Муромская ярмарка в нач. ХХ века
Воспоминания Константина Владимировича Жадина, которые предлагаются вниманию читателя, написанные в разные годы жизни, посвящены любимому брату, матери.
В них Константин Владимирович вспоминает события из детства, юношества, которые прошли в Муроме. Перед читателем встает картина жизни Мурома в начале ХХ века, картина жизни купеческой муромской семьи со всеми событиями, большими и маленькими.
В нашем городе ежегодно бывала ярмарка с 23-го июня по 10-15 июля. На отведенной для этого большой площади, у вокзала были построены торговые ряды с галереями, налево, по дороге к вокзалу. Тут же были построены разные мелкие балаганы с товарами (как теперь называют «киоски»). За рядами была большая лужайка, где размещались на рогожах, в последовательном порядке, гончарные товары, щепные, крупно железные, дальше – сани, телеги, бочки и в конце шла торговля лошадьми. По правую сторону дороги устраивались увеселительные балаганы, бродячие театры, карусели, качели, силометры и т.д.
В этот период оживлялся привокзальный парк, с березовыми аллеями, идущих четырехугольником, с деревянным театром в конце.
Сама по себе ярмарка представляла великолепное зрелище, жаль теперь неповторимое. Пестрые, русские наряды крестьянок, приехавших даже за 40-60 километров сюда, легкие туалеты городских модниц, разнообразная пестрота выставленных товаров. Манекены готового платья, игрушки, чарующие ребят, бесчисленное разнообразие пряников, конфет, фруктов, все виды посуды для кухни и для стола, на любой вкус и цен, разноцветная мануфактура, галантерея, головные уборы, зонтики, слесарные и механические инструменты, часы, картины, вазы, статуэтки, книги, лубочные картинки. Чего, чего там только не было, привезенного из столиц и глухих кустарных местечек!
Все это запружено толпами народа, над которыми, в лучах июньского солнца, плавают разноцветные воздушные шары, китайские бумажные фонарики, огромные бумажные веера; стрекочут ребячьи игрушки; свистят, пищат разные дудки и «тещины языки»; ржут, игриво, лошади; гул и шум веселой толпы; звуки шарманок, гармошек и балалаек, звуки вальсов и полек их закрытых балаганов. Блестят, переливаются под звуки разудалого марша или мазурки, разноцветные, в бисере и стеклярусе карусели. Тут же монотонно, чуть скрипя, мотаются американские качели с лодками. Бродит в толпе шарманщик с обезьяной, ростом с кошку, наряженную турком, бродит чернобородый смуглый цыган, в широких синих шароварах, в цветисто пестрой рубашке и черной мерлушковой шапке, гречишником. Он таскает за собой на длинной цепи, старую медведицу и та, по его требованию, перед собравшейся толпой, изображает, как «бабы горох воруют», как «у попадьи зубы болят». А к вечеру отсеивается разношерстная, пахнущая кумачом и дегтем, толпа, зажигаются газовые фонари в балаганах, магазинах, в рядах, на бульваре. Музыканты из пожарных и разных любителей, блестя инструментами, рассаживаются на деревянном возвышении, посередине бульвара. И начинают играть «изысканные» вещи, как попурри из «Риголетто», «Кармен», «Травиаты» или модный тогда вальс «Ласточка».
Через густую толпу разряженных горожан, под солидные, басистые окрики кучеров, медленно съезжаются к ярмарочному бульвару, и цирку, по всем театрам и балаганам, лакированные пролетки, фаэтоны, ландо местного beau-monda. Гремит музыка. Медленно вьется песочная пыль в угасающих сумерках. Разряженная публика теснится в проходах тесового цирка, в партере «аттракционного» театра, в аллеях бульвара. Дамы, особенно купеческие жены и дочки, щеголяют туалетами, даже бриллиантами. Жуют, сидя на скамеечках вафли, конфеты, пряники, какие-то невероятные glassae и мороженое. Переливаются, путаются и рассыпаются звуки оркестров. По иному, тише и легче шуршит вечерняя публика. Ржут отрывисто благородные рысаки, выкрикивают забавные, интригующие приглашения набеленные, яркие в костюмах клоуны из балаганов, переливаются скрипки и гармошки на каруселях…. Все и всё живет приподнято весело. Все радуются без оглядки, как эпикурейцы.
Как-то однажды, во время такой ярмарки, по просьбе мамы, отец согласился повести меня с братом в цирк. Брата интересовали животные: дрессированные кошки, собаки, лошади, а меня интересовал весь цирк, как что-то необыкновенное, притягательное, полное приятных неожиданностей. Брат бывал в цирке и рассказывал мне «волнующие» вещи: как по кругу ходят лошади, как в воздухе извиваются акробаты и т.д. Как только стало известно, что мы пойдем в цирк, мы с братом с утра были в страшном ажиотаже. Не могли ничем играть, ни чем заняться – все ждали наступления вечера. Я предвкушал восторг! Еще бы! Мне было десять лет!
Наконец наступил желанный вечер. Отец надел серый костюм, котелок и палевые перчатки, мы – облачились в формы и отправились пешком в цирк. Публика шла и ехала целыми семьями по направлению к ярмарке. Вот мы приближаемся к цирку, в стороне от торговых рядов – круглому, тесовому зданию с парусиновой крышей в виде конуса, которая тихо волновалась от дуновения теплого ветерка. Два больших газовых фонаря горели у входа, где толпилась публика. На стенах цирка были наклеены громадные афиши, на которых скакали розовые и серые в яблоках лошади с перьями на голове, стояли на задних ногах свиньи, и голубые балерины, образуя созвездие вокруг черного негра в красном тюрбане, улыбались малиновыми губами. Отец взял билеты, и мы вошли в цирк. В проходе толпились не спеша городские дамы и мужчины, ни на кого не глядя независимые проходили, должно быть актрисы, в огромных шляпах, с перьями и цветами, некоторые с папироской в руке. Спешно прошли несколько мужчин, элегантно одетые в летние костюмы, заметные, чужие. Прошел, хорошо одетый, в мягкой белой панаме, негр, ведя под руку маленькую белокурую женщину, в фиолетовом газовом платье, изящную, как сильфида. Вслед за ними, откуда-то появился высокий, стройный, во фраке и цилиндре, красивый пожилой мужчина и в толпе зашептали ему вслед: «Сам – Сур-хорель цирка!»
Мы прошли в 3-й ряд партер. Прямо передо мной лежал огромный круг – арена, усыпанная мокрыми опилками. Дощатый барьер арены был затянут светло-малиновым бархатным ковром. Под куполом цирка поблескивали серебром трапеции, на красивых бархатных канатах. Над выходом на арену, под красным драпри, настраивали оркестр. Рассаживалась по местам, улыбалась и раскланивалась публика. Вот оркестр грянул увертюру из 5 акта «Кармен». На арену неторопливо вышел тот самый господин Сур, похожий на посла какой-нибудь державы. Слегка приподняв цилиндр, он корректно раскланялся направо и налево, он подошел к красивой вороной, английской лошади, легко и неспешно сел в желтое седло на белом чепраке и медленным, марширующим шагом объехал всю арену. Лошадь с подтянутым подуздником кивала головой, глядя умными агатовыми глазами, слегка помахивая коротким хвостом.
Потом лошадь ходила разным маршем, четко в ритм с музыкой, танцевала вальс, перебирая тонкими ногами в белых чулках, проделывала разные трюки – и очаровала меня невероятно! Под аплодисменты Сур уехал за кулисы, потом вышел и раскланялся с публикой. Потом выходили клоуны, гримасничали, кувыркались, хлопали друг друга по щекам, что-то болтали не естественными голосами. Публика смеялась и они, казалось, никогда не кончат своего шумного разговора и только появление шести берейторов в светло-голубых фраках, с серебряными позументами, положило конец их болтовне. Кувыркаясь и спотыкаясь, подтягивая свои широченные брюки, клоуны удалились.
Вслед за ними вышел на арену в зеленых атласных штанах по колено и в широкой белой шелковой блузе, жонглер, мистер Кнок, как значилось в программе. На ковре были расставлены никелированные столики с принадлежностями его номера: шипящий самовар, который он ставил вместе с маленькой подставкой себе на подбородок, потом на лоб и, расставив широко руки и ноги, ходил по арене. Тут были факелы, которые он бросал в воздух и быстро ловил, блестящие разноцветные шары, несколько колод игральных карт, из которых он делал целый веероподобный дождь и ловко ловил в цилиндр. Потом танцевали три девушки в темно красных газовых платьях с красным маком на голове в виде (неясно). Меня все эти номера зажигали жадным любопытством и я не отрываясь смотрел на арену. Каждый из актеров и актрис мне казался сверхчеловеком. Сколько ловкости, изящества, красоты и блеска видел я в каждом из них, что чувство зависти, смешанное с каким-то неясным сожалением к себе мало по малу заполняло меня. Когда на арену под звуки ласкающего вальса, пританцовывая, вышли пять акробатов, в ярко-палевом трико – стройные, как мне казалось, необычайно красивые, сердце мое забилось от восторга. От столбов по бокам арены, протянулась сетка над головами акробатов и они, ловко схватившись за нее, в миг очутились на ней, балансируя в колеблющейся сетке, они стали подниматься по веревочной лестнице на трапецию. Лестницы убраны. И вот быстро, ловко и грациозно, словно купаясь в звуках вальса, все пятеро, с чарующей улыбкой, начали раскачиваться на противоположных трапециях, потом, делая сальто-мортале в воздухе, начали перелетать с одной трапеции на другую.
Их полеты, движения и игра в воздухе, полные смелости, грации и легкости, меня пленили. Не сводя с них глаз, наслаждаясь ими, я представлял, что один из них – я. Что это я под восхищенными бесчисленными взглядами публики, танцую в воздухе, стоя раскачиваюсь на поднебесной трапеции, это вот я тальком протираю ладони, чтобы снова, сделав необыкновенный перелет в воздухе, улететь на отдаленную трапецию.
Один за другим (и мысленно я среди них) все пятеро бросились с трапеции в сетку. Публика ахнула от неожиданности и сразу разразилась бурей аплодисментов. Посыпались букеты, цветы, коробки с конфетами. А они, уже стояли на арене, усиленно дыша, улыбающиеся, сверкающие белыми зубами и яркими глазами, стройные и красивые, как боги. Я неистово аплодировал. Мне хотелось подойти к ним, заговорить. Дотронуться рукой до их, обтянутых шелковым трико, телам. Ах, вот, вот кем я должен быть! Думал я, отхлопывая аплодисменты. Да! Да! Я буду акробатом – заключил я. «Сядь, сядь, что ты бесишься» - сказал мне отец, тяня меня за рукав на место. На сцену вышел берейтор в голубом фраке с серебряным аксельбантом и объявил антракт. Публика, отрывисто кое-где еще аплодируя, задвигалась на местах, сгрудилась в проходах и места начали пустеть. «Ну, пойдемте, что ль, в конюшню» - сказал отец, вставая.
Вместе с волной публики, мы двинулись к кулисам цирка. Все интересовало меня. И как подтянуты трапеции, и как смотана сетка у столбов, и ковры, и музыканты, и как двигается и болтает шумливо публика.
Когда мы спустились по ступенькам к арене, я почувствовал трепет при виде себя близко, близко разрыхленных опилок и песка. «Ведь вот тут проходили они» - подумал я. Два берейтора держали приподнятую портьеру при входе за кулисы. Их лица казались мне не такими, какие я видел каждый день.
Крыша цирка представляла полукруглый коридор, по правую сторону которого, ближайшую к цирку, шли уборные, через щели которых было видно, как при свете керосиновых ламп, гримируются, болтают что-то, передвигаются актеры. По правую сторону шли стойла для лошадей и цирковых животных. Некоторые лошади стояли в простых недоуздках, другие же, которые были предназначены для представления, были убраны передними попонами, перьями и (неясно) на уздечках. Над каждой лошадью было написано черным углем ее имя: Наполеон, Каскад, Анапа, Русалка и т.д.
В конце конюшни был свален цирковой хлам, в виде каких-то пестро раскрашенных тачек, колец, тумб, решеток и больших войлочных ковров. Возле этой кучи на большом продырявленном барабане, на медной тарелке сидела небольшая обезьяна в красной феске и с остервенением искала блох у себя на животе. В другом конце громадный слон с цепью на одной ноге, с широким морщинистым лбом, покачивал хоботом, иногда протягивая его в публику. Робко прижимаясь к своим спутникам, бродили дамы, подбирая платья, иногда пробегали актрисы в балетных пачках, сверкая глазами на публику; прошел актер в сиреневом трико, очень красивый и стройный, высокого роста, в пестром плаще из вельвета, небрежно наброшенном на плечи, ни на кого не глядя, я же пожирал его глазами.
Он подошел к высокой горячей лошади, под надписью Наполеон, поласкал ее морду, попробовал желтую кожаную подпругу со многими петлями вдоль нее и, улыбнувшись с легким поклоном кому-то в публике, постоял возле лошади, а та положила ему морду свою на плечо; достал где-то в плаще серебряный портсигар и закурил. Равнодушно глядя на веселую и нарядную толпу, он постоял еще и скрылся за одной из дощатых перегородок.
Воздух, пропитанный запахом лошадей, зверей, мокрых опилок и духов, казался мне очаровательным. Когда брат, морща нос, сказал: «Как воняет здесь». Я ответил сухо: «Ты ничего не понимаешь». Словом, новые, невиданные впечатления захватили меня, вскружили голову и я упивался всем виденным и своими мечтами. Отец тоже любил лошадей, как и я, и с удовольствием разглядывал их.
Раздался звонок, публика медленно поплыла к местам. Звонки повторялись. Публика занимала ряды, оркестр загремел какой-то марш. Гул голосов постепенно стал затихать.
На арене разостлали бледно-розовое сукно. Выбежала вприскочку с тростью в руке танцовщица, вся в черном, в широкой шляпе с громадным розовым пером. Улыбаясь направо и налево, она стала танцевать довольно фривольно танец, который в программе значился «Кэк-уок». Ей жидко поаплодировали, мне даже ее стало жаль, и она убежала. Убрали ковер, раздался бравурный марш и на арену, словно сорвавшись с привязи, широким галопом, мотая головой, выбежал Наполеон. На спине его, словно распятый, лежал красавец в сиреневом трико, которого я видел в антракте. Публика разразилась аплодисментами.
Сиреневый приподнялся на спине лошади, сел верхом, быстро и ловко поклонился с улыбкой и достоинством публике и ударив лошадь ладонью, начал проделывать разные трюки. Он соскакивал с лошади, бежал за ней, на ходу вскакивая и балансируя, стоял на неоседланной спине, потом сползал сидя к хвосту, кувыркался над лошадью, снова ловко садился верхом, то вернув одну ногу в петлю подпруги ложился поперек лошади. А лошадь мчалась галопом.
Его стройная, рослая фигура, его красивое, почти юное, но гордое лицо, словно он был прирожденный аристократ, его отчаянная смелость и дико скачущая лошадь, с которой он обращался как с игрушкой, восхищали публику, и аплодисменты и цветы сыпались на него без конца. Когда он, проделав массу трюков самого невероятного свойства, как бы утомленный, уже под вальс в музыке, остановил лошадь и шагом объезжая вокруг арены, сидя верхом непринужденно и просто, слабо улыбаясь, раскланивался с публикой – неистовство ее перешло границы: не только дамы, но и мужчины стояли на своих местах, аплодировали с улыбкой и кричали: «Браво! Браво! (неясно)».
Цветы и конфеты сыпались на него без конца. Иногда он на лету хватал цветок и неторопливо вкалывал его в гриву Наполеона. Мокрая, усталая лошадь (неясно) и мотала головой. Под гром и овацию публики он уехал за кулисы. Но публика не унималась. Наконец, он появился, медленно дойдя до середины арены, посмотрел с улыбкой кругом, потом улыбнулся и вдруг, перекинувшись через голову, пошел в сальто за кулисы. Цирк ревел от восторга. А я – на сей раз, я онемел от восхищения, от зрелища, от оваций. Озираясь кругом, видя всюду восхищенные лица, слыша похвалу наезднику, комплименты дам, я думал: «Нет, нет… Вот кем я должен быть! Я вырасту большой, я буду также строен и красив… Я научусь его ловкости… Так же как он, я буду восхищать сердца, и, удивляя своей удалью и искусством – буду пожинать лавры. Все последующие номера программы мелькали передо мной неосознанными. Передо мной, все заслоняя, стоял один только облик стройного, ловкого красавца в сиреневом трико. Отныне он царил во мне, властвуя над всеми моими мыслями и желаниями. Как призрак он преследовал меня всюду и всегда. Я искал его, если шел в город; я днем, бродя по ярмарке, подходил к цирку в смутной надежде увидеть его. Я не сознавал отчетливо, зачем мне это нужно, но я, подсознательно должно быть, надеялся, что он поймет меня, возьмет с собой и сделает такого же ловкого наездника из меня, как сам.
А когда мы поехали кататься в поле, то я, пользуясь тем, что со мной только брат и кучер, влез на лошадь и стал проделывать трюки, какие видел в цирке. Я, подсунув ногу под оглоблю, ложился поперек лошади, становился, держась за дугу, на ее спину, спрыгивал на ходу (лошадь шла шагом) на землю, схватившись за черезседельник, старался вскочить на лошадь, но мне мешала оглобля. Так я и практиковался несколько раз. Тогда у меня возникла мысль устроить свой цирк дома.
На заднем дворе, возле бани была большая поляна. С моими товарищами, их было семеро, мы вымерили ногами площадку, набили кругом колья, высотой ¾ аршина, обтянули вокруг толстую веревку, и образовалась арена. Роли были распределены. Кто клоун, кто жонглер, даже был акробат, на горизонтальном шесте между деревьями терновника. Тут же возле бани. Хоть это и было немного поотдаль от арены, но нас это не смущало. Дрессированных лошадей изображали мы же сами. Мои главные роли были - танцовщицы и наездника.
Для костюмов пришлось прибегнуть к краже. Каждый из нас тащил из своего дома все, что считал необходимым для своей роли. Кегли и крокетные шары были даны жонглеру. Клоун ходил в рогожных брюках, с размалеванным акварелью лицом. Для танцовщицы я одевал мамины длинные фильдеперсовые чулки до пояса, вокруг бедер, как юбку одевал ее серую шелковую тальмочку, рукава и ворот рубашки заворачивались, а шея и торс убирались живыми цветами, на голове была серая мамина шляпа с живыми цветами. Длинные перчатки и трость дополняли мой костюм. Для наездника шли те же чулки, на рубашку я надевал в виде очень короткого жилета мой старый бархатный костюмчик, у которого были отрезаны рукава и вырезаны проймы, так как иначе он не влезал на меня. Только акробат был в своем костюме и лишь цветная лента через плечо и на лбу, отделяли его от обычного вида.
Оркестр заменял нам орган «а пистон», ручку которого вертел брат, не способный к цирковым номерам. Когда все было срепетировано как положено, мы расстелили по всему двору афиши, написанные цветными карандашами, и извещавшими, что такого-то числа, в воскресенье, будет открыт цирк «Лонгшан». Имя это пришло в голову брату, так называлась порода наших кур.
Билеты продавались из окна бани, которая служила и уборной для артистов. Лошадь, которую должен был водить шагом кучер, наряженный, наверное, вроде француза, бежавшего из Москвы в 12-ом году, стояла за баней уже в подпруге, на которой были пришиты кучером, по моему указанию, петли. Наконец, часов в шесть вечера, после чая, мы стали зазывать публику. Расставленные стулья, садовые диванчики и просто (неясно), заполнялись нашей прислугой (кроме кучера), мамой, теткой, гостившими у нас двоюродными сестрами, квартирантами из флигеля и их прислугой. Отец не присутствовал. Еще при устроении нашей арены, он ворчал и говорил: «Выдумывают, черт знает чего…».
Первым номером был акробат, под вальс «Дунайские волны», он делал на шесте, как на турнике, «козла», «солнце». Ему аплодировали. Потом вышли клоуны. Вдвоем они болтали какую-то чушь, а наша публика все-таки смеялась и вслух критиковала их намалеванные рожи и костюмы. Потом вышел жонглер под именем маг Кастор. Он бросал в воздух и ловко ловил крокетные шары, потом начал также подбрасывать кегли. Когда же он начал вместе и кегли и шары, то одна кегля, не попав ему в руку, ударила по лбу сидевшую в первом ряду толстую нашу кухарку Дарью. Та с испуга шарахнулась и свалилась на землю. Остальная публика расхохоталась, а сконфуженный маг Кастор, нахлобучив отцовский цилиндр, убежал в баню.
Следующий номер был мой. Под звуки какой-то польки, я танцевал, в сущности, собственную фантазию, расточал улыбки, скакал, выбрасывал ноги, но публике понравилось и мне по-настоящему аплодировали. После этого мы объявили антракт.
В следующем отделении был фокусник-факир, как значилось у нас в программе. Он делал из чернил воду, угадывал карты, окрашивал в разные цвета носовой платок. Номер всем понравился. «Факир» был задрапирован в банную мохнатую простыню, с желтым тюрбаном на голове, а лицо его было смазано гусиным салом и густо запудрено тертым кирпичем, так что лицо его было темно-красного и желтого цвета. Это тоже всем понравилось.
Его сменил опять акробат. Затем был самый генеральный номер – я на лошади мистер Толстой. Если сердце мое билось перед входом в первый раз, то тут оно готово было выскочить из груди. Пробежав под прикрытием той же простыни, что была на факире, за баню, я условился с кучером, что я выеду рысью верхом, а потом он выйдет и возьмет под уздцы лошадь и я начну свой номер. Брат заиграл какой-то бравурный марш и я медленной рысью выехал на арену. Улыбаясь и кланяясь я ожидал бурю восторга. Вместо того сразу раздался взволнованный голос мамы: «Костя, слезь сейчас же! Разве можно шутить с лошадью?». Но в это время кучер взял лошадь под уздцы, и мама умолкла, (неясно) ожидая, что будет дальше. Зато Дарья, напуганная жонглером, торопливо перешла в задний ряд и сказала громко: «Кабы не брыкнула лошадь-то. Опять по морде попадет».
Я под звуки уже вальса повстал на спине лошади, подражая тому наезднику, который пленил мои мысли и душу. Я, то всунув ногу в петлю, перекидывался через спину лошади, то, держась за подпругу, съезжал, сидя, к ее хвосту, то вскакивал и держась за ее спину, выбрасывал то одну, то другую ногу в воздух. Кучер, немного напряженно, улыбаясь, ходил вокруг барьера, держа лошадь, которая равнодушно махала хвостом и иногда, мотая головой, фыркала.
Я упивался своим номером. Я готов был бесконечно ерзать по лошади, повторять рискованные трюки, но мама портила все мое удовольствие. Она то и дело вскрикивала: «Ну, довольно, слезай! Будет! А то еще ушибешься. Василек (так звали нашу лошадь) может поддать и ты слетишь». А кучер, забыв свою роль берейтора, успокаивающе сказал: «Не-ет. Я держу Василька». Тогда я, выкинув еще какое-то откровенное антраша на лошади, спрыгнул и стал, припрыгивая посылать воздушные поцелуи. Василька увели за баню. Дарья, громко вздохнув, сказала: «Ну, слава Богу! Все што-ль?». Брат, сидя у окна бани со своим «оркестром», заявил: «Представление окончено. Пожалуйте в другой раз. У нас будут аттракционы». – «Эт хто это??» - переспросила Дарья, не поняв слово аттракционы.
Публика расходилась, захватывая стулья и разминая ноги. Нас хвалили за выдумку, но порицали за участие лошади. Опьяненный своим трюком, я сидел на широкой скамье бани и смотрел на свои ноги в маминых чулках. Тень сиреневого наездника витала надо мной. Если бы он видел, чтобы он сказал – думалось мне. Быть таким, как он, быть настоящим – вот счастье – пенились мои мысли.
Наши цирковые гастроли вскоре были запрещены отцом. Колья сожгли в банной печке, шест «от греха» убрали с терновника, а в баню не велели лазить. Но сиреневый наездник все еще властвовал надо мной. Я как бы томился впечатлениями от него, я искал где бы увидеть его.
Случай мне представился. Мама послала меня за тройным одеколоном. Когда я вошел в аптекарский магазин, там было несколько покупателей оживленно говоривших между собой. Это были какие-то дамы и трое мужчин. Среди них, выделяясь ростом, стоял, нюхая флакон духов – он. В песочного цвета костюме, белых туфлях и маленьком капотте, он казался всех элегантнее и красивее. Он не обращал никакого внимания на меня, а я пожирал его глазами с сильно бьющимся сердцем. «Вот он какой» – подумал я. Он улыбался. Что-то говорил продавщице, я переводил глаза с одного на другого и не слышал, как мне повторяет другая продавщица цену одеколона.
Расплатившись я взял покупку, вышел из магазина и остановился. Вертя вокруг пальца тяжелый флакон, я стоял перед дверью, ожидая выхода его. Вот шумно болтая вышли дамы, я узнал цирковых актрис, за ними двое мужчин и после всех - он. Сердце мое забилось, щеки вспыхнули и похолодели. Ожесточенно закрутив нитку на пальце, я почувствовал, как нитка треснула и флакон грохнулся на тротуар. Звон и запах одеколона. Дамы оглянулись и засмеялись. Он, приостановившись, посмотрел на разбитый флакон, на меня, улыбнулся кивнув головой и сказал: «Что сделал? – и громче в сторону дам – посмотрите! Какой хорошенький мальчик! Как тебя зовут?» - спросил он, дотрагиваясь ладонью до моей щеки. Я подавился от восторга. «Что ты так покраснел? Боишься мамы?» - улыбался он. «Нет – еле слышно ответил я – меня зовут Костя…. Я видел вас в цирке… Я…» - но я не договорил, покраснел до слез и, не зная как скрыть смущение, стал отшвыривать с тротуара разбитые осколки. Он еще раз потрепал меня по щеке и сказал: «Ну, прощай, мы скоро уезжаем» - и ушел вслед за веселыми и болтливыми дамами. Я забыв про разбитый флакон, брел за ними. Потом, остановившись. Вернулся в магазин за другим флаконом.
Кончилась ярмарка, опустели ряды и балаганы. Раньше и ниже спускались вечерние, прохладные сумерки, а я все помнил, как будто наяву видел, сиреневого наездника на вороной лошади, его яркие губы, когда они улыбались глядя на меня у магазина. И я катаясь, заезжал к пустому раскрытому круглому балагану, чутко принюхивался к запаху тлевших опилок. Я смотрел на заколоченные поперек двери и мысленно видел, красный бархат барьера, свет огней, музыку и сиреневого наездника. «Вот кем я буду! Вот кем» - мечтал я до зимы.
Источник:
Личная история Константина Жадина. "Первое мечтанье": [Электронный ресурс] // Муромский историко-художественный музей: [сайт]. – URL: http://old.museum-murom.ru/project/lichnaya-istoriya/lichnye-istorii/lichnaya-istoriya-konstantina-zhadina
Муромская выставка-ярмарка в 1914-го году
Базар в городе Муроме
Сенная площадь
Город Муром
Copyright © 2018 Любовь безусловная
|
