Архимандрит Евфимий (Беликов) Архимандрит Евфимий (ум. 17 октября 1863 г.) - с 1847 по 1852 гг. - ректор Владимирской Семинарии.
Преосвященный Евфимий, в мире Петр Беликов, сын причетника Курской губернии. Первоначальное воспитание получил он последовательно в духовных училищах — приходском и уездном, продолжал свое образование в Белгородской духовной семинарии и окончил его в Киевской духовной академии с степенью магистра богословия в 1839 году.
В 1839 году он принял монашество.
27-го сентября 1839 г. назначен профессором богословских наук во Владимирскую духовную семинарию, в которой прослужил двенадцать с половиной лет.
Таким образом лучшие годы жизни, в полном ее расцвете, и всю энергию молодых сил Архипастырь посвятил на служение во Владимирской семинарии, сначала в звании только профессора, потом в должности инспектора и, наконец, ректора семинарии. Деятельность его во Владимирской семинарии представляет, поэтому, три стороны: учебную, воспитательную и административную.
Как профессор (сначала в сане иеромонаха), Евфимий заметно выделялся из ряда современных ему преподавателей семинарии и своими способностями, и строгим отношением к своим обязанностям, и некоторыми особенностями в самых приемах преподавания. Преподавал он богословие в 1-м отделении богословского класса. Со всей энергией молодости взялся он за это дело и продолжал его без малейшего ослабления во все время своей службы во Владимире, несмотря на разнообразные занятия по другим должностям (Ректор и инспектор семинарии в то время были вместе преподавателями богословии, как теперь они обязательно преподают Св. писание.). Хотя программа богословия была прежняя, но выполнение ее у Евфимия выходило особенным, чем-то новым; благодаря объяснениям его, многие отделы этой науки представлялись в новом свете сравнительно с учебником, и дополнительные лекции его выступали далеко за пределы программы. Сам относясь к своему предмету с любовью и примерным усердием, он требовал такого же отношения к нему и от своих учеников. Приготовляемые ими уроки по учебнику он испытывал не часто, спрашивал обыкновенно не многих, но любил, чтобы спрошенный ученик отвечал бойко и точно придерживаясь текста учебника (Последнее требование объясняется частью свойством самого предмета, обосновывающего свои положения на неизменяемом тексте Св. писания и творений св. Отцов, а частью обстоятельствами времени. В то время воспитанники почти лишены были возможности образовать дар слова посредством чтения, потому что читать было нечего, не было книг, — и только языком учебников могли приучаться к правильному и точному выражению мысли. Впрочем вскоре, благодаря тому-же Евфимию, во время его ректорства заведены были ученические библиотеки.). При этом со стороны Евфимия шло возражение за возражением отвечающему ученику, через что, с одной стороны, поддерживалось напряженное внимание в целом классе, с другой — определялась степень сообразительности в спрошенном ученике и усвоения им преподаваемых истин. Случалось, что возражение касалось какой-нибудь новой стороны предмета, требующей разъяснения: тогда Евфимий оставлял испытание в уроке и начинал лекцию. Лекции его были не то чтобы красноречивы, но как то особенно убедительны, вероятно — потому, что лектор сам был слишком глубоко убежден в раскрываемых им истинах. Во время его лекций ученики боялись пошевельнуться, чтобы не припустить слова. Пишущему это особенно памятна лекция о бессмертии души, сказанная Евфимием (тогда уже ректором) с необыкновенным одушевлением и произведшая на юных слушателей такое сильное впечатление, что они долго потом с восторгом вспоминали эту лекцию и повторяли заключительные слова ее: «душа человеческая — это Сампсон, но в цепях».
Особенное внимание Евфимий обращал на сочинения, и сравнительное достоинство своих воспитанников определил не столько по устным ответам, сколько по сочинениям их. Более всего ценил он самодеятельность мысли и логический план в сочинении; мысли и дельные, но изложенный беспорядочно, в его глазах теряли половину своей цены. Особенно не благоволил он к недобросовестным или бестолковым позаимствованиям из «источников». Зная очень хорошо каждого из своих учеников, Евфимий сразу видел, что в сочинении принадлежит самому воспитаннику и что — чужое. Скорее извинит он неверность суждения, уклонение от предмета, непрямой ответ на поставленный вопрос, нежели выписку целых тирад из чужого произведения, выдаваемых учеником за собственный труд. При такой внимательной оценке сочинений, воспитанники 1-го богословского отделения, по крайней мере те, которые наиболее дорожили высшим номером в списке, крепко занимались сочинениями на богословские темы.
23-го июня 1841 года профессор Евфимий определен был инспектором здешней семинарии. Ректором семинарии в это время был архимандрит Поликарп, человек весьма даровитый, добродушнейший и уважаемый; между питомцами семинарии ему присвоено было наименование «папаши». Но он мало занимался семинарией, ведал только дела семинарского правления, которые, надо отдать ему справедливость, вел в образцовом порядке. Как человек не получивший высшего, академического, образования, он не занимал и кафедры, по уставу принадлежавшей ректору. В семинарию являлся почти только на экзамены, и то не ради контроля учебного дела, а лишь в силу своего положения. Вследствие этого учебная часть в семинарии находилась не в цветущем положении. Преподаватели так называемых «главных» предметов относились к своему делу еще более или менее добросовестно, остальные же — так-себе, как говорится, спустя рукава. Не в лучшем, если даже не в худшем, положении находилась и нравственная сторона воспитания, так как предместник Евфимия по инспекторской должности не обращал особенного внимания даже на крупные проступки учеников; о мерах предупредительных не было и помину. Таким образом Евфимию предстояла задача очень нелегкая и довольно сложная; но он сумел выполнить ее с успехом, делающим честь его уму и настойчивости.
Прежде всего Евфимий позаботился ввести в семинарии строгую дисциплину, которая до того времени почти отсутствовала. Требовал, чтобы воспитанники неопустительно и своевременно являлись на уроки, сам постоянно следил за этим и строго взыскивал с учеников за нарушение этой обязанности, а преподавателей, неисправных в этом отношении, деликатно просил не ставить ему затруднений в упрочении школьной дисциплины.
Вводя надлежащий порядок и дисциплину в классах, Евфимий в тоже время старался до подробности регламентировать жизнь воспитанников и в семинарском общежитии (бурсе), и в наемных квартирах. С этой целью им самим составлена была и выдана ученикам к исполнению подробная инструкция, определяющая все обязанности воспитанника, время его сна, занятий, отдыха, и все разнообразные отношения к лицам начальствующим и старшим по возрасту, к равным и низшим. За исполнением инструкции инспектор следил постоянно и зорко, посещая для этого в разную пору общежитие и ученические квартиры. Особенное внимание обращал он на исполнение тех пунктов инструкции, которые касались церковного богослужения и домашних молитв, утренних и вечерних. Вообще инспектор Евфимий главным образом заботился о том, чтобы воспитанники были религиозны и, так сказать, внутренне нравственны, — верно соображая, что при этом условии не трудно упорядочить и внешнее их поведение.
Сначала, правда, все эти, новые тогда, порядки прививались туго, инструкция выполнялась далеко не всеми во всей точности; но настойчивость инспектора, сопровождаемая то отеческими внушениями, то надлежаще строгими взысканиями за нарушение правил инструкции, более и более упрочивала порядок в семинарии. Несмотря на многочисленность воспитанников семинарии, особенно в то время, на отдаленность общежития от центра семинарского управления, на разбросанность ученических квартир почти по всему городу, дело инспекции у Евфимия было поставлено так, что ни малейший проступок ученика не ускользал от надзора, никакое отступление от инструкции, даже незначительное, не проходило незамеченным; о крупных проступках уже и говорить нечего.
Евфимий и сам высказывал ученикам: «я знаю все ваши лазейки, от меня в них не укроетесь». Действительно, он так глубоко изучил натуру тогдашнего семинариста во всех разнообразных ее проявлениях, так хорошо знал все школьнические проделки, что скрыть от него следы проступка и в чем-нибудь обмануть его было чрезвычайно трудно для питомца, даже едва ли возможно. Вот, для примера, случай, характеризующий проницательность и находчивость этого замечательного начальника-педагога. Однажды в интимном кружке нескольких семинаристов зашла речь о том, что трудно «провести» (обмануть) инспектора. Но один из собеседников вызвался фактически опровергнуть такой взгляд на инспектора, уверяя, что он непременно проведет. Сказано, — сделано. Вскоре как-то перед началом классных уроков Евфимий на окне, в коридоре классного корпуса, проверял по журналам записи «старших» и вызывал для объяснения некоторых провинившихся учеников. В это время хитрец, решившийся «провести» инспектора, подходит к нему, по горлу обвязанный наглухо шарфом, с поднятым воротником тулупа, с искаженным будто от боли лицом, и начинает хриплым голосом говорить: «Ваше Высокопреподобие! У меня заболело горло, увольте меня на квартиру, а завтра я пойду в больницу». Инспектор внимательно поглядел на него и сказал: «ступай!» Ученик, довольный успехом своей хитрости, поспешил удалиться; но не успел он отойти 30 шагов, как инспектор выходит на крыльцо и останавливает его вопросом: «эй, постой,- как твоя фамилия?» Ученик, при неожиданности вопроса, не сообразил, в чем дело, — оборачивается на месте и твердым голосом отвечает: «Петр Торопов!» Евфимий рассмеялся до того, что ничего не мог сказать несчастному хитрецу и только махнул рукой по направлению к воротам, когда тот, остолбенелый от промаха, стоял на месте и не знал, куда двинуться. Этот случай у многих воспитанников отбил охоту к попыткам подобного рода.
При посещениях ученических квартир Евфимий, между прочим, строго следил, не курят ли в них табак. Естественно, что курящие воспитанники (а таковых и в то время было не мало) вели себя осторожно и старались скрывать следы курения. Но это не всегда им удавалось: инспектору достаточно было своим носовым платком потереть стекло на окне, чтобы узнать, есть ли в квартире курящие. Тонкость его обоняния была изумительна и часто вела к открытию виновных в табакокурении без поличного.
В 1846 году, 8-го июня, иеромонах Евфимий возведен был в сан архимандрита — «за отлично усердное, исправное и полезное прохождение возложенных на него должностей», — как значится в его формуляре; а в следующем 1847 году 14-го марта он определен ректором той-же семинарии, на место архимандрита Поликарпа, назначенного настоятелем Яковлевского монастыря в Ростове.
Еще бывши инспектором, Евфимий ведал не одну только инспекцию, а принимал самое деятельное участие и в других частях управления, — вернее сказать, нес почти на себе одном всю тяжесть по управлению заведением. Теперь же, сделавшись ректором, он уже тем более не мог оставить ничего без своего непосредственного наблюдения и распоряжения: и дела по экономии, и надзор за поведением воспитанников, и направление учебной части — все это он взял в свои умелые, честные и крепкие руки.
Экономический часть в семинарии и до вступления Евфимия в должность ректора была (благодаря ему-же главным образом) сравнительно не в плохом состоянии, если принять в расчет те скудные средства, которые отпускались тогда на содержание семинарии. Но этот ректор умел сделать то, чего не могли сделать другие. Он задался мыслью — из возможных сбережений скопить сумму, чтобы со временем улучшить содержание воспитанников общежития, — и с этой целью сам непосредственно наблюдал за всеми операциями по экономической части, выгадывая на всем хоть понемногу. От подчиненных по этой части ректор требовал, чтобы они так-же строго относились к каждой казенной копейке,- как и он сам. Вследствие этого и от небогатых ассигновок на содержание семинарии оставались ежегодно сбережения, которые, увеличиваясь через приращение процентами, впоследствии образовали солидную сумму. Сам Евфимий не успел ввести значительных улучшений по экономической части; но теми улучшениями, которые сделаны преемником его, ректором Платоном (впоследствии архиепископ Костромской.), в содержании казеннокоштных воспитанников, семинария обязана исключительно Евфимию, так как именно на сумму, им скопленную, при преемнике его построены были для тех воспитанников суконные пары и лучшие постельные принадлежности.
Будучи ректором, Евфимий продолжал внимательно следить за поведением воспитанников семинарии тем более, что преемник его по должности инспектора далеко не имел той энергии, какая требуется на этой должности. Чаще всего ректор Евфимий посещал семинарское общежитие. Приезжая туда большею частью во время вечерних занятий учеников, он обходил жилые номера, следил за занятиями воспитанников, иных испытывал в приготовлении уроков; если заставал кого-нибудь за чтением книги, не относящейся к предмету урока, спрашивал содержание прочитанного. Иногда он приезжал сюда к обеду или к ужину, — входил в столовую, осведомлялся, довольны ли воспитанники столом, а в постные дни и сам пробовал пищу. Бурса была его любимым детищем, за которым он следил более, чем инспектор. Не редко, впрочем, посещал ректор и ученические квартиры, по-прежнему строго наблюдая за тем, чтобы в точности исполнялась учениками семинарии данная им инструкция.
Но главным предметом забот и занятий ректора Евфимия была учебная часть семинарии. Нужно заметить, что ему пришлось управлять семинарией в то время, когда прежний семинарский устав был в значительной части изменен, но не отменен и не заменен другим. Распоряжениями духовного правительства число уроков по некоторым предметам (особенно классическим языкам) постепенно уменьшалось, а взамен того вводились новые предметы: медицина, естественная история, сельское хозяйство, геодезия. Оставаясь в основе заведением духовным, семинария в тоже время все более и более утрачивала прежний тип классической школы и принимала характер какой-то смешанной. При таком разнообразии учебных предметов, ее легко отвести каждому из них подобающее место, чтобы не нарушить гармонии в ходе учебного дела. Но Евфимий умел справиться с этой нелегкой задачей.
Для наблюдения за преподаванием учебных предметов, а вместе и для надлежащего направления этого дела, ректор Евфимий часто посещал классы во время уроков. В классе он обыкновенно садился за парту, рядом с учениками, и просил преподавателя продолжать дело. Если преподаватель говорил или читал лекцию, ректор внимательно выслушивал ее и потом, вне класса, высказывал преподавателю свои замечаниями советы — в том случае, конечно, когда находил в лекции какие-нибудь недостатки; когда же лекция оказывалась удовлетворительною, он тут-же, вслух класса, говорил преподавателю: «благодарю вас, — это хорошо!» Менее усердные и исправные преподаватели, при посещении ректора, большей частью обращались к спрашиванию урока. Но этот прием, по-видимому удобный для преподавателя, не всегда однако же сходил с рук благополучно: иной раз ректор, слушая ответ ученика, сделает ему возражение; тот замялся; преподаватель затрудняется помочь ему, навести на ответ, — ректор дает нотацию ученику, а преподаватель за него краснеет...
Другим средством для наблюдения за ходом учебного дела, а вместе и влияния на него, ректор Евфимий признавал ревизию ученических сочинений. Он требовал от преподавателей, чтобы ему представляли все лучшие сочинения после просмотра их преподавателями. Внимательно перечитывая эти сочинения, ректор делал на них собственноручные заметки относительно достоинств или недостатков; если же находил в сочинениях неверный взгляд на предмет или другие важные недостатки, пропущенные преподавателем без внимания, тогда имел личное объяснение с преподавателем. Такое внимательное отношение авторитетного начальника к письменным упражнениям учеников благотворно влияло как на занятия учеников делом сочинений, так и на отношение преподавателей к этому делу.
Для того, чтобы доставить воспитанникам больше средств к саморазвитию и больше материала для письменных упражнений, ректор Евфимий завел во всех классах ученические библиотеки на средства самих воспитанников, собиравшиеся по подписному листу после возвращения их из отпусков на вакацию, Святки и Пасху. Книги выписывались в каждый класс применительно к возрасту обучающихся и нем воспитанников и преподаваемым предметам, и хранились в шкафе, который стоял в классной комнате. Выдачей книг заведывал один из лучших учеников класса, и выдавал товарищам под расписку. Получивший книгу мог давать ее на время ученикам и других классов (большей частью в виде обмена), но под своею ответственностью. В несколько лет классные библиотеки до того наполнились книгами, что потребовались более просторные шкафы.
Главный контроль занятиям и преподавателей и воспитанников семинарии был на экзаменах, которые ректор производил самолично по всем преподаваемым предметам и во всех классах. Трудны были часы экзаменов как для учеников, так и для учащих; первые боялись за удачу своих ответов, вторые — за успех всего класса. Но сколько труда, физического и умственного, за время экзаменов должен был выносить сам ректор, когда переводные экзамены продолжались около месяца — и утром и вечером каждого дня!
При этом не лишне указать на те особенности в производстве экзаменов, которыми отчасти характеризуется тогдашняя постановка учебного дела.
Комплект семинарии был очень велик, — и каждого ученика невозможно было испытывать в познаниях по всем подлежащим предметам; поэтому для испытания вызывались из трех групп класса (т. е. из лучших, средних и слабых по успехам учеников) по-нескольку человек. Экзамены производились по билетам; вызванный ученик брал один билет и по нему держал ответ; но иногда ректор заставлял испытуемого взять другой билет и опять держать ответ. На экзаменах по «главным» предметам назначался экзаменующемуся классу письменный экспромт на данную тему, который воспитанники должны были составить во время самого экзамена. Балл на экспромт для учеников не спрошенных заменял собой балл по устному ответу, а в случае сомнения относительно достоинства спрошенного ученика имел решающее значение. Таким образом на экзамене не только испытывались познании ученика, но и определялась степень его умственной зрелости, насколько последняя выражается в письменной работе.
На каждом экзамене обязаны были присутствовать все преподаватели, свободные от классных занятий. Между ними почасту происходили диспуты по разным вопросам, предлагавшимся испытуемому ученику то ректором, то кем-либо из преподавателей. Эти диспуты, в которых главное участие принимал сам ректор, затягивались иногда надолго, и благодаря этому обстоятельству число спрошенных учеников оказывалось менее предположенного. Впрочем такие диспуты практиковались только на экзаменах по «главным» предметам, на других экзаменах — очень редко.
По окончании годичных экзаменов, в промежуток времени до экзамена публичного (14-го июля), правление семинарии составляло разрядные списки учеников. При этом справедливость требует заметить, что несмотря на тогдашнюю многолюдность семинарии, несмотря даже на предписание увольнять из семинарии слабо успевающих воспитанников, каковых всегда оказывалось не малое число, ректор Евфимий исключал сравнительно немногих: исключению подвергались только неисправимые лентяи с непристойным поведением; учеников же, и слабых по успехам, но прилежных и исправных по поведению, Евфимий щадил, терпеливо ожидая их усовершенствования. Вообще, это был в буквальном смысле отец-ректор, где нужно — строгий, где можно — снисходительный.
Все распоряжения, вся энергия Евфимия были направлены к одной цели — поднять семинарию до высоты, подобающей духовному заведению. И он достиг этой цели. Под конец его управления, Владимирская семинария по мнению высшего начальства считалась одной из лучших в округе.
Так как ректор Владимирской семинарии в прежнее время был вместе и настоятелем Данилова монастыря в гор. Переславле, то для полноты очерка деятельности архимандрита Евфимия во Владимире необходимо сказать хоть несколько слов и об управлении его монастырем.
Переславль отстоит от Владимира на 120 верст, — и настоятель Данилова монастыря, по должности ректора семинарии, большую часть года проживал во Владимире, а монастырь посещал только в летнюю вакацию, в праздник Рождества Христова и, если позволят пути сообщения, в Пасху. В отсутствие настоятеля, монастырем управлял казначей на правах наместника, который по всем монастырским делам сносился письменно с настоятелем.
По приезде настоятеля Евфимия, старшая братия монастыря являлась к нему по обычаю на поклон, после которого следовало угощение ее чаем; при отъезде же его, вся монастырская братия собиралась в обширный зал настоятельских покоев, — и здесь Евфимий обыкновенно держал длинную речь, сначала обращенную к казначею — об управлении монастырем, потом эта речь переходила в отдельности к каждому лицу из монастырской братии, которому нужно было дать особое наставление или предостережение. Это прощание (хотя и на небольшое время) настоятеля Евфимия с своей братией длилось по целому часу.
Данилов монастырь стоит на окраине города, и потому приходящих богомольцев бывало в нем не много. Радея о благе святой обители, настоятель Евфимий позаботился ввести в ней строго монастырское, чинное и торжественное богослужение. С этой целью, между прочим, завел он хор певчих, воспользовавшись благоприятным случаем. В Данилов монастырь послан был в подначалие Переславский диакон (Карминов), владевший обработанным басовым голосом и знакомый с делом регентства. Под управлением этого лица составился в монастыре хор из послушников монастыря, посторонних любителей пения и учеников Переславского духовного училища. Дело это, едва мыслимое в то время в уездном городе, привлекало в Данилов монастырь по праздничным дням массу богомольцев из города и окрестных селений, и доставляло монастырю значительный доход. По распоряжению Евфимия, певчие из училища пользовались праздничной трапезой в монастыре, а когда они оставались для пения во время училищных отпусков, то давался им и приют в монастырских помещениях. Насколько настоятель Евфимий дорожил своими певчими, показывает следующий случай.
В праздник Пасхи певчие ходили по домам почетных горожан с поздравлениями и пели, по усмотрению регента, или концерты, или пасхальные стихиры; принимали их радушно, угощали и дарили деньгами. В этом путешествии по городу участвовал мальчик из училища А. К. в своих худых сапогах, промочил ноги, — и вследствие того, так сильно у него разболелись зубы, что от опухоли на лице с трудом мог раскрывать рот. Келейник Евфимия И. Г. Альбицкий доносит ему, что один из певчих захворал и не может участвовать в хоре, объяснив и причину болезни. Евфимий приказывает тот-час приготовить ванну, больного зовут в настоятельские кельи, сам настоятель распоряжается усаживанием его в ванну, после ванны надевают на него длинное белье настоятеля и укладывают в постель в том же помещении. Несколько раз Евфимий подходил к кровати больного и спрашивал, как себя чувствует. Через ночь зубная боль унялась, и на утро мальчик мог петь в церкви. Перед вечером келейник приносит выздоровевшему новые сапоги, чтоб он больше не подвергался простуде. То-то радость была у бедняка от этого подарка! В следующий Пасхальный день после службы позвали малых певчих пить чай у настоятеля. В чувстве благодарности за подарок выздоровевший мальчик поклонился в ноги своему благодетелю, который на эту признательность сказал: «ведь ты сирота; надобно же кому-нибудь о тебе позаботиться». Как многое сказалось в этих немногих словах!
Вообще, по внешности Евфимий казался строгим, даже суровым; но под этой суровой наружностью скрывалось доброе, сострадательное сердце.
Как даровитый человек и выдающийся администратор, архимандрит Евфимий, в 1852 году, вызван был на чреду священно-служения в Петербург, где его прочили на должность ректора Казанской академии. Но тогдашний Обер-прокурор Св. Синода граф Протасов, услышавши лично от самого Евфимия, что всю службу свою прошел он в одной только Владимирской семинарии, тут же сказал ему: «а, вы не можете быть ректором академии потому, что не можете сравнивать, мало видели». И вместо Казанской академии, Евфимий 7-го июля того же года назначен был ректором Новгородской семинарии.
2 декабря 1856 г. - викарий Старорусский, 29 августа 1860 г. - Епископ Саратовский.
Скончался в сане Епископа Саратовского, 17-го октября 1863 года.
Воспоминания о некоторых случаях из жизни ректора Владимирской Семинарии о. архимандрита Евфимия
Мои воспоминания касаются собственно тех событий, которые относятся ко времени пребывания приснопамятного о. архимандрита Евфимия на чреде в Святейшем Синоде, в С.-Петербурге, в 1852 году. Несмотря на свою отрывочность, эти воспоминания могут быть не безынтересны в том отношении, что проливают не мало света на тогдашнюю духовно-административную эпоху и на положение архимандритов, отправлявшихся в столицу на чреду священно-служения и проповедания слова Божия, как-бы на предварительную практику перед возведением в епископский сан. Эти же воспоминания одним случаем касаются и драгоценной памяти добрейшего из Монархов, Государя Императора Александра Николаевича, когда Он был еще молодым великим Князем.
По окончании мною Семинарского курса в 1850 году, в вакационное время, вскоре по прибытии моем на родину в село Козаково, Муромского уезда, получил я от о. ректора Евфимия письмо, в котором он, между прочим, писал: «Никитич (по расположению ко мне он постоянно не иначе звал меня) я рекомендовал тебя в учителя для детей судье Алексею Николаевичу Кишкину в гор. Коврове. Если хочешь — напиши ему о присылке лошадей»... Другое письмо получено было, по прожитии мною целого года в гор. Коврове: «Никитич, приезжай в Петербург — быть моим компаньоном. То жалованье, какое ты получаешь, я буду платить тебе». В высшей степени дорожа расположением высокоуважаемого не только мною, но и всеми знавшими о. ректора и учившимися под его руководством, я не мог не воспользоваться его предложением и отправился в С.-Петербург. До сих пор с благоговением храню я образ св. Евангелиста Иоанна Богослова, которым он благословил меня и начертал на нем отеческую и благожелательную надпись. Образ этот подарил ректор С. Петербургской Семинарии о. архимандриту Евфимию во время посещения им класса живописи, имевшегося при Семинарии, писанный одним из воспитанников. Вот надпись от слова до слова: «Студенту Елпидифору Никитичу Грандилевскому — в день его ангела, во благословение на дальнейшее преспеяние в Богословии при благодатной помощи святого апостола Иоанна Богослова, от ректора Владимирской Семинарии архим. Евфимия. 3 апреля 1852 г. С.-Петербург».
Собственно первое мое сближение с о. ректором ранее началось. Бывши ректором он имел обычай, обходя классы, брать задачки для прочитывания у хороших учеников, — брал и мои — когда был я еще в философском классе, и — тогда же назначал мне говорить речи на акте публичных экзаменов. А потом, когда я перешел в богословский класс, — он выбрал меня в должность ризничего своего, обязанного при праздничных богослужениях быть с ним и подавать митру. — Эту должность, мне знакомую, он предложил — и я принял охотно на себя и в С.-Петербурге, хотя имел о. ректор особого прислужника — из не окончивших курса. Мне хотелось, да хотелось и ему — чтобы в важных случаях при служении был с ним я.
Много раз о. ректор сослужил митрополиту Никанору, в присутствии Государя Императора Николая Павловича и Высочайших Особ — то в Петропавловском, то в Казанском соборах, то в церкви Зимнего Дворца, то в Лаврском храме. В присутствии Государя, занимавшего место на правой стороне, митрополит с сослужащими архиереями становились на выходах в ряд против царских врат, а прочие сослужащие все становились на левой стороне, чтобы, становясь по правую — не стоять задом к Особе Государя. Литургия обыкновенно продолжалась около часа. Оболенский протодиакон чаровал Петербуржцев своим голосом и выразительным чтением Евангелия. Им более восхищались, чем придворными певчими. О. ректор поэтому предмету высказывал тоже мнение. Проповеди говорились с скромною, сдержанною декламировкой нашими проповедниками, не как в церкви католической — где патер часто сопровождал свои поучения театральною декламировкой. Присутствующие слушали их внимательно, не сходя с мест. Обер-Прокурор (г. Протасов) всегда суровый стоял в алтаре у левого простенка особняком, прислонясь к стене, сложа руки, не поворачивая глазом в сторону служащих, приходил и уходил быстро — не крестясь, не молясь, молча, ни с кем не кланяясь. Архиереи служили не величаво, просто. Перед службой и после службы сходились, разговаривали братски между собой — иногда с беспритворной улыбкой и целовались. Иногда разговаривали и с подходящими под благословение. Девчатам и служкам давали некоторые — просфоры, сахар — после панихид (Евгений архиепископ Астраханский).
После службы в какой либо церкви — по приглашению делались обеды, как привелось и мне видеть — у протоиерея Исаакиевского собора, и в доме, из которого поднято было тело умершего Грузинского Царевича Фарнабаза. — При этом случае соучаствовал и о. ректор Евфимий. Для архиереев, архимандритов, священников стол открывался в передней особой зале, для диаконов и других сослужащих низкого чина и служек — в другой. После стола подавались каждому запечатанные пакеты. В моем пакете оказалось 1 руб. 50 коп.
Случай такой замечательный — как отпевание Царевича — был единственный, в котором принимал участие о. ректор — в его девятимесячное пребывание в С.-Петербурге. Отпевание совершено в церкви св. Александра Невского в Лавре. Тело отпето митрополитом соборне, погребено на Лаврском кладбище. Между несшими генералами, виден был знакомый Владимирцам — бывший их губернатор Донауров. Среди спокойных или мало опечаленных лиц их, видно было лицо, глубокой печалью пораженное, слезы лились по нему — как капли от дождя; высокий рост юноши, стройный стан, его слезы отираемые платком из левой руки выдавали его красоту телесную, мягкость и нежность души; правою рукою он сзади придерживал гроб. Это был Наследник — Цесаревич Александр Николаевич, ныне уже в Бозе почивший Государь Император Александр II-й.
Единственный тоже церковно-богослужебный случай, зрителем которого был и я, состоявший при особе о. ректора Евфимия, — это в собрании Святейшего Синода наречение в Епископа (кого именно и куда — не помню). Здесь довольно наглядно сказался тот характер отношений к Епископам, с каким полагал законным и приличным держать себя г. Обер-Прокурор Св. Синода. На акт избрания и наречения во Епископа о. ректор Евфимий пригласил и меня. Собрание было открыто прочтением определения Св. Синода и решения Государя, — при чем собрание стояло за столом пред зерцалом. За тем председатель — митрополит Никанор сел в кресло впереди стола, сели и все присутствующие члены Св. Синода по сторонам — по всей длине огромного стола; против председателя поодаль от стола стоял нарекаемый. После исполнения известного обряда, он сказал речь о покорности его воле Государя и Синода, о важности своего нового служения, недостатке своих сил и о благодатной помощи, восполняющей недостаточествующее в нас. Только что кончил ее, г. Обер-Прокурор Протасов отскочил быстро от стены, прислонясь к которой стоял неподвижно — положа ногу на ногу, пробегая мимо стола и нареченного Епископа — не глядя на него строго и громко сказал: «надобно декламировать»!!! Поднялись с мест Члены Св. Синода и братски поздравляли своего собрата.
А вот что пришлось испытать самому о. ректору Евфимию от секретаря столичной Консистории во время своей чреды и на пороге, так сказать, к Епископскому сану. Известно, что в тогдашнее время испытание, какое проходили вызываемые на чреду, состояло главным образом в занятии делами по Консистории, в которую они ходили почти каждый день. В этих обстоятельствах практикуемые архимандриты находились в главной зависимости от секретаря. Одно из многочисленных дел — как особенно важное — однажды принес о. ректор Евфимий с собой. Передано ему оно было от митрополита, и состояло о разводе брачном. Развода требовала жена, жалуясь на физическую неспособность мужа. Не знаю — какое постановил заключение о. ректор, только, через несколько времени, с делом послал меня в Консисторию — чтобы передать его секретарю. Из Консистории секретарь вышел ранее прочих. Мне предложили сойти к нему вниз — в квартиру. Секретарь сидел за столом (с семейством) — прямо против входной двери и глядел на меня. Почему я тотчас доложил, показывая бумаги: «от о. ректора Евфимия», — и подал их. Взяв бумаги — не говоря ничего, секретарь швырнул их на пол так, что все листочки разлетелись. Подобрав их, я спросил: что прикажете сказать? «Что видел — то и скажи». Ответ передал я о. ректору.
Затем три дня я и не видел о. ректора, заключившегося внутри своего кабинета. Все эти дни о. ректор проболел, пораженный невежественною дерзостью блюстителя церковно-духовных законов. Минуло три дня, — дверь кабинета отворилась, и я увидел улыбку на лице его. За чаем я спросил его: что же значит, что секретарь так грубо швырнул бумаги? Ответ получил: Увы! «значит недоволен». А между — тем этот недостойный человек мог бы быть доволен о. архимандритом, ибо он не нарушая тогдашних обычаев, всегда приглашал и секретаря Консистории на свою хлеб соль, которую удостоивали разделять с Евфимием и Члены Св. Синода, во время служения его в С.-Петербурге. Это ли прискорбное событие, или иное что, — уже не умею сказать, — было причиною назначения о. ректора опять в ректоры — в Новгородскую Семинарию, и пребывания в ней 5 лет.
К занятию делами на чреде причисляется говорение проповедей. Писал и говорил там и о. ректор проповеди. Однажды митрополит сдал ему проповедь, писанную на высокоторжественный день, и зачеркнутую — на 1/3. Переписывая ее, я думал — что за причина. И, переписавши, спросил: что это такое значит? «Это значит», ответил о. ректор, «здесь Царь живет». Не совсем понятен тогда показался мне этот ответ. Полагаю, что избегали тогда удлинять богослужение слишком пространными проповедями.
Обыденным кабинетным занятием о. ректора было чтение издаваемого при Академии журнала «Христианское Чтение», русских ведомостей и книг вновь появившихся в печати. Но особенным, можно сказать, постоянным его правилом было — ежедневно читать книги ветхого и нового завета по славянскому тексту Библии. Перечитывая их, он отмечал карандашом тексты, заслуживавшие — по его мнению — особенного внимания. Отметки показывали какой текст вполне весь заслуживает особенного внимания, какой — только по некоторым выражениям, — эти выражения он старался так обчеркнуть, чтобы в них и отдельно взятых был виден главный смысл. По таким отметкам, согласно желанию его, я делал для него выписки из каждой книги прочитанной. А для чего это, я однажды спросил, вы желаете иметь такие выписки? Для того, отвечал он, чтобы — если приведется — заставить учеников заучить их, — они будут иметь возможность знать особенно важное в Библии, при невозможности всю знать.
Раз — я продолжал выписку, — как взошел о. ректор, и — повертывая ключом в двери своего кабинета — сказал: «Никитич, поздравь меня ректором Новгородской Семинарии»? Рад поздравить — епископом бы?!. Сам, зарумянясь и — все повертывая ключом, продолжает: «эта Семинария первоклассная, она состоит под непосредственным ведением митрополита Никанора».
После этого о. ректор Евфимий заболел, и — до выздоровления около месяца оставался в Лавре. Навестителями в это время были всегдашние посетители его, которых называл он товарищами, о. ректор Академии Макарий, впоследствии митрополит Московский и Коломенский и о. протоиерей Иоанн Васильевич Рождественский, впоследствии Член Св. Прав. Синода.
Из Петербурга выехал Евфимий в Новгород осенью 1852 года, оставшись должным 300 рублей тоже товарищу, жившему рядом через коридор, о. архимандриту Аввакуму — цензору духовных книг.
Вот каково было житье о. ректора Евфимия на чреде в С.-Петербурге!
Священник Елпидифор Грандилевский.
(Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 15-й. 1-го августа 1883 года).
***
В 1847—48 году, когда мы были в Семинарии, ректор был архимандрит Евфимий. Высокий рост, стройное телосложение, длинные волосы, спущенные по обоим плечам на грудь, серьезный внушающий вид, — все это, вместе взятое, составляло величественную личность. Мы ужасно боялись его, лишь только покажется в Семинарских воротах пара вороных с сидящим в крытой пролетке ректором, во всей Семинарии неописанная тишина. Довольно было только возгласить: «ректор!» И при всем том любили мы его. И было отлично в наше время в Семинарии. Если кто будет замечен в шалости, в небрежности, забудь думать как-нибудь оправдаться. Однажды, отпуская нас на масленицу, приказывал: «непременно привозите свидетельства о бытии у исповеди и св. причастия. Позабыл, потерял, священника дома не застал, во внимание принимаемо не будет. Все виновные будут наказаны». Иногда строгость его заменялась иронией. При наших порядках, когда калитки запирались на замки, а на видных местах стояли дежурные старшие со свитками бумаги и карандашами, нельзя было уйти из класса без времени. Для того нами были прорыты канавки под заборы, через который ученики уходили и убегали в квартиры и в трактиры. Такие побеги совершались всегда во время смены. Однажды о. ректор, приехавши, надумал пройтись Семинарским садом, примыкающим к Богословской церкви и увидел ползущего под забором ученика Семинарии. Подозвал его, спросил из какого отделения, привел в то отделение и приказал цензору писать под его диктовку. Пиши: «ректор, прогуливаясь по Семинарскому саду, нашел ученика философии такого-то ползущим в собачью лазейку и привел его в класс». Только и было. Все мы тут фыркнули, и ему показалось забавно. Так мы и прозвали ученика того «собачья лазейка». Один ученик за какую-то вину был в карцере. Ректор, лишь только взошел в дверь, из карцера раздается громкий голос: «Изведи из темницы душу мою» — погоди, был ему ответ, «мене ждут праведницы». Ученик засмеялся, но тотчас же и был освобожден.
Он был и милостив. Пишущий сии строки, в конце 1850 года лишился отца — бедного причетника. Крайняя нужда заставила меня идти к ректору, что угодно ему, то и делай со мной, а я умираю с голоду. Не помню как пришел, что и как говорил, только просил в долг. Выслушал он меня, приказал сесть за письменный столь, дал книгу и велел писать. Я исполнил. Показывает мне маленькую белую монету и говорит: «это вот плотника, она ходит три рубля серебром, смотри, не отдай ее за двугривенный. Я тебе жертвую половину на бедность, а другую половину заплати. Смотри же, купи себе хлеба и крупы, а попусту деньги не трать; я узнаю через старшего и тогда на себя пеняй». Я, поклонясь до земли, вышел с несказанною радостью. Потом принес долг, из которого при мне же отдал он 50 к. какому-то погорельцу. — Написал я прошение к Преосвященному от имени своей матери о выдаче ей пособия, только у нее от благочинного свидетельство было не очень надежное. Я и проводил свою мать до кельи ректора — попросить у него совета, рассказал ей как что говорить. Он, посмотревши бумаги, сказал: «прошение написано в порядке, только благочинный тебе помешает. Ты бумагу благочинного положи за пазуху, а подай одно прошение. Когда он спросит: есть ли у тебя от благочинного свидетельство? Тогда ты вынь и подай». Владыка свидетельства не спросил, и удовлетворил мать мою по прошению.
Умилительное было зрелище при расставании Владимирской Семинарии с любимым и уважаемым ректором. Но это расставанье достойно более искусного пера, а я боюсь своим неуменьем ослабить силу этого события и уронить его на степень обыкновенного прощания, что было бы недостойно столь светлой личности. Нашего курса много в живых. Потрудитесь, г.г. студенты, изложить порельефнее расставанье наше с Евфимием. Вечная тебе благодарность, вечное блаженство, добрый и благоразумный начальник наш — в наше время архимандрит, а в последствии епископ Евфимий!
Села Старникова свящ. Никита Соколов
(Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 3-й. 1891 г.)
Владимирская епархия
|
