Зуев Виктор Николаевич, Герой Социалистического Труда
Зуев Виктор Николаевич
Зуев Виктор Николаевич (22.07.1930 - 01.09.1991) - машинист тепловоза локомотивного депо Муром Горьковской железной дороги, Герой Социалистического Труда (2.04.1981).
Зуев Виктор Николаевич
Зуев Виктор Николаевич родился 22 июля 1930 года в городе Муроме Владимирского округа Ивановской Промышленной области (ныне - Владимирской). Неполное среднее образование.
Трудовую деятельность начал в 1946 году кочегаром в локомотивном депо Муром, вскоре стал помощником машиниста, затем - машинистом паровоза.
Член КПСС с 1953 года.
В 1960 году прошёл переобучение для работы на тепловозе. В совершенстве владел профессией машиниста, безупречно водил поезда.
В.Н. Зуев выступил в депо с инициативой сократить накладное время на приёмку и сдачу тепловоза локомотивной бригадой, сумел показать, как провести их быстро и правильно. Он уделял большое внимание поддержанию в сохранности локомотива, подавал в этом пример другим машинистам, помогал осваивать необходимые для этого приёмы.
По итогам работы в 7-й семилетке (1959-1965) и 8-й пятилетке (1966-1970) был награждён соответственно орденом «Знак Почёта» и орденом Ленина.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 апреля 1981 года за выдающиеся производственные достижения, досрочное выполнение заданий десятой пятилетки и социалистических обязательств, Зуеву Виктору Николаевичу присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».
Виктор Зуев (справа) и будущий заместитель начальника дороги по кадрам Александр Тюрников. Газета «Волжская магистраль». 1981 г.
В.Н. Зуев был почётным железнодорожником, избирался делегатом XXVI съезда КПСС (1981), депутатом Владимирского областного и Муромского городского Советов народных депутатов.
Проживал в родном городе Муроме.
«ФАМИЛЬНАЯ ПАМЯТЬ Изумлялись конфузливо женщины. В новинку была эта церемония. То, что мужей выделяли по работе, — так сами заслужили. А тут полон зал, звучат лестные речи, ценные подарки вручают под аплодисменты, и кому — женам передовиков! Вот так День машиниста! Кому-кому, а Виктору Николаевичу понятны были чувства выходящих к президиуму. Да что там подарками — орденами бы их награждал. Своей жене сказал, когда шесть лет назад получил звезду Героя: «А вот орден — по праву твой…» Да, если жена машинисту верная и чуткая подруга — в любой рейс на крепких крыльях, сигнал не проедешь, поезд проведешь без упрека.
Теперь иные заботы у Зуева. А их суть в том, что водит он сейчас необычные поезда — из прошлого в будущее: пестует молодь в депо, будучи второй год мастером производственного обучения; в парткоме железнодорожного узла — один из авторитетнейших и активных членов. И к недавно учрежденному по МПС профессиональному празднику — Дню машиниста — в локомотивном депо приложил, как говорится, думы и сердце, чтобы этот день не был пущен по рельсам формализма. Удалось? — Кто бы ожидал — дочка машиниста Лытенкова, семиклассница выступила, — улыбается Виктор Николаевич. — Хорошо говорила, в самую точку попала: по отцу судит, как следует жить. Что созвучного своей жизни нашел он в незатейливых, но искренних словах школьницы? Виктор Николаевич ходит по земле, хранящей и для него, и для его внуков-правнуков нетленные следы, оставленные родом Зуевых. Смертен человек, но вечна фамильная память...
…Завораживала огненная буря, будто властно вопрошая гудом мальца: «А ты кто такое?!» Отец ловко метнул пару лопат угля в топку, пошуровал в ней, отжал регулятор, и паровоз... пошел себе! На глазах разыгралось чудо, и шестилетнему Витьке страшно хотелось разгадать, почему этот прожорливый на уголь пламенно-косматый зверь за чугунной дверцей так послушен отцу? Ворвался в будку ветер, потрепал за вихры, просвистал на ухо лихую песню, знакомую всем ездокам, — айда наперегонки! В один конец домчали скоро! Когда трогались в обратный путь, отец поставил сынишку на сиденье машиниста, показал на регулятор: «Жми!» А силенок у того не хватило, даже заплакал от досады. Паровоз покорился ему года через три. Под присмотром отца он уже мог подавать парогривого «коня» вперед и назад, научился понимать язык семафоров, различать по голосу паровозы. Бывало, в разгар игры со двора сорвут его призывные гудки, поданные отцом на подходе к станции (условились с сигналами), - и мчится Витьке во весь опор, только пятки сверкают, а за ним — вся «капелла», как называл отец ватагу пацанов, дружков сына, прибегавших вместе с ним. Вот так ставил Николай Зуев на ноги своего наследника. Наверное, правильно поступал кавалер ордена Ленина и двух орденов Трудового Красного Знамени, если трое сыновей пошли по стопам его. Все трудились на совесть, но только Виктор поднял семейную славу до зенита. Безусловно, его прирожденные задатки переросли в талант. Но без помощи других людей этого не произошло бы. Виктор Николаевич помнит их всех — своих наставников. Пусть стерло время фамилии некоторых из них, но не смогло оно выветрить главное — нравственные заветы, переданные Зуеву в духовное наследство. После службы в воздушно-десантных войсках он вернулся в Муром. Бывший старшина роты встал вскоре на партийный учет там, откуда уходил комсомольцем со свидетельством об окончании школы машинистов, пройдя до нее через специальности слесаря, кочегара и помощника паровозного машиниста. Но начинать пришлось практически заново. Сдав экзамены квалификационной комиссии, Виктор отправился в первый рейс с опытным машинистом Рудновским Сергеем Прокофьевичем. — Поддай-ка, Витек, пару!— то и дело подзадоривал старый мастер Зуева, будто не замечая, что у помощника руки опускаются от незадачи: в топке — где прогар, где не тронутая огнем куча угля. Призабыл Виктор порядком секреты кочегарского искусства, без которого и паровозного машиниста нет. Спасибо Рудновскому — за поездку неназойливо поставил Зуеву, так сказать, руку. И он жадно впитывал практическую науку, преподаваемую такими учителями, как Алексей Васильевич Першин, Александр Васильевич Солдатов, Петр Григорьевич Ногичев и другие, впитывал, еще в армии навеки распрощавшись с молодеческим «сам с усам»… ...Карантин преподал ему, новобранцу, урок серьезный. Был он тогда наказан нарядом вне очереди за то, что ушел из столовой без строя, де еще стал пререкаться после этого со старшиной роты, отстаивая свою «правоту»: дескать, так ли валик проступок? Может, и не понял бы, в чем виноват, если бы не замполит роты лейтенант Шумляков, который в этот вечер дежурил по части и застал при обходе в спящей казарме за мытьем полов Зуева. Не пожалел Виктор, что вместо скоротечного солдатского сна ему выпал сразу после наряда разговор с замполитом, чье слово фронтовика было напрочь лишено «командирской» назидательности. Зуев вынес из этой беседы главное: умей найти рациональное зерно в том, что выведено из опыта других людей. Воинский устав как раз и есть такой опыт, отлитый в сжатую форму за века. Да и на «гражданке» сыщешь немало подобных примеров, в чем Виктор не раз убеждался, уже сняв погоны старшины срочной службы. Теперь, безусловно, опыт самого Виктора Николаевича — будто устав для молодых. В Муромском локомотивном депо приумножают моральный капитал почина В.Н. Зуева и Семёнова Ивана Семёновича, с которым они вышли против устоявшейся к концу семидесятых годов обезлички в работе машинистов, подточившей «здоровье» тепловозов, а отсюда — ударившей по ритмичности движения на магистралях. В честь 70-летия Великого Октября, например, машинист В.Г. Горбачев дал обязательство безвозмездно провести 70 поездов. Сейчас у него число таких рейсов перешагнуло за сорок. У инициатора в депо есть последователи: к двумстам приближается ныне количество проведенных безвозмездно поездов. Словом, начатое ветеранами дело не заглохло, приняло другие формы, но здесь не забывают его истоков, хорошо помня, с чего оно начиналось... ...Партсобрание в который раз обсуждало набивший острую оскомину вопрос — техническое состояние тепловозов. Частые их поломки в рейсах катастрофически сужали пропускную способность муромского железнодорожного полигона. Критиковать локомотивные бригады? Ремонтников? Такая критика раздавалась и сейчас. Но призывы быть ответственнее вообще мало кого трогали. — Нужна персональная ответственность машинистов? — подал решительный голос Иван Семёнович Семёнов, машинист именитый, Герой Социалистического Труда. — Как у нас бывает, вы знаете не хуже меня. Но разве ж это дело, если тепловозы наши — фактически бесхозные, хотя их меньше, чем локомотивных экипажей... Не все сообразили, куда клонит Семёнов, но его энергичная речь встряхнула собрание. — Короче: предлагаю каждый тепловоз взять экипажам на социалистическую сохранность!.. — Как это? Что имеешь в виду! — посыпались вопросы. — Мы уже продумали, считаем, должно получиться, — поднялся со своего места Зуев. — Надо каждый локомотив постоянно закрепить за тройкой конкретных экипажей. Такая тройка в целом и будет отвечать за техническую исправность тепловоза... За глаза их прозвали «братьями»: Семёнова — «старшим», а Зуева — «младшим». Дружба эта давно переступила границы их семей. Породнились даже через сыновей: сын «младшего брата» проходил выучку в помощниках машиниста на тепловозе у Ивана Семёновича, а «старшего» — у Виктора Николаевича. А сблизились они в начале 60-х годов, когда Иван Семёнович, заслуживший звание Героя Социалистического Труда в Заполярье, только-только переехал по семейным обстоятельствам в Муром и стал работать в местном локомотивном депо, где уже восходила трудовая слава Зуева. Случай свел их вместе на курсах переподготовки: уходили в прошлое паровозы, машинисты осваивали тепловоз. Хватило им еще пары встреч, чтобы разглядеть друг в друге родственные души. С той поры в коллективе Муромского локомотивного депо многие ценные инициативы исходили от Семёнова с Зуевым: кто предложит один, поддержит и дополнит второй. Но не всегда их идеи приходились по нраву другим. Пожалуй, так произошло и после партсобрания, когда они первыми бросили вызов обезличке. ...Тепловоз серии «ТЭП-10» с деповским номером 309 набегал уже немало километров, когда был отдан под опеку «братьев» и Юрия Павловича Ткачева, охотно примкнувшего к инициаторам. Чтобы отладить свой локомотив, личного времени не жалели, оставаясь после рейсов в депо. Находились такие, кто за их спиной ухмылялся: «Охота пуще неволи!» Что ж, у иных людей ум-разум одним днем живет, дальше своего интереса они мало что видят, им лень задумываться, что может принести обществу, а значит и каждому из нас, инициатива, не жаждущая гонораров. А в данном случае речь шла о том, что надо стабилизировать ритм железной дороги сначала хотя бы на пригородных пассажирских перевозках, где и работали Зуев, Семёнов, Ткачев. Ведь даже один поезд, вставший в пути из-за поломки, «закупоривает» магистраль, сбивает график движения, подрывает экономику железной дороги, что «подрезает» заработок тех же машинистов, и не одного-двух, а всех. Почин принес добрые результаты, убедившие многих, что обезличке можно и нужно положить конец. Вскоре другие локомотивные экипажи, объединяясь в тройки, стали брать тепловозы на социалистическую сохранность. Надежность работы локомотивов на пригородных рейсах росла день ото дня. Наступил момент, когда здесь ритмичность движения достигла 100 процентов, что заметно упорядочило и грузовые перевозки. Спустя два года Виктор Николаевич Зуев, машинист первого класса, был награжден вторым орденом Ленина и золотой медалью «Серп и Молот» Героя Социалистического Труда. Так была оценена его рабочая доблесть, доблесть выступившего одним из первых там, где другие опускали руки или ждали начальственных инструкций. По тем же качествам он был избран делегатом XXVI съезда КПСС, хотя вряд ли ожидал, что на областной партийной конференции, где он был в составе муромской делегации, выбор падет на него. Сообщение буквально застало врасплох, и только сидевший рядом с ним в тот момент Иван Семёнович Семёнов подтолкнул его локтем: «Тебя, Виктор, тебя же назвали!» И он встал представиться участникам партконференции, робея от обращенных на него взглядов… Так что же созвучного собственной жизни нашел он в рассказе школьницы о ее отце на Дне машиниста? Совпали нравственные принципы — его и Лытенкова? Пожалуй, так. Но это еще не все: замечательно, что юность примечает и принимает эти принципы. Значит, жизнь продолжается» («Призыв», 8 июля 1987).
Виктор Зуев скончался 1 сентября 1991 года.
Награждён:
2 орденами Ленина (04.05.1971; 02.04.1981), орденом «Знак Почёта» (04.08.1966), золотой медалью «Серп и Молот» Героя Социалистического Труда, медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина», медалью «Ветеран труда» и другие.
Рабочая династия Зуевых
И.Р. ХАЗИН. ТЕБЕ НАБИРАТЬ СКОРОСТЬ, СЫНОК...
Не помнят в Муромском локомотивном депо, чтобы Виктор Николаевич Зуев сказал и — не сделал, от правды отступил. Но однажды все же было такое. Собрались как-то семьями у близкого друга его, машиниста, Героя Социалистического Труда Ивана Семёновича Семёнова. И зашел разговор о высоком назначении рабочего человека, о бескорыстии и честности, о том,
можно ли долгую жизнь прожить и ни в чем ни разу совестью не поступиться.
— Можно, Виктор подтвердит, — повернулся к другу Иван Семенович. — Не только собственной жизнью, но и жизнью отца. — Жизнью отца подтвержу, — отозвался Зуев смущенно. — Но чтобы своей...
— Не прибедняйся. — Мне тогда пятнадцать было, — улыбаясь, продолжил Зуев. — Совсем зеленый, и вдруг такая драма. Нет, трагедия: Юрку Щепрова, дружка моего, берут, а мне отказывают. И все из-за того, что старше он на год. Я его надоумил пойти на комиссию. Сам он вроде бы не так рвался, а у меня — так будто вся жизнь решается. Я это в себе лет пять уже носил, а может, больше...
Жили мы тогда, где ныне стоит девятиэтажка против рубероидного завода, раньше там подслеповатые деревянные срубы стояли. Называли это место Ремесленной слободой. До линии рукой подать. А тогда не то, что сейчас, — паровозы вовсю гудели и вроде бы даже красовались этими гудками. У нашего отца условный сигнал был. Только услышу — бегу со всех ног на «папином» паровозе покататься. За мной пол-улицы: и Юрка, и Минька, и Гошка. Вначале отец вроде рассердится: «Ты где их насобирал столько?» Но тут же ворчливо зовет: «Залезай, мошкара. Поживей только, не задерживай». Строго так, деловито скажет.
Это, как теперь я понимаю, он просто нежность свою к нам стеснялся выказать. А я перед мальчишками нос драл, что у меня папа такой строгий и что на груди у него награды. Ведь тогда для нас слово «орден» прямо с таинственностью какой-то звучало. Отцу же еще до войны за его работу орден Ленина вручили. И орден Трудового Красного Знамени. Очень гордился он ими, не только в праздники, как это делают сейчас, а особенно в первое время, всегда на работу надевал. Прямо на спецовку.
Мальчишкам все знать надо. «Дядя Коля, орден Ленина — он золотой?» «А этот, второй, как называется? Его за что дают?» — «Поосторожней, малышня. Огонь здесь — не мыльные пузыри», — остерегает отец. Но если о работе спрашивали, терпеливо отвечал: где что на паровозе находится, как называется и для чего сделано. Даже где изготовлено и кем придумано. Так что я еще в школу не ходил, толком до сотни считать не умел, а знал, что такое парораспределительное устройство, где кулиса находится, и даже подержался за эту кулису.
Несмышленышем был, не знаю, смогли ли подействовать эти детские поездки, но что уж крепко, по-взрослому помню, так это один из осенних вечеров 41-го года.
Отца дожидались с великим нетерпением: давно дразнил идущий из печи аппетитный запах картошки в мундирах, но знали — пока он не придет, мать чугунок на стол не поставит. И помнили, изголодавшиеся, только об этой картошке, лишь краешком уха улавливали, как мать почему-то ворчит, отчитывает появившегося наконец отца. «Где ты так изукрасился? Господи, сколько сажи! Ой, у тебя и ватник в клочья изодран? Никак завтра новый дадут?» — «Ну, будет, Прасковьюшка. Не в аптеке, чай, работаю». — «А на паровозе так уж можно без головы?» Но отец, полуобнаженный, в ответ лишь громко фыркал и покряхтывал, смывая сажу и копоть под холодными струями из крана. Вот чугунок — на столе, и такой из него пахучий парок — прямо ноздри щекочет. Я картофелину пытаюсь очистить, но никак в руках не удержу: «Ой, ой, жгет!» — «Эге, Витек, — улыбается отец, — разве так жгет? В паровозной топке попытать...» — «Там же огонь, — отвечаю, — как его попытать?» — «А если надо?» — «В огонь полезть?» Я к тому времени уже не раз видал полыхающую пасть раскаленной топки, отворачивался, прикрывался ладонью или отходил подальше, чтобы не так припекало. И потому казалось — отец не всерьез, а просто так уверяет: «Надо — полезешь!» Но мать растревоженно смотрела на него во все глаза: «Ты никак вправду?» — «А как же, если колосник выпал? Еле до станции дотянули. Идем к начальнику: «Поставь другой паровоз». — «А где его взять?» — «У нас же снаряды, мины — полный состав боеприпасов!» — «А здесь что?» — показывает начальник. И правда: на всех платформах танки, пушки, самоходки. Кто знает, что ей, родимой, больше сегодня требуется? Это отец Москву так называл — «родимая». А было то, как я уже говорил, осенью 41-го, как раз перед самой битвой за Москву. Ну, мать, конечно, по-своему: «Так что? Уж и потушить нельзя?» — «Как это нельзя? Но если выстудить да опять разогревать — сколько времени! А там ребят наших фрицы расстреливают. Может, окружили со всех сторон, а им, красноармейцам, и отбиваться нечем... Понимаешь, Прасковьюшка, можно ли тушить?»
У меня дрожь по телу, потому что слушаю и живо представляю, как засыпают они топку сырым углем, чтобы пламя прибить, как обливаются водой и лезут в этот ад. Сперва отец. Но выскочил — не сумел. Тогда кочегар. Но тоже, обожженный, выскочил ни с чем. Лишь с третьей попытки отцу удалось, наконец, поставить колосник на место. «А если бы вспыхнуло? А если бы угорел там?» — глотая слезу, сокрушалась мать. «Вот видишь, Прасковьюшка: цел-невредим!»
Такой он был, отец наш, Николай Иванович. Еще припомнил я тогда, как третьего дня учительница про партизана Сергея Лазо рассказывала, как его японцы в топке сжигали. Она так рассказывать умела, что все девчушки ревели, а мальчишки как бы на себе ощутили, что он должен был в те минуты почувствовать. И оттого я смотрел на отца такими глазами, какими еще никогда не смотрел. Уже тогда повторял про себя: «И я! Я тоже буду...» А может быть, не произносил я этих слов, но тогда они уже были во мне. И вот, в 45-м, исполнилось пятнадцать, окончил, наконец, семилетку, и мы с Юркой Щепровым порешили: идем учиться на кочегаров, и никуда больше. Но его берут, а на меня докторша, маленькая такая женщина, на мать нашу немного похожая, смотрит жалостливыми глазами: — Ну куда ты такой худенький? Какой из тебя кочегар? Еще, гляди, шестнадцати нет? И так она расчувствованно говорит, что я будто язык проглотил. Потом спохватился: «Как же это? Юрка уйдет, а я? И целый год ждать, целую вечность... А если и в шестнадцать таким же худеньким останусь?» Никак смириться невозможно. Снова иду на комиссию с железной решимостью во что бы то ни стало добиться своего. Но снова попадаю к этой сердобольной женщине: — Опять ты, Зуенок, явился? — так она фамилию мою переиначила. — Что же с тобой делать? В санаторий, что ли, определить, чтобы немного мяса на косточки нарастил? Не смешно ли: растерялся, все красноречие перед ней утратил. Оказался за дверью в полном отчаяньи. Что делать? Места себе не нахожу. Пока не догадался — разыскал Володю, старшего брата: «Пройди ты за меня эту чертову комиссию!» Мы с ним с лица очень схожие, но он сперва и слушать не хотел, а после все-таки согласился, пожалел меня. «Смотри, — говорю, — этой злюке, докторше, на глаза не попадайся. Запомнила она меня, баба-яга». Володя ухитрился к другому доктору попасть, принес мне эту самую желанную в мире справку. ...Пока Зуев все это рассказывал, никто ни разу не отвлекался, не перебил его, заслушались: что же дальше? — Ну вот. Так и пришлось соврать. Надеюсь, простится мне, — с лукавинкой закончил Виктор Николаевич. — Не знал, как иначе до паровоза дорваться. С легкой ли руки той самой докторши, то ли еще по чей-то прихоти, а многие в депо тогда звали его «наш Зуенок». Когда молодых собирали, опять же на Виктора кивали: «Вот вам, ребята, пример, как локомотив свой надо любить!» Через год уже поставили помощником машиниста, а еще год спустя направили в техшколу на машиниста учиться. — Какое это было время! — с упоением вспоминает в нашей беседе Виктор Николаевич. — Вот гадают люди, в чем оно, счастье? Да в том, что силы свои, возможности начинаешь открывать. Те, о которых сам не догадывался. Любит Виктор Николаевич оглянуться на прожитое, осмыслить жизнь, свое место среди людей: — Счастье, оно хоть и на разное лицо, как у человека: анфас — одно, в профиль — другое. Но в каждом лице свое, главное есть, отчего и узнается легко. И в счастье тоже главное есть: это когда ты свое настоящее место в жизни нашел. Пусть не дается сразу, пугаешься, злишься, а все равно пересиливаешь себя, идешь, идешь...
— Счастье преодоления?
— Вот именно, — с радостью подхватывает он нужное слово. — Я уже экзамен на машиниста сдал, лишь права получить не успел: в армию призвали, в десантные войска. А какая бы ни была твоя профессия, солдатское дело всегда главное, ибо что же нам превыше Родины, защиты ее от врагов? И так естественно, просто произносятся Зуевым самые высокие слова, что чувствуешь: это часть его чистой натуры, почерк его жизни. Высоко, казалось бы, поднялся, сколько услышал похвал на своем веку, орден «Знак Почета», два ордена Ленина и, наконец, высшее признание — звание Героя Социалистического Труда... А предпочитает говорить о неудавшемся, о том, что сделать не успел, предпочитает сурово вспоминать ошибки, промахи, слабости.
— Кто десантником был, — вновь заговорил он, — знает, как непросто — впервые ринуться с самолета вниз, в синюю, холодную бездну, когда земля так далеко, что едва ее различаешь под онемевшими ногами. Увы, не каждый выдерживает, случается, кого и отчислять приходится. А для меня, как ни странно, первый прыжок прошел без всяких осложнений. И второй, и третий... А вот до седьмого дошло — страх обуял: движения сковал, даже дышать трудно: «Не могу!»
— Труса празднуем? — посмеиваются направляющиеся к люку десантники. Но всех перекрыл непререкаемый голос:
— Прыгать, товарищ Зуев! Шувалов командовал. Замполит Шувалов, ставший ему самым близким на службе человеком. Полюбил его, привязался к лейтенанту, как к родному брату. Но даже голос Шувалова не отрезвил.
— Не могу. Не сегодня...
— Сегодня. Именно сегодня! Слыхали, Зуев, есть критическая масса?..
— Не понимаю, товарищ лейтенант.
— Это из атомной физики. А мы десантники, у нас свой
критический момент. Кому — первый прыжок, кому седьмой, кому — десятый... Превысить критическую массу — доходит, Зуев?
— Так точно, товарищ лейтенант, но...
— Только сегодня! Это вам — как ворота в свободу. После седьмого никакого страха. Прыгать. Немедленно! Хотел еще что-то возразить, но властно и одновременно по-братски, по-сердечному захлестывает команда Шувалова:
— Прыгать, Зуев, прыгать! И он закрывает глаза, с замиранием сердца отрывается от самолета.
...Ворота в свободу. О, лейтенант Шувалов. Как был он прав! Какие удивительные простые и в то же время непостижимые, дорогие люди встречаются на земле, чтобы на всю жизнь остаться в твоем сердце. Вернулся Виктор из армии в звании старшины, со знаками за отличную службу на груди. И отец по такому поводу все ордена и медали надел. — Заждались, сынок. Вот, права твои получил, — подал он плотную книжицу. — Полноправный ты теперь машинист... А у меня, вишь, сердце сдает. — Ну, ну, батя... — но осекся, застряли где-то комочком в горле бодряческие слова, когда поглубже заглянул в глаза: осунулся отец, пересекли морщинки лицо.
— Значит, в командиры вышел. По небу летал. А у нас тут дело земное. Вот гадаю: не маленьким оно тебе с неба показалось?
— Нет, батя, нет, — и выбросил вперед ладони: — Гляди: руки кочегарские!
Не сразу паровоз доверили: дескать, осмотрись после такого перерыва. Вначале даже обидно было, с таким энтузиазмом возвращался в родное депо, и хотя права уже есть, а только помощником определили. Но вскоре убедился: правильно сделали. В помощники, но к кому! К Сергею Прокопьевичу Рудновскому, о котором мало сказать: хороший. О нем говорили: талантливый! И отец, как всякий истинный мастер, скуповатый на похвалу, не удержался: — Школа Рудновского — это тебе, считай, на всю жизнь. Школа не только профессионального мастерства... Но лишь по крупице удается выпытать у Зуева о похвальных словах учителя, о том как тепло он отзывался о своем помощнике на людях, на собраниях, заботился, чтобы ни разу к празднику поощрением не обошли. Зато по велению все той же фамильной взыскательности к себе во всех подробностях вспоминает о случае, который стал, по его словам, «незабываемым уроком совести».
...Еще только подъезжали к станции Степурино, когда Сергей Прокопьевич не на шутку встревожился:
— Ничего не слышишь?
— Нет...
— Худо! Машинист вплотную подошел к парораспределительному устройству, досадливо махнул рукой: — Проворонили. Ничего теперь не сделаешь. С трудом дотянули состав на указанный станционный путь. И все. Заклинило. Зуев еще не представлял себе всего, что случилось: придется отдать состав другой бригаде, отбуксировать свой паровоз куда-то на задворки станции, чтобы разобрать парораспределительное устройство. Рудновский даже с лица потемнел: за 30 лет работы локомотив его впервые снимали с маршрута. А главное — из-за такой нелепости. Как людям объяснишь, в глаза посмотришь? Задевало даже безмолвное сочувствие, с каким дежурный по станции отправил состав, а к паровозу на боковом пути прислал в помощь ремонтников, хотя Рудновский об этом не просил: сам управится. И в том, как все делалось тихо, Виктор почувствовал что-то похожее на соболезнование покойнику. Понуро помалкивал Сергей Прокопьевич. Пока ремонтировались, пока в Муром добирались, почти ни слова не проронил. Уж лучше бы отчитал, наказал, выругал бы последними словами. Никак не мог он, Зуев, в ту ночь заснуть, снова и снова, шаг за шагом, перебирал в памяти все, что делал до выезда. Да, конечно — забыл! Конечно, виноват. Неужели Рудновский не знает, не догадывается? И утром, глядя прямо в глаза ему, но не своим, казалось, голосом, как-то чрезмерно бойко объявил: — Я вчера валок не смазал. Из головы вылетело, пришли ребята, про свой концерт рассказывают. Отвлекся. А валок... когда заклинило — все вспомнил.
— Знаю.
— А почему не наказываете?
— Разве ты еще не наказан? — Вот как наказывать надо! — через столько лет восхищается Виктор Николаевич наставником своим. — Сам седею, детей воспитал, внук растет, а такое разве забудешь. Нет, на человеческую душу влиять — надо прежде самому быть человеком. Быть человеком! Неисчерпаемая это наука. И выходит по зуевским словам: многие радости блекнут перед радостью чувствовать себя человеком. И считал бы Виктор Николаевич, что напрасно годы прошли, не сумей он и детям передать это главное, что постиг сам. Не принято было в семье навязывать свою волю, не требовал Зуев от сына, чтобы профессии отца непременно следовал. На завод захотел — иди, твоя воля. Слесарная профессия понравилась — чем же плохо? Но как потом разволновался Виктор Николаевич, когда вернулся сын из армии. Было это как раз в первомайские праздники, когда вручали Виктору Николаевичу орден Ленина. При всей семье. Большой был праздник на душе. А в довершение, поздравляя друга, Иван Семенович Семенов спросил Владимира: — Ты, солдат, куда теперь? К верстаку опять? — На тепловоз бы, дядя Ваня. — Бате позавидовал? Думаешь, легко нам ордена даются? — Если не легко — почему не попытать? — И то резон, — весело поддержал Семенов. — Как раз помощника себе ищу. Ну как? Уж я из тебя машиниста сделаю!
Слева направо — В.Н. Зуев, И.С. Семенов и их сыновья В.В. Зуев и А.И. Семенов
К вечеру, когда уже домой вернулись, все еще Виктор Николаевич ощущал в себе это удивляющее его самого волнение. Нет, он и не подозревал, что так сильно этого желает. Значит, все-таки... И не выдержал, крепко сына обнял: — Спасибо, Вовка. — За что?
Разве так просто скажешь? Не ответил, стремительно ушел в другую комнату. Иван Семенович слово сдержал. И Виктор Николаевич в долгу не остался: когда вернулся со службы Александр, сын Семенова, Зуев его, в свою очередь, в помощники на свой тепловоз пригласил. И тоже преподал ему школу не только профессионального мастерства: вскоре молодого машиниста Александра Ивановича Семенова избрали депутатом городского Совета, а еще через какое-то время наградили медалью «За трудовую доблесть». Вот что в истоке нерасторжимой дружбы этих семей. Профессиональное, можно сказать, родство. И потому тепло, уютно и так хорошо бывает им за одним столом. Потому с таким сочувственным интересом слушали, когда в один из вечеров рассказывал Виктор Николаевич, как к паровозной топке в пятнадцать лет прорывался. Ведь сидели за столом одни машинисты да жены машинистов: отцы и дети. — Слыхали, как бывает, ребята? — сказал тогда Иван Семенович. — Долган впереди у вас жизнь, и если она когда-нибудь заставит хоть чуточку правдой поступиться, то пусть только вот так, — кивнул он на Виктора Николаевича. Наверное, из рассказанного облик Зуева уже в чем-то прояснился. Но Виктор Николаевич из тех людей, о которых сколько ни говори, все кажется, что главное упустил. ...Уже мелькали пристанционные постройки, снаружи доносились глуховатые гудки, а Зуеву, которого принимали на первый путь, по радио слышалась какая-то странная перебранка. Не сразу удалось разобрать, что от машиниста на третьем пути требуют проверить тормоза, а он огрызается: — Опробовал, вот еще! Состав в порядке. Стрелочницу какую- то слушаете... Коробил тон, удручали заносчивые, неуважительные нотки по отношению к людям, желающим только помочь. — Послушай, не лезь в бутылку. Опробуй тормоза, — не выдержал Зуев. — Это еще кто? Кто тебя спрашивает? Зуев прикусил губу. Ввязаться в перепалку, тем более по радио, когда идет деловой разговор? И не в родном Муроме. А что делать: махнуть рукой — мол, сами разбирайтесь. Но что-то подбрасывает на сиденье, и, хотя у самого до отправления оставались минуты, он помчался к составу на третьем пути. Посмотрел на стыковку вагонов: глазам не верится — как так можно? Немедленно отчитать этого самоуверенного, зарвавшегося человека, обрушить на него весь запал негодования. А что получится? Никчемная стычка, свара до небес? — Виктор Николаевич? Здоровенько! — уже заметил его из кабины машинист. — Здравствуй, — сдержал себя, — спустись. У тебя концевые краны перекрыты! — Правда? — меняется машинист в лице. — Кто это ухитрился? Где он, подлец, сумел? — Кто, где... Не все ли равно? Не знаешь, какие пакостники встречаются? — Так это ты мне по радио? — догадался машинист. — Надо же, не узнал. Честное слово, не узнал. Уж ты прости, честное слово. И до сих пор, как встретятся, нередко вспоминает: — Надо же, голоса твоего не узнал. А ведь сразу за Тешей уклон, представь, тормоза бы не сработали. Ой-ой-ой... Понимаешь? Зуев улыбается: если бы не понимал... И это, и многое другое. Если б не хотел понимать или делал вид, что не понимает, разве такая б ему выдалась беспокойная судьба? Мог бы после рейса отдохнуть всласть, и в шахматы наиграться, и чаще добираться до вожделенного томика собираемой библиотеки научной фантастики. Такое удовольствие — с головой окунуться в завтрашний день. Хорошо еще, когда поспать удается. А то ведь вздремнешь — уже вонзился гвоздем телефонный звонок: внеочередное заседание парткома. Или депутатской группы. Поручение исполкомовской комиссии по транспорту и связи. Рейд общественных машинистов-инструкторов. Заседание президиума дорпрофсожа. И при каждом избрании его такие привычные, но приподнимающие слова: — Доверяем, справитесь. С вашим опытом, Виктор Николаевич, с вашим авторитетом... Да, опыт, да, авторитет. И ордена. И звезда Героя... Но чего в этом больше, признания или властного веления и спроса: все ли, что в силах, делаешь сполна? Никак не покидает это чувство: там не поспел, здесь недоглядел. А ведь в тебя поверили, ждут. Тяжко? Не успеваешь? Устаешь? А кто неволит, не сам ли плечи подставляешь, не сам ли ношу ищешь погрузнее? Но забери ее у тебя — чем дышать будешь? Нет, и вправду, чем заменишь эту радость услышать чуть ворчливые попреки жены, что вот, мол, опять набегался перед выездом, забыл, что больше полсотни за плечами, поспать, отдохнуть бы лишний часок. — Отдохнем, Клавушка, отоспимся. Потом как-нибудь. На пенсии. С чем только к нему не идут! Депутат. Советская власть. Помогай! И как не поможешь? Добился, чтобы маршрут автобуса изменили: многие из депо в значительном отдалении от станции живут. Пожаловалась старушка: вроде бы культурные люди по соседству, а такта не хватает, заслуженную пенсионерку обижают. Пришлось вмешаться, чтобы взаимопонимание нашли. Как-то пришел детина с завода им. Орджоникидзе: обижают, не помогают машину купить. Он такой хороший, а очередь отдают другим. И ведь так рисует — невозможно не поверить. Попытался Зуев через администрацию, через партком подействовать, а как добрался до сути — нет, надо самому на завод. Не гадал «обиженный», что депутат областного Совета так глубоко копнет, до цеха, до участка доберется. Бывало, шерстили его — пьяницу, прогульщика. Но чтобы вот так — и с гневом, и с иронией, когда под хохот с тебя перья летят... Какая там машина — самому бы уцелеть! И если на «стороне» приходится вмешаться, посоветовать, помочь, то уж у себя в депо... Ведь было время, и совсем недавнее: выпустят к составу тепловоз — глаза бы не глядели. Да еще с задержкой. Рабочие на завод опаздывают, с трудом домой добираются. Жалобы со всех сторон. О чем бы ни говорили на собрании, жгучая эта проблема все равно всплывает. И поднимается на трибуну Иван Семёнович Семёнов: если не покончим с обезличкой — порядка не жди. Закрепить бы тепловозы пригородных линий за конкретными бригадами. Пусть отвечают! — Кому это нужно? — слышатся голоса. — А ремонтники на что? — График нарушится. Нормо-часы не наработаем. Кто на это пойдет? — Я первый, — поднялся Виктор Николаевич. — Вернее, второй, потому как первый — Иван Семенович. Графиками, нормо-часами незачем темнить. Кому-то ответственность не по душе. Хлопот чураемся, товарищи дорогие. А в белых перчаточках на тепловоз еще рано. — Верно, рановато, — поддержал и Юрий Ткачёв. Вот так нашли они общий язык — три коммуниста, три потомственных машиниста: первыми взяли на закрепление тепловоз. Нашлись и другие добровольцы, а с кем-то пришлось поработать, кого-то убедить в неоспоримых выгодах семеновского предложения. И что же? Вскоре многие его противники сами стали проситься: переведите на пригородный тепловоз. Еще бы: локомотивы стали такими — хоть заграничные экскурсии по ним води. Никаких больше жалоб. К тому же 15 тысяч рублей годовой экономии: за счет сокращения накладного времени, а также двух бригад, высвобожденных для других перевозок. Да, только так и преодолеешь инерцию застоя: не дожидаясь толчка от других, а становясь тем «другим» для упорно цепляющихся за старое, опасающихся всякого сдвига из наезженной колеи. Не выжидать, а доказывать свою правду делом, творить ее, не жалея сил, чтобы рушилось и чужое равнодушие и в каждом крепла потребность работать лучше — в этом видит Виктор Николаевич смысл и перспективы перестройки, развернувшейся по всей стране. Новое, лучшее достигается теми, кто не боится разумного риска, кому по душе беспокойство поиска. Не это ли всегда наполняло глубоким смыслом каждый прожитый день, ощущалось ведущей нитью жизни?
Не обрывается эта нить. Тянется от сердца к сердцу. Тем и живет династия Зуевых: от отца к сыну, от сына к внуку. Вот и о Владимире все чаще доброе слово от людей уже услышишь. Держись, сынок, тебе набирать новую скорость. Уже и на электровоз пересел. Какие локомотивы ждут в XXI веке? И, словно бы в ответ на эти мысли, наивный вопрос внука Вадима: — Дед, а можно бы поднять состав в космос и через несколько минут опустить во Владивостоке? Фантастика? А как без нее? Фантазия — могучий локомотив. Жизни нужна мечта, жизнь постоянно жаждет обновления. И нужны ей, очень нужны свежие умы, молодые крепкие руки, отважные фантазеры, но чтобы стояли обеими ногами на земле, способны были осуществить самые дерзкие замыслы. А Вадим? Таким растет он? Как хочется, чтобы вырос именно таким. Не знал прежде Виктор Николаевич, что будет за внука болеть душа даже больше, чем за сына, что с течением лет все ребятишки как бы станут его внуками и так захочется им сказать то главное, что постиг в жизни: «Прыгать, Зуев, прыгать!», то есть преодолей себя! И он это говорит. Бывает в школах, бывает в семьях, помогает юным выбрать свой путь. И в том, что теперь на специальность помощника машиниста приходится набирать ребят в ПТУ по конкурсу, когда раньше неизменно страдали от недобора, конкретный результат работы и Виктора Николаевича, ставшего после недавнего выхода на пенсию мастером производственного обучения. И какой опять открылся простор, сколько снова требуется творчества, разумного риска. И снова нет для него накатанной дороги, и снова зовет к движению жизнь.
Источник:
Владимирские династии/Сост. Я. П. Москвитин; Под общ. ред. Я. П. Москвитина; Литобработка Л. А. Фоминцевой. — Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1989. — 208 с.
Владимирская энциклопедия
