12-го августа 1878 года скончался в городе Шуе, после тяжкой и продолжительной болезни, отец протоиерей Шуйского Воскресенского собора Владимир Васильевич Цветков.
Владимир Цветков родился в Шуе 4-го июля 1829-го года. Отец его Василий Яковлевич Цветков был ректором Шуйского духовного училища и протоиереем того же собора в Шуе, в котором Промысл Божий судил впоследствии служить и сыну его. Лишившись в молодых летах супруги, любящий отец всю свою любовь, все свои привязанности сосредоточил тогда на единственном трехлетнем сыне своем Владимире и на единственной дочери. Таким образом детство о. протоиерея, согреваемое нежною отеческою любовью, протекло спокойно, беспечально: нужды ни в чем он не терпел, лишений никаких не знал. 7-ми лет от роду поступил он для образования в Шуйское д. училище, в котором пробыл семь лет. И здесь жизнь его протекла так же безмятежно, как и в доме родительском. Способностями одарен был он счастливыми; от труда не бежал; к делу был прилежен и внимателен. После этого неудивительно, что успехи его в науках были отличные, и перешел он во Владимирскую духовную семинарию вторым учеником. От учеников — детей учительских, а тем более детей самого начальника заведения товарищи обыкновенно сторонятся и смотрят на них подозрительно, боясь с их стороны клеветы и доносов отцам своим. Не то было с Владимиром. Все товарищи любили его, любили не из лести и не из за расчетов каких-нибудь, а за его добрую душу, за его мягкий, общительный и симпатичный характер. Как сын состоятельного отца, он имел возможность помогать бедным ученикам — товарищам, и всегда помогал им в их стеснительных обстоятельствах. В семинарии он был также добрым товарищем и отличным учеником. По окончании в ней курса в 1848 году вместе с товарищами своими по семинарии и училищу и земляками: Николаем Ивановичем Субботиным (Будущий ординарный профессор Московской д. академии) и Васильем Ивановичем Соловьевым (Будущий о. протоиерей Иваново-Вознесенского собора.) он был послан для высшего образования в Московскую Духовную Академию. Другие его товарищи по семинарии: Михаил Иванович Флоринский (Будущий о. архимандрит Митрофан – настоятель Переславского Данилова монастыря.) и Иван Яковлевич Холуйский (Был смотрителем Тифлисского д. училища. Умер в 1870 г.) были посланы для той же цели в Киевскую Академию. Товарищами его по Академии были кроме вышепоказанных еще следующие высокопоставленные лица: преосвященный Савва, Епископ Харьковский, преосвященный Игнатий, епископ Костромской и преосвященный Никодим, викарий Московской епархии. В начале последнего года своей жизни в академии, именно 16-го октября 1850-го года лишился он любимого и всеми глубокоуважаемого родителя своего о. протоиерея Василия Яковлевича. Похоронивши с великими почестями отца, прихожане Собора обратились с просьбой к сыну занять место священника при Соборе. Сын согласился. Но так как он еще не окончил своего академического образования, то прихожане обратились с ходатайством к преосвященному Иустину не определять во священника к Собору никого до окончания курса студентом Цветковым. Ходатайство их преосвященный исполнил. В июле месяце 1852 года студент Владимир Цветков окончил академический курс со степенью кандидата, и в сентябре того же года был рукоположен во священника к Шуйскому Воскресенскому Собору. С самых первых пор своей священнической службы он показал себя добрым пастырем, пастырем по призванию, а не по найму. Всей душой любил он совершать службу Божию, и совершал ее всегда с полным благоговением. Сердце его болело, когда он не служил, и наступавший день чреды его служения был для него всегда днем радостным. Соборные прихожане в выборе не ошиблись, и скоро полюбили молодого священника, полюбили искренно, глубоко. Да и нельзя было не любить его. Кроткий и незлобивый характер его, непритворная простота и доброта, искренняя любовь к своей пастве, готовность услужить всякому, сострадательность к бедным,— все эти качества невольно привлекали к нему сердца всех и каждого. Прослуживши в Соборе в сане священника 13 лет, 25-го Марта 1865-го года он был произведен преосвященным Феофаном в штатные протоиереи к тому же Воскресенскому собору на место вышедшего за штат, вследствие слепоты глаз, о. протоиерея П. Ив. Певницкого. В том же году он был сделан городским благочинным, а в 1868-м году и окружным, каковые должности проходил почти до самой смерти. На этих должностях еще ярче заблистала светлая личность о. Владимира, еще рельефнее выказалась его добрая душа. Для подчиненного ему духовенства он был начальником — отцом. Никто не слыхал от него грубого слова; со всеми был он ласков; к проступкам подчиненных относился снисходительно; недостатки их исправлял не строгими и крутыми мерами, а отеческими увещаниями и наставлениями. Начальство ценило его отлично — усердную и полезную службу и награждало его. Последнею из наград был наперсный крест, который получил он в 1876-м году. — От природы он был сложения крепкого; но простуда и другие неблагоприятные условия надорвали его здоровье: врачами обнаружена была в нем болезнь печени. Долго скрывал он свою болезнь и не принимал никаких лекарств, надеясь на целительную силу природы. Но с октября 1877 года почувствовал себя очень дурно. Стали с ним делаться обмороки, и силы заметно слабели. Тогда он обратился к врачу, но было уже поздно: болезнь излечить было нельзя, так как она перешла уже во второй период своего развития. Все усилия врачей после этого были направлены к тому только, чтобы поддержать год—другой угасавшую жизнь его. Несмотря на сильный упадок сил о. протоиерей не оставил все-таки службы церковной и дел по благочинию: для него было мучительно не бывать в церкви Божией и не священнодействовать. Но после Пасхи силы его ослабели еще более. 15-го мая отслужил он последнюю литургию, и более уже не служил. Врачи уговаривали его прекратить все дела и ехать в сосновый лес, чтобы пользоваться там здоровым воздухом. О. протоиерей послушался их совета, отказался от должности благочинного и 21 мая, исповедавшись и причастившись св. Таин, отправился в лес, где устроено было для него удобное помещение. Но ни смолистый запах сосны, ни благоухающий аромат разнообразных цветов, ни покой от всяких трудов,— ничто не поправило его упадавших сил, и он возвратился в город таким же слабым, каким выехал из него. Созвали консилиум докторов, которые объявили, что нет уже никакой надежды не только на поправление здоровья, но и на поддержание потухавшей жизни, так как развилась в нем водяная болезнь. 5-го августа он исповедался и причастился Св. Таин в последний раз, а 8-го по его желанию было совершено над ним таинство елеосвящения, во время которого он был в полном сознании, со слезами молился и со слезами простился с окружавшими его. На другой день с помощью родных обошел он все комнаты своего дома; потом лег на диван и больше не вставал. 9 числа утром он заснул. Домашние думали, что сон подкрепит его силы, но надежды их оказались напрасными: сон этот был вестником близкой смерти, так как он был следствием отека легких и мозга. Спал он до 12-го числа. 11-го днем прочитан был над ним канон на исход души и молитва. Кончины ждали с минуты на минуту, но жизнь боролась со смертью почти еще сутки. Ночью того же 11-го числа дыхание его сделалось гораздо труднее, и видно было, что смерть начинает вступать в свои права. 12 числа в 5 часов утра, лишь только раздался первый удар Соборного колокола, призывавший в утреннему Богослужению, как в пальцах правой руки сделалось судорожное движение, как будто бы умирающий хотел сложить персты для крестного знамения; из закрытых глаз показалась слезинка,— и он испустил дух. Плач и рыдание раздались в доме умершего. Плакали не только родные, но и близкие знакомые о. протоиерея, которые всю ночь дожидались последнего вздоха его. Когда бездыханное тело усопшего помазали елеем, одели в обыкновенные одежды и облачили в одежды священные, на Соборной колокольне раздался троекратный удар в большой колокол, возвестивший г. Шуе о смерти любимого и уважаемого ею о. протоиерея. Услышав печальные удары в колокол, жители города, несмотря на раннее время дня, толпами спешили в дом усопшего для поклонения телу его. Находившийся тут почти безотлучно священник Правдин отслужил первую панихиду об упокоении в селениях праведных новопреставленного раба Божия протоиерея Владимира. Потом в течение двух дней панихиды совершаемы были всеми городскими священниками по нескольку раз в день. 13-го числа в 6 часов вечера совершено было при гробе умершего всенощное бдение, а на другой день совершено было и самое погребение. В 8 ½ часов утра 14 числа начался перезвон в колокола к выносу тела усопшего. Еще до звона граждане всех сословий начали собираться к Собору и к дому о. протоиерея. Собралось и все городское духовенство, равно как и духовенство ближайших к городу сел. В 9 часов начался самый вынос. Впереди с хоругвями и с запрестольным крестом шли псаломщики в стихарях, за ними — певчие, потом диаконы со свечами и кадилами и наконец — священники в светлых, парчовых ризах. Гроб несен был священниками. Народ большими массами стоял по обеим сторонам дороги, по которой следовала к Собору печальная и вместе торжественная процессия. Слез при этом было много: плакали богатые и бедные, мужчины и женщины, старцы и юноши. По внесении гроба в храм, началась литургия, Которую совершал о. протоиерей Иваново-Вознесенского собора Вас. Ив. Соловьев в сослужении с четырьмя священниками и тремя диаконами. За литургией говорил слово священник Флегонт Дунаев, а пред началом отпевания сказал речь священник Евлампий Правдин. По окончании речи началось самое отпевание, во время которого многие плакали навзрыд и все усердно молились за усопшего. Пред последним целованием умершего сказал речь о. протоиерей Соловьев. После этой речи все со слезами простились с умершим, и затем гроб понесен был священниками к месту упокоения. Место это, с разрешения преосвященнейшего Иакова, было устроено при теплом Николаевском соборе. Пред опущением тела в землю священник Дунаев сказал еще несколько теплых слов, а потом гроб был опущен и скрылся в мрачной могиле. Горько, тяжело было в эти минуты слышать раздирающие душу вопли и стоны жены и пяти непристроенных дочерей умершего, со смертью отца лишившихся всяких средств к существованию. Плач их вызывал жгучие слезы на глаза всех присутствовавших. Еще в прошедшем году о. протоиерей сосватал старшую дочь свою за студента Казанской Дух. Академии Н. В. Покровского. В настоящем году он окончил курс со степенью кандидата и уже получил назначение в преподаватели Самарской Д. Семинарии. Но Промысл Божий не судил покойному видеть бракосочетание любимой дочери своей, и жениху ее ранее брака пришлось закрыть глаза своему, нежно-любимому будущему тестю. Покойному от роду было всего 49 лет. Со смертью его прекратилось мужское поколение его предков, которые преемственно были протоиереями Шуйского Воскресенского Собора в течение более ста лет. Мир праху твоему, благоговейный служитель Бога Вышнего, добрый и почтенный наш о. Протоиерей! Да упокоит Господь кроткую и чистую душу твою в селениях праведных! Свящ. Евлампий Правдин.
СЛОВО над гробом Протоиерея Шуйского Воскресенского собора В. В. Цветкова
«Сотвори ему, Господи, вечную память». Вот последнее благожелание, коим матерь наша церковь напутствует каждого усопшего при разлучении его с жизнью настоящею — земною и при вступлении, в тоже время, в жизнь будущую, загробную. И о тебе, возлюбленный о Христе старший брат и первенствующий сослужитель наш, это напутственное благожелание уже возглашали и скоро опять еще снова возгласим,— и о тебе с матерью церковью молились и будем молиться мы все, чтоб память о тебе пребывала в век века. Но ты сам, не погреша можно сказать, предварил уже это наше благожелание: во всю жизнь свою старался ты говорить и действовать так, чтоб навсегда и во всех оставить по себе вполне добрую память, — все твои поступки направлены были к тому, чтоб имя твое оставалось навсегда с похвалою. Про благие деяния, совершенные усопшим втайне, не станем мы теперь говорить: их вполне знает Один только Сердцеведец Господь. Но ведь жизнь предлежащего во гробе сем сослужителя нашего ознаменована была и такими похвальными действиями, кои ни для кого не были тайною и кои для всех потому были очевидны, и об них-то как всегда, так особенно теперь, при последней разлуке с усопшим, нельзя умолчать. Так что же это такое? Что это за подвиги усопшего, о коих, в назидание себе, можем мы воспомянуть теперь? Это, во-первых, то, что усопший на всякое служение шел с полною готовностью и ревностью, как на дело Самим Богом ему указанное; везде он был равно деятелен, равно правдив и честен, ко всем благорасположен и благожелателен. Но особенно отличительными и любимыми добродетелями его были: смирение и кротость. Ведь ни образование, каким обладал усопший, ни отличия, каких он был удостоиваем, ни власть, какою он был облекаем, не изменяли его характера и обращения с другими,— обращения всегда дружественного и приветливого. Он не тяготился, а находил напротив величайшее удовольствие, когда кто либо, хотя бы был то последний бедняк, обращался к нему за советом, или помощью, или утешением; будучи вовсе чуждым лести и угодничества, он не различал богатого от бедного; любвеобильное его сердце одинаково всегда было отверсто для всех: каждая, малейшая даже нужда его пасомых и подчиненных находила в нем самое искреннее сочувствие. И эта, необыкновенная доброта души усопшего соделала то, что все духовные его чада, какого-б звания и состояния они ни были, всегда относились к нему не иначе, как к самому любимому и глубокоуважаемому отцу. В самом деле что же означает такое множество народа, собравшегося вокруг гроба сего, как не глубокую и пламенную любовь к почивающему в нем? О чем же говорят эти горькие слезы на глазах многих, как не о сильной скорби по усопшем? Таков-то был усопший для своей паствы! Нисколько, впрочем, не хуже были отношения его и к своим подчиненным: не погреша можно сказать, что все подчиненные всегда видели в усопшем не начальника, а скорее самого искреннего и доброго друга и брата. Да и могли ли быть другие какие либо отношения к почившему его подчиненных, когда он к свойственным каждому человеку немощам относился не как грозный какой либо судия, готовый карать всех и все, а, напротив, как самый искренний и доброжелательный друг и брат? Да, пороки, проступки и ошибки, замечаемые в других, производили в душе усопшего глубокую скорбь, и он готов всегда был жертвовать своим спокойствием, только-б, без обиды для ближнего, исправить усмотренный им проступок. Никто потому из подчиненных усопшего не может сказать, чтоб он напрасно запятнал чью либо честь и заставил таким образом проливать слезы. Да будет же препрославленно имя твое во век века, добрейший наш Начальник! Затем усопший, по принятии благодати священства, всегда был мужем благоговейным, усердным молитвенником, добрым наставником и мудрым руководителем духовных чад своих, и ревностнейшим притом еще блюстителем святыни Господней. Все, что только относилось до уставов и учреждений церковных, — все то усопший старался блюсти, как зеницу ока. Богослужение, в котором находил он для себя лучшее утешение, всегда совершалось им неторопливо, с полным благоговением и с строжайшим соблюдением уставов Церкви. Таков-то, братие, был предлежащий во гробе сем пастырь! Ужели же таковые деяния его пропадут совершенно бесследно? Ужели же они не приведут его в общение с Тем, Который не оставляет без награды ни одного, самого малейшего даже, доброго дела? Нет, верен, и праведен Господь: «Он», как говорит Св. Писание, непременно «воздаст каждому по делом ею» (Римл. 11, 6). И мы потому дерзаем надеяться, что небесный Дому владыка, пред Коим усопший теперь предстоит, воздаст ему за все не легкие его подвиги венец правды, уготованный всем любящим Господа. Да и не заставляет ли нас так думать самая кончина его? Да, кончина усопшего была кончина вполне христианская, — такая, какая всем нам желательна: она была так тиха и безмятежна, что походила более не на смерть, а, напротив, — на самый спокойный и безмятежный сон. Эта-то самая мирная и христианская кончина усопшего и должна служить первейшим утешением для всех искренно любивших его.
Не проливай же горьких слез ты, осиротевшая супруга, о безвременно оставившем тебя, нежно-любимом тобою супруге! Не предавайтесь же чрезмерной грусти и вы, дщери усопшего, лишившиеся, в лице его, ничем незаменимого для вас попечителя и руководителя! Не скорби же и ты, осиротевшая паства, о любимом тобою пастыре! Нет слова, крайне велика ваша утрата, но ведь она совершилась по воле Премудрого и Всеблагого Бога, Который все, что только ни делает здесь — на земле, делает единственно только для нашего блага. Притом весьма много значит, в жизни нашей, и кончина христианская, — кончина тихая и безмятежная, какою почил усопший. Для всех нас тяжела кажется разлука с усопшим, но при этом не будем забывать того, что он не вовсе еще прекратил общение с нами: он разлучился со всеми нами только телом, а не духом; бессмертною своею душей он, и по смерти своей, непрестанно будет пребывать со всеми нами,— и по смерти непрестанно, по мере дерзновения своего, будет ходатайствовать за нас пред Господом. Притом рано или поздно, а непременно придет время, когда все мы прейдем туда, где находится теперь усопший. Все это хорошо и отрадно,— скажет, пожалуй, любящее сердце. Но лучше бы, кажется, было, если б усопший, хотя несколько, повременил оставлять землю, и таким образом устроил бы некоторые, по-видимому, неоконченные житейские дела свои. Нет, кто бы как пламенно ни любил усопшего, а не говори сего: Господь, без воли Коего не падает даже и волос с головы нашей, верно уже усмотрел, что настало для этого время. И если Он, небесный Домувладыка, по неисповедимым судьбам Своим, нашел нужным прекратить дорогую жизнь отца семейства, то, наверное продлит эту самую жизнь в его родственниках и именитых духовных его чадах, — продлит с тем, чтоб они вместо усопшего служили опорою и утешением осиротевшему семейству.
Да исполнит же Господь по сердцу все желания наши,— да возбудит Он в духовных чадах усопшего сострадание к осиротевшему семейству и да упокоит со всеми святыми Своими новопреставленного протоиерея Владимира, простив ему вся вольные и невольные его прегрешения. Свящ. Флегонт Дунаев.
РЕЧЬ пред отпеванием о. протоиерея В. В. Цветкова
«Иже по плоти сродницы мои, и иже по духу братие, и друзи и обычнии знаемии, плачите, воздохните, сетуйте: се бо от вас ныне разлучаюся» (Кан. молеб. на исход души, песнь 5-я, троп. 2).
Да, слуш., добрый, незабвенный наш отец Протоиерей Владимир Васильевич расстается ныне с нами и расстается на долго, на долго... Жестокая и неумолимая смерть острой косой своей скосила дорогую для нас жизнь его, вырвала его из среды живых. Пройдет несколько минут, и мы здесь больше его не увидим. Пройдет несколько минут, и мрачная могила скроет его в своих хладных объятиях. Плачьте же: супруга, дети и сродники усопшего, плачьте! Вы лишились такого человека, которого не заменят для вас никакие богатства, никакие сокровища в мире. Кто теперь будет любить вас так горячо, как любил покойный? Кто будет теперь так нежно заботиться о вас, как заботился усопший? Слышали ли вы от него когда-нибудь хоть одно грубое, жесткое слово? Нет. Вся жизнь его была образцом ласки, любви и попечительности о вас; с этими чувствами к вам он испустил и последний вздох свой. Это — был редкий муж и примерный отец. Плачьте же о разлуке с ним и молитесь за него! Вздыхайте и вы, духовные дети почившего! Вы лишились опытного руководителя и наставника в жизни своей. Кто из вас не пользовался его добрым советом? Кто не слыхал от него отеческого наставления? Кто из вас не скажет, что это был пастырь — пастырь добрый, готовый положить душу за паству свою? Ни буря, ни снег, ни дождь, ни позднее время ночи,— ничто не удерживало его дома, когда долг службы призывал его к одру больного, или к изголовью убитого горем страдальца. А насколько был он сострадателен к меньшей братии своей: к нищему люду, ко вдовам, сиротам и другим несчастным! Так он был добр к ним и внимателен, что они называли его не иначе, как своим отцом — благодетелем. Вздыхайте же о разлуке с ним и молитесь за него! Сетуйте и вы, бывшие подчиненные усопшего! Вы лишились в нем начальника доброго, кроткого и снисходительного. Оскорбил ли он кого-нибудь из вас в течение своей довольно продолжительной начальнической деятельности? Нет! Взял ли с кого взятку? Нет! Притеснил ли кого? Нет! Поступил ли с кем несправедливо? Нет! Напротив был он всегда вежлив и ласков в обращении, снисходителен к проступкам другого, в высшей степени бескорыстен и нестяжателен, непритворно прост и добр, каковыми качествами снискал себе любовь и уважение не только ваше, но — и целого города. Жаль расставаться с таким хорошим человеком! Хотелось бы, чтобы он жил с нами еще долго, долго... За чем же ты, добрый наш о. Протоиерей, оставляешь нас и оставляешь так преждевременно? Лет тебе еще немного, и по расчетам человеческим пожить бы тебе еще следовало для большой и необеспеченной семьи своей. Но нам ли, сл., входить в пути Промысла Божия? Нам ли проникать в них, когда они непостижимы для самих Ангелов? Разве Премудрый не лучше нас знает, кого из нас ранее, кого позднее взять к Себе из этой жизни? Предадим же себя лучше в волю Божию, и положимся на святой Его промысл? Будем веровать, что усопшему за гробом будет несравненно лучше, чем здесь — на земле. Он успокоился теперь от всех трудов, забот и огорчений здешней жизни. Стоит он теперь у тихого пристанища и, б. м., с грустью смотрит на нас, которые должны еще плыть по бурному морю житейскому, где нет радости без горя, где нет счастья без слез. Вы — сироты, пожалуй, скажете мне: «Кто же теперь поддержит нас на тернистом и скользком жизненном пути? Кто теперь будет нашим руководителем, хранителем и опорой в бурных волнах моря житейского?» А Всеблагой Промыслитель наш Бог? Разве оставляет Он кого-нибудь без Своей всесильной помощи? Разве Он не любит нас нежнее самой нежной матери? Разве Он не заботится об нас больше всякого отца родного? Возложите же на Него все свое упование, обращайтесь к Нему чаще с искренней и пламенной молитвой, и Он — Милосердый не оставит вас без своей помощи, и будет хранить вас от всех невзгод житейских. Вам жаль расставаться с дорогим вам существом? Но ведь расстаетесь вы с ним не навсегда. Пройдут года, и в жизни загробной вы снова быть может увидитесь с ним и не расстанетесь уже во веки. Утешайте себя и тем, что дорогой вашему сердцу усопший из страны плача и сетования, неприятностей и огорчений переселился в страну, где — вечная радость и блаженство. Веруйте, что за свою истинно-христианскую жизнь на земле он удостоится от нелицеприятного Судии на небе участи, уготованной праведникам. Своею мучительною и продолжительною болезнью, во время которой он часто с искренним смирением раскаивался пред Богом в грехах своих, часто приобщался Св. Тела и Крови Христовой, он не мало, конечно, искупил все свои вины пред Богом. На вас теперь лежит одна обязанность — обязанность молиться за него. Молитесь же за усопшего постоянно и пламенно! Ваши молитвы и для него будут всего полезнее, и вам самим доставят большое облегчение и отраду в вашем сильном горе. С своей стороны и дорогой вам усопший будет на небе молиться о вас: о вашем здоровье, спокойствии и благополучии. Шествуй же, добрый, почтенный, дорогой наш о. Протоиерей, шествуй с миром в страну блаженных духов, где пред престолом Отца небесного не забудь помолиться и за нас грешных! А мы сейчас будем молить Милосердного, да пошлет Он ангела своего и да повелит ему взять кроткую и чистую душу твою и вознести ее на лоно Авраамово. Прости же, отец и браг наш о Христе, прости до лучшего свидания в жизни загробной! Свящ. Евлампий Правдин.
РЕЧЬ во время отпевания о. протоиерея В. В. Цветкова, при прощании с ним
Отдавая тебе последнее целование, сверстник и друг мой по летам и по образованию, брат о Христе по одинаковому званию и служению, любимый и уважаемый о. Протоиерей Владимир Васильевич, я с грустью переношусь мысленно в отдаленное прошлое и припоминаю то первое целование, с которым ты обратился ко мне на первом же шагу нашего начального школьного образования. Это было в том самом питомнике, в котором и доныне суждено нашему юному потомству питаться начатками образования. Припоминаю золотое время нашей первой юности не потому, что воспоминания прожитого, особенно трудного и тяжелого, вообще бывают приятны и трогательны для последующих возрастов, но именно потому, что они воспроизводят в воображении моем целостный образ твоей неизменно — доброй и благородной души, во весь период твоей еще не достигшей пятидесятилетия жизни. Но я не берусь, шаг за шагом, на всем этом пространстве, проследить разнообразные проявления редкой доброты твоей; пройду молчанием твое пастырское и начальственное служение, предоставляя изобразить его тем, кто состоял теперь с тобою в непосредственных отношениях; они передадут и уже начали передавать с благословениями твое досточтимое имя. Возвращаюсь к первому нашему дружественному целованию и к воспоминаниям нашей юности. Целая бездна разделяла нас между собою первоначально!.. Ничего общего ни по родопроисхождению, ни по состоянию, а о внешней жизненной обстановке и говорить нечего. Ты сын представителя городского духовенства и притом Начальника школы,— я сын бедного безвестного отца; ты окружен всеми попечениями и удобствами семейного быта, а я оставлен самому себе без всякого покровительства и руководства. Как взятый от курнаго домашнего очага, от диких полей и лесов, в собственном смысле, дитя природы, я робко здесь сначала озирался вокруг себя, не смея остановить на чем либо своих взоров и боясь прямо глядеть кому либо в глаза. Казалось бы, как зародиться, при таких неблагоприятных условиях, симпатиям между двумя противоположностями? Можно ли было думать, что единственный сын «ректора Училища», к которому и самые педагоги относились не в пример прочим, что этот сын обратит внимание на бедного мальчика застенчивого и пугливого? Но добрая, невинная душа твоя, тотчас же выказалась к этому-то убожеству она и склонилась с наивными своими ласками и сочувствием, ободрив тем и заставив невольно другую невинную душу ребенка откликнуться на привет ее. Бездны разделения как не бывало,— и дети, забыв всякое неравенство, вступили на путь научного образования, чтобы идти по нему рука об руку, не разлучаясь и не отставая друг от друга, до самого конца его. Может быть, инициатива этой детской дружбы была сначала следствием простого любопытства,— может быть, следствием жалости и сострадания к бедному мальчику, но каково бы ни было начало этой задушевной связи, только связь эта не ослабевала и не прерывалась. И как в первый момент ее, так и впоследствии ни словом, ни делом не было и намека на неравенство между товарищами и друзьями. Простота и откровенность, отсутствие всякого самолюбия и гордости, живое и сердечное участие в положении и судьбе товарища не давали отнюдь места каким либо сомнениям в правоте этих отношений, или подозрениям в фальшивости их. Со второго года моего школьного воспитания начались мои странствования из училища в училище, из города в город, продолжавшиеся четыре года. На распутьях этого странствования приходилось встречаться и знакомиться с новыми личностями, но они изгладились в памяти... И наша старая детская дружба, как неосвещенная полным сознанием, могла бы, в этот промежуток времени, совсем забыться, но нет... Чрез четыре года, я уже не только бедный мальчик, но и сирота беспомощный, как растение неукоренившееся ни там, ни здесь, пересаживаюсь на прежнюю почву и в тот же питомник. И живо помнится мне: с какою непритворною жалостью смотрел ты на сиротские слезы товарища, с какою любовью и участием расспрашивал о судьбе сироты, с какою добродушною радостью представлял странника, из чужих и далеких стран возвратившегося на свою родину, своему родителю!.. Как будто ты нашел что либо потерянное — погибшую, было, драхму. Не изменились твои радушные отношения ко мне и в другом среднем учебном заведении, а перешли только в более сознательные и жизненные. И сам ты расстался теперь с родительским кровом, но его заменил для тебя здесь все-таки близко-родственный кров и опять с опытным руководством. Для сироты непривлекательным приютом сделалась пресловутая бурса с ее, правда уже отживавшими, порядками, с ее навыками, общими едва-ли не всем тогда существовавшим закрытым заведениям. Но еще пока не привились к свежей и неповрежденной натуре грубые привычки, как я уже взят был отсюда,— и надобно же, по устроению Промысла, случиться так, что опять именно благодаря твоей памяти и дружбе ко мне. Положение мое улучшилось во всех отношениях, но меня озабочивала участь меньшего брата, оставшегося в училище без всякого надзора. Ты готов был облегчить тотчас же и эту заботу; стоило только напомнить тебе о ней,— и весть об его успехах и поведении немедленно приходила ко мне чрез тебя из самого верного источника, от самого смотрителя училища. Понятно, что тут руководили тобою не корыстные какие либо цели и побуждения,— задних мыслей никогда и ни в чем не скрывалось у тебя,— а одна любовь и одно чистое желание сделать добро товарищу. На этом пути ты явился для меня как бы ангелом хранителем, или как посланным от него, чтобы сберечь меня от соблазна и искушений, от заблуждений и нравственной порчи. Но если когда сошлись мы в единство мыслей и стремлений, то на последнем перепутье нашего духовного образования, под сенью святыни Сергиевой. Там, где сглаживается всякое неравенство между тружениками науки, где присуще каждому из них чувство собственной силы и достоинства, где надмечается каждым для себя та или другая жизненная карьера,— там — то во всей прелести и красоте раскрылась твоя внутренняя доброта,— доброта электризующая и невольно притягивающая к тебе любовь и уважение... Можно ли было хотя на минуту усомниться в твоих неподдельных чувствах приязни и дружбы когда ты спешил ко мне со всякою материальною услугою предупреждая запрос ее,— когда сам вызывался и напрашивался на эти услуги, считая их приятным, как бы, долгом для себя? — А кому недорога и милостыня во время скудости! Как будто предчувствовал ты, что на последней стадии твоего образовательного пути и тебя застигнет та-же невзгода сиротства и беспомощности, как застигла меня еще в детстве, — как будто предугадывал, что она застигнет именно в тот важный момент жизни, когда по преимуществу нужен будет для тебя мудрый и опытный совет, чтобы сделать решительный шаг в область самостоятельной деятельности на всю последующую жизнь. И помню я, как ты глубоко скорбел душой, когда застигла тебя эта невзгода,— как ты задумывался над своею судьбой, оставшись круглым сиротой, как чужой пришелец в мире! Кому же теперь было естественнее для тебя поведать тугу души своей, с кем разделить чашу горечи, как не с тем из друзей, кто испивал такую чашу от дней ранней юности? Так, Богу путеводившу и благодеявшу нам, мы прошли и последнее поприще духовного образования! И что особенно замечательно — на всем пространстве нашего спутничества, довольно длинном и не всегда гладком я видел тебя и добродушно смеющимся и не притворно плачущим, но никогда не видал серьезно гневающимся на кого либо из своих спутников, как будто ты вовсе и неспособен был к подобным чувствованиям! Не только враждебного столкновения с кем либо, обыкновенной простой размолвки не допускал ты никогда, но трудно было размолвиться при тебе даже и другим: каким то чарующим обаянием ты умиротворял всякое несогласие. Прими же, мой неизменный и незабвенный друг, мое последнее целование, как дань моей любви, уважения и признательности к тебе, а вместе и как залог того, что имя твое, присно-дорогое для меня, никогда не изгладится в сердце моем и от сердца выну будет возноситься пред престолом Божиим, до гроба моего. Вспомни и мое имя в молитвах своих, когда душа твоя предстанет лицу Божию, да не престанет и продолжится общение нашей любви до приискреннего и полного общения в вечном царстве блаженных духов. Вам бы потребно слово утешения, пораженные не заменимою утратою и осиротевшие..., но слово не выговаривается, немеет и замирает в устах... Это удар для вас, посланный с неба, чуть не равносильный удару смертному, потому что он разбивает, можно сказать, все основы вашей доселе мирной и счастливой жизни … Но утешьтесь, други мои, и прежде всего о почившем,— утешьтесь доброю и безупречною памятью, какую он оставляет по себе, утешьтесь его предочистительными вздохами и слезами молитвенными в эту длинную годину его болезни и страдания, утешьтесь христианскою, блаженною кончиною его, похожею если не на сладкий сон ребенка, то на мирное успокоение труженика. Утешьтесь и сами о себе: утешьтесь надеждою и упованием на Отца небесного, Который сира и вдову приимет под свой покров и защиту,— Который радеет о своем любимом создании в тысячу раз более, чем радеет мать о своем детище, так что, без воли Его и волос ни один негибнет с головы его,— утешьтесь еще и тем, что вы имеете теперь пред Отцом небесным самого горячего молитвенника за вас, — настолько горячего, насколько горячо он любил вас.
За всем этим отдайте себя и всю судьбу свою в волю Того, «кто смиряет и высит, убожит и богатит, мертвит и живит — Он, испытуяй смиренныя и возводяй низверженныя, убогия призираяй и печальныя утешаяй», Сам управит пути ваши и изведет судьбу вашу из мрака, яко полудне. Отдадим, братие, все последнее целование любви умершему и да не оскудеет она в молитвенных излияниях наших за пастыря истинно-кроткого, доброго и любвеобильного. Протоиерей Василий Соловьев.
