Семякова Наталья Николаевна (19.11.1951-11.08.2013) – поэт, Член Союза писателей России.
Семякова Наталья Николаевна
Наталья Николаевна Семякова (Харузина) родилась 19 ноября 1951 года в г. Гороховец Владимирской области.
Окончила исторический факультет Кировского педагогического института. В 1974-1975 годах Наталья Николаевна Семякова преподавала историю в вязниковской школе №7 и посещала местную литературную группу. Литгруппой в то время руководила Татьяна Павловна Малышева, активно занимающаяся изучением творчества Алексея Фатьянова. Помимо Малышевой, Семякова общалась с вязниковскими поэтами Борисом Симоновым, Юрием Мошковым, Александрой Смирновой, с владимирцами Григорием Латышевым и Ниной Макарочкиной. А потом она вернулась на свою малую родину, в Гороховец, но не теряла связи с литгруппой. Печаталась в различных газетах, областных литературных сборниках.
Работала научным сотрудником Гороховецкого историко-краеведческого музея.
С 1987 года работает корреспондентом в Гороховецкой районной газете «Новая жизнь».
В списках участников Фатьяновского праздника её имя впервые появилось в 1981 году. Это был уже восьмой по счёту праздник в статусе областного. Наталья Семякова ещё только начинала свой путь в поэзии, была робкой и застенчивой, тем не менее сразу же активно проявила себя во всех мероприятиях «Алёшиных праздников».
О пребывании Натальи на празднике, состоявшемся через год, говорят не только списки, но и фото, сделанные вязниковским фотографом Славом Сергеевичем Пирожковым. Молодая поэтесса стала участницей вечера «Фатьяновские музы», который проходил в ПТУ-12, прочитала своё новое стихотворение.
Фатьяновский праздник дал старт проведению месячников литературы и искусства во всех городах области. В Гороховце это начинание поддержала именно Наталья Николаевна, которая смогла привлечь к этой работе и других поэтов города.
В 1985 году Семякова познакомилась с самодеятельным вязниковским композитором Игорем Федотовым, который в то время жил в Мурманске, но ежегодно приезжал на праздник. Плодом их совместного сотрудничества стала песня «Письмо». В 1986 году гороховецкая поэтесса была включена в список гостей, которым было предоставлено право выхода на главную сцену на Солнечной поляночке. Благодаря близости городов она довольно тесно общалась с членами вязниковской литературной группы, с сотрудниками редакции газеты «Маяк», с руководителем областной писательской организации Василием Ивановичем Акулининым. На следующий год был объявлен конкурс на лучшее стихотворение о поэте Фатьянове. Участие в нём приняла и Наталья Семякова. Её стихотворение было опубликовано на литературной страничке газеты «Маяк».
Приезжая ежегодно на Фатьяновские праздники, Наталья Николаевна росла как поэт. Она писала статьи и очерки в газету, проводила в Гороховце много интересных встреч, объединяя тем самым творческие силы самобытного города.
Большое впечатление на Наталью Семякову произвёл XV Фатьяновский праздник, оргкомитет которого возглавил лауреат Государственной премии СССР Лев Иванович Ошанин. В тот год праздник получил высокий статус Всероссийского.
В 1990 году Наталье Николаевне удалось пообщаться с московским поэтом Игорем Шафераном, которому она подарила рукописи своих стихов.
Стихи публиковались в журналах «Москва», «Сельская молодёжь», «Волга», в газетах «Литературная Россия», «Литературная газета», в альманах «Поэзия», «Истоки», в коллективных сборниках.
Автор книг «Зимние письма» (1988) и «Птица долго летит» (1990).
Поэтесса усердно готовилась к вступлению в Союз писателей России. Первый сборник её стихов - «Птица долго летит» - вышел в Верхне-Волжском книжном издательстве. Наталья, как та самая птица, всегда стремилась вперёд, к признанию её провинциального поэтического таланта.
Член Союза писателей России с 1991 года.
На Фатьяновском празднике тем временем стали вручаться литературные премии, о которых, наверное, мечтали многие, в том числе и Наталья Семякова. Ширился круг её общения, причем с поэтами не только нашей области. Её узнавали многие, любили слушать её выступления, обменивались с ней телефонами и адресами.
В течение всей жизни, работала ли она в школе, в музее или в газете, Наталья Николаевна была в своем городе пропагандистом, своего рода поэтическим маяком. Из истории Фатьяновских праздников имя Натальи Семяковой исчезло уже в 1995 году. Может быть, она и приезжала («прилетала») вольной птицей, но среди зарегистрированных гостей её не было. А время неумолимо шло вперёд, на фестивале всё чаще и чаще стали встречаться новые имена.
Свой родной город Наталья очень любила, о нём она писала так: «Здесь всё привычно и знакомо, и время замедляет бег...».
В Библиотечном центре «Интеллект» сохранился один-единственный сборник стихов Натальи Семяковой, в вязниковском Музее песни ХХ века есть некоторые архивные документы.
В последние годы писала прозу. Рассказы печатались в альманахе «Владимир» и газете «Голос писателя».
Тематика лирики Н.Н. Семяковой широка, автор стремится осмыслить пережитое, передать властное движение времени, проникнуть в мир человеческих чувств.
Наталья Николаевна была глубоко верующим человеком.
Умерла в 2013 году. Отказало сердце.
ЗНАК КАЧЕСТВА, ИЛИ МОЯ ГОРОХОВЕЦКАЯ ПОДРУЖКА
Леонид ЗРЕЛОВ
С Наташей Семяковой я познакомился благодаря редактору Верхне-Волжского книжного издательства (г. Ярославль) Марине Сергеевне Локаловой. В 1982 году она приезжала во Владимир на совещание молодых писателей. Весьма благосклонно отнеслась к моим рукописям, взяла повесть «Три последних слова» и впоследствии опубликовала её в коллективном сборнике «Золотые ворота», а другие отложила до тех времён, когда смягчатся требования цензуры. (Когда «времена» настали, моя книга «Не повторить круга» была рекомендована к изданию и вышла в свет.).
Марина Сергеевна называла меня своим любимым автором, а кто был её любимым автором из поэтов, можно было и не называть, по крайней мере, я-то знал «кто» - Наталья Семякова из Гороховца. Особое расположение к нам редактора послужило причиной для нашего сближения, но не главной. Дело в том, что мой отец, Пётр Павлович, был родом из деревни Гаврильцево, что в десяти верстах от Гороховца, и прародители по его материнской линии происходили из тех же мест - села Егорий, расстроившемся рядом с церковью и пустынью, основанной Сергием Радонежским на берегу старицы Клязьмы. Дед Павел Андреевич выстроил в Гороховце дом - на Пужаловой горе, неподалёку от Никольского монастыря, почти что в поднебесье, работал на судостроительном заводе. Я, поздний сын, начал ездить в Гороховец уже после кончины отца. Тогда мы с Наташей ещё и не подозревали о существовании друг друга. Наша совместная встреча с редактором произошла, мы познакомились. Потом встречались в писательской организации. Я был уже членом Союза писателей. В ту пору волны жизни ещё не обкатали меня как следует, я мог быть колюч, что кактус, но она махнула на это рукой и почти сразу стала называть меня Лёнечкой, как, бывало, мои одноклассницы. Душевный порыв часто заменял у меня анализ поступков людей, мотивов и целей, и это общее с Наташей свойство ещё сближало нас. В Верхневолжье у неё вышли два небольших сборника стихов - «Зимние письма» и «Птица долго летит», конечно, под редакцией Марины Сергеевны, и её тоже приняли в «Союз». Конечно, она подарила мне свои книжицы. Первую я потерял или дал почитать и забыл - кому. Наташа подарила снова, подписав так: «Лёнечка, не теряй больше моих книжек!» Но как же я был рад - и за себя тоже: в писательской организации у меня появился ещё один друг - верный, всепонимающий, к тому же с общими, гороховецкими, корнями, а уж одарённый - дай Бог каждому! Наташа приезжала на писательские собрания, и это всегда было для меня событием. Русоволосая, с широким, каким-то нездешним чистым лицом, большими, ласково смотревшими на меня глазами. По окончании собраний мы нередко ехали на такси (всего за рублик) ко мне. Моя мама явно испытывала к ней симпатию, а Гороховец был тем магнитом, который «не отпускал» разговор, и с моей женой Олей Ручко у неё сложились добрые и лёгкие отношения. Оля писала и стихи, и рассказы - профессионально, по-особому, и в то время, как сам я ещё только начинал, и на первых порах помогала мне, а когда уже что-то умел, вроде как совсем перестала интересоваться моими «вещами», а я стеснялся дать ей что-либо прочесть. Не годы прошли - десятилетия, я издавался и искренне думал, что она не знает напрямую, как я пишу. И только к концу своей литературной работы, к концу очень многого «вдруг» узнал, как ошибался: всё, вышедшее из- под моего пера, было испробовано на её взыскательный вкус. Из-за меня, наверно, сама она перестала писать, ведь двоим пишущим часто бывает тесно под одной крышей, да и семейную лямку тянула больше она и, конечно, устала. А как Наташин муж относился к её стихотворчеству, не знаю. Кажется, он был инженер. Мы виделись всего раз в один из моих приездов в Гороховец, когда Наташа пригласила меня к себе. Он только что пришёл из леса с полной корзиной грибов и уже этим расположил к себе меня, завзятого грибника, но был как-то уж очень молчалив. Когда не стало моей тёти, незабвенной Екатерины Павловны, бывая в Гороховце, я жил в гостинице. Ездил то за свой счёт, то за государственный: при «Советах» члену СП раз в год предоставлялась творческая командировка в любое место страны, хоть на Сахалин. Не знаю всё же, как было бы с Сахалином, меня притягивал исключительно Гороховец. Обычно я не предупреждал Наташу, что собираюсь приехать. Забросив портфель в гостиничный номер, направлялся в редакцию газеты «Новая жизнь» и всегда как подгадывал. Навстречу мне из-за стола поднималась она, живое солнышко, глаза сияли, всё вокруг озарялось: «Лёнечка, ты!» Через минуту, другую мы уже ступали по старым улочкам. В гостиницу я возвращался по первым сумеркам, свет не включал, всё стоял у окна, а когда ложился, странный луч от неведомого источника гулял по потолку. Между тем в Гороховце у меня появились добрые знакомые, и первый из них - Евграф Михайлович Алексеев, старожил, человек драматической судьбы. Благодаря ему я «знал» дореволюционный Гороховец не хуже современного, чем воспользовался впоследствии при написании большой статьи для книги, о чём ещё скажу. Были в моём гороховецком кругу и подшефные литераторы (лучший из них значительно старше меня той поры). А Наташа заводила знакомства во Владимире. Более всего она была расположена к Вадиму Забабашкину, а уж совсем особенно - к молодому поэту Лёне Швабу, работавшему машинисткой в писательской организации. Иногда она исчезала с компанией новых друзей, знакомых, и как-то, «приревновав», я не выдержал: «Наташа, а ты разгульная!» «А что?» - подбоченившись, ответила она. Тон был, конечно, шутливый. Я усмехнулся: «Ну-ну, погуляй!»
Кстати, о Леониде Швабе. Наташа ещё была жива, когда однажды, в другой жизни, я услышал по российскому радио стихи русскоязычных израильских поэтов. Когда «читали Шваба», я был весь внимание, стараясь уловить хоть что-то, каким-то образом сближавшее его с Наташей, её поэзией. На мой слух, - ничего общего... Вопреки мнению, что между мужчиной и женщиной не бывает «чистых», то есть без любовной страсти, отношений, у нас с ней они были! И любовь - дружеская, сердечная. Душевная работа в ней шла - и какая! Иногда мы созванивались по домашним телефонам (мобильных ещё не было), переписывались. А когда у меня тяжело болела мама, Наташа прислала «целительную» открытку, которую я, конечно, храню: «Милый Лёнечка! ... Открытку посылаю тебе не простую, её настоятель нашего монастыря игумен Пётр освятил в Иерусалиме... Мечтаю видеть тебя в Гороховце. Весна сейчас. Радуйся Христову Воскресению, дающему нам надежду». Мы не менялись, стремились соответствовать тому, что «давало надежду». Это время стремительно менялось, страна жила уже по другим часам. Писатели, не «попавшие в струю», не издавались, как бывало,— да ещё с выплатой солидного гонорара. Исключение в столицах составляла элита, как либерально заточенная, так и патриотическая. Провинция «варилась в собственном соку». По нужде я работал - сначала в редакции газеты «Местное время», о чём у меня сохранились самые благодарные воспоминания, потом - в издательствах. Работа над рукописями и отдалённо не напоминала ту, которую выполняла строгая к плодам сочинительства Марина Сергеевна. А Верхне-Волжское издательство больше не имело никаких обязательств перед владимирскими писателями, да и сама она уволилась, тем завершив навсегда свою редакторскую работу. Настоящие кадры в издательствах теперь не решали ничего, всё, как везде, решали настоящие деньги. Ради них, любимых, «к производству» принимали любую рукопись. Но и у меня были любимые авторы, люди с «судьбой», с характером, честью. В издательстве «Посад» у меня была отдушина - книги серии «Губерния в старой открытке». Какой бы текст ни оказывался первоначально у меня на столе, впереди, по выходу книги, была радость, даже трепет. Это были очень богатые издания, они просто просились на полку, на видное место, их, дорогущих, охотно покупали любители старины. Для книги о нескольких городах по Нижегородскому направлению «Путешествие в Гороховец» одноимённую статью-рассказ писал сам. Наташе предложил дать подборку стихов, которую намеревался рассыпать по книге, как жемчуг. Она с охотой откликнулась, прислала мне стопку стихов. Когда работа над книгой закончилась, уже перед сдачей её в печать, я вдруг, к ужасу своему, не увидел в ней Наташиных стихов. Как я мог забыть, даже при всей тогдашней занятости?! Единственное, что мне удалось сделать спешно, - включить в содержание на видном месте одно её стихотворение - поэтический венец этой повествовательно-краеведческой книги.
«Песня долго звучит, не кончается.
Птица долго летит, не снижается.
Век летит, два летит, тишина кругом,
Только лес да лес под прямым крылом.
Вот летит, летит сокол по небу,
Вдруг глядит, глядит - колоколенка.
На крутом холме, что пустой стоял,
- Колоколенка деревянная...»
Частица дорогого мне стихотворения! Кроме «Посада» я работал ещё в частном московском издательстве, у другого своего бывшего редактора - Галины Вячеславовны Рой. Трудясь ещё в «Молодой гвардии», она выпустила мою первую книгу, а до этого напечатала в альманахе «Истоки» повесть. В новое время по финансовым причинам «Молодая гвардия» перестала издавать «Истоки». Галина Вячеславовна не могла смириться с концом своего детища и возродила его у себя в издательстве, а через какое-то время поручила мне заниматься «Истоками». Я готовил весь сборник - и прозу, и поэзию. Конечно, попросил Наташу дать для него стихи. Работа над «Путешествием...» ещё не была закончена. Наташа опять прислала подборку. Её стихи и ещё одного владимирского поэта, которому я давал рекомендацию для приёма в Союз писателей, были напечатаны, но, к моему огорчению, подборки были значительно сокращены. Я собирался «серьёзно поговорить» по поводу Наташи, её поэмы «Дикая ягода - вольный шиповник» с главным редактором. Но вовремя одумался: публикации «шли» за счёт авторов, иного небольшое частное издательство позволить себе не могло, ему никто не помогал, и всё же лично мои авторы, да и я сам, печатались бесплатно, им выдавались авторские экземпляры, так что какие тут могли быть упрёки. А между тем, несмотря на то, что за публикацию надо было заплатить, претендентов было куда больше, чем состоявшихся авторов. Требования Галина Вячеславовна и в таких условиях предъявляла высокие. Недаром в редколлегию входил поэт-фронтовик Николай Старшинов. Кто не знает его — тот не знает лучшую советскую поэзию, по крайней мере, знает далеко не всю. Наташа была рада публикации, только «упрекнула» меня за то, что я не сказал о денежках. Вот так стали жить и творить в «новые времена» хорошие поэты и писатели, не включённые в круг избранных и по скромности не позаботившиеся о том сами. Неожиданно для меня (да, наверно, для всех в писательской организации) Наташа стала писать рассказы. С 1995 года, с возобновлением выпуска альманаха «Владимир», я составлял и редактировал в нём раздел прозы. Наташины рассказы обязательно попадали ко мне, но не из рук в руки, а через другого члена редколлегии - Вадима Забабашкина. Наша дружеская связь, как началась, так же внезапно и оборвалась. Никаких предположений на этот счёт высказывать не стану. Её проза мне нравилась: мастерство бесспорное, сюжет хорошо прописанный, в меру берущий за душу, время действия (не странно ли? Нет.) - дореволюционные годы и первые последующие десятилетия – то, что притянуло, «намагнитило» тогда и мое перо. Из переданных мне рассказов я брал в номер пару (не будь этих, взял бы другие). «Ставил» обычно первыми в разделе или последними: каждый, кто многие годы занимался редакторской работой, знает, что после первого это наиболее важное место. Наташины рассказы, кроме всего прочего, были камертоном в «настройке» прозы.
В Гороховец я перестал ездить по личным драматическим причинам, и оттуда не доходило ни звука, молчала моя звонкоголосая подружка. Только однажды, через Славу Улитина, «православного поэта», как называют его, она передала мне привет, похвалу за одну мою публикацию. В последнюю пору душою она была, наверно, вне «мира сего», в храме, под благословением батюшки, с Богом, как говорят, провожая в дорогу. Так и ушла в ту, свою последнюю, дорогу. Однажды осенью, когда, бывало, я приезжал на родину отца, закатилось моё гороховецкое солнышко...
Дикая ягода - вольный шиповник, - Леса осеннего поздние бусы,
Ветер прошёл, не лесник, не садовник, Не пощадил головы твоей русой. Листья отряс, беззащитное тело Тонко и хрупко, дрожит без одежды, Лишь украшенья из ягоды спелой Долго горят - самоцветы надежды. Год завершается - жизнь на исходе,
Будет зима, чтобы лето приснилось, Грянет весна, а за ней половодье, И повторенье, наверное, - милость. Всё уже было, признаться, всё было, И узнавание, и озаренье, Нас согревало и нас освятило, Грех одолженья просить - повторенья.
Многие годы назад у Натальи Семяковой в Верхне-Волжском издательстве вышли две небольшие книги. И всё! На обложках обеих можно было поставить по красному пятиконечнику - государственному Знаку качества, который в ту пору присваивали самым лучшим изделиям.
***
Когда ушёл - подумала, умру.
Сказала что-то сухо и невнятно.
Бежать бы мне по снежному двору,
Догнать тебя да за руку обратно.
Но нет, хватило сил перенести.
Прямее плечи, голову повыше!
Теперь бы только в комнату войти,
А там в подушку носом - не услышат.
Не вынесу — подайте руку мне.. .
Но тишь вокруг, лишь месяц изогнулся
От смертной боли в сумрачном окне.
И ты... и ты ко мне — вернулся!
*** ДИКАЯ ЯГОДА – ВОЛЬНЫЙ ШИПОВНИК 1. За то, что ты давался в руки мне, Не прятался в лесистой глубине,
А шёл всё время рядом, как ручной, Спасибо, мой прекрасный зверь лесной. К тебе, к тебе рвалась на полденька, Увидеть гриву в красных огоньках, Вбирать твой вольный миротворный дух, Пока закат осенний не потух,
И медленным движением руки Вылавливать цветные огоньки.
Но разве можно пальцами собрать Целебную лесную благодать? Куда вернее зрением ловить Твои цвета и воздух спелый пить,
Плывущий от резной твоей листвы,
От крон высоких, от сырой травы.
А речь твоя, как будто нет её,
Но полон ею лес - твое жильё.
Как лучник попадает в глаз, не в бровь,
Так речь твоя впадает прямо в кровь.
О чём душа болела - заживёт,
Чему приспело время - оживёт.
За мирный дух и радостный покой Благодарю, хранитель мой лесной.
2. Вот и награда моя за усталость дневную.
Много грибов я прошла, ни один не заметив,
А под конец набрела на красу расписную, Красную ягоду, ту, что до осени светит.
Все, кто хотел, набрались и насытились вволю, Мне не везло, но награду имеет терпенье. Чистый лесок на окраине жёлтого поля Ягодный куст сохранил для меня в утешенье. Куст и другой, и четвёртый, и пятый, без счёта, Заросли, россыпи, скрытый от глаз заповедник. Птицы шумят, обсуждая дела перелёта,
Жухнет трава, только я, как богатый наследник, Молча пирую себе на окраине леса,
Праздную жизнь на окраине тяжкого года,
В жёлтой листве надо мною стоит поднебесье, И заговор надо мной совершает природа. Шёпот сухой непонятен, но сердце сжимает.
А ежевика уже переспела - невкусно.
Всё отживает и вянет, и вновь вырастает.
Есть утешение в снадобьях осени русской.
*** Внуку Осенние звёзды промыты дождём, Мерцают на фоне небес. Давай до полуночи мы подождём,
Пока не утихнет подъезд.
И дом в переулке, и город родной,
Где шумно и суетно днём.
Высокую свечку затеплим с тобой И древний акафист возьмём.
Ты знаешь, бывает в лесу тишина,
Но ветер листву шевелит,
И наша молитва, пускай, не слышна,
Не зря в нашем сердце болит.
Не знаю, не ведаю, как рассказать,
Но если, душою скорбя,
Ты будешь молиться и помощи ждать, Святитель услышит тебя.
Нам кажется, он - в неприступной дали, За вёрсты, за тысячи лет.
Но мы положили поклон до земли От сердца - и времени нет.
И только великое море даров,
Всё небо мерцает - гляди,
Спасает единственно Божий покров Да маленький крест на груди.
А большего, радость моя, не желай, Пускай хоть тюрьма, хоть война, Святителю отче, святой Николай, с тобою - на все времена.
*** Запестрели ветви кружевные, Вот играют, на ветру взлетая, Зыбкие, весёлые, сквозные, Пролетает осень золотая.
Налетят дожди, потом метели Заметут берёзовые дали.
Скажем, оглянуться не успели, Красоты Господней не видали.
Нам ещё бы день на любованье. Да ещё один - на покаянье,
Да ещё на милостыню, Боже,
Хоть один-другой денёк погожий.
Всё казалось рано или поздно Колокольня белая звонила,
И собраться к исповеди слёзной, Боже правый, жизни не хватило.
А душа порою тосковала По молитве в церковке заречной, Только всё терялась, забывала В суете беспечной, бесконечной.
Господи, как будто бы приснилось Нажитое и пережитое.
Окажи единственную милость - Пусть продлится время золотое.
***
Старая бабушка, платьице в мелкий цветочек,
С пятидесятых годов – ни единой обновки,
Черные тапочки, штапельный белый платочек,
Спину согнуло давно и движенья неловки.
Ходит по храму, где в давние годы крестилась,
Где отпевали когда-то и сына, и мужа.
Господу Богу она благодарна за милость,
Двадцать годов, как умеет, с усердием служит.
Тушит свечные огарки, следит за порядком,
Не позволяет шептаться досужим прохожим –
«Не обижайся, милок, Богородица рядом,
Ангел Господень обидится, это не гоже!»
Только сегодняшний день отчего-то неярок,
И отчего-то все памятней годы былые.
Долго горела свеча, остается огарок,
Перед глазами усопшие, словно живые.
Смерти она не боится, но встречи боится
С Господом Богом – «Грешила, прости меня, Отче!»
Моет полы, целый день недосуг помолиться,
В храме пустом сторожиха помолится ночью.
С ранней зарей голубиная стая на крыше
Громко воркует, старушка окно открывает.
Голуби слышат и светлые ангелы слышат
Слабенький голос любимый псалом напевает.
