Кинотеатр «Художественный» Начало »»» Кинотеатр «Ампир»
(Зрелов Леонид Петрович «Время встреч и разлук» Владимир. 2008).
Он был ещё совсем малыш и не помнит, кто из них - мама или отец - впервые привёл его в «художку», как в то время и ещё долго потом называли кинотеатр «Художественный», забыл, что смотрели. Это в общем и не и важно. Важно то, что места, куда его приводили родители, быстро становились наиболее дорогими ему и никогда уже не забывались. Однако наступало время - тоже обруч судьбы, - когда двери в эти места захлопывались для него навсегда - по воли ли обстоятельств, по собственному ли решению.
Ещё до школы он стал бегать в «художку» один. Путь для маленького человечка не такой уж короткий. Сперва надо было пролететь по щербатому тротуарчику, усыпанному «гречкой» с отцветших лип, и, оставив позади свою улицу, выскочить на Московскую. Булыжная мостовая сдерживала и так-то не особенно оживлённое на ней движение, не таящее опасности — даже для беспечных, подпрыгивающих, как на пружинках, голубей. То проедут уже прореженные гребешком времени повозки, протарахтит полуторка, проплывёт, незаметно вращая двускатными колёсами, американский «студебеккер», вприпрыжку, словно никогда не видела войны, протрусит «эмка», да прогудит маленький, но строгий в своей серо-голубой «форме» «Москвич», и проследует отечественная гордость - новенькая, цвета какао «Победа».
Миновав Золотые ворота, он вскоре оказывался «у Седова», как по старинке, по фамилии дореволюционного его владельца, называли кондитерский магазин. В этот полуподвальчик за всякими сладостями они любили спускаться с мамой. «У Седова» он делал поворот и всё же с оглядкой пересекал дорогу. Старинное здание «художки» с барельефами на треугольном эркере, и по обе стороны от него, словно протягивало навстречу малышу прозрачные руки, и он как прилипал к окошечку кассы, под которым сновала гладкая, с желобком, нажитым в постоянных трудах, дощечка. Опускал на неё тут же уплывающую внутрь монетку, а дощечка вскорости возвращалась к нему с голубоватым билетом поверху. Счастливый его обладатель устремлялся через широкую дверь к другой, тяжелой, резной, где стоящая сбоку женщина в синей форменной одежде отрывала край билета с надписью «контроль». И до начала сеанса он был приятно предоставлен самому себе. Тут действительно было на чём остановиться глазу. Слева от входной двери располагался приподнятый над уровнем паркетного пола читальный зал, где дети постарше, прислюнявливая палец, листали детские журнальчики, а взрослые просматривали свежие газеты. На мраморных колоннах рисунок с прожилками был написан самой природой - такой причудливый, странный, похожий на письмо, и, даже не зная букв, его можно было считывать неосознанным душевным движением.
Покружив у колонн, он мог купить в правом уголке зала мороженое в вафельном стаканчике и начать медленный, совсем недетский подъём из фойе по широкой, как тротуар, лестнице из невысоких, удобно уложенных ступеней. Здесь он раздваивался, расстраивался, и так продолжалось по всей лестнице, где вдоль её - сбоку и спереди - повсюду висели большие зеркала в рамах с филигранной, венецианской, как он много позже узнал, резьбой. После лестницы зеркала отступали, и направо, по всей длине широченного коридора, открывалась картинная галерея. Милые пейзажи получились как всамделишные. Он словно припоминал эти неохватные пространства лесов, перелесков, полей, укромные тропинки, полузаросшие дорога, ручьи - то в песочной желтизне, то в серебре ледяных наростов, за сто - сто пятьдесят лет они не изменились, а память отпечатала их прямо по сердцу маленького лесовичка, каким его успел сделать отец, возивши за собой по лесам.
Героические полотна, настоящие сценки, чтобы непременно оказаться в поле зрения, облюбовали места поближе ко всем трём входам в зрительный зал. Особенно впечатлял раненый командир. Сестричка в косынке с красным крестом обматывала его голову тут же набухающими от крови бинтами, а он из последних сил поднимаясь на зимнем взгорке, взмахом руки с пистолетом поднимал своих бойцов в атаку. От картины так и пахло порохом и кровью, а страстный порыв героя войны передавался зачарованному мальцу.
Но вот в открытых дверях отдёргивались бордовые шторы, и горластая ребятня торопливо вваливалась в зал, хлопая откидными сиденьями, рассаживалась под тяжёлыми, ещё купеческими люстрами над головой. Голоса становились тише и тише, уподоблялись шелесту и затихали, как ночная листва. Таял свет люстры, подвесных и настенных фонариков, волнисто раздвигался занавес, и в самый последний миг перед наступлением полной тьмы вспыхивал экран.
Сначала показывали мультфильм о лесных зверюшках. Особая, даже чрезмерная, сглаженность линий ничуть не портила зрелище, наоборот, оказывалась именно тем, чего невольно ищет глаз. Так мама утюжком убирала складочки, морщинки со свежестиранного белья, пахнущего волнующей речной водой, где она с мостков полоскала его. Но кончались затейливые мультики, и разгорались битвы гражданской, самой печальной, как станет ясно годы спустя, войны. Ничего лишнего, никаких колебаний - по эту сторону наши, по ту - враги. Посверкивающие клинки, мчащиеся кони, неумолчный стрекот «Максима». Поле, брызжущее осколками снарядов вперемежку с комьями земли. Щорс, тоже с перевязанной головой, весь обожжённый идеей социальной справедливости, впереди конницы. Чапаев, ведущий себя под простака, поднимающийся до восхитительных высот народного разума. Котовский, рослый, литой, как ожившая статуя, с шашкой, вознесённой над стриженной наголо головой. И у всех, охваченных пылом сражения, крылья развевающихся за спиной бурок.
Постепенно фильмы о Великой Отечественной войне вытесняли с экрана киноленты о революции, гражданской войне. Хотели или нет этого создатели, но иноземные захватчики воспринимались детским сердцем куда более лютым врагом. И когда этот враг начинал брать верх, над головами самых отчаянных мальчишек вскидывались деревянные рожки. Желая помочь своим, истекающим кровью отцам, огольцы палили из рогаток по фашистам. Киномеханик тут же обрывал просмотр, зажигался свет. Рогатки успевали исчезнуть в потайных карманах, зал быстренько утихомиривался до следующей беспощадной схватки. Бывало, и сами киноленты словно не выдерживали накала боёв, рвались, и будто копотью покрывался экран. И тогда мальчишки топали ногами, пронзительно свистели, сунув в рот два пальца. Ленту быстро соединяли, в зале снова воцарялась напряжённая тишина, и захватывающее кино шло дальше своим чередом. Не было и уже никогда не будет такого единства в самой стране, как у воспитанных на военных лентах мальчишек пятидесятых годов. Конечно, случалось что-то не поделить, подраться где-нибудь в укромных уголках дворов, за сараями, в стороне от глаз взрослых, но длительная вражда не приживалась, пламя экрана сжигало её дотла.
Слух о невероятно интересном, захватывающем заморском фильме долетел из Москвы раньше «взятия Берлина». Возле «художки» появились афиши, возвещающие о скором прибытии в город американского «Тарзана», и со старанием намалёванный групповой портрет - самого Тарзана - с небольшой головой на горе мускулов, высокой, необычно коротко стриженной женщины и обезьянки, больше похожей не на вольного зверька, а на кошку с бритыми щёчками, и ещё крокодила, кровожадно распахнувшего пасть. Эти экзотические персонажи, ещё не появившись на экране, взбудоражили городскую ребятню. Фильм ждали с каким-то неистовым нетерпением. А с началом показа длинная очередь к кассе выстраивалась в самый ранний час. И стоило только открыться окошечку, как тут же начиналась давка. Билеты больше доставались шустрякам. ленившимся стоять в очереди да и презиравшим её.
Дня два-три он так и не смог купить билет. Не помогло и когда ребятня со двора соединилась и всеми силами старалась отстоять своё законное место у кассы. Лишь Генка остался равнодушным к американскому фильму и с насмешкой поглядывал на понуро возвращающихся от билетной кассы «товарищей по оружию», но теперь они, скорее, были для него изменниками, променявшими праведную войну на чуждое всем его представлениям зрелище. Кажется, он уже готов был всех их «расстрелять» из своего автомата. Но в один из последних дней, когда «крутили» первую серию, а надежд попасть в зал у его «подчинённых» опять почти не оставалось, он внезапно появился у кассы. Ни с кем не разговаривал, на вопросы оживившихся мальчишек отвечал излюбленным «ну», а как только открылась окошечко и началось очередное столпотворение, врезался в вышвыривающий ребятню послабее клубок. В бабушкиной вязаной варежке на одной руке, поддавая на обе стороны. Генка вышел на «передовую», к самой дощечке... И все ребята со двора наконец- то купили билеты, а он повернул было к дому, но благодарные мальцы удержали его и сунули в варежку купленный кем-то из догадливых «лишний» билетик.
Фильм потряс. Это было изумительней даже московского цирка, где, правда, ещё никто не был, но каждый имел представление. Перелетающий - с дерева на дерево на развешенных по джунглям канатах Тарзан, прыгающая следом за ним по лианам обезьянка Чита, ловкая и сильная его подруга, оставленные с носом крокодилы, влажный душный жар природы покорили податливые детские сердца.
Когда запустили вторую серию, Генка пришёл уже вместе со всеми, «бабушкина варежка» и тут не подвела, и все свои мальчишки, как могли, помогали ему. За билетами на третью серию Генка явился в очках со стёклышком, заклеенным по трещине бумажкой. А к четвёртой - и вовсе без одного стёклышка. Хорошо, нашёлся билет в первый ряд, потому что он от рождения плоховато видел. Но отстоять права «очередников» становилось всё тяжелее, на Генку явно точили зуб. Прошла уже почти половина серий, когда к кассе приставили седобрового, как Дед Мороз, милиционера. Его положение и форма не оказывали на бесстыдников столь сильного воздействия, как «бабушкина варежка», но всё же билеты удавалось купить.
Киношное блаженство продолжалось, ему не видно было конца. «Резиновый» «Тарзан» был непомерно растянут. До этого никто из мальчишек даже не слышал слова «серия», а в «Тарзане», исключая не допущенные на экран, было тринадцать!
Ещё не покинув экран. «Тарзан» заметно изменил жизнь, саму атмосферу спокойного города. «Чита бедная ревнует, нани-наки-на, что Тарзан другую любит, нани-нани-на...» - напевал город песенку про заморскую обезьянку, а на самых крепких высоких деревьях, за сараями, дощатыми уборными - только бы подальше от глаз взрослых - появились канаты, вернее, верёвки потолще, привязанные к верхним сучьям.
У них во дворе, за уборными, рос старый, в несколько обхватов, вяз. Его и использовал Серёжа Апухтин, по прозвищу Серьга. Он был постарше прочих пацанов, рослый, сильный, с насмешливыми, немного злыми глазами, сам любил давать прозвища - наиболее обидные и приставучие. Его вообще было хлебом не корми, только дай позабавиться над кем-нибудь. Сам же он забавлялся Тарзаньими полётами всего лишь раз, но до упоения. Заразив пацанву, незаметно удалился в дом, но окошки квартиры Апухтиных выходили именно на эту сторону, и он мог видеть всё, происходящее на горе, у вяза.
Он одним из первых подошёл к болтающейся на верёвке палке, взялся за неё обеими руками, поднатужился, оттолкнулся и глазом не успел моргнуть, как взмыл на такую высоту, что дух захватило. Ребятня внизу, подражая Серьге, ещё подзадорила его. Охваченный азартом, «Тарзан» раскачивался высоко над тянущейся вниз землёй. Небо с облаками неслось ему навстречу, простирало свои объятия, чтобы на мгновение вобрать в себя, и только чудо оберегало его от падения и увечья.
После него, стараясь перещеголять друг друга, улетали под «купол» неба другие огольцы. Не «потарзанил» только Генка. Отважный, но и расчетливый, он не ставил и в грош безрассудную смелость и, к тому же, сам по природе вожак, не мог допустить, чтоб им, командиром, исподтишка руководил устроитель опасного аттракциона, и, конечно, не желал всецело вверять судьбу своих ошалевших «бойцов» беспощадному подростку. Он все время что-то мастерил, так что у него всякий раз находился повод нарочито не спеша» молча проследовать в самый разгар смертельной забавы рядом с вязом с пилой в руке, а обратно - с какой-нибудь старой, потемневшей доской под мышкой, которая потом под рубанком заблестит, запахнет ожившей, воспрянувшей из древесных пор смолой. Он не глядел по сторонам - ни на раскачавшегося выше крыш огольца, ни на кучку сидящих на корточках и ждущих своей очереди. Его - командира! - охваченные азартом мальцы могли и не заметить, но он-то знал, что за ним наблюдает из-за оконной занавески Серьга, а большего никому пока не добиться. Дальновидный, он делал вид, что ничего особенного не происходит. И наконец у Серьги сдали нервы. С ленцой, чуть ли не зевая, он спустился в одних трусах с крыльца, почесал усеянную бородавками тыльную сторону ладони и шагнул навстречу Генке, но пошел будто бы по своим делам, в уборную, например, что и подтвердил протяжным гудком из-под трусов. Генка, ниже его на голову, но шире, здоровее в плечах, в коротковатых, пузырящихся на коленях штанах, только покрепче прижал к боку доску не по годам большой, покрытой цыпками ладонью, и они еле-еле, едва не задев друг друга, разминулись на тропинке.
Как ни были увлечены малявки, эта петушиная разминка не осталась ими не замеченной, и еще неизвестно, какая битва произошла бы в следующий раз под вязом, если бы вскорости едва не случилось непоправимое.
Генкин сосед Вовка, прозванный за косящий глаз Костиком, тощий шкет, раскачавшись, упустил было палку-держалку, но в последний момент все же впился в нее одной рукой, провертелся несколько раз волчком и с воплем полетел вниз. Спас его сиреневый куст, подставив свои ломаные, бывалые ветви. Костик сильно подрал кожу, особенно на заднице, и обильно «полил» куст.
На следующий день, еще утром, мальчишки увидели на суку вяза только узел от веревки. Все, а Серьга, конечно, первый, поняли, чьих рук это дело, но он не стал связываться с Генкой, хотя и занимался в закрытой секции какой-то мудреной борьбой. А может, сам опередил его? Ах и хитроумен был этот Серьга! Он, наверно, уже знал, что то, чего сильно пожелают двое друзей, не всегда сбывается, а вот если об одном только подумают достойные друг друга враги, - это произойдет непременно, и обстоятельства подстроятся под них. И что еще удивительно - именно с тех дней начали стихать в городе Тарзаньи страсти, рискованные полеты над свалками, ящиками помоек, заборами с заостренными поверху досками и столбами. «Тарзан», начавший было шествие по второму кругу, исчез с экрана, как провалился со своей свитой. А город, пополнив казну «кассовым» фильмом, поспешно затыкал дыры, не забыл и подновить, освежить краской «Голубой Дунай» у вокзала - закусочную (забегаловку, как говорили тогда), куда любили наведаться начавшие грустить былые фронтовики.
Экран «художки» заняла рассудительная «Первоклассница» с ясным, как бы испытующим на октябрятскую честность взглядом. Мальчишки передразнивали ее, но смотрели с лаской, даже обожанием, хотя и испытывали смущение от ее тонкого столичного флера. Эта хрустально-чистая девчушка, не успев наскучить, по-взрослому спокойно уступила место «Ваську Трубачеву и его товарищам».
Можно было только диву даться, как «простые», но хорошо подготовленные советские школьники заткнули за пояс самого Тарзана, прямо-таки испарившегося из ребячьего сознания. Животные инстинкты были подавлены первыми движениями души, еще неосознанными попытками понять, в чем то главное, что делит поступки на честные и бесчестные. Подсказка преподносилась как яблочко на блюдечке, но хотелось посмотреть, хоть краешком глаза, изнутри, с той, внутренней, стороны экрана. Мальчишки страдали от невозможности приблизься к живому «Трубачку», как они называли его, обратить внимание того на себя, недостойного, пожать руку, наконец. Черно-белое кино резко разделяло два эти непримиримые цвета и в то же время было куда глаже, а потому понятней жизни рядом с ними, вокруг. А между тем почти у каждого экранного героя находился его двойник - в родном дворе или в классе. Недаром внушали учителя: «Герои живут среди нас». И то верно: «Трубачков» было немало среди послевоенных мальчишек…
«Васек Трубачев» был, пожалуй, первым советским двухсерийным фильмом. Продолжения он, как и вся ребятня, ждал с нетерпением. На вторую киноленту - «Отряд Трубачева сражается» мальчишки валили валом, но у билетных касс не возникало больше того безобразия, которое творилось при «прокате» «Тарзана». И опять по дворам и пустырям, по долам и горам, по бурьянам и буеракам закипели «военные битвы», а «художка», забыв о разрушительных Тарзаньих страстях, вернула себе по праву роль строгого, но справедливого и всепонимающего учителя, вернее сказать, целого педсовета. И все же доброты на самом деле было куда больше, чем сурового спроса, и обязательно наступал день и час, когда она выжималась до последней, невероятной капли...
Мотоцикл был вожделенной мечтой мальчишек той поры. Гайдаровский мальчик Тимур имел его еще до войны. Со своей командой он и сменил на экране «художки» Васька с его товарищами. Мотивы поступков героев остались по-прежнему благородными, но чувствовалось, что пришло другое кино. И мальчишки постарше не соблазнились первым желанием подражать тому, кого теперь видели на экране, не стали его послевоенным зеркалом. По крайней мере, Генка не взял на себя роль Тимура. Но в «Тимуры» охотно пошли пацаны помладше.
Наверно, ни один фильм, вернее, последствия его, не требовали такой экономии выдаваемой родителями мелочи, но ее все равно не хватало, ведь надо было запастись хорошими фонариками, колокольчиками, множеством веревок для сигнализации. Но зато как подфартило старушкам, особенно одиноким. Новые тимуровцы кололи им дрова, чинили изгороди палисадников и огородиков, ходили за хлебом и молоком.
У них во дворе «штабом» стал сеновал в сарае его родителей, весь в паутине тонких веревок с подвешенными к ним колокольчиками. А Тимур был в двух лицах - его самого и старшей сестры. Решительная и уже волевая, она считала своим долгом опекать его. Случались и ссоры, но после перекоров наступало благостное затишье, жили душа в душу, то есть так, когда одна душа легко и точно, без натягов и зазоров, входит в другую.
В «штабе» на сеновале таилась одна опасность: некоторые мальчишки начинали покуривать, а спички при себе имели все. Сеновал был завален сеном, а внизу, в стойле, содержалась корова. Милая сестренка примечала все и в скорости не уступала самому огню. При таком «Тимуре» никто и не замышлял баловаться со спичками.
Когда «страсти» и по Тимуру пошли на убыль, а сенца поубавилось, по заказу отца привезли еще. Забрасывали сразу на сеновал, там была специальная дверца. Пришлось ее распахнуть. Возница, пару раз поддав вилами копну, воткнул их в сено и принялся как-то пристально рассматривать начертанные мелком с внутренней стороны дверцы клятвы и призывы: «Умрем, но не сдадимся!», «Станем грудью на защиту Отечества!», «Победа будет за нами!». Возница водил взглядом, и рот его все сильнее расплывался в добродушной усмешке. Он наверху, будто уличенный в чем-то нехорошем, готов был провалиться от стыда сквозь землю, а сестра стояла рядом, как ни в чем не бывало, и - ведала или нет - спасала его от подступивших, готовых пролиться слез.
Позднее он узнал то, чего наверняка не было известно вознице. Тимур - восточный полководец, безжалостный завоеватель, водил свои войска в грабительские походы и столицей имел город Самарканд. Зачем же Гайдар дал такое имя своему любимому герою?..
Одной весною, в раннюю ее пору, с первыми ручьями, когда раскрасневшиеся, в сбившихся платках уборщицы «художки» едва успевали вытирать лужицы, натекшие с обуви юных зрителей, на экране появились «Два капитана». Целомудренное чувство, может быть, впервые в кино было выведено на ту развилку, где однажды и уже навсегда совершается судьбоносный выбор. Фильм смотрели затаив дыхание и, выходя из зала, ощущали себя так, будто подросли за сеанс на десяток сантиметров.
Выбор одного его одноклассника оказался совершенно из ряда вон, просто дерзностный - еще и потому, что наглядно преподанная мораль, сам драматический сюжет были тут ни при чем. Его приятель влюбился, как говорили в ту пору, по уши, в актрису, игравшую героиню в юный период ее жизни. Со стриженной наголо головой, пухлыми щеками, полыхавшими румянцам, он был похож на симпатичного пупсика из целлулоида, только гигантского для игрушечки роста. Ему были нипочем любые преграды, он перепрыгивал, даже, скорее сказать, перешагивал через них. Развитый не по годам пятиклассник быстро накатал письмо в киностудию и, казалось, ничуть не сомневался в самом благоприятном исходе своего любовного дела. И ответ пришел. В кругу товарищей, собранных по случаю на длиннющей террасе, на которой можно было кататься на велосипеде, Лека горделиво помахал диковинным конвертом - то ли с экраном, то ли киноаппаратом в углу, но так и не прочитав вслух письмо, воздел руки в ремни немецкого аккордеона, развернул меха, широко улыбнулся, и ямочки на его щеках, казалось, пустились в пляс, а нога точно, очень музыкально выбивала песенный ритм: «Ой ты, зима морозная, ноченька яснозвездная! Скоро ли я увижу свою любимую в степном краю?» За верандой, срываясь с сосулек, звенела капель. «Скоро, скоро», - говорил весь его вид, и одноклассники, тоже не лыком шиты, с жаром подхватывали: «Он ты, зима морозная...» А Лека, как-то жалостливо посмотрев в их сторону, сообщил, что вскорости отправляется по указанному московскому адреску и, может быть, даже не вернется в школу, и выдал ногой просто бешеную чечетку.
Однако «танец любви» не двинулся дальше террасы. Заставить любовь расцвести с обеих сторон, оказалось, не по силам даже такому бывалому мичуринцу, каким был Лека.
Но вдруг месяц спустя невероятный слух взбудоражил школу: к Леке приехала артистка из «Двух капитанов».
Друзья-одноклассники снова собрались около его дома, куда их как будто и не спешили пригласить. Наконец пара показалась сама. Юная девушка держала Леку под руку, безмятежно улыбалась, он казался невозмутимым, только был непривычно бледен. Ребята как онемели: с ним была та самая актриса. Попозировав, как перед фотоаппаратом, пара чинно направилась к хлопающим на ветру воротам, а мальчишки гурьбой пошли следом. За воротами пути разошлись: влюбленные направились в «город», как называли тогда находившийся в двухстах метрах от старой улицы центр с «художкой», остальные - в сторону бывшего костела, обсуждая, когда отлупить Леку - сейчас или потом. Вообще-то задача была не из легких: в пыльном полуподвале школы Лека уже наквасил носов даже «качавшим права» старшеклассникам. Решили: пусть пока погуляют, а уж потом... «Enfant terrible», - сказал Веня и перевел: «Ужасный ребенок, бедовый человек», - он успел догадаться, какой ход сделал Лека. Мальчишки переглянулись и тут же изменили первоначальное решение: не надо откладывать на потом то, что можно сделать сейчас; и повернули к «городу», чтобы приступить in mediasres (непосредственно к делу), однако пары и след простыл. И больше эту девушку не видел никто - ни с Лекой, ни одну. Ну чем не кино?
Кажется, именно после «Двух капитанов» в «художку» стали ходить пореже. Счастливцы с наслаждением припадали к домашним, стеклянным, экранам. Первые отечественные телевизоры «КВН» имели экран размером с ладонь. Чтобы увеличить изображение, хозяева чудо-техники приобретали линзы - два наглухо скрепленных стекла - одно выпуклое, другое плоское. Между ними в отверстьице наверху заливалась дистиллированная вода. Приобрести круглую линзу на составляло груда, а за квадратными гонялись, но «достать» ее удавалось только единицам.
Он, особенно первое время, как отец купил телевизор, встречался с друзьями почти только в школе и не интересовался больше ранним подложным романам Леки. Упивался счастьем, когда полукружном, вчетвером - с родителями и сестрой - просиживал у усыпанного хлопьями «снега» экранчика с круглой линзой впереди.
Счастью чуждо движение, оно для него губительно. Даже если ты мчишься в поезде или летишь за облаками, оно, как сам ты, неподвижно и неотступно с тобой, любой же отрыв означает уход, гибель его - до нового рождения, возможного только пока ты молод, по крайней мере душой.
Но все-таки «художка» имела свои, неоспоримые преимущества: огромный экран и уже цветные киноленты, и еще зрительский выбор (хотя бы из двух-трех) – то, чего жаждет человек, - особенно мальчик, не ведая, что в выборе нередко совершается ошибка, порой роковая...
Какое-то время он даже не ходил в «художку». И пока наслаждался домашним кино, там успели поменять действовавшие возбуждающе бордовые портьеры на зеленые. Вместо мультиков, перед началом сеанса показывали киножурналы: «Новости дня», «Наш край». Один из них - он не помнит сейчас какой - начинался с бодрящий и такой приятной музыки. Много позже он узнал, что музыку написал его любимый композитор Свиридов, и название ее - «Время, вперед!» А страна делала прорыв в уступившем ее трудовому напору времени, расцветала, и все торжественней, звонче разливался голос ведущего киножурнала. Голосистое пение: «Нам нет преград ни в море, ни на суше...» - сопровождало быстроменяющиеся картины строек, возведения плотин, освоения целинных земель. И все понимали, что стране, где им посчастливилось родиться, нет цены - все в ней росло, хорошело, набирало новую, какую-то дерзновенную силу. Только цены на продукты, одежду, обувь, на ширпотреб, как называли в быту товары широкого потребления, да и на товары более редкого спроса - ковры, люстры, приемники - не росли, и не «кусались», и не могли «взбеситься» - у них была одна участь - неуклонно сползать вниз. Еще пуще экрана старалась разносить по свету благие вести черная бумажная тарелка репродуктора, торжествующим голосом Левитана сообщала народу об очередной капитуляции цен, а уж киножурнал разворачивал достижения социализма во всю ширь. «Из всех искусств для нас важнейшим является кино» - ленинский лозунг, помещенный на видном месте в фойе кинотеатра, чаще бросался в глаза и приобретал дополнительный смысл.
Попривыкнув к «КВНу», народ опять повалил в кинотеатр. В «художку» направлялись семьями, компаниями, парами. Он по-прежнему ходил один. Дома царила любовь, и oнa покa не нуждалась ни в каких опорах со стороны. Конечно, в «художке» всегда можно было как будто неожиданно встретиться взглядом с какой-нибудь красивой девчонкой, ощутить таяние под сердцем и благополучно забыть. Это Лека в чувственных влечениях обставил даже самого себя, еще мальчишку, хотя вполне созревшего для любовных подвигов. А как правило, лишь в юности любовь сама (и только сама) уносит от родного берега к другому, а по прошествии лет возвращает назад на той же, пошедшей вспять волне, к порогу, с которого давно уж смыты следы дорогого былого. И тогда приступает к исполнению своего труда как бы спавшая доселе память...
Первым запомнившимся кинофильмом, где чувственная любовь высоко взметнула свой огонь, был фильм «Дом, в котором я живу», и оправой этого сокровенного чувства также был огонь - еще недавно прошедшей войны. Война могла убить солдата и убивала его, но справиться с любовью, даже ей, обрученной со смертью, оказалось не по силам. Зрители, особенно девушки, выходили из зала в слезах и не скрывали этих слез. А после, как бы в закрепление урока, показывали фильм со столь же волнующим названием - «Летят журавли».
В своей, еще такой короткой жизни он уже почувствовал, что есть моменты, дни, которые будут помниться до конца, скорее сказать, всегда, ибо в его возрасте невозможно было допустить, что настанет и конец: сердце противится и побеждает разум. Мальчик создает свой круг бессмертных, несмотря ни на что, даже зная, как не церемонится смерть-мучительница даже, казалось, с крепкими еще вчера людьми. Но вот как-то вечером они с сестрой готовили уроки, мама штопала носки, когда вернулся выходивший зачем-то во двор отец - какой-то на себя не похожий, с повлажневшими глазами и взволнованно, с чарующей грустью произнес: «Журавли летят...»
И глядя на отца, он вдруг всем дрогнувшим сердцем ощутил неизбежность земного конца...
Как «летят журавли», он, пожалуй, впервые увидел на экране «художки». Дружно, плавно, как гребцы веслами, они взмахивали крыльями и, скорее, не летели - плыли куда-то небу. И протяжный, прощальный крик их был сродни оклику. Фильм оказался помудреней всего, что он видел раньше, и все же главным грехом оставалось предательство, а все прочие, как в зловредном коконе, помещались внутри.
С демонстрации фильма «Летят журавли» внизу, в фойе, обосновался маленький оркестрик. Музыканты с сосредоточенными лицами наигрывали тихие душевные мелодии, порой появлялся солист и мягким тенором подпевал оркестру. Неподалеку от сцены можно было встретить друзей, добрых знакомых и, прислонившись к прохладной мраморной колонне, тихонько поговорить под трогательное музыкальное сопровождение.
Война после «пролетевших журавлей» все реже занимала экран, а еще раньше она покинула дворы, уступив место другому азартному занятию - футболу. Мальчишки сбивались в дворовые, уличные команды. Генка Цветков все больше времени проводил в своем сарае, мастеря что-нибудь для дома. Занимался, возмечтав о поступлении в техникум, и ему было не до футбола. Но он сам вынес окончательный приговор войне.
Однажды Костик, радостно вспомнив самое дорогое, предложил сыграть в войну. Генка, удивив мальчишек, ответил совершенно неожиданным: «Все за мир, а он за войну». И больше во дворе старой улицы уже никогда не начинали игру в войну, а Генка, как подобает старому, заслуженному полководцу, сам сложил с себя обязанности командира.
Страна совершала легкие, не чреватые губительными встрясками изменения в пути. Однако и незначительный поворот кремлевского руля по прошествии времени мог отнести далеко в сторону, и при первом крене руль вскорости возвращал страну на столбовую дорогу в «светлое коммунистическое завтра». И все же временные отклонения от «курса» не обходились без последствий. Обстановка в стране постепенно стала уподобляться смене времен года. Отличие было в том, что изменения в природе не приходят без ее предупреждающих знаков.
Хрущевскую «оттепель», как бывает ранней весной, то и дело прихватывало морозцем, но апрельский полет Гагарина закрепил и продлил тепло.
А в «художке» по весне проводили ремонты. Старое здание купца Петровского, до революции перестроенное под кинотеатр «Ампир», было построено столь добротно, что капитальные работы не требовались. Маляры только подновляли стенные панели, наводили снежную белизну на потолках. Потом пришедшие им как-то на смену рабочие отвинтили жесткие сиденья и поменяли их на мягкие и в меру упругие, а ответственные лица незаметно вносили изменения в экспозиции картин. «Ушел» на покой командир с раной на голове, поднимающий своих бойцов в решительную атаку, а вместе с ним и другие подобные героические персонажи, освободив свои места притягательным, знакомым ему с ранних лет пейзажам.
Ремонты занимали столь мало времени, что кинотеатр закрывался не больше чем на два-три дня.
Чаще всего обновляли чудный фасад. Здание наряжали то в розовый, то в светло-малиновый, то в голубой цвет. Но вот однажды были проведены и перестроечные работы. На первом этаже разместился малый зрительный зал. Конечно, он был много проще основного с его лепнинами на потолках, стенах, со старинной люстрой величиной с цветочную клумбу, и крутили в нем прошедшие раньше в большом зале, вызвавшие наибольший зрительский интерес фильмы. А окошечко кассы, у которого выстраивались очереди, отодвинули от тротуара в глубь здания, рядом открыли второе, а перед ними получился довольно просторный зальчик, где можно было постоять в непогоду в ожидании, когда начнут пропускать на сеанс. Здание кинотеатра было столь просторно, имело такие архитектурные, с секретом, формы, что «урезы» совершенно на замечались, наоборот, немного подвинутые стены словно раздали его в длину и в ширину.
Но самые благие намерения, будучи осуществленными, внезапно приобретают и темную сторону, непостижимую для детского ума. В дождь и холод зальчик стали «оккупировать» старшие подростки. Под старомодное определение «молодые люди» они никак не подходили, по выражению тех лет, это были кодлы. Вели они себя развязно, даже нагло, вид имели расхристанный, с удовольствием сыпали забористым матом. С одного взгляда становилось ясно, что ребятки не трезвы. Ни вино, ни тем более водку им в то время никто не продал бы, «косели» они с кодтерпина, его без рецепта отпускали в аптеках, и стоил он копейки. Вроде бы безобидные таблеточки от кашля, при приеме пачки из шести штук, оказывали одуряющее воздействие на отбившихся от рук юнцов. Таких было немного - по одному-два в классе, где они старались не выделяться, уже побольше - в «ремеслухах», как называли в обиходе ремесленно-технические училища. Отовсюду понемногу - и с десяток-полтора всегда набиралось. Они уже представляли из себя силу, непредсказуемую в своих действиях. С ними предпочитали не связываться, даже милиция, где служили мужчины средних лет, не имевшие особой подготовки, одетые во все времена года в тяжелые кирзовые сапоги и передвигавшиеся, как нарочно, на старых мотоциклах с колясками. Угнаться за такой кодлой, тем более справиться с ней, им вряд ли было по силам, и они часто делали вид, что ничего из ряда вон не происходит. Потом, спохватившись, кодтерпин стали отпускать только по рецептам, но тут подоспел «план», наркотик местного приготовления, - табак, каким-то образом выдержанный в навозе. Накурившись его, сорвиголовы впадали в неистовое беспричинное веселье.
Доведя себя до полного одурения, кодла высыпала на улицу, и горе тому, кто мог оказаться, тем паче встать на ее пути. Хулиганы властвовали в центре вечернего города - от Золотых ворот до площади Свободы, откуда успели убрать белогранитный памятник Сталину, беспощадному ко всему, что хотя бы чуть-чуть замедляло движение в «светлое завтра».
Оттепель начала шестидесятых не разморозила только мамонтов. Кодлой, собиравшейся на «подвиги» в зальчике у билетных касс, верховодил Слон, паренек с мужицкими плечами. Он жил рядом, в доме, примыкавшем к «художке» справа, но в кино не холил, по крайней мере, он не помнит появления Слона с кодлой в одном из самых светлых мест своего детства. Но сколько веревочке ни виться... Самих отпетых из коллы ждала тюрьма, другие кончили жизнь от ножа таких же добровольных дикарей, а Слон...
Экран «художки», с раздвижным, на обе стороны, занавесом, попыхивавшин военными огнями, сменил широкоформатный. Разворачивающаяся перед залом картина стала не только много больше, объемней, она превратилась в панораму и словно вбирала в себя наиболее впечатлительных зрителей, сводила их лицом к лицу с героями. Зрительный зал заполнялся полностью, к креслам в проходах даже приделали откидные стульчики, и они никогда не пустовали.
С течением лет «художка» перестала быть подарочным для души местом. Он уже не воспринимал мир как раньше - сразу во всей громаде, всем многоцветье. И хотя фильмы шли теперь исключительно цветные и, наверно, было немало хороших, за короткий срок они изглаживались из памяти. Но один он все-таки запомнил на всю жизнь.
Романом «Война и мир» он зачитывался еще в школе, однако долго не знал, что под «миром» Толстой подразумевал, скорее, не мирное время, а все сообщество людей. И пишется тогда это слово по-другому, по-старинному, через «I» - мір.
В фильме, конечно, многое из романа оказалось плотно сжато, однако чувствовалось то главное, без чего не живут ни человек, ни его творение, то есть дыхание, в котором не было принуждения, искусственности, а заданный недостаток легкости вполне искупался доступной глубиной. Батальные сцены равномерно, как вдох и выдох, чередовались с эпизодами жизни дворянской усадьбы. И как резко ни разнились бы они, общим оставался обжигающий накал чувств.
Так какой же огонь был горячее, обладал большей очистительной силой? «Мир-ра, мір-ра», - внушал экран. «Войны, воины», - стучало в сердце, восприявшем с детских лет ее долго неумолкавшее эхо. Где трагедия – норма, подвиг - обыденность, а смерть рядом с ангелом - за плечом, там и великая сила, там чистота вечного неба. Такое небо видел над Аустерлицем раненый князь Андрей. А любовь - она и там, и здесь и венчает собой войну и оба мира (мир, мір).
Фильм ошеломил зал, где собрались в основном молодые люди - студенты двух институтов. Золотая осень загостилась в городе. Румяно-багряный октябрь, обычно торопливый, сейчас никуда не спешил. Было сухо и тепло. Шествие идущих после просмотра фильма по многолюдности напоминало первомайскую демонстрацию, а по благостности походило больше на крестный ход. Он, уже студент, знал, что Толстой был отлучен от церкви, но не имел представления - за что, за какие такие отступления от веры. Все вокруг что-то говорит - горячо и растроганно, только он по-прежнему был тут один.
Кинотеатр "Художественный". Холл и лестница. Конец 1970-х гг. Фото: Осташенков Владимир Алексеевич
Кинотеатр "Художественный". Буфет. Конец 1970-х гг. Фото: Осташенков Владимир Алексеевич
Кинотеатр "Художественный". Зрительный зал. 1980 г. Фото: Осташенков Владимир Алексеевич
Распоряжением Комитета по управлению имуществом города Владимира от 05.05.1993 № 101 «Кинотеатр «Художественный» с 6 мая 1993 г. выделен из состава дирекции Владимирской городской киносети и получил статус муниципального предприятия. Полное название – муниципальное предприятие кинотеатр «Художественный». Устав муниципального предприятия кинотеатр «Художественный» был зарегистрирован приказом заместителя главы администрации города Владимира от 06.05.1993 № 235.
С 6 сентября 1999 г. распоряжением Комитета по управлению имуществом города Владимира от 06.09.1999 № 459 муниципальное предприятие кинотеатр «Художественный» переименовано в муниципальное унитарное предприятие «Кинотеатр «Художественный».
Распоряжением УМИ г. Владимира от 18.08.2003 № 501 МУП «Кинотеатр «Художественный» переименован в муниципальное унитарное предприятие города Владимира «Кинотеатр «Художественный». Сокращённое наименование – МУП «Кинотеатр «Художественный», именуемое в дальнейшем «Предприятие».
Еще в 2007 году кинотеатр держался: прошел областной фестиваль документального кино «Моя малая Родина» как культурно-образовательная акция. Но это был последний год работы муниципального кинотеатра. Во исполнение решения Совета народных депутатов города Владимира от 21.05.2008 № 107 «О ликвидации муниципального унитарного предприятия «Кинотеатр «Художественный», издано постановление главы города Владимира от 30.06.2008 № 2474 «О ликвидации муниципального унитарного предприятия г. Владимира «Кинотеатр «Художественный», согласно которому муниципальное унитарное предприятие подлежит ликвидации в установленном порядке. Распоряжением управления муниципальным имуществом г.Владимира от 07.07.2008 № 422-р сформирована ликвидационная комиссия МУП «Кинотеатр «Художественный». Распоряжением управления муниципальным имуществом г. Владимира от 03.12.2015 № 1025-р председателем ликвидационной комиссии назначена Одинаева Н.В., заведующий отделом учета муниципальной собственности управления муниципальным имуществом г. Владимира.
В 2009 г. его взяла в аренду московская компания, договор с которой был расторгнут в 2010 г.
В начале 2013 г., в год столетия «Ампира» - «Художественного», городские власти попытались отдать кинотеатр в концессию на 25 лет, выставив на открытые торги. Это вызвало волну дискуссий и публикаций в СМИ по поводу печальной судьбы старого «синематографа». Однако условия сохранения прежней функции кинотеатра и требующиеся большие вложения пока потенциальных инвесторов не привлекают. Знатоки говорят, что зрительные залы старинного «электро-театра» слишком малы и не годятся для коммерческого кинопроката, а тотальная перестройка внутренних помещений не предусматривается. 
Бывший к-р «Художественный», ул. Б. Московская, д. 13
Кинотеатры города Владимира
Улица Большая Московская
|
