Н.Д. Максимова, г. Владимир. О мемуарах Федора Михайловича Мельникова Среди личных фондов, хранящихся в Государственном архиве Владимирской области, весьма скромным выглядит фонд бывшего инструктора Ковровского райкома ВКП(б). Состоит он всего из одного дела под названием: «Автобиографические воспоминания Мельникова Ф.М.».
Федор Михайлович Мельников родился в д. Сергеихе Суздальского уезда Владимирской губернии 10 июня 1900 г. в семье рабочих. Закончил начальную школу, первый курс рабфака, трудиться начал рабочим фабрике им. Свердлова в пос. Камешково. С 1928 г. работал на фабрике им. Абельмана в Коврове, стал председателем правления клуба фабрики, секретарем фабкома, заместителем директора.
С января 1930 г. по июнь 1931 г. являлся председателем ЦК Союза рабочих текстильщиков Казахской республики, затем вернулся в Ковров.
С 1932 г. — на разных должностях в Ковровском райкоме ВКП(б), на момент ареста в 1937 г. курировал организации текстильной промышленности Ковровского района. В конце 1937 г. Ф.М. Мельникова на собрании парторганизации райкома исключили из партии, обвинив в продвижении на посты председателей фабкомов фабрик им. Абельмана и им. Красина врагов народа В. Аникина и М. Данилова, неправильном толковании изображения фашистской свастики.
12 января 1938 г. он был арестован Ковровским горотделом НКВД по обвинению в том, что «является активным участником контрреволюционной террористической организации правых». Выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда СССР приговорила Ф.М. Мельникова к тюремному заключению сроком на 10 лет, с поражением политических прав на 5 лет. В 12 тюрьмах находится он в заключении — в гг. Иванове, Кинешме, Орле и др. С 1939 г. — постоянно в Дудинке, на строительстве Норильского никелевого комбината.
Срок заключения закончился в 1947 г., осенью 1948 г. Ф.М. Мельников вернулся в Ковров. Работал мастером «Главлестекстиля», затем фабрики им. Абельмана. Хлопотал о пересмотре своего дела, обращался к давнему знакомому — генерал-майору Василию Алексеевичу Дегтяреву, в то время — депутату Верховного Совета СССР.
16 июня 1949 г. Ф.М. Мельникова повторно арестовали и Особым совещанием при МГБ СССР от 3 августа 1949 г. осудили к ссылке за принадлежность к антисоветской организации правых. Находился в Красноярском крае, работал в стройконторе, леспромхозе. Определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 1 октября 1955 г. приговор от 26 марта 1938 г. и постановление от 3 августа 1949 г. в отношении Ф.М. Мельникова были отменены по вновь открывшимся обстоятельствам и дело прекращено. Из ссылки его освободили. С женой Зоей, которая тоже находилась в ссылке в Красноярском крае, Ф.М. Мельников поселился в Ленинграде.
Воспоминания Федора Михайловича Мельникова поступили в ГАВО в марте 1980 г. В те годы автор постоянно проживал в Ленинграде и получить от него другие материалы личного архива — письма, фотографии и т.п. не удалось. В письме от 27 марта 1980 г. директору архива Н.В. Шувалову автор писал: «Боюсь, что не хватит сил дополнить некоторые автобиографические сведения... 12 января 1938 г. при аресте было изъято все накопленное, ... целая папка, документы, и преданы огню». Воспоминания имеют авторский заголовок: «Что забыть нельзя!». Текст мемуаров — 236 машинописных листов. Имеется рукописное предисловие на 2 листах. Время написания точно не установлено, вероятно, вторая половина 1970-х годов. В конце предисловия стоит дата — 2 января 1980 г. Автор указывает мотивы, побудившие его к написанию мемуаров — желание описать «очень неприятные для сегодняшнего дня факты, события», касающиеся репрессий 1930-х годов. Он также ссылается на решение IV съезда советских писателей, проходившего в 1967 г.: «Отразить в художественной литературе лагерную тему». Но до сих пор о лагерной теме и строчки не написано. По каким-то причинам автор не упоминает о повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», опубликованной в 1962 г.
Мемуары Ф.М. Мельникова относятся к автобиографическому жанру. В них описывается период жизни автора с середины 1937 г. до середины 1950-х гг. Воспоминания не подвергались литературной обработке, не имеют деления на главы или разделы. Условно можно выделить следующие части: 1) отдельные события в г. Коврове до ареста; 2) арест и следствие в г. Коврове; 3) тюрьма в г. Иванове; 4) лагеря и ссылка; 5) возвращение в г. Ковров, повторный арест в 1949 г.; 6) ссылка; 7) реабилитация. Автор придерживается хронологического принципа, хотя упоминание встреч с различными людьми или отклик на некоторые факты нередко заставляют его вернуться к прошлым событиям или заглянуть в будущее. Время написания мемуаров Ф.М. Мельниковым и субъективизм автора наложили весьма заметный отпечаток на всё содержание воспоминаний. С точки зрения современного читателя, знакомого с произведениями Варлама Шаламова, Александра Солженицына, других писателей, описание лагерной жизни Ф.М. Мельниковым может показаться несколько упрощенным, лишенным многих «ужасающих» подробностей. Как в производственном очерке приводятся цифры выработки и описываются приспособления для поднятия производительности труда. Тем не менее, для конца 1970-х гг. описания методов работы органов НКВД и лагерных порядков являлись весьма смелыми. Большое значение имела и личность мемуариста — убежденного коммуниста и производственника. Всю бытность в лагере Ф.М. Мельников, прежде всего, воспринимал с точки зрения рабочего, мастера. Представляет интерес изображение репрессий человеком с твердыми коммунистическими взглядами, сохранившим их несмотря на аресты и лагеря. Ярко проявляется субъективизм автора в оценке происходивших в стране событий — главную вину он возлагает на И.В. Сталина, конкретных исполнителей, не видя порочности всей государственной и партийной систем. Показательно, что одним из первых действий Ф.М. Мельникова после получения справки о реабилитации и паспорта стало восстановление членства в коммунистической партии. В тексте воспоминаний Ф.М. Мельников приводит различные выдержки из документов, книг. Цитирование почти всегда производится по памяти, что приводит к неточностям. Автор приводит отрывки из постановления ЦК ВКП(б) за январь 1938 г. По-видимому, автор пользовался текстом постановления при написании мемуаров. Он приводит точное название «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из рядов партии, о формально бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Текст публикуется частями, хотя пропуски текста ничем не обозначены, смысл и цифровой материал передан точно. Возможно, Ф.М. Мельников пользовался при написании воспоминаний собственными записями дневникового типа, касающимися производства в Норильском лагере. В тексте мемуаров приводится множество различных цифр — объем караванов древесины в кубометрах, количество разгружаемых составов и т.п. В первой части мемуаров Ф.М. Мельникова описываются события и люди города Коврова 1937-1938 гг. В материалах Ковровского райкома партии за этот период не сохранились протоколы заседаний парторганизации, отсутствуют личные дела упоминаемых автором лиц. Мемуары являются практически единственным источником о деятельности парторганизации райкома, что увеличивает их ценность для историков. Ф.М. Мельников пишет о своих друзьях, пострадавших от репрессий, перечисляет сокамерников, указывает их бывшие должности. Со многими автор состоял в добрых отношениях, называет их уменьшительными именами: «были арестованы ...редактор районной газеты «Рабочий клич» Зайцев Алеша, ...секретарь РК комсомола Миша Денисов». Упоминает об известных в то время в Коврове людях, расстрелянных в конце 1930-х годов: председателе райисполкома Пешникове Николае Константиновиче, директоре фабрики им. Абельмана Бритове Николае Ивановиче, секретаре парткома завода им. Дегтярева Грачеве Михаиле Николаевиче и др. Далеко от Коврова, в тюрьмах и лагерях, автор также стремился найти земляков, проследить их дальнейшую судьбу.
Мемуары — исторический источник, который зависим от многих условий — особенностей человеческой памяти, личности мемуариста, времени написания Воспоминания Ф.М. Мельникова представляют интерес как для историков, так и для всех любителей истории своего края, являются отражением сознания и жизни не так давно прошедших времен.
Публикуемый ниже отрывок из мемуаров Ф.М. Мельникова относится к начальным частям его воспоминаний: отдельные события в г. Коврове до ареста; арест и следствие в г. Коврове (1937-1938). Для лучшего восприятия читателями текст мемуаров передай в извлечении без указания пропущенных частей. Исправлены орфографические и пунктуационные ошибки. Заголовок воспоминаний указан авторский.
Что забыть нельзя
Ф.М. Мельников
«Воскресное утро началось обычно, с семейного чаепития с горячими и вкусными пирогами. И день предвещал быть хорошим, погожим, с лёгким морозцем для приятной лыжной прогулки, на которую ещё в субботу уговорились с тринадцатилетним сыном, тем более, что выпал хороший снежок. Не успел я выйти из-за чайного стола, как в квартиру постучали, и посыльный на словах пригласил меня на внеочередное партсобрание. Нельзя было не удивляться столь неожиданной внезапности приглашения, ведь в субботу, расходясь по домам, по окончании рабочего дня, и помину не было о партсобрании. С тяжелым чувством и тревогой в сердце шёл я на собрание. Ведь уже вовсю шёл разгром Ковровской партийной организации, да и на страницах областной газеты «Рабочий Край» все чаще и чаще стали появляться обвинительные заключения по делу контрреволюционной вредительской деятельности. И ведь всего-то прошло несколько дней с того вечера, когда секретарь райкома небезызвестный Василий Михайлович Андрианов предложил мне присутствовать на собрании парторганизации райисполкома при обсуждении персонального дела инспектора торговли Якова Голованова, которого собрание исключило из рядов партии, предъявив нелепейшие обвинения. Тем же Андриановым мне было предложено независимо от времени, привести Голованова в райком. Яша видимо чувствовал, что ночевать домой он не попадёт, а по дороге в разговоре, в словах Якова чувствовалась на меня обида. Он считал, что его конвоирую прямо в НКВД, и разговор со мной смягчил только после того, как мы миновали НКВД. Хотя и был поздний час времени, Андрианов нас ждал. Мы с Яшей вошли в кабинет Андрианова, мне было сказано: свободен. Но прежде чем уйти, Андрианов в шутливом тоне повел разговор с Яшей. Голованов как бы собрался и отвлекся от тяжелых мыслей. Яша повеселел и на шутки Андрианова отвечал шуткой. Но шутки оказались предательством. Яков Голованов дома не ночевал, эту ночь он провёл в камере предварительного заключения, а продолжалась она для Яши целых пять лет в ИТЛ «Мед-гора». Дружба наша с Головановым ведёт своё начало с двадцатых годов. Под руководством Яши в бытность начальника Эдемской волмилиции ходили на самогонные облавы, да и до Голованова уже многие работники района были арестованы.
Или вот ещё случай дикой расправы и произвола, с Денчиком. Денчик Михаил работал в Коврове в должности уполномоченного заготовок Совета Народных Комиссаров и был арестован в начале лета 1937 г. Просидел около шести месяцев, дело Денчика разбиралось сессией Ивановского областного суда. Суд никакого преступного деяния в деле Денчика не нашёл и вынес оправдательный приговор. Денчик приехал домой и, естественно, пришёл в райком. Мы, все работники аппарата, были рады исходу дела Денчика. Но не успел Денчик вжиться в семейный уклад после полуголового тюремного заключения, как его схватили вновь и направили дело на этот раз «штамповочному цеху», Особому Совещанию НКВД, и штамп был приложен — на восемь лет лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях. Когда я вошел в райком, собрание уже началось, и обсуждалось дело молодого, начинающего работника райкома комсомола. Вменялось ему в вину «спаивание Красной Армии». Давая собранию объяснение, он сказал: «Вот, т. Мельников в это время тоже был, он может подтвердить». Председательствующий, т. Рыжов Иван Никифорович, член РСДРП (б) с 1905 г., по кличке «Партийная совесть», предоставил слово мне. Я рассказал, как было дело. Мы вместе с этим пареньком возвращались из Иванова, в то время областного центра. Ивановский поезд шёл до станции Новки, где нам предстояло пересесть на поезд до Коврова. В ожидании поезда паренёк сел за столик и заказал бутылку пива. За этим же столиком сидели два красноармейца и тоже пили пиво. Естественно, у молодых ребят завязался разговор. Вот это и легло в основу обвинения «спаивание Красной Армии». Обсуждение закончилось тем, что было предложено бюро райкома комсомола «рассмотреть вопрос о возможности дальнейшего использования в аппарате райкома».
Председательствующий Рыжов перешёл к рассмотрению следующего вопроса и предоставил слово секретарю парторганизации Семёну Москвичёву. Сеня сказал, что на партсобрание выносится персональное дело инструктора РК коммуниста Мельникова и перешёл к перечислению состава моего преступления. Не надо говорить, что испытывает человек, коммунист, которому предъявляют обвинения, и во сне не снившиеся. Сказать, что вылили ушат холодной воды, это значит ничего не сказать, надо самому пережить. А вот и обвинения: 1) Дал председателю фабкома фабрики Володарского Кузнецовой неверное толкование значения фашистской свастики, приравняв её к государственному гербу страны. 2) Способствовал Аникину Владимиру продвижению на пост председателя фабкома фабрики им. Абельмана, оказавшемуся врагом народа. К этому времени Аникин уже сидел. 3) Способствовал Михаилу Данилову продвижению на пост председателя фабкома фабрики им. Красина, троцкисту. Еще два каких-то более нелепых обвинения. Я назвал эти обвинения не заслуживающими внимания. Первое -Кузнецовой я сказал, что не знаю, почему Гитлер избрал гербом страны крест с загнутыми концами, известно только, что эту фигуру брали для росписи орнаментов некоторые индийские племена. Мы вместе с Кузнецовой нашли в МСЭ толкование свастики. Второе — в то время, когда Аникина утверждали в должности, я работал инструктором райкома, но курировал парторганизации сельского куста. Третье — председатель фабкома фабрики Красина Данилов троцкистом не был, что было предметом проверки областной комиссии партийного контроля и признано клеветой. Не закончив обсуждения моего персонального дела, Рыжов вдруг объявил перерыв. Выйдя из комнаты собрания в общий зал я увидел оперработников НКВД В.А. Сутырина и Митрофанова. Нервы напряглись, а сердце сжалось, дом и семья промелькнули в мыслях. Кончился перерыв, коммунисты вернулись в комнату собрания. Слово для внеочередного заявления попросил инструктор Ефим Леонтьев: «Товарищи! Только что в этой комнате — показал на кабинет 2-го секретаря РК — органами НКВД арестован завкультпропом райкома Никитин, оказавшийся врагом народа». А ведь всем известно, что Никитин врагом народа не был, в том числе и Леонтьев. Головы коммунистов поникли, дыхание перехватило.
Собрание молча проголосовало: Федора Мельникова из рядов ВКП(б) исключить. Как я возвращался с партсобрания домой, как шёл, кого встречал по дороге, все было в каком-то тумане. Жена и сын поняли, что произошло что-то ужасное, и вопросов не задавали. Угар, чувство подавленности не покидали весь день, ночь прошла в тревоге, и малейший стук, шорох воспринимались как сигнал к худшему. Написав обстоятельное письмо в Ивановский обком ВКП(б), через пару-тройку дней я поехал в обком, не дожидаясь решения бюро. В обкоме меня внимательно выслушали, приняли заявление. Не суждено мне было дождаться обнадёживающего решения, в августе 1937 г. руководство Ивановской области почти всё было расстреляно. Расстрелян секретарь обкома Носов И.П., председатель облисполкома Агеев, начальник областного Управления НКВД Стырне и многие другие. Москва восполнила руководство области. Приехал в качестве секретаря обкома В.Я. Симочкин, в прошлом секретарь Краснопресненского райкома Москвы. Председателем облисполкома стал Марчук с канала Москва-Волга. где работал парторгом. На облуправление НКВД прислали А.П. Радзивиловского, ранее работавшего в органах НКВД Москвы. Осенью и зимой 1937 г. проходила кампания по выборам в Верховный Совет СССР. Симочкин и Радзивиловский были выдвинуты по нашим избирательным округам. А весной 1939 г: арестованы и расстреляны. Летом 1937 г. в августе к нам приехал новый председатель облисполкома Марчук, привёз с собой на пост секретаря Ковровского райкома партии В.М. Андрианова, отрекомендовал его ремонтным рабочим ж.д. путей ст. Орёл. Много пакостных дел числится за Андриановым, начатых в Коврове и закончившихся в Ленинграде, где он возглавлял областную партийную организацию. Мне нетрудно перечесть семьи ковровских коммунистов, в которых дети остались сиротами благодаря Андрианову. Вот далеко не полный перечень наших товарищей. расстрелянных по воле Андрианова: заведующий культпропом райкома Никитин Иван Платонович, председатель райисполкома Пешников Николай Константинович, директор фабрики им. Абельмана Бритов Николай Иванович, секретарь парткома той же фабрики Маслов Василий Лаврентьевич, секретарь парткома завода им. Дегтярёва Грачёв Михаил Николаевич. Семья Пешникова была многодетной, детей разбросали по детским домам, как от косы косаря по лугу разбрасываются цветы. Я определился на работу ремонтировщиком кольцепрядильных ватеров на фабрику им. Абельмана. С этой фабрикой тесные связи у меня установились с 1926 г., хотя работать на ней начал в 1928 г. Коллектив рабочих не раз оказывал мне большое доверие. Избирали делегатом на 7-ой Всесоюзный съезд профсоюза рабочих текстильщиков. В январе 1928 г. послали в составе делегации в Москву, пригласить на рабочий праздник членов правительства, в том числе Михаила Ивановича Калинина, Семёна Михайловича Будённого, Надежду Константиновну Крупскую. Праздник для фабрики был действительно большой, с 23 января фабрика им. Абельмана в числе первых шести предприятий Советского Союза переходила на семичасовой рабочий день. В составе делегации были ударница ткачиха Наталья Лаврентьевна Мартьянова, смазчик станков, председатель подпольного комитета профсоюзов, начавшего своё существование в 1914 г., Андриан Иванович Колотилов, заведующий орготделом Укома ВКП(б) Можайский. В Москве мы поехали в трест к управляющему Ивану Глебовичу Ерёмину (впоследствии расстрелян). Получили от него добро и деньги на организацию праздника. Иван Глебович связался с секретарём Михаила Ивановича — Амосовой. Оказалось, что в этот день мы к Михаилу Ивановичу попасть не сможем. Поехали к Семёну Михайловичу. Пригласили, вручили билет золотого тиснения. Семён Михайлович билет принял, но приехать отказался, 23 января должен был делать доклад на Реввоенсовете. Пожаловался нам на свою судьбу, что он полевой человек, а его заставляют в бумагах ковыряться. А потом стукнул кулаком по столу и заявил: «Эх, дали бы нам буржуи десять лет свободно пожить, мы бы сами им войну объявили!». Надежда Константиновна на приглашение ответила: «Силёшки нет!» К Михаилу Ивановичу мы попали только на третий день. Когда Андриан Иванович держал свою пригласительную речь, Михаил Иванович, закинув руки за спину; наклонился корпусом через стол и сказал наставительно и строго: «Так это вас из Москвы-то ещё не выгнали?!» И прочитал нам мораль, что мы не бережём народную копейку, ведь нам, делегатам, надо оплатить и командировочные, и проезд по железной дороге, а для чего? Сменил потом Михаил Иванович гнев на милость и разошлись мы мирно. Но о бережливости народной копейки ещё раз напомнил. В январе 1929 г. коллектив фабрики уполномочил меня съездить к Наркомздраву Николаю Александровичу Семашко за деньгами на строительство детских яслей. Не хватало нам пятьдесят восемь тысяч рублей, деньги Семашко дал. С глубоким чувством благодарности вспоминаю о коллективе абельмановцев. Начав работать ремонтировщиком ватеров, работал не придерживаясь рабочего времени, с утра до позднего вечера. Товарищи из всей группы ремонтировщиков так же работали, были славными ребятами. До сих мор вспоминаю Сергея Громова, Сашу Васина, Николая Фёдоровича Буланова и др. Ночи я спал хорошо, и свалившееся на меня несчастье почти не чувствовалось, перешло в простое недоразумение. Я, как и весь советский народ, с радостью ожидал большого для всей страны праздника — 12 января 1938 г., открытие первой сессии Верховного Совета СССР первого созыва. В глубокую ночь 12 января для меня открылась камера №7 внутренней тюрьмы райотдела МГБ. Не было ещё и двух часов ночи, как в дверь квартиры раздался стук. Открыла жена. Увидела группу из трёх мужчин, работников НКВД. Остановилась в дверях комнаты в одной нижней сорочке, обратилась ко мне: «Феденька, ведь за тобой пришли». Проснулся я от топота ног и, вполне отчётливо понял слова жены, ответил: «Оленька, я ни в чём не виноват». В комнату входили непрошенные гости: Ванька Горлов, Зыков — оперы НКВД, и Михаил Козин — начальник охраны фабрики, в качестве понятого, ещё кто-то. Горлов обратился ко мне: «Вставай, хозяин». Я уже надевал брюки. Горлов раскрыл портфель, достал прокурорский ордер на право обыска, подал мне ордер: «Распишись, ордер предъявлен». Остальные пришельцы занимались видимостью обыска — брали с этажерки книги, небрежно листали, водворяли на место. Открыли ящики письменного стола и всё из них извлекли. Отложили папку с личными документами, 227 листов конспектов лекций по истории партии, фотографии, сняли и те, что висели на стенах, забрали радиоприёмник ЭКЛ-5 и прихватили меня. Вывели меня из дома, подвели к выезду и усадили в лёгкие санки, в которых раньше по городу гоняли ковровские купцы. Ночь была хоть и не холодной, но всё же зимней. Лошадка имела неплохой ход, быстро доставила меня к подъезду райотдела МГБ. Подняли меня на третий этаж в светлую и просторную комнату с одним столом. В комнату вошли человек пять-шесть работников НКВД, в том числе Ванька Горлов, Колька Митрофанов, Коська Вуколов, Зыков, Сутырин, раскрыли свои глотки елико возможно шире и начали меня поливать самой отборной, неслыханной мной матерщиной, принятой только в среде рецидивистов. Называли меня врагом народа, предателем, фашистом, потребовали сейчас же рассказать, как я продавал фабрики фашистам. Поиздевавшись до хрипоты, Митрофанов раскрыл перочинный нож: «Такая мать, да у него шнурки в ботинках?», вырезал шнурки. Кто-то говорил: «Да у него, наверное, и пряжки есть на брюках». Митрофанов достал мои брючные пряжки на поясе и срезал. Затем дошла очередь до всех металлических пуговиц. Потопали передо мной ещё некоторое время, угрожали самыми лютыми карами, вызвали конвоира, затем команда: «Пошли!» А как идти? Брюки сваливаются, ботинки на ногах не держатся. Спустились вниз, подошли к камере № 7. Милиционер конвоир Клюев остановил меня, открыл большой висячий замок, потянул за скобу дверь и сказал: «Входи, Мельников, это твоя новая квартира пока». Меблировочка новой квартиры не ахти. Неструганные из дюймовки юрцы — нары, от стены до стены, проход между юрцами и стеной 60-70 см., окна нет, только маленькое окошечко в двери камеры. Я нашел себе квартирку, Итальянское окно.
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно. Первые шесть дней в камере №7 я был не способен чувствовать, мыслить, не принимал пищи. В конце шестого дня ко мне в камеру пожаловал Ванька Горлов: «Что, такая мать, голодовку объявил, через зад накормим». Только после этого я пересчитал горбушки хлеба, их оказалось шесть. Вечером меня переместили в камеру № 1. Позже мне стало известно об аресте в той же тюрьме товарищей Н.И. Бритова, Н.К. Силантьева, Д.Н. Шуракова, Власова Николая, А.С. Зайцева, П.Ф. Зубова, Д.А. Юдина и многих других. В камере № 1, кроме меня, сидели двое: квалифицированный токарь завода им. Дегтярева Новосёлов и секретарь комсомольской организации фабрики им. Свердлова — Сорокко, перебежавший в нашу страну из Польши в конце двадцатых годов. Сорокко предъявлялось обвинение в шпионаже, так как по логике следствия с этой целью он и границу перешёл. Мои горбушки хлеба из камеры № 7 перенёс охранявший нас милиционер Новосёлов удивлённо спросил: «Дак ты что, ничего не ел?». Он достал свой «сидор», взял из него небольшой кусок белого горчичного хлеба, дал мне. «На, поешь, передачу передали только вчера». Через два дня принесли передачу и мне. Сами работники отдела предложили жене сделать передачу — белый хлеб, сахар. Началось следствие. Проходило оно через полную ночь. Меня ставили у стены, лицом к ней, как можно плотнее, без права сесть или переместить свой вес с одной ноги на другую. За столом сидел следователь, вопросов не задавал, а только требовал, чтобы я написал сам о контрреволюционной вредительской деятельности. Я целую ночь стоял, следователи менялись. Так я узнал «вражеский режим». Термин «вражеский режим» я впервые услышал вскоре после того, как у нас арестовали первого секретаря райкома Кульнина. К нам в орготдел как-то зашёл работник РО НКВД Мочалов и по собственной инициативе рассказал, как вёл себя арестованный Кульнин: «Когда его привели в комнату следователя, Кульнин встал коленями на стул, локти поставил на стол, с улыбкой задал вопрос: “Ну и что вы меня сюда привели?” Мы ему как дали вражеский режим, он и скис». Я по наивности спросил, в чём заключается «вражеский режим». Мочалов, видимо, опомнился, что слишком разоткровеничался, и не ответил. «Вражеский режим» был разным по формам. Так, однажды возвратился от следователей наш сокамерник Сорокко — с окровавленными ртом и грудью, порванной рубахой и с кровоподтёками на лице. Забегая несколько вперёд, расскажу ещё об одной форме «вражеского режима». Ночь на 3 марта 1938 г. я провёл в карцере первой Ивановской тюрьмы. Прибыли мы, арестованные, глубокой ночью, нас растолкали по разным камерам, мне достался карцер. В карцере две забетонированные в пол железные кровати с матрацами из мешковины и мятой-перемятой соломой. Часов в десять вывели на двадцатиминутную прогулку, по возвращении не успел оглядеться — меня посетил «коридорный», рыжий, долговязый, нескладный парень. — Бумага у тебя есть? — Нет. — А спички? — Heт, а что, ты дать хочешь? — Нет. Тут вот, посажу я к тебе ещё одного, а курить ему запрещено следователем, так если бы у тебя было, я б отобрал и у тебя. У окна стоял высокого роста, стройный, худой, измождённый скелет, обтянутый кожей, а не человек. Когда его толкнули ко мне в карцер, я спросил, кто он, где работал. Ответы были лаконичны и без охоты. Все же он ответил на вопрос где работал: — Я командовал дивизией. Тогда я, как испуганный, вскрикнул — Лаур! Да, это был Лаур, командир 14-й стрелковой дивизии, лагерем стоявшей в пяти километрах от Коврова в пойме реки Клязьмы на берегу озера Пакино. С Лауром я встречался много раз и запросто. Но в то утро Лаура я не узнал. В камере № 1 нар не было, прямо на полу лежал семейного образца матрас из мешковины, набитый соломой, превратившейся в труху. Я выдернул из мешковины несколько нитей, свил из них три верёвочки длиной 10-12 см, две использовал как шнурки для ботинок, а третьей подвязал брюки. Меня начали таскать на конвейер допроса и днём и ночью, и всё стойки и стойки, от чего начали опухать ноги. Справедливость требует сказать, что кроме стоек и заключения в карцер, других методов «вражеского режима» ко мне не применяли. Иное дело было с другими. Пожалуй, объяснялось это тем, что следователи Митрофанов, Горлов, Манушин, Вуколов, Уткин были мне знакомы по 10-12 лет, всех их я прекрасно знал по работе на фабрике Абельмана. Андрей Манушин, по сравнению с Горловым или Митрофановым, в роли следователя оставался человеком с душой и совестью. Когда я оказался в кабинете с глазу на таз с Андреем, без ошибки можно сказать, что моему следователю было тяжелее. Его первые слова на допросе: «Ну, ты, Фёдор Михайловиче, оттуда с орденами на груди придёшь». А когда он стал спрашивать о контрреволюционной вредительской деятельности секретаря парткома фабрики им. К. Либкнехта Николая Власова, голос Андрея дрогнул, язык стал плохо повиноваться, лицо, и без того рыжее, залила краска. Я чувствовал, что Андрей нервничал, и не мог совладать с собой. Меня это позабавило. Я обратился с вопросом: «Так что, Власов тоже арестован?» Андрей слукавил, ответил нет. Я вновь задал вопрос: «Как же так, вон на окне лежит альбом с фотографиями, это же альбом Власова, я его много раз в руках держал!» Андрей совсем стушевался и вызвал конвой. Несколько суток, трое или четверо, я отсидел в душном, горячем, над котлом парового отопления, карцере, думаю, что столь лёгкое ко мне отношение следователей объяснялось тем, что все они в недавнем прошлом абельмановцы. Следствие продолжалось, я стоял перед Сутыриным, Митрофановым, Уткиным. Однажды ночью стоял перед Уткиным, немало наслушался от него площадной брани, не стесняюсь об этом сказать, доведшей меня до рыданий. Уткина сменил Зыков, но, правду сказать, он только вступал во вкус работы и был без опыта. Надоело ему сидеть молча, а спросить, видимо, нечего, или не знал с чего начать. Опустил ладонь руки горизонтально полу на высоту ниже табуретки на которой сидел, и сказал:
— Да, Мельников, сейчас только вот таким хорошо, отстукал восемь часиков молоточком и домой, к детишкам...»
Источник: XX век. НА ЗЕМЛЕ КОВРОВСКОЙ: события и судьбы. Составитель: Монякова О.А. Рождественский сборник. Выпуск VIII. — Ковров. — Маштекс. 2001.— 144 с.: илл.
Город Ковров
