский и Покровский — были совершенно не затронуты соц.-демократическим движением и поэтому я взял на себя ведение работы в этих уездах. Это была тяжелая работа: у нас не было в этом районе не только партийных связей, но даже и простых знакомств. Начал я работу с того, что объехал все рабочие города и местечки этого района и под видом безработного слесаря потолкался среди рабочих, выясняя их настроения, условия труда и т. п., попутно распространяя нелегальные брошюры и газету «Искра», которые я в большом количестве получал из Москвы. Таким образом я посетил города: Ковров, Муром, Александров, Покров и рабочие местечки: Орехово-Зуево, Гусь Хрустальный, Дрезну, Ундол и др. Нигде в этом районе я не нашел ни малейших признаков каких-либо социал-демократических организаций. Рабочая масса спала глубоким сном; только в Орехово-Зуеве и Гусе-Хрустальном я нашел некоторую заинтересованность рабочих стачками я студенческим движением. Несмотря на отсутствие рабочего революционного движения в этих местах, все же верный страж самодержавия — полиция — была на-чеку и мне то и дело приходилось подвергаться слежке полицейских и шпиков. Однажды, при посещении фабрики Баранова в Александрове, я чуть не поплатился арестом и только случайность спасла меня на этот раз. Гуляя по рабочим улицам близ фабрики и намечая пункты для распространения ночью привезенной мною литературы, я заметил слежку за собой какого-то подозрительного типа. Литература у меня была завязана в платке в маленький узелок, в котором сверху лежали хлеб и колбаса. Заметив слежку, я поспешил на вокзал, чтобы с первым же поездом уехать на одну из ближайших станций, а затем, избавившись от слежки, вернуться к ночи назад. На платформе станции прогуливался в ожидания поезда полицейский пристав и вдруг я вижу, что следивший за мною тип подходит к приставу и о чем-то с ним разговаривает. Я почуял недоброе, но бежать было уже поздно и рискованно. Тогда я сажусь на багажную тележку, развязываю свой узелок, достаю хлеб и колбасу и начинаю преспокойно кушать. Пристав подходит ко мне и начинает расспрашивать,— кто я, откуда и зачем здесь. Я, продолжая закусывать, отвечаю, что я безработный слесарь, приехал искать здесь должность, но не нашел и еду в Москву. Тогда он требует предъявить ему мой паспорт.
О, ужас! Мой недавно сфабрикованный паспорт я еще недостаточно изучил и главное — не успел его нигде прописать. Что делать? Выручила меня моя счастливая оплошность. Незадолго перед этим я получил на всякий случай из Иваново-Вознесенской мещанской управы пятилетнюю книжку на свое действительное имя и по халатности держал эту книжку вместе с „фальшивкой". Я, недолго думая, предъявляю свой настоящий паспорт. Пристав учиняет мне подробный допрос для проверки паспорта. Спрашивает мою фамилию и имя, фамилии мещанского старосты, полицеймейстера и, наконец, фамилии фабрикантов. На эти вопросы я, как ивановец, отвечаю без запинки. Но что было бы, если бы я ему предъявил свой фальшивый паспорт на имя Бобруйского мещанина Андрея Михайловича Белокопытова? Еще свое фальшивое имя и фамилию я запомнил, но фамилии мещанского старосты я уже никак назвать не мог, да и о самом городе Бобруйске я не имел ни малейшего представления.
Моими ответами пристав удовлетворился, только подозрительно отнесся к тому, что паспорт не прописан, но я тут же его успокоил тем, что этот месяц, со дня выдачи паспорта, я жил в Ив.-Вознесенске у брата, где прописки паспорта не требовалось, тем более, что я был без службы.
Пристав отпустил меня с миром, не подозревая, что в платке под хлебом у меня лежало до сотни нелегальных брошюр и листовок, за хранение которых в то время по головке не гладили. Пристав все же проявил свою бдительность и недоверие, проследив, как я брал билет до Москвы и садился в поезд. Но в Москву я, конечно, не поехал, а сошел с поезда на одной из ближайших станций, а ночью возвратился и раскидал в Александрове и Карабанове нелегальную литературу.
Несмотря на все невзгоды и полное отсутствие связей во Владимирском районе, я все же в течение полутора месяцев достаточно хорошо изучил весь этот район и на первом съезде работников „Северного Рабочего Союза", состоявшемся в августе 1901 г. в г. Кинешме, сделал обстоятельный доклад об общем положении данного мне района.
Для выработки устава „Северного Рабочего Союза" и выборов руководящего центра, который объединял бы деятельность местных комитетов, в августе 1901 года было созвано совещание представителей Ярославской, Костромской, Ив.-Возне
На этом съезде было решено, чтобы я окончательно обосновался в г. Владимире, как центральном пункте этого района, и там организовал свою базу, т. е. склады литературы, явочную квартиру и группу содействующей интеллигенции, и отсюда вел бы свою работу по уездам.
Но тотчас же после съезда мне осуществить этого не удалось, т. к. пришлось поехать в Воронеж, а оттуда на Урал, для установления связи с Уральской обл. организацией, в целях обмена литературой, работниками и т. п.
По возвращении с Урала, в конце сентября 1901 г., во Владимир, мне устроиться там сначала не удалось, т. к., не имея ни души знакомых и никаких рекомендаций, устроить базу в скором времени было трудно и я поехал опять в Ярославль, полагая, что там среди земских статистиков найду рекомендации к Владимирским статистикам. В то время земская статистика в большинстве была заполнена „неблагонадежным элементом".
Я не ошибся. В Ярославле статистик Е.Н. Новицкая, работавшая в нашей организации, дала мне рекомендацию во Владимир к своему хорошему знакомому—секретарю земской управы Александру Саввичу Панкратову.
С ноября мес. 1901 г. я окончательно обосновался во Владимире, организовав здесь свою „штаб квартиру".
На окраине города, около тюрьмы, у печника, я снял угол за печкой, где и поселился. Через Панкратова я познакомился с заведующим земской статистикой, от которого получил сдельную статистическую работу на дому. Это меня хорошо устроило и с конспиративной и с материальной стороны, т. к. двадцати рублей, получаемых мною от организации (получал как революционер-профессионал), мне далеко не хватало, ибо приходилось еще содержать живущую в Н.-Новгороде семью, хотя нужно сказать, что жена пользовалась бесплатно квартирой от Нижегородской организации, как содержательница конспиративной квартиры для занятий рабочего кружка.
Через Панкратова я скоро познакомился со всей Владимирской радикальной интеллигенцией и постарался ее соорганизовать для помощи мне в работе. Образовалась группа содействующих в составе: статистиков - Арнольда, В.И. Анисимова, Н.Н. Мамадышского, секретаря Губ. Земской Управы А.С. Панкратова, почвоведов — А.Ф. Черного, И.С. Дубровского, агронома А.К. Гвоздецкого и служащих в других отделах Зем. Управы — Л.Я. Александрова и М.Ф. Тихомирова. Почти все указанные лица не имели определенного мировоззрения, а просто были оппозиционно настроены к самодержавию, за исключением А.С. Панкратова, который был марксистом, но уклонялся от активной работы. Я использовал эту публику очень широко. Прежде всего я обложил их „данью" для „Политического Красного Креста", из средств которого не только оказывалась помощь политикам — сидящим во Владимирской тюрьме Ивановским рабочим,— но часть денег расходовалась и на другие нужды революционной работы.
У Панкратова я сделал явочную квартиру».
Улица Володарского, д. 1 Мемориальная доска из черно-коричневого гранита. «Памятник истории. Дом, в котором в 1901 — 1902 годах находилась явочная квартира социал-демократической организации «Северный рабочий союз» и где бывали члены ЦК этого Союза Ольга Афанасьевна Варенцова, Михаил Александрович Багаев. Охраняется государством».
Здесь жил А.С. Панкратов, секретарь Владимирской губернской земской управы. Панкратов предоставлял свою квартиру для явок, а адрес - для получения заграничной корреспонденции.
«В своей квартире я из конспирации никого не принимал и никто моей квартиры не знал. У Панкратова я первое время столовался и всех приезжающих по делам организации я ежедневно мог видеть, заходя к Панкратову на обед. В квартире Дубровского я устроил склад нелегальной литературы, откуда снабжал литературой свой район, а также и Иваново-Вознесенск. Кроме того, через группу содействующей интеллигенции, я организовал снабжение „нелегальщиной" учащихся и в то же время нелегальную литературу через тех же содействующих раздавал „на прочет" всем Владимирским либералам за особую плату. Желание „прочесть нелегальщину", чтобы в обществе похвастать этим, было настолько сильно, что многие платили за прочет солидные суммы. Так, например, только за прочтение одного номера журнала „Заря“ с члена окружного суда Черносвитова было получено 10 руб., за книгу Витте — «Самодержавие и земство» с комментариями редакции „Искры", член губ. зем. управы Смирнов заплатил 25 руб. Собираемых денег «за прочет» с избытком хватало на оплату всей получаемой нелегальной литературы и благодаря этому возможно было довольно щедро распространять ее по рабочим районам.
Для получения литературы я тесно связался с Москвой.
В конце ноября ко мне на явку неожиданно явился мой старый знакомый по Н.-Новгороду — М.А. Сильвин, в качестве представителя редакции „Искры". С ним я договорился о корреспондировании в газету „Искра", для чего получил заграничные адреса, и, кроме того, через него же связался с представителем „Искры" в Москве — Н.Е. Бауманом. От Баумана я получал всю литературу для своего района. Иногда мне привозили „транспорты" литературы во Владимир, но чаще всего я ездил за ней сам в Москву. В Москве в это время было очень тревожно и мне часто не удавалось получить там ночевки и потому приходилось проводить ночи на бульварах и т. п. Из Владимира я еженедельно делал разъезды по рабочим центрам района, стараясь завязать связи и распространить литературу.
Нелегальную литературу распространял так: обычно, вечером или ночью, я раскидывал листовки или газеты около фабрик по дороге, где ходили рабочие, или через заборы бросал во двор рабочих домов, а изредка даже раздавал литературу прямо в руки показавшимся мне на вид симпатичным рабочим. Кажется, в декабре мне удалось установить связь в Орехово-Зуеве с Бабушкиным (Богданом). У него уже была организована довольно солидная группа рабочих. Бабушкин — бывший Петербургский рабочий, ученик Ленина, был замечательно развитой, энергичный человек и работал в Орехово-Зуеве, как нелегальный, но он скоро был арестован со всей своей группой и у меня там осталась связь лишь в лице двух рабочих (фамилии забыл), малодеятельных и трусивших ареста.
В одну из поездок в Ковров я познакомился с судебным следователем Н.М. Иорданским, который оказался сочувствующим соц.-демократическому движению. Для меня Иорданский был очень ценным помощником, т. к. у него я мог пользоваться ночевками, через него собирал средства, а главное — он снабжал меня ценными материалами, которые я посылал в редакцию «Искры». Кроме того, я получал материалы по работам земства от секретаря Земской Управы Панкратова. Таким образом, снабжение „Искры" корреспонденциями и материалами для статей у меня было налажено хорошо.
В конце декабря я уехал в Воронеж на второй Уезд „Сев. Раб. Союза". Воронеж для Уезда был выбран отчасти по конспиративным соображениям, а главное для того, чтобы дать возможность участвовать на съезде Воронежской группе содействующих организации «Северного Рабочего Союза». На съезде присутствовали: от Ярославля — О.А. Варенцова, Вайсман; от Иваново-Вознесенска — Н.Н. Панин; от Владимира — М.А. Багаев и от Воронежской группы — В.А. Носков, А.И. Любимов, Л.Я. Карпов и Н.Н. Кардашев; от Костромы представителя не было, т. к. избранный делегат по дороге заболел. В порядке дня съезда стояло лишь три вопроса: 1) выработка программы союза, 2) доклады с мест и организационные вопросы и 3) выборы Центрального К-та „Сев. Раб. Союза". О работах Съезда подробно рассказывает О.А. Варенцова в своей статье „Северный Рабочий Союз" в журнале «Пролетарская революция» №9 за 1922 г. Там же помещена и выработанная на Съезде программа Союза.
В Центральный Комитет „Сев. Раб. Союза" были избраны: Варенцова, Вайсман, Панин, Дюбюк и я, при чем тут же были распределены и районы деятельности Центрального К-та: Панин был назначен в Ив.-Вознесенск, Вайсман — в Кострому, Варенцова и Дюбюк — в Ярославль и я — во Владимир. Секретарем К-та была избрана О.А. Варенцова. В половине января (1902 г.) я возвратился во Владимир, где еще с большей энергией принялся за организацию с.-д. кружков. В Коврове я втянул в работу смотрителя общежития ж.-д. технического училища Киреева. Там был организован с.-дем. кружок из старших учеников училища в числе 8 человек. В этом кружке я вел некоторое время работу сам приготовляя из учеников пропагандистов и заставляя их в то же время работать в рабочих кружках. Трое из этих учеников оказались очень способными: один вел рабочий кружок в Коврове в ж.-д. мастерских и на ткацкой фабрике Треумова, другой — на ст. Новки, среди рабочих железнодорожн. депо, и третий — в Муроме. В этих рабочих кружках я занятий, по недостатку времени, не вел, но хорошо снабжал их легальной и нелегальной литературой. Затем, в одну из поездок в Гусь-Хрустальный я познакомился с сельским учителем с. Вешки Деевым и крестьянином Львициным; через них удалось соорганизовать довольно порядочный кружок из рабочих стекольно-хрустального завода и ткацкой фабрики Нечаева-Мальцева. В Ундоле и Дрезне тоже завязались связи пока с отдельными рабочими; была надежда в ближайшем будущем создать и тут рабочие партийные ячейки.
Кроме того, я замышлял, в целях конспирации и устройства своей семьи, организацию молочной сельско-хозяйственной фермы, при чем для выяснения и изучения этого вопроса я выезжал в деревни Судогодского уезда, где, попутно знакомясь с крестьянами, вел агитацию и распространял популярную нелегальную литературу, как, например — «Хитрую механику», но эта работа была лишь случайной и внеплановой. Было обращено также внимание на ремесленников, и в марте мес. 1902 года соорганизовался небольшой кружок ремесленников-позолотчиков в с. Боголюбове, в 10 верстах от Владимира. Во главе этого кружка стоял позолотчик Шаберлин. При помощи последнего, мы старались соорганизовать ремесленников и в самом г. Владимире.
С заграницей, с редакцией „Искры", у меня велись самые оживленные сношения. В целом ряде номеров были помещены мои корреспонденции и использованы присланные материалы, так, например,— корреспонденция о замерзшем рабочем в арестном помещении, секретный циркуляр поэтому поводу губернатора Цеймерна, сыскные занятия члена Губ. Зем. Управы Смирнова и т. д. В это время за границей был представитель нашего Союза В.А. Носков и у нас с ним была очень оживленная конспиративная переписка. Письма я получал на адрес Панкратова». В ночь на 23 декабря 1901 г. был арестован Иван Васильевич Бабушкин на заседании Орехово-Богородского комитета РСДРП. Покровская полиция не могла не знать, что арестован крупный революционер. Было приказано перевести Бабушкина из покровской тюрьмы во владимирскую, более надежную. Соратники по партии решили во что бы то ни стало освободить Бабушкина. Готовил побег Бабушкина Михаил Александрович Багаев, живший в то время во Владимире. Он пишет в своих воспоминаниях, что «в то же время из-за границы я получил предложение попытаться освободить сидящего во Владимирской тюрьме по Орехово-Зуевскому делу Бабушкина (Богдана). С этой целью я, живя недалеко от тюрьмы, завел знакомство с тюремным надзирателем и осторожно начал его использовать для сношений и передач сидящим Ивановским рабочим. Я уже начал вырабатывать план освобождения Бабушкина, для чего постепенно стал подпаивать водкой своего знакомого надзирателя и его товарищей по службе. Осуществление намеченного плана было уже подготовлено вполне поголовным спаиванием всех дежурных надзирателей, о чем Бабушкин был предупрежден. Мой „приятель“-надзиратель согласился в нужный момент отпереть камеру Бабушкина и дать ему ключи для дверей к воротам, как вдруг Бабушкина и еще нескольких политических заключенных неожиданно переводят в Москву и наш план рушится». Из Москвы Бабушкина перевели в Екатеринослав, в Александровскую тюрьму. Оттуда он и бежал ночью 29 июля 1902 г.
«Происшедшие этой зимой студенческие волнения в Петербурге и Москве, с отдачей зачинщиков студентов в солдаты, всколыхнули не только интеллигенцию, но и рабочие массы. В рабочих районах, прилегающих к Владимиру, к весне начал тоже проявляться повышенный интерес к происходящим событиям. Везде шли разговоры на политические темы. Около фабрик то и дело можно было наблюдать кучки рабочих, иногда по несколько десятков человек, в которых велись разговоры не только на экономические, но и на политические темы. Выпущенные в Москве М.К. Р.С.-Д.Р.П. прокламации о студенческих волнениях были распространены в моем районе в большом количестве. Нужно было организовать широкое местное производство прокламаций на злободневные вопросы и темы, но для этого у меня не было ни средств, ни сил. Я написал об этом секретарю ЦК Северного Рабочего Союза — О.А. Варенцевой и просил позаботиться о скорейшем восстановлении бездействующей у нас в Костроме «техники», при чем предлагал ее перекинуть во Владимир и здесь организовать типографию.
Параллельно с этой подпольной работой, я начал настраивать местную Владимирскую интеллигенцию для широкой культурной работы, для чего при содействии Панкратова были организованы еженедельные «журфиксы» (Журфикс — установленный в известный день недели прием гостей, которые в такой день являются без приглашения). На них собиралась почти вся лучшая часть Владимирской интеллигенции и здесь же велись беседы на общественные темы и строились планы культурной работы. На одном из журфиксов я, чтоб „подогреть“ интеллигенцию, прочел реферат на тему — „Роль интеллигенция в освободительном движении“. В этом реферате я громил интеллигенцию, говоря, что она неспособна от слов перейти к делу, что она будет только аплодировать террористам, идущим на виселицу, не ударив сама пальцем о палец и не замечая вокруг себя рабочие массы, которые скажут свое последнее слово в грядущей революции. В заключение я предлагал бросить разговоры за чайным столом и пойти работать среди рабочих масс, которые так нуждаются в интеллигентных работниках. Мой реферат взбудоражил всю публику. Начались горячие споры, которые продолжались несколько вечеров подряд. В результате споров было решено начать издание легальной Владимирской газеты, для чего было немедленно возбуждено ходатайство об издании газеты на имя присяжного поверенного Левицкого (27 ноября 1902 года вышел первый номер «Владимирской газеты». Павел Федорович Леонтьев (1875-1938), игравший на протяжении этих лет едва ли не самую важную роль в издании газеты. Редактором газеты стал Михаил Алексеевич Левитский, служивший присяжным поверенным в адвокатуре окружного суда.). Было решено газете дать с.-д. направление, сделав ее популярной для масс. Секретарем редакции намечался А.С. Панкратов. Во всех рабочих центрах губернии предполагалось открыть отделения газеты, с подбором своих людей. К этому же времени относится решение об организации земством разносной книжной торговли, с подбором „подходящей публики“ на роль офеней, для разноски книжек по фабричным местам. Кроме того, после этих разговоров двое из интеллигентов — Дубровский и агроном Гвоздецкий - предложили мне использовать их, как пропагандистов в рабочих кружках. М.Ф. Тихомиров взял на себя организацию семинарского кружка.
В апреле кончился срок моих ограничений и я решил легализоваться. Положение затравленного волка мне очень надоело. Мои старшие малыши, живущие с матерью в Н.-Новгороде, подрастали, необходимо было позаботиться об их учении. Во Владимире условия для меня так сложились, что я мог иметь заработок (интеллигенты на перебой друг перед другом давали мне работу) и сняться с содержания партийной организации.
В день убийства министра Сипягина — 2 апреля (15 апреля) 1902 г. — жена с четверыми ребятами приехала во Владимир. Я снял маленькую квартирку с отдельным двориком по Нижне-Гончарной ул., в д. Зверьковой, и начал устраивать свою семейную жизнь, но увы — ненадолго».
10 (23) апреля 1902 года подпольную явочную квартиру социал-демократов в доме Декаполитова на Безымянной улице (ул. Володарского) во Владимире посетила одна из руководительниц «Северного рабочего союза» Ольга Афанасьевна Варенцова. Выпускница Владимирской женской гимназии, революционерка Ольга Варенцова, приезжала во Владимир для встречи с М.А. Багаевым. Чтобы получить его адрес, она и приходила на квартиру к А.С. Панкратову, «чтобы обсудить совместно со мной план празднования 1 Мая и изготовления первомайских прокламаций, способ их распределения и распространения по всей территории района деятельности «Сев. Раб. Союза», а также способ налаживания вновь работы в Ив.-Вознесенске, т. к. в марте мес. там были произведены большие аресты — арестован был весь Ив.-Вознесенский Комитет во главе с представителем и членом ЦК «Северного Рабочего Союза» Паниным (нелегальная кличка — Гаврила Петрович). Работа там замерла и нужно было налаживать ее вновь. В самом же начале нашего разговора О.Л. Варенцова спросила меня, был ли у меня только что приехавший из-за границы для работы к нам товарищ „Иван Алексеевич"? На мой ответ, что ко мне никто не являлся, она выразила удивление и рассказала, что в Ярославле и Костроме был приехавший из-за границы товарищ, очень солидный работник и выехал дня за два до ее отъезда ко мне, чтобы сговориться относительно замены им арестованного в Ив.-Вознесенске Панина. Варенцова сообщила мне также, что в начале апреля в Ярославль приезжал представитель «Искры» и участник только что закончившейся партийной Белостокской конференции т. Бронер (Дан), который делал в Ярославле подробный доклад о работах конференции. Кроме того, Варенцова сообщила, что на конференции было решено выпустить выработанное Редакцией „Искры" майское обще-партийное воззвание „Ко всем рабочим России" в количестве около 100000 экземпляров, за подписями участвовавших в конференции организаций, при чем для «Северного Рабочего Союза» обещана присылка 10000 экземпляров. Я сделал заявку на это воззвание для своего района на 3000 экз. Больших надежд на своевременное получение общепартийных воззваний Варенцова не возлагала, а поэтому мы с ней договорились, что Ярославский Комитет будет готовить свои первомайские прокламации, которыми он должен будет снабдить все организации „Сев. Раб. Союза". Мы условились, что как общепартийные воззвания, так и Ярославские должны быть доставлены мне не позже 23-го апреля, чтобы успеть их распространить по району хотя бы к 1 мая по старому стилю. Я взял на себя организацию распространения прокламаций и в Ив.-Вознесенске. Разговор наш с Варенцовой 10 (23) апреля не кончился, она отправилась ночевать на явочную квартиру к Панкратову с тем, чтобы на другой день притти ко мне снова и закончить наши переговоры. На другой день ко мне Варенцова пришла с „приехавшим из-за границы" «Иваном Алексеевичем», объяснившим, что он запоздал приездом ко мне, вследствие срочной поездки в Москву для „конспиративного свидания с товарищем". Первое впечатление „Иван Алексеевич" произвел на меня очень неблагоприятное своей упитанной, холеной физиономией, „брюшком" и изысканным костюмом, что совершенно не соответствовало обычной фигуре революционера. В присутствии „Ивана Алексеевича" мы продолжали наши конспиративные переговоры, но я все-таки старался сдерживаться. При разговорах моя неприязнь к новому „товарищу" еще более усилилась, т. к. он старался все время побольше расспрашивать о самых конспиративных вещах, а особенно интересовался фамилиями и адресами, что совершенно было непринято среди революционеров. Это подозрительное любопытство „Ивана Алексеевича" бросилось в глаза даже моей жене, которая вызвала меня под каким-то предлогом в кухню за тесовую перегородку и зловеще мне шепнула: «смотри, будь осторожен, он подозрителен, очень мало говорит, а чересчур много расспрашивает». Я решил его проверить. При приходе ко мне «Ивана Алексеевича» я не спросил с него пароля, т. к. его привела ко мне О.А. Варенцова, но после этого, несмотря на то, что мы уже вели двухчасовой разговор с «Иваном Алексеевичем» я спросил у него пароль.
Владимир Александрович Носков (партийная кличка «Глебов»). 1901 г. Один из организаторов «Северн. Рабочего Союза». На 2-м Съезде РС ДРП был избран членом ЦК партии.
У нас в „Сев. Раб. Союзе" было установлено два пароля — один для приезжающих из-за границы, другой — из нашего штаба в Воронеже,— и, кроме того, у меня был условлено Носковым, нашим представителем за границей, еще третий, особо доверительный пароль для заграничных гостей. Первый пароль „Иван Алексеевич" немного перепутал и я придрался к тому, что этот пароль меня не удовлетворяет. Тогда он мне говорит особо-доверительный пароль с Носковым. Это несколько усыпило мою осторожность. Мне в голову не пришло, что пароль может быть кем-нибудь перехвачен, т. к. пароли были настолько простые, что легко удерживались в памяти и не нуждались в записях, так, например, для Воронежцев был пароль такой: приезжий говорил — «самовар» и отвечали ему — «огурец». После этого разговоры наши продолжались. Мы еще раз подтвердили при „Иване Алексеевиче" наш план изготовления и распространения первомайских прокламаций, при чем „Иван Алексеевич" предложил источник, где мол достать общепартийные прокламации и для этого дал Варенцевой адрес в Киеве.
Во время разговоров Варенцова, между прочим, сообщила, что во Владимир приедет на другой день Е.Ф. Дюбюк на праздники Пасхи к своей матери, проживающей во Владимире, и посоветовала мне пригласить через Панкратова его к себе, чтобы познакомиться с ним. До этого мы с Дюбюком лично не встречались. По окончании разговоров, Варенцова, а за ней и „Иван Алексеевич", заявили, что они сегодня же уезжают: первая — в Ярославль, второй — в Саратов. При уходе, я несколько задержал Варенцову одну и сказал, что „Иван Алексеевич" мне кажется очень подозрительным типом. На это она мне ответила, что он уже недели полторы прожил в Ярославле и Костроме, что он все знает, вплоть до места хранения типографии, а кроме того он помогал в Ярославле Бронеру (Дану) выручить его багаж с нелегальной литературой с вокзала, когда тот увидел подозрительное отношение к багажу носильщиков. Багаж был выручен „Иваном Алексеевичем" и Бронер выехал благополучно в Москву.
Здесь нужно отметить, что Бронер, как это выяснилось после, выехав „благополучно" из Ярославля, совсем неблагополучно приехал в Москву. При выходе с вокзала он был арестован.
Евгений Федорович Дюбюк — член ЦК «Северн. Рабочего Союза».1901 г.
На другой день по отъезде Варенцевой из Владимира, Панкратов привел ко мне Дюбюка, но почти тотчас же по приходе их явился опять «Иван Алексеевич». На выраженное мною удивление, что он не уехал, „Иван Алексеевич" что то путанно объяснил, что у него завтра назначено свидание в Москве и что свободный день удобнее провести во Владимире, а не в Москве. Я насторожился еще более, а потом все время, разговаривая с Дюбюком в присутствии „Ивана Алексеевича", старался не касаться нашей настоящей революционной работы, а ограничился лишь рассказами о своем первом аресте в Петербурге и об Оренбургской ссылке. „Иван Алексеевич" ушел от меня только одновременно с Дюбюком и заявил, что сегодня он, наконец, уезжает.
На другой день, когда мы возвращались с женой с базара с покупками, около «Золотых ворот» жена обратила мое внимание на мелькнувшую вдали фигуру: «смотри, ведь это „Иван Алексеевич". Тут я уже окончательно убедился, что „Иван Алексеевич" — провокатор и решил во что бы то ни стало от него освободиться, не останавливаясь даже перед убийством. Но, несмотря на все мои поиски по улицам и на вокзале при отходе поездов, я „Ивана Алексеевича" больше не видал. Как я узнал уже в 1903 г., пароли и явки „Иван Алексеевич" получил следующим образом: в феврале 1902 года от организации „Искры" из-за границы к нам для работы направлялся т. Блюменфельд. На границе он был арестован и у него были отобраны манжеты, на которых были записаны шифром наши явки и пароли. В департаменте полиции все это было расшифровано и к нам был направлен чиновник особых поручений Московского охранного отделения Меньшиков, назвавшийся у нас „Иван Алексеевич". Он прежде всего посетил наш штаб — Воронеж (30 марта 1902 г.), где товарищи его поняли сразу, но предупредить нас не могли, т. к. были арестованы в тот же день».
Дважды встретившись с М.А. Багаевым и обсудив с ним вопросы революционной работы, на следующий день она уехала. Об этом стало известно полиции, и через несколько дней О.А. Варенцова была арестована в Ярославле. «Следующая неделя прошла без всякой слежки и я уже начал успокаиваться. На 22 апреля (5 мая) я вызвал товарищей из Коврова и Гуся-Хрустального за первомайскими прокламациями, предполагая, что к этому времени должен был получить их, как было условлено с Варенцовой. Но к 22 апреля прокламации доставлены не были и Ковровского товарища пришлось отпустить ни с чем. 23 апреля (6 мая) с утра я написал сам первомайский листок, сварил гектограф и начал печатать у себя на квартире. До вечера мне удалось напечатать только штук 50 прокламаций, т. к. ко мне явился из Гуся-Хрустального учитель Деев, а при нем я из осторожности печатать не хотел. Дал ему сделанные 50 прокламаций, несколько десятков номеров «Искры» и мелких брошюр, которые я получил из Москвы накануне приезда Варенцовой. Поезд на Гусь-Хрустальный отходил в два часа ночи и, чтобы не попасться на вокзале с опасным узлом, Деев хотел провести время до поезда у меня. Разговаривая с Деевым, около 12 часов ночи, я услыхал шум на улице против моей квартиры. Нужно заметить, что в доме против моей квартиры жил старший городовой. Я заинтересовался, приоткрыл немного окно и услыхал разговор городовых. Оказалось, что моего соседа городового спешно вызывают к полицеймейстеру. Я заподозрил недоброе и предложил Дееву итти со своим узлом на вокзал. По уходе его я быстро собрал гектограф, нелегальщину и всю свою переписку и зарыл в землю под крыльцом. Тревога моя была не напрасна. Только что я потушил огонь, чтобы лечь спать, как под окнами послышался звук жандармских шпор и стук в окно. Явилась целая свора жандармов и полиции, во главе с приставом второй части Стрельниковым. Так как они явились без ордера, я отказался допустить их к обыску, но они довольно бесцеремонно схватили меня за руки, посадили на стул и стали рыться во всех щелях. Обыск продолжался до 5 часов утра; почти весь двор прощупан был острым железным прутом, но зарытое мною под крыльцом не нашли. По окончании обыска пристав предложил мне отправиться с ним к полицеймейстеру, но я отказался, т. к. они не имели ордера на мой арест. После продолжительных пререканий, полицейская свора ушла, а я остался дома. Опасаясь повторения обыска, мы с женой сейчас же затопили печку, вырыли из-под крыльца нелегальщину и сожгли. Едва успели сжечь, как пристав со своей сворой явился вновь и заявил мне, что он пришел меня арестовать. Я опять отказался итти с ним тогда он приказал взять меня силой. Несмотря на мое сопротивление, городовые и жандармы схватили меня за руки и волоком вытащили на улицу, посадили на извозчика и отвезли в тюрьму. При обыске и аресте мне настолько помяли руки, что они сплошь были покрыты синяками и кровоподтеками. В тюрьме я тотчас же вызвал врача, который хотя и отказался выдать мне свидетельство, но заявил, что он, в случае моей жалобы, подтвердит наличие у меня повреждений. В тюрьме я узнал, что кроме меня в эту ночь были арестованы: Александр Саввич Панкратов, Александр Прохорович Черный, Николай Сидорович Дубровский, Николай Николаевич Мамадышский, Леонид Яковлевич Александров, статистик Владимир Александрович Пригора и фельдшер Алексей Иванович Афиногенов. Кроме того, были обыски без ареста у Виктора Ивановича Анисимова, Андрея Калиниковича Гвоздецкого, Михаила Федоровича Тихомирова, библиотекарши Марии Ивановны Крамаревской, члена губ. зем. управы Георгия Александровича Смирнова и матери Е.Ф. Дюбюка. Пригора и Афиногенов арестованы были случайно и к нашей группе никакого отношения не имели как и Г.А. Смирнов. Всех арестованных рассадили по одиночкам, при чем Дубровского поместили как раз под моей камерой. Я сейчас же через своего „приятеля" - надзирателя достал бичевку и с коркой хлеба спустил записку к окну Дубровского. В записке я спрашивал, что у него нашли. Он ответил, что у него взяли весь мой склад нелегальной литературы, содержащий 166 экз. газеты «Искра» и до сотни брошюр разных наименований. Тут же он мне сообщил, что во время производства у него обыска жандармским полковником Ковалевским явился пристав Стрельников и доложил Ковалевскому, что „обыск у Багаева сделал, но ничего предосудительного не нашел". Ковалевский резко спросил: „Где сам Багаев?" На это Стрельников сообщил, что «Багаев не дал себя арестовать без ордера». Взбешенный полковник затопал ногами на пристава и заорал: «Как вы смели не задержать самого главного преступника? Сейчас же идите и, если он еще не убежал, арестуйте, хотя бы для этого пришлось прибегнуть к силе». Дубровский жил от меня в пяти минутах ходьбы, благодаря чему пристав и явился ко мне так скоро.
В тот же день Дубровский был вызван на допрос и после допроса тем же путем прислал мне вторую записку, в которой сообщил, что он сказал полковнику о том, что литературу на хранение дал ему Багаев. Больше с Дубровским я уже не переписывался. Я понял, что засел крепко и тут же решил вести в тюрьме дальнейшую борьбу с жандармами, полицией и тюремщиками. Свое решение я довел до конца и все время моего 20-месячного сидения прошло в беспрерывной борьбе.
Во Владимире нас продержали всего одну неделю и затем отправили в Москву. Меня во Владимире ни разу не допрашивали. В Москве нас посадили в Таганскую тюрьму в одиночные камеры.
