Рабочая династия Матвеичевых
И.Р. ХАЗИН. СВЕТЛЫЙ ИСТОК
Может показаться странным, но самым любимым с детства человеком назвал Юрий Федорович не мать, не отца родного, а дедушку Саню, Александра Кирилловича Матвеичева, прошедшего и первую империалистическую, и гражданскую войну, не выпустившего кузнечного молота из рук, когда всей своей тяжестью рухнула на страну Великая Отечественная война. Ушел дед на пенсию лишь в семьдесят три года, более половины этих лет простоял у пылающего горна муромского завода им. Орджоникидзе, прослыв до переезда в город одним из лучших сельских кузнецов по всей приокской округе.
Человеком недюжинных сил, больших душевных богатств был старый Матвеичев, и чем больше старел, тем чаще сокрушался:
— Нет, Юра, изводятся мастера. Одни подмастерья остались. И тех раз-два и обчелся...
— А ты? — дивился малолетний внук, осчастливленный тем, что разрешил дед ударить раз-другой по остывающей скобе.
Ответа дожидался долго, так долго, что успевал заметить, как почернели руки до локтей, начинал торопливо оттирать как-то прилипшую сажу, отчего пятно на штанишках лишь угрожающе расползалось, и уже представлял себе, как снова станет корить его мать: «Ах ты, неслух мой непутевый! Сам у меня будешь стирать!» И только тут дед, словно опомнившись, вздыхал:
— А что я? — и говорил совсем уж непонятно: — ежели жажда к делу, либо привязался к нему дюже, так это может и в глубинке открыться, а равнодушие — оно же на рыле написано... Слышь, Юра, запомни и ты... Отец, то бишь прадед твой Кирилл, лошадку, бывало, подкует, а она — аллюром, как на том инструменте палочками, как бишь его, на котором палочками выстукивают?
— Знаю, — радовался Юра, что может подсказать, — это ксилофон!
— Ксилофон, музыка настоящая, во! Потому как по булыжнику цокала.
И снова слышал Юра, что искра особая высекалась из-под копыт, подкованных Кириллом Матвеичевым, поскольку знал он никому не ведомые секреты: ведь из кантонистов. И долго непонятное слово дразнило воображение, становясь от объяснений деда еще непонятнее: «Кантонист — человек железный. А то бы разве выдержал: ать-два! Длинным коли! Коротким коли! И так каждый день. Но кто вечные обручи ковал, лучшие косы? Кирилл-кантонист!» Много позже, когда в школе случайно наткнулся на словарь и догадался в него заглянуть, испытал подрастающий Матвеичев немалое разочарование, обнаружив, что «кантонист — солдатский
сын, прикрепленный со дня рождения к военному ведомству и подготовлявшийся к несению солдатской службы в особой низшей военной школе».
— Всего-то? До чего обыденно, скучно...
— Эге, много понимаешь, — похоже, обиделся дед. — Ежели нещадная муштра за четверть века не вышибла из него человека, так столько его было в нем! В толк бы лучше взял: с половиной десятка лет руки его на солдатской службе ради батюшки-царя голодали, сообрази теперь — как за молот ухватились!
Вот так, совсем вроде просто говорил дед Саня, но еще и сейчас, когда сам уже сед, вспоминает Юрий Федорович многое из сказанного старым кузнецом, почитаемым ныне основателем рабочей династии на заводе, и обнаруживает в немудреных словах неизведанные глубины, неожиданные повороты, словно из колодца без дна черпает живую водицу. В те сквозь дымку вспоминаемые годы — ведь не было еще Юре и десяти, когда началась война, — много горя, страданий довелось увидеть не по-детски удрученным, быстро взрослеющим глазам, но все же созревала в душе его вера в неиссякаемость человеческой доброты, в волшебную силу рук человеческих, что стало опорой на всю дальнейшую жизнь. Много было в их доме нескончаемых работ и хлопот. Много тягот, нужды и тревог, но и много любви было. Шестеро ребятишек, да в такую лихую годину! И вставали все, как говаривала мать, чтобы солнышко успеть разбудить, а то, гляди, заспится. И тут же каждому находилось дело.
— Возьми-ка, сынок, вилы, — не велит, вроде бы просит мать. — А то мне в хлевок уж не пройти.
Держали Зорянку, верную пеструшку, а то бы совсем в ту голодную пору пропали. Но почему бы в хлев не другого позвать, так хочется мальчишке отнекаться, захныкать спросонья, да успевает отец, уже направляясь к калитке, чтобы исчезнуть на заводе до самой темноты, потрепать светло-русую головку:
— Ну-ка, Юр, ладошки покажь. Могуча ладонь, — радуется отец. — Молодец, богатырь будешь!
— Где ж ты подевался, воды не тащишь, — уже торопит с огорода Надюша, старшая сестра.
И бежит он с грохочущими ведрами к колодцу, которые после так трудно оторвать от земли. А потом еще травы для Зорянки нарвать, обдувая обожженные крапивой руки: грядку проредить; как-то ухитриться, не слишком исцарапавшись, всякую гусеницу с малиновых кустов обобрать. Ох, и сладко же, намаявшись, растянуться на стрекочущей кузнечиками, обожженной солнцем траве и думать обо всем на свете.
А все же лучше б сейчас к деду в полутемную кузницу. Нет, еще лучше к бате, где все такое громадное и загадочное.
Но он не берет: «Где тебя там доглядеть. Зазевался — руки нет!»
Всего раз удалось побывать в казавшемся бесконечно длинным чуть пугающем корпусе с такими высокими окнами, что даже при черных, закопченных стенах еще было достаточно светло. От грохота прессов и больших паровых молотов, казалось, и пол дрожит под ногами, и не слышно, а только по губам видно было: что-то люди выкрикивают, требуют, приказывают. «Фрон-то-вой привет, — читал Юрий по слогам, — Федору Александровичу Матвеичеву за двести пятьдесят процентов в смену. Равняйтесь на лучших стахановцев, куйте победу над врагом!»
Здесь ковалась она в буквальном смысле слова. И все казалось гигантским, влекло какой-то таинственностью. Отец с добела раскаленной болванкой в руках представал чародеем из сказки, и никак невозможно было понять, почему дядя Саня называет этот цех-громадину тарахтелкой, предпочитая всем очевидным чудесам старинную наковальню в полутемном углу тогдашнего транспортного цеха, почему о могучих паровых молотах отзывается свысока, будто там не то что мастеров, но и подмастерьев не надо, а вот здесь обыкновенным ручником, кувалдой поколдуй, да так, чтобы, коли надо, и блоху подковать не оробел...
Внук не смел возражать, хотя корпус с высокими окнами казался неизмеримо привлекательней невзрачного, облипшего копотью дедовского горна, а потому хотелось ему туда, и со всем пылом мальчишеской фантазии мечталось о том, как станет он у железной махины и вызовет всеобщий восторг, удивление. Вот только чем — было пока непонятно, но долго не удавалось заснуть в ту ночь, когда за поздним ужином услышал от отца:
— Радуйся, Юра, — наша взяла. Он мне: «Погоди, мал еще...»
А я: «Да где ж мал, Пал Палыч? Ты погляди, как в плечах раздался, какой в ладонях захват». А что, Юр, разве нет? А ну, ладошки покажь!
Теперь мечталось, чтобы к тому, к самому большому молоту поставили, что у окна, где тогда плакат висел с фронтовым приветом. Но к тому, «самому большому», за которым Федор Васильевич Скурыгин не только в коллективе, а на весь город прославился, поставили подростка не сразу. Больше года на других молотах опыта, навыков набирался, уже его неплохим машинистом считали, а у Скурыгина в первую же смену новичком себя опять почувствовал, словно только в цех пришел.
— Это что за удар? Ты мне плавность дай, понятно? — недовольно попрекал Скурыгин. — Ты мне, как требую, ударь, понял?
Строгий, нетерпеливый, насмешливый. За оплошность может и не поругать, но такую шутку ввернет — в пот бросит. И все казалось на первых порах, что добивается он невозможного, особенно когда поковка уже бывала почти готова, а Федор Васильевич лишь до минимальных припусков пытался ее довести, вплоть до полумиллиметра. Но ведь это лишь на станке возможно — не на молоте.
— А ну, повтори! Как это невозможно? — возмущался Скурыгин. — Гляди! — и вместо снятой поковки ставил пустой спичечный коробок, да так ухитрялся молот опустить, что коробок оставался нетронутым, хотя и прижатым настолько, что вытащить его было невозможно. — Понятно?
Просто глазам не верилось, неужто металлическая глыба молота может стать такой послушной? Какая же чуткость, какая чувствительность в пальцах нужна, чтобы с такой плавной легкостью нажать на кнопку.
— Как это уловить, дядя Федя? — не в силах был Матвеичев скрыть удивление. — Как вы научились?
— Папаша твой, Федор Александрович, научил, понял? — смягчился Скурыгин. — Он из меня человека сделал.
Надо же, Юрий считал, что лучше Скурыгина нет на заводе кузнеца. О нем и в газетах пишут, и по радио передают. А дедушка Саня и над батей и над Скурыгиным посмеивается: «Тоже кузнецы! Зря ты к той хлопалке привязался». Паровой молот-гигант называет «хлопалкой». Неужто почти вросшая в землю наковальня — лучше? Всякие скобы, крюки, да вот лошадку подковать приведут — были еще на заводе...
— Лошадь, она живая, — насупился дед, снисходительно слушавший запальчивые доводы юного Матвеичева. — Не так подкуешь, ей и свет не мил.
А через пару дней принес, поставил на комод откованную из стали фигурку: на коромысле, перекинутом через женское плечо, крохотные ведерки. Раскачаешь, чтобы ударились о коромысло, — раздается мелодичный звон: гляди, внук, что такое наковальня!
Это разве забудется? Много с тех пор воды утекло. Умер дед Саня в девяносто три. Уже сын его, Федор Александрович, не первый год на пенсии. Юрий Федорович сам к этой черте приближается. И сколько в памяти стерлось, казалось бы, навсегда, а нет-нет и всплывет из глубины нечто такое, что, оказывается, жило в тебе все годы, исподволь направляло шаги и поступки, только казавшиеся внезапными, случайными.
Почему, например, ушел юный Матвеичев из кузнечного, чтобы в техникум поступить, вникнуть в тайны машинного конструирования? Ведь, откровенно говоря, не терпел над учебниками корпеть, сбегал с уроков, обрадовался, что не стали дома принуждать, что можно было уйти на завод, даже школу не окончив. А тут словно бы вдруг зуд к ученью обнаружился. Но нет, как понимает он теперь, вовсе то было не вдруг, а звенели где-то внутри те крохотные, откованные дедом ведерки. Пусть впрямую и не думал о них, а звенело, покою не давали, опять же, он давно, может, не совсем осознанно ощущал: наковальня — деда Сани песня, а жизнь умчалась вперед, идет себе дальше, диктуя свое, требуя огромных заводских корпусов, многотонных паровых молотов, в свою очередь вытесненных пневматическими, гидравлическими. Иной масштаб, иные тайны мастерства. Но вот он уже сполна и скурыгинской наукой овладел, и может сам проделать тот самый фокус со спичечным коробком... Мало. Не зря ведь говорил отец: «Юркий ты у нас, Юра, народился». Вроде походя, без всякого умысла говорил, а какую-то это внутреннюю ответственность порождало, заставляло придирчиво оценивать себя, как и шутливые требования: «Ладошки покажь!»
Вот это ощущение, что гордятся тобой, надеются, ждут от тебя многого, питало трудолюбие, подстегивало любознательность сильнее любых назиданий и уговоров. Такая неписаная, сама собой сложившаяся и никем не регламентированная педагогика господствовала в семье. И испытал здесь на себе ее каждый. Оттого так росла и ветвилась Матвеичева династия. Пошла к станку старшая сестра Надежда, вышла замуж за токаря из того же цеха Михаила Кузьмича Лисова, и вырастили они трех сыновей, которые вслед за родителями поступили на тот же завод им. Орджоникидзе. Пришла сюда и самая младшая сестренка Юрия Федоровича, Елизавета, и дочь его Лариса не то что на завод пожелала, а непременно в «папин» цех.
Так что если из Матвеичевых, то ты здесь не просто на виду, но самые близкие, родные тебе люди каждый твой шаг оценивают. И если радость — она на всех, а если огорчение — каждый на себя торопится долю взять. Не дадут оступиться, не дадут отступить. Ведь было однажды: как-то сник, готов был сдаться Юрий Федорович, столкнувшись с верхоглядством и закостенелой рутиной. Уже работал он механиком в цехе, для которого по каким-то привезенным из Харькова чертежам изготовили на заводе собственными силами четыре уникальных, крайне необходимых станка. Обрадовались, что без особо длительной доводки они заработали. Да вот и десятка смен не продержались, как на одном потекло масло из гидравлического насоса: трещина в корпусе. Насос тут же сменили. Но то же самое случилось на другом, на третьем станке и снова на первом — ясное дело: не выдерживает корпус нагрузки.
Закрутились все: ищут, проверяют, вычисляют. Теоретически все будто в норме, а на практике... И ведь столько времени, сил уже потратили, а главное: технологическая цепочка уже рассчитана на эти станки... Там, в управленческом отделе, посочувствуют, повздыхают, а с цеха задание требуют. И ты — механик: обеспечь работу оборудования! Конечно, можно было кивать на других. Как говорится, объективных причин хватало: не сам же Матвеичев станки эти делал. Не сам — но каково в беспомощности расписываться, приходить на работу в тревожном ожидании: не на всех ли станках одновременно насосы сдали? Да и сколько их можно латать, работать в непрестанной лихорадке, разве это по-хозяйски? Нет, Матвеичев, не сдавайся, вникай, докапывайся — должно же быть решение.
Не только днями, даже ночью не шло это из головы, спать не давало. Вот проснется, будто и не прерывалась в мозгу работа, мгновенье назад, кажется, пришло оно, это желанное решение, но спадет пелена, прояснится ум — нет, все в каком-то тумане мерещилось. Но все же постепенно туман рассеивался, и однажды словно совершенно отчетливо увидел Матвеичев перед глазами все нутро механизма в гармоничной динамике: ладное, безотказное сцепление всех валов, шестеренок, втулок, шарикоподшипников. Только пересчитать, еще раз пересчитать. А от текучки никто не освободит. И мотается он по мастерским, по складам, по совещаниям, направляет ремонтников, сам порой разбирает какой- то сложный узел, помогая отыскать неисправность, а в голове все то же, все то же... Вряд ли бы поверил раньше, что можно без помощи логарифмической линейки, арифмометра решать даже без карандаша в руках такие сложные конструкторские, математические задачи. И удерживать в памяти, пока не подвернется возможность записать, а дома до глубокой ночи уточнять эти догадки и расчеты, излагать их на бумаге.
Настал, наконец, день: можно предложить свою задумку в металл воплотить. И так доверчиво улыбалось солнышко. Шел Матвеичев к заводской проходной, будто скинул лет десять с плеч, даже сдерживал себя: неудобно вот так, юнцом, на крыльях летать, все же солидный человек... Но в отделе механизации и автоматизации, листая его записи, снисходительно морщили лбы:
— Не пойдет, Юрий Федорович. Уже прикидывали, такой вариант.
— Как не пойдет? Давайте по расчетам разберемся.
Он горячился, сбивался, доказывал правоту свою с азартом человека, уверенного, что постиг искомое — это же так очевидно! Но ему отвечали сдержанно и с раздражающим сочувствием, намекая, что и здесь умеют расчеты делать, и не один он, Матвеичев, способен мыслить и за дело болеть...
...Встретив его в тот вечер у проходной, Надежда испугалась:
— Что с тобой, Юра, что стряслось? На тебе лица нет.
— Гори оно синим пламенем...
Еле успокоила сестра, заставив выговориться всласть, отчего стало ему немного легче, а муж ее, Михаил Кузьмич, нагнав их, удивился:
— Хорошие ж там мужики в отделе. У нас в цеху вон сколько дел провернули.
— А я говорю — плохие? Понимать вот не хотят...
— Так кулаком бы по столу, если прав!
— Шуметь, на словах доказывать — только нервы тратить и время тоже, — уже дома урезонивал и сына и зятя Федор Александрович, самый старший теперь Матвеичев. — Из слов кафтан не сошьешь — делом доказал бы, сынок.
— И верно: придумал — сделай, — поддакнула Надежда.
— Это просто сказать... Какими силами?
— А ремонтная служба у тебя на что? — напомнил Михаил Кузьмич. — Если какую деталь не осилите — приходи, вместе помозгуем.
— Сделаем, Юра. Будь спокоен, — опять подхватила Надежда. — Любую деталь с Кузьмичом тебе сделаем.
И вправду, чего это он духом пал, словно на том отделе свет клином сошелся. Вот же, родные люди вокруг, ремонтники в бригадах не поддержат, что ли? Приободрился, ожил Юрий Федорович, снова почувствовал: мысль заработала, силы прибывают. Еще покажем «не пойдет»...
Пошло. Хорошо пошло. Благо золотые руки у слесарей ремонтных бригад. Особенно у Алексея Сидорова, да и Владимир Софронов молодец. Однажды, правда, к Кузьмичу обратиться пришлось. Казалось, никак такую деталь без специального оборудования не сделать, а у Кузьмича получилось. Да, присмотрела себе сестрица муженька под стать Матвеичевым: башковит, напорист, настоящий виртуоз. Инженеры из отдела, конечно, не могли не заметить затею Матвеичева, но виду не подавали: пусть забавляется, если заблуждение свое проверить захотел. А когда станок все же надежно заработал, не неделю, не месяц выдержал — подключились потихоньку, кое-какие усовершенствования внесли, начали остальные станки по-новому переоборудовать, будто и не было ничего такого, не пришлось человеку действовать в одиночку: все ведь в конце концов какую-то лепту внесли, все за технический прогресс горой! Да и Юрий Федорович не привык свои заслуги выпячивать, но в душе, в «глубинке», как говаривал дед Саня, была никому не выказываемая радость: вот они, его, Юрия Федоровича, ведерки на коромысле! Эх, жаль, нет уже дедушки в живых.
Удивительно живучие посеял он семена. Пока ты молод, пока захлестывают желания и кажется, не будет конца вершинам, на которые обязательно хватит сил взобраться, — думать о прошлом, оглядываться как-то некогда. Но вот перевалило за пятьдесят, и все чаще удивляешься: откуда бралась энергия увлеченности, безотчетная уверенность, что получится даже то, что прежде никогда не пробовал делать. А ведь брался, даже с жадностью накидывался, как в случае с теми же станками. И почти всегда получалось. И вызревала, на всю жизнь утвердилась уверенность: доказывай делом — любую косность одолеешь, любую глыбу с места сдвинешь.
Юрий Федорович Матвеичев
Да, удивительные основатель династии посеял семена, и чем больше проходит лет, тем гуще всходы. Ведь не вникал, не смог еще Юрий по малолетству понять, когда сокрушался дед, что выводятся настоящие мастера, и странной причудой казались его слова о равнодушии, которое, как утверждал он, «на рыле написано». А запомнилось, как и наказывал Александр Кириллович. Не потому ли, что так остро, даже грубовато было сказано? Но зато, насколько точно: действительно, у пораженных равнодушием людей нет своего лица. Потому-то «на рыле писано». А главное, когда еще эти тревожные симптомы сумел разглядеть дед Саня, когда еще огорчился, что не за честь профессиональной марки — за рублем погоня усилилась, и никакими громкими, красивыми словами этого не скрыть. «Из слов кафтана не сошьешь» — ведь это отец теперь тоже за дедом повторяет. И Юрий Федорович вслед за ними требует, чтобы было слово для дела, а не — вместо дела. Сколько раз твердил о том хотя бы и Алексею Нюхалову. Был у него в ремонтной службе такой мастер, в любое время спроси — услышишь мажорный ответ: работают отлично, горы сворачивают, хоть каждого к ордену представляй.
— Во вторую смену Алексей Цимбалов пьяным пришел, — напоминает Матвеичев.
— Почему пьяный? Выпивши, — ничуть не смущается Алексей Михайлович.
— И Костин тоже. Обоих из цеха отправить пришлось, разве не знаете?
— Как это не знаю?.. Но смену обеспечили, Юрий Федорович, все оборудование па ходу...
— А рихтовочный пресс? — опять напоминает Матвеичев: ему уже успели позвонить, что еще ночью сломался.
— Рихтовочный? Мы ж его давно в плановый ремонт намечали.
Вот тебе и оправдание! Лишь бы лазейку найти, лишь бы сухим из воды выйти. И сколько ни вразумляй — ничего не берет. Таким себя словесным частоколом оградит, что с первого взгляда все будто и впрямь в ажуре, увольнять не за что. Уж не выдержит Матвеичев:
— Уходи, Алексей Михайлович. По доброй воле. Не мучайся сам, не мешай другим работать...
— Чего ж мне уходить? Опыта разве мало, знаний не хватает? А недостатки — у кого ж их нет? Я разве от критики отказываюсь?
С немалым трудом от краснобая, показушника избавились. Но был бы он один. Пусть не так явно, а ведь проявилась эта болезнь и в других, глубокие корешки пустила. «А тебя? Тебя разве не затронула?» — требуя, чтобы перестраивались другие, придирчиво перебирал свои поступки, вглядывался в собственное прошлое Юрий Федорович. Нет, и он порой поддавался, и он иногда закрывал глаза, когда ставили заведомо недолговечную деталь на ремонтируемый станок, допускали «округления» в отчетах, дабы лишний рубль для ремонтников выгадать. А разве не подписал однажды документ, будто пресс из ремонта принят, хотя его потом еще дня два доделывали? Допекли, уговорили: «Из-за мелочи премии всех лишишь? У нас же ребятишки дома...»
Хорошо, что кануло это в прошлое, что можно с плеч всю осевшую копоть стряхнуть, не опасаясь обывательского осуждения, открыто сказать при всех: «Нет уж, хочешь вкусней ребятишек кормить — сделай все добротно, сдай в срок». Чистый ветер перестройки освежает душу. И уверенней работается, и яснее видится все впереди, когда честно при всех признаешь: да, ошибался. Есть у меня недостатки, слабости. На то и надо перестраиваться — всем, каждому. Начинаю с себя, чтобы и ты с себя начал. И если делаю что-то не так — спроси с меня. Но и я спрошу по всей строгости, ибо не просто должность обязывает, но это и честь моя, рабочая моя правда, дорогое сердцу дело, которому жизнь отдаешь.
Может, не всегда точно такими словами выражает это Юрий Федорович в общении с людьми, хотя запас знаний, опыта немалый и за плечами уже четверть века партийного стажа. Избирался он секретарем парторганизации цеха, членом профкома завода, вот уже десяток лет председательствует в товарищеском суде. Но какой бы ни решался вопрос, какое бы трудное дело ни разбирали, за его суждениями всегда ощущается неколебимая партийная убежденность, в нем видят человека, побуждающего собственным примером ярче, полнее проявить себя в деле, не дожидаться, чтобы кто-то за веревочку дергал, не просто говорить о желательности добрых перемен, а осуществлять их своими руками. И, как всегда это было у Матвеичевых, подрастающие учатся у тех, кто за их спиной, кто всегда готов поддержать и строго спросить, посоветовать. И приходит в трудную минуту Вячеслав Лисов, считай, питомец уже четвертого поколения, сын сестры Надежды, к умудренному опытом дяде Юре:
— Не знаю, как и быть. Хоть заявление об уходе подавай...
Липовые передовики, липовые показатели, замаскированная «выводиловка» — вот какой участок достался Вячеславу от бывшего старшего мастера. До того запутались в отчетности, что на одних операциях нормы почти невыполнимы, ничего не заработаешь, на других — явно занижены. Как расчистить завалы, как это все переменить, когда многие смирились, привыкли, приспособились, не верится им, что можно работать по-другому.
— И не доказывай, словами здесь многого не достичь, — советует Матвеичев. — Бригаду вводи. На общий наряд. Оплата по конечному результату. Сразу «невыгодные» работы исчезнут.
Но бригады, оказывается, кое-кто не хочет, грозится уйти. А ведь это станочники, дефицитнейшая сегодня профессия. Вот тебе и ситуация: по-старому нельзя, по-новому не получается.
— Эх, Слава, Слава, — укоризненно качает головой Матвеичев. — Чему тебя только в институте учили? Сложная обстановка в новинку? Как будто не знаешь: глаза страшатся — руки делают...
И выходит, по мнению дяди Юры, не сориентировался, растерялся Вячеслав. Надо не вздыхать, не пугаться, а действовать, чтобы каждый смог понять, убедиться, что такое бригада! Два-три так называемых аса грозятся уйти? Пусть себе, сам говорил ведь: липовые передовики, к поблажкам привыкли. А может, еще одумаются? Если умеют работать, то и дурное поветрие одолеют.
Не так просто это виделось Вячеславу, а все же уходил ободренный, чтобы с освеженными силами окунуться в свой нелегкий труд. Когда-то, когда еще жива была Анастасия Васильевна, мать большого семейства Матвеичевых, почти каждое воскресенье собирались за общим столом, текла непринужденная речь, споры о заводских делах вспыхивали похлеще, чем на ином производственном совещании. И все принималось близко к сердцу, и справедливый упрек не вызывал обид. Самый, казалось бы, острый спор мог внезапно разрядиться озорной остроумной шуткой, над которой хохотали от души. О, как помогали работать, жить эти дружные, согретые материнской любовью встречи.
Теперь уж редко, лишь по воле случая соберутся у отца. Еще крепок, бодр Федор Александрович в свои восемьдесят с гаком. И все годы после пенсии не порывает с заводом, где столько лет, как и дед Саня, простоял за молотом. Участвует в комиссиях, по школам выступает: «мобилизую рабочий класс», как любит он выражаться. И все его по-прежнему касается, все до подробностей надо разузнать. Потому с таким вниманием слушает, как сумел все-таки его внук, Вячеслав, перестроить все на участке. Убедил рабочих внедрить бригадный подряд, не испугался, когда восемь токарей подали на увольнение. Правда, часть вернулась, поняли, что горячку спороли. Против твердой разумной воли большинства не пойдешь. Всем теперь видно: не было иного пути покончить с «выводиловкой», «выгодными» и «невыгодными» работами, открыть простор для честного соревнования. Да, были трения, конфликты. И что же? Все равно не сбылись «пророчества» тех, кто пугал, будто смогут лодыри прятаться за чьей-то спиной, а «общий котел» всех под одну гребенку причешет и заработки упадут. Ничего подобного. На то и совет бригады, на то и КТУ ввели. Усовершенствовали нормы, расценки, методику учета. И никому за чужой счет ничего не достается. А заработки примерно те же, у иных даже повысились, зато честные, без всяких «округлений». Гласность все высвечивает светом справедливости, и возникает при этом свете совершенно новый, ободряющий душу климат в коллективе.
— Чего же ты оттуда поторопился? — едва скрывает смешок Юрий Федорович.
— Не торопился я, — несколько обескуражен упреком Вячеслав: разве не знает дядя, что вызвали, дескать, организаторские способности есть, институтский диплом тоже, а начальнику цеха заместитель нужен. Что ж ему — отказываться? Зачем учился?
— В начальство не спеши, — твердит свое Юрий Федорович, — вот у станка постоять...
Но старый, уже белый, как лунь, Матвеичев неожиданно берет его за руки, рассматривает ладони:
— Э-э, сам белоручкой стал. Что ж попрекаешь, тебе в начальство можно, а ему нет?
— Какой там начальник, — не выдерживает жена его, Людмила. — Заявится в мазуте, в окалине. Слесарь хоть спецовку наденет, а этот прямо в костюмчике мажется.
— Чего ж ты костюм-то не бережешь? — совсем по-молодому смеется отец.
— Рабочим был, рабочим и останется, — заключила Людмила Яковлевна.
И вовсе не упрек в ее голосе, а своеобразно выраженная гордость. Рабочий. Рабочая династия. Необъятные эти слова сосредоточили в себе смысл. Не зря, когда рассматривали документы, фотографии, изучали генеалогические древа династий в заводском музее, секретарь парткома сказал:
— Не только в том ведь суть, что идут к нам люди одной семьи, что одна у них фамилия, и у династии Костаковых общий стаж перевалил за двести, у Воронцовых — 166 лет, а у Матвеичевых почти 250. Потомственные труженики, люди из рабочих династий — надежная опора в перестройке. Особенно дороги человеческие качества, духовные ценности, которые несут они в коллектив. Рабочие династии — заводских традиций светлый исток.
А из светлого истока текут все благодатные реки.
Источник:
Владимирские династии/Сост. Я. П. Москвитин; Под общ. ред. Я. П. Москвитина; Литобработка Л. А. Фоминцевой. — Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1989. — 208 с.
Владимирская энциклопедия
|
