Школьный быт питомцев Переславского духовного Училища в 40-х годах XIX века
(Воспоминания бывшего питомца, по поводу 100-летнего юбилея училища)
На страницах Владим. Епархиальных Ведомостей, не помню — за который год (За 1875 г. №№ 10—13. Ред.), помещены были школьные воспоминания старца протоиерея Силы Архангельского, которые прочитывались с немалым интересом. Можно было надеяться, что найдутся подражатели и продолжатели воспоминаний почтенного о Протоиерея, которые укажут на школьный быт дух. питомцев в последующих годах; но, к сожалению, таковых доселе не оказалось. Веру на себя смелость продолжить воспоминания об этом предмете за время, следовавшее почти непосредственно после воспоминаемого о. Протоиереем (Воспоминания о. Архангельского обнимают годы 1818—1832.). Впрочем воспоминания о. Протоиерея касались Владимирского училища и семинарии, а мои относятся к Переславскому училищу.
В своих воспоминаниях я не намерен держаться строго систематического порядка и подводить оные под известные рубрики; буду говорить так, как эти воспоминания воспроизводятся в моей памяти, или по порядку времени, или по однородности предметов, при чем учебная и воспитательная часть, быт квартирный школьников и другие порядки могут смешиваться. Я пишу не с предвзятою целью указать достоинства или недостатки в школьном быте того времени и к сему направлять свои воспоминания, но с тем, чтоб из этих воспоминаний каждый мог сделать свой вывод.
Начну с приема в школу. Он производился так: малютку 7—9 лет приводили сперва к учителю 1-го класса. Отец или мать ребенка несли учителю кто десяток яиц, кто десяток яблок, кто фунт баранок, а люди позажиточнее от четвертака до полтинника деньгами. Школьники таких щедрых родителей были в особом внимании учителя. В настоящее время можно смеяться над этими приношениями; но в то время, когда учитель получал 300 руб. ассигнациями (85 р. с.) в год, такие приношения и самый прием их могли быть извинительны, тем более, что эти жертвы не вынуждались, а приносились добровольно, по принятому порядку, в виду скудного обеспечения учителей.— Приведенного малютку учитель обыкновенно спрашивал: умеет ли он читать и писать? Ответы были таковы: читать и писать умею, или: умею только читать, или: вовсе ничего не умею,— что случалось с сиротами, которых некому было учить. Для испытания в чтении раскрывалась псалтирь, а для письма предлагалась аспидная доска и глифель. Учитель записывал прибывшего в список своих учеников и за тем отсылал к смотрителю училища на усмотрение. Смотритель производил такое же испытание поступающего школьника и также вносил в свой список. Отказа в приеме не было ни кому. Вследствие чего в 1 классе училища в первую учебную треть года, особенно в начале ее, был такой сумбур, что и разобрать трудно: одни начинали учение с азов, другие торились (навыкали) в чтении, третьи в писании на бумаге палок, что называлось: «огород городить», четвертые в писании букв и пр. и пр. Вечерний класс, с 2 до 4 часов, обыкновенно назначался или на пение, или на письмо. Учителю приходилось многим из неумеющих учеников и линевать тетрадки, и чинить перья (гусиные; о стальных перьях тогда не имели понятия); для этого он приносил с собой в класс линейку, карандаш и перочинный ножик. Случалось так, что новичок, еще не привыкший к обращению с учителем, говорил ему: «дядюшка (или батюшка) почини мне перышко». Учитель брал у него перо и своим ножичком очинивал. Так велось при поступлении моем в 1-й класс Переславского училища. Учителем в то время был молодой священник Ф.М. Покровский (уже умерший).
В половине сентябрьской трети разница в подготовке новобранцев несколько сглаживалась; начинались правильные уроки, если можно назвать уроками правильными выучку по книге «с этих до этих» и что называлось «к зубу», без всяких пропусков в тексте; о понимании заученного не было заботы ни учителю, ни ученикам. Назначались авдиторы из лучших учеников, которым поручалось, до прихода в класс учителя, испытывать назначенных каждому учеников, числом 5—10, в знании урока. Авдитор прослушивал свою партию и отмечал в списке: зн. или нз. (знает, не знает). Плохо приготовивший урок обыкновенно запасался куском лепешки, или калача, и совал его в руки авдитору с просьбою: «голубчик, запиши получше». Отмеченный в списке зн. просиживал в классе благополучно, потому что не всех учеников мог переиспытать учитель,— а получивший отметку в списке нз. пред приходом учителя должен был становиться у печки на колена. Первое внимание учителя по приходе в класс обращалось на коленопреклоненных, над коими сгущалась гроза, начинавшаяся восклицанием: «ах, вы лентяи!» В ответ на это слышалось: «я знаю, я знаю». Учитель начинал проверять их знания, и одних, оказавшихся отчасти знающими, сажал на место за парту, а другие — незнающие или подвергались наказанию розгами, или оставались на коленах в течение всего классного урока. Эта разборка незнающих урока продолжалась иногда слишком долго, обращения к знающим сделать было некогда, и опять шло: «с этих до этих». Таковой порядок авдиторства велся во всех классах училища, исключая четвертый — у инспектора И.П. Чуриловского. У всех учителей царила давняя рутина, а Чуриловский (вечная ему память!) представлял собою светлое исключение. Но об нем речь впереди.
Кроме авдиторов в 1 классе, как и в прочих, назначался еще один цензор, большею частью первый в классе ученик. Обязанность цензора состояла в том, чтобы водворять порядок в классе до прихода учителя, а о нарушителях порядка в классе и при переходе от квартиры до училища доносить учителю. Учитель по приходе в класс имел еще особое занятие в разборе донесений цензора и других. Например: цензор доносит учителю, что такой-то ученик, идя в училище, бросил в собаку, которая на него залаяла, арифметикой Кубинского (автор). Учитель спрашивает виновного: чья у тебя арифметика — своя, или казенная? Ответ: казенная. Приговор, — экзекуция. Или: один из школьников жалуется учителю на другого, что тот попросил у него «поесть», т. е. кусочек лепешки, а он ему отказал; просивший пригрозил ему: «попадешься на узенькой дорожке, я с тобой разделаюсь». Изволь учитель разбирать все эти детские дрязги и по всем оным поставлять приговоры. Сколько времени приходилось учителю употреблять на разбор всех жалоб и на исполнение по оным приговоров, и сколько оставалось на занятие уроками! Таким образом и учебная и воспитательная часть смешивались как-то без разбора в одном лице учителя, когда в то же время существовала инспекция. Но инспекция ведала одни выдающиеся проступки школьников, а мелкие предоставляла разбору учителей.
К разряду, в некотором роде, должностных между школьниками лиц принадлежали еще дежурные по классу. Дежурство правил каждый ученик, исключая цензора и авдиторов, по порядку в списке, в течение одного дня. Обязанность дежурного состояла в том, чтобы следить за целостью, так называемого, казенного имущества в классе и в случае повреждения чего либо доносить учителю, напр. кто изрезал парту, попортил чем либо классную доску, разбил в окне стекло, пролил на столе учителя чернила, запачкал классный журнал и пр. По выходе учеников из класса после утренних уроков, дежурный обязан был запирать классную комнату и брать ключ с собой, а после вечернего урока осмотреть все парты, собрать оставленные там учениками вещи и книги, чтоб оными не мог воспользоваться сторож, который будет топить печь и мести пол. В 3 классе училища при учителе И.М. Флоринском практиковалось то, что дежурный все забытые учениками и собранные им вещи представлял ему, по прибытии в класс, для раздачи по принадлежности. О. Флоринский очень строго относился к этой забывчивости учеников, видя в том их рассеянность и небрежение о своей и казенной собственности. От какой либо чернильницы и карандаша владельцу можно было отказаться, но от книги — никак, потому что на каждой книге имелась надпись: «сия книга принадлежит до ученика такого-то класса №» и при этом присоединялась во свидетельство подпись нескольких товарищей. И.М. обыкновенно развертывал книгу, по надписи на ней вызывал ученика, отправлял его на экзекуцию и за тем выдавал ему книгу. Эта экзекуция и раздача забытых в классе книг продолжалась иногда до половины урочного времени, так как учеников в 3 классе насчитывалось от 90 до 120; почему не удивительно, что забывчивых набиралось не мало. (Иногда ученики проделывали с И. М такую штуку: уговорятся оставить в классе как можно больше книг, не нужных к уроку на следующий день. Дежурный по классу представит учителю целый ворох книг и уложит на учительском столе. О. Флоринский, видя, что с таким количеством виновных расправиться трудно, выйдет из себя, начнет ругаться, разбросает книги на пол; ученики бросятся их разбирать, пойдет толкотня, шум и пыль столбом. Ученикам удавалось через это утянуть часть классного времени безнаказанно.)
Кроме классных должностных лиц между школьниками, были еще из них должностные лица квартирные. Это — старший в каждой квартире, назначаемый инспектором из старших учеников между квартирантами. Он по большей части был руководителем и дядькой всех новичков, которому давались подарки от отцов и матерей малюток, и ответственным лицом за порядок в квартире. Он записывал в квартирном журнале все события дня, как то: отлучки учеников с квартиры, время совершения утренней и вечерней молитвы, и вообще свидетельствовал «о благополучии» в квартире. Это «благополучие» проверяли особые квартирные старшие из учеников 4 класса, тоже по назначению инспектора, которые обходили свой район квартир почти ежедневно и записывали в квартирном журнале о времени своего посещения.
В первый год моего поступления в училище была еще должность главного старшего (Главным старшим я застал Ст. Льв. Королькова, который в последствии был протоиереем и благочинным Дворцовых церквей в Москве,— а старшим в моей квартире был Григ. Ив. Виноградов, умерший в Петербургской дух. академии, слывший за замечательного проповедника и оратора, близкого по стилю Преосв. Иннокентию Херсонскому.), которая с 1843 года была упразднена.
Таким образом, куда ученик не сунься, везде пред глазами его начальство: отсюда — страх за всякий шаг и забитость. Удивляться только нужно, как могли из этого рабства у всякого мелочного начальства выходить цельные и неиспорченные натуры,— как молодые люди могли выносить весь этот гнет и искус от своих сотоварищей, не всегда благоразумных, и не потеряться в общем итоге недоучек? Видимо, само Провидение охраняло их, а может быть — при этом и в самой душе тех отроков хранились задатки особой сметливости и терпения при всяких жизненных невзгодах.
Что касается прямой училищной инспекции, то она, при всей строгости в тогдашнее время, была умеренна и благоразумна, потому что зависела от такой личности, как И.П. Чуриловский. Он был главным и единственным руководителем училища, хотя и не был его начальником. Учебная, воспитательная и экономическая части училища держались на нем одном. При нем Переславское училище цвело и выделялось из уровня других училищ в Епархии. Но если им же, Чуриловским, допускались в помощь инспекции разные старшие квартирные, а в классах цензоры и авдиторы; то это зависело от общей постановки учебного и воспитательного дела во всех училищах того времени, хотя к этой постановке он и не благоволил, доказательством чего служит то, что у него в классе не было ни цензора, ни авдиторов. Видимо, этот человек по своим понятиям шел впереди своего времени. Все смотрители училища, сколько при нем их ни было, жили его руководством и играли роль подчиненных. Поэтому и ученики знали, уважали и боялись одного Чуриловского, а не смотрителей училища. Его ум, начальнический такт, честность, правдивость, научные познания ставили его в ряду выдающихся педагогов того времени, хотя он имел только степень студента семинарии.
При упоминании о цензорах, авдиторах и старших, имевших значение в училище, прервана мною нить начатого рассказа об учебной постановке в 1 классе училища. Продолжу об этом речь. Когда новички были отчасти уравнены в навыке чтения славянской и гражданской печати, приступали к изустным урокам по краткой свящ. истории и краткому катихизису митроп. Филарета. Объяснений к этим урокам не прилагалось, а требовалось одно — заучить начатки вероучения «к зубу». Других изустных уроков не было. В том классе шли еще упражнения в чтении славянской псалтири, чистописании, писании и выговоре цифр до миллиона и в разборе обиходных нот «по солям». Вот и вся тогдашняя программа преподавания в 1 классе училища! Не широка она, но для многих, неподготовленных домашним обучением, казалась египетским игом. Вследствие чего и при этой не широкой программе обучения многие оставались на повторительный курс в 1 классе, а некоторые даже были исключаемы за малоуспешность, соединяемую впрочем с шалостями.
Кончался учебный год, назначался день для переводного экзамена; учитель составлял разрядный список и представлял оный смотрителю. В день экзамена являлись в класс смотритель и инспектор, производилось испытание не всех учеников в течение 2—3 часов, и за тем все окончено. Разрядный список учителя составлял всю компетентность в оценке ученических познаний,— потому что в течение года никто не поверял ни занятий учителя, ни успехов учеников. Если иногда смотритель и приходил в класс, то только для проформы; потому каждому учителю была своя воля. Изменений в разрядном списке учителя не полагалось — и все, предложенное им, утверждалось. — Та же процедура экзаменов велась и в прочих классах училища, с тою только разницею, что в 3 и 4 классах испытания учеников были продолжительнее, от 2 до 3 дней, и на эти экзамены являлась иногда вся учительская корпорация. Больше всего было исключаемых из 3 класса, в нем же больше и оставляемых на повторительный курс. Один субъект из моих товарищей (А. Товаров) пробыл в 3 классе ровно 6 лет, а всего в Переслав. училище 12 лет, и перешел в семинарию, имевши за 20 лет от роду. Впрочем это не исключительный пример, — были и другие личности, которые с 3 класса начинали бриться и петь басом.
Кроме переводного годичного экзамена, были еще частные пред отпуском учеников на Святки и св. Пасху; производились они во всех классах каждым учителем по своим предметам, при чем поверялись познания всех учеников в том, что пройдено в течение трети года. Затем составлялся разрядный список по оказанным успехам и производилась, так называемая, пересадка с места на место,— т. е. ученик, занимавший наприм. № 5 и оказавшийся на экзамене стоющим высшего №, или низшего, пересаживался на соответственное его ответам место, или из первого разряда переводился во второй, из второго в первый. Эти пересадки имели смысл и значение потому, что возбуждали соревнование в школьниках и приносили им или похвалу, или нотацию от родителей.
В течение каждого учебного года следует отметить еще некоторые особенности в школьном быте:
а) Пред отпуском на Святки недели за две школьники занимались списыванием рацей, которые выучивались и приготовлялись к произношению во время славленья пред влиятельными лицами в приходе, начиная с зажиточного крестьянина, церковного старосты, и доходя до священника и помещика. За те рацеи, конечно, следовало особое вознаграждение: кроме совка овса, давался еще серебряный пятачок или гривенник, к радости школьника. Рацеи те в большинстве случаев были высокопарны без всякого содержания, или наивны; но они успешно отправляли свою службу в сбирании пятачков.
б) По возвращении в училище, после отпусков на Святки, Пасху и вакации, почти каждый ученик являлся в квартиру своего учителя по классу с приношениями разного рода, вещевыми или денежными, смотря по возможности. Только к Чуриловскому заперт был вход с подобными явками, да к одному из бывших смотрителей училища И.И. Сахарову; прочие смотрители и учители не чуждались таких приношений. После отпуска на Масленицу тех явок с приношениями учителям не полагалось.
в) Пред отпуском на Пасху школьников озабочивала разрисовка отпускных билетов; ни кому не хотелось явиться домой к Светлому празднику без разукрашенного билета. Обыкновенно края билетов разрисовывались различно, смотря по фантазии и уменью рисовальщика, небывалыми цветами и птицами, вычурными столбами с аллегорическими изображениями, напоминающими Христово Воскресение, а в средине писался тщательно текст билета. Не все, конечно, умели рисовать, а потому неумевшие обращались к тем, у кого были краски и кто обладал лучшею способностью в рисовке,— им-то перепадали пятаки, калачи и лепешки.
г) В последнюю учебную треть года (в мае) все внимание школьников занято было развлечениями на рекреациях и соображениями — сколько в этом месяце выпадет на их долю удовольствий. Обыкновенно рекреации насчитывалось 12, но иногда менее,— и май месяц школьники называли гулевым. Не всегда начальствующие в училище назначали время рекреаций, но по большей части сами ученики выпрашивали для себя те гулянья. Если выдавался теплый и ясный день, если кто-либо из учителей был именинником, если заметили, что смотритель в хорошем расположении духа,— все это было поводом к выпрашиванию рекреаций. Вообще школьники как-то умели пользоваться каждым удобным случаем, чтоб им дана была возможность погулять. Когда обстоятельства благоприятствовали желанию школьников, они с общего решения, обыкновенно пред началом классных занятий, отправляли депутацию к смотрителю, иногда инспектору, с просьбой о рекреации. Эта просьба большей частью выражалась на латинском языке хоровым пением у дверей начальника: «Pater noster, Domine Rector (или просто: domine N) recreationem humillime rogamus». В случае соизволения, в ответ высшим гласом пелось: «gratias agimus». Во время отправки депутации волнение школьников, ожидание результата от просьбы депутации доходили до высшей степени напряжения. Если издали замечали быстрый ход депутации и размахивание руками, то все начинали кричать: дали, дали,— и восторгам не было конца; но когда видели, что депутация возвращалась вяло и понуря головы, то понимали, что последовал отказ,— и все, нехотя, расходились по классам.
Привлекательность рекреационных гуляний состояла главным образом в том, что школьники в это время пользовались полной свободой, которой в другое время ученья не видали, а знали лишь принуждение и стеснение. До 12 часов дня им позволялось идти, кто куда хочет, забавляться, кто чем желает,— разумеется, не выходя за пределы благопристойности.
Первым делом школьников при назначении рекреации было — сделать осмотр своих сундучков и запасного в них капитала. Медные пятаки и гривны, серебряные пятачки и гривенники, сберегаемые в другое время при всех лишениях, вытаскивались из заветного уголка. При дешевизне в то время всех предметов потребления, при ограниченности потребностей школьников, одного гривенника, даже менее, хватало на все рекреационные расходы, как то: на бабки, калач, грушу, грушевый квас и даже в некоторой мере на орехи и дешевые пряники.
После 12 часов дня ученики собирались в Данилов монастырь, где помещалось тогда училище, инспектор делал распоряжения, назначал место для гулянья, порядок перехода к тому месту и возврата после гулянья. Под предводительством старших школьники гуртом отправлялись за город в так называемую Лисену, за 4—5 верст от города. Эта Лисена — небольшая роща из разных лиственных дерев; близ нее протекала небольшая реченка, и около широкая площадь луговины, удобная для гулянья. Сюда являлись мелочные торговцы с калачами, грушей, квасом, дешевой бакалеей и гречневиками. Наконец, являлось туда же начальство и вся учительская корпорация. Школьники дробились на многие группы: одни играли в бабки, другие в лапту, в горелки, в перегонку,— третьи составляли хор песенников, многие бродили по роще, вырезывали себе палочки, делали дудки. В развлечениях школьников принимали участие и учители, хотя сдержанно, не по-детски. Кроме привлекательности рекреационных гуляний в хорошей лесной местности, на вольном воздухе, участие учителей в играх школьников доставляло последним другое удовольствие, ибо они чувствовали себя как бы равными старшим и учителям, по крайней мере — более близкими к ним. От учителей случались нередко и подачки ученикам,— покупались у торговцев кульки с орехами и пряниками, которые разбрасывались в толпу. Начиналась давка и кутерьма при погоне за гостинцами,— кому было смешно, кому удовольствие и прибыль, а кому под час и слезы: настоящая панорама общего склада жизни человеческой! — Пред закатом солнца объявлялось распоряжение об окончании гулянья и о возврате в квартиры. Возвращались все вместе и обыкновенно с маршевыми солдатскими песнями; сантиментальных романсов, в роде нынешних, тогда школьники не знали, а пробавлялись больше военными и простонародными песнями. На распространение в большинстве военных песен влияло недалекое воспоминание о войне 12 года, а не меньше того — и близкое о Польской и Венгерской кампаниях и начавшееся покорение Кавказа. — Возврат с гулянья не обходился без утомления, ночь спали крепко, без думы об уроках на следующий день,— потому что оных не полагалось, а шли в класс с готовыми уроками прошедшего дня.
д) По окончании годичного экзамена, накануне отпуска на вакацию, устраивался публичный экзамен. Он состоял в том, что отделялось в каждым классе понемногу лучших учеников и им давались по каждому учебному предмету уроки, которые им предстояло говорить пред публикою. Публику на этом экзамене, кроме училищного начальства и учителей, составляли лица из городского духовенства, смотритель и некоторые из учителей уездного училища, иногда городничий, исправник и другие из чиновного мира. Местом для публичного экзамена всегда назначалось помещение 4 класса училища. Парты выносились вон, пол вымывали, вносили большой стол, покрытый сукном, около него расставлялись стулья для почетных посетителей, перед столом выстилался ковер, сделанный из полевых цветов, песку, мелу, сурьмы голландской сажи и других красок; около окон развешивались гирлянды из дубовых и кленовых листьев. Убранство комнаты требовало многих хлопот, в особенности настилка ковра. Ученики свободные от экзаменов посылались для собирания в полях василька, шиповника, ромашки и друг, цветов, а в лесах — листьев с клена и дуба; каждый должен был принести назначенного ему материала известную долю, мерою которой служила фуражка. Все собранное сносилось и сдавалось мастерам по убранству комнаты. Уменье выстилать ковер удавалось немногим; двое, много трое, брались за это дело и выполняли оное с замечательным мастерством. Размер ковра по большей части определялся в 2 арш. ширины и в 3 арш. длины. Сюжет для рисунка на ковре указывался начальством училища, а рисунок сначала, делался на бумаге самими мастерами и представлялся на одобрение начальства. По одобренному рисунку выстилался и ковер. Например предлагалось выразить плоды прилежания. На ковре изображался дом, окруженный деревьями, а сверху падающий дождь, который чрез дождевую трубу сходил вниз на средину пробитого камня. В кайме ковра выкладывались слова: gutta cavat tapidem non vi, sed saepe cadendo. Или нужно было представить пользу учения. Тогда на ковре изображался садовник, собирающий в корзину яблоки; на кайме писалось: корень учения горек, но плоды его сладки, и т. п.
Публичный экзамен в училище производился так: когда являлись начальствующие лица и почетные посетители, певчие пели: благословен еси Христе, Боже наш затем какой-либо духовный концерт, если хор певцов из школьников имел в Даниловом монастыре регента и старшие голоса. По окончании концерта начиналось испытание учеников (казовое) в знании предметов учения. Выступали пред собрание двое из учеников 4 класса, один декламировал изустно главу из Корнелия Непота по-латыни, а другой переводил оную по-русски,— давались вопросы и возражения, на которые следовали ответы испытуемых. В том же виде шли испытания по географии, арифметике, потом переходили на греческий язык, пространный катихизис и свящ. историю. Испытание учеников 4 класса заканчивалось иногда новым концертом певчих. Затем шла экзаменация учеников из прочих классов. По предмету русского языка большей частью читались и разбирались басни Крылова; по славянскому избиралось место из Евангелия, или Апостола для перевода на русский язык с необходимыми пояснениями слов и грамматич. разбором; первоклассникам назначались статьи из краткого катихизиса, свящ. истории, и показывались публике образцы их чистописания. Кончился экзамен, певчие пели «Достойно есть» или «Тебе Бога хвалим». В заключение инспектор объявлял разрядные и переводные списки, а смотритель награждал лучших учеников «за благонравие и успехи» дешевыми книгами, но дорогими для школьников по надписи на них. Радость и слезы следовали у школьников по объявлении списков, в особенности — горе у исключенных. Учительская корпорация и посетители отправлялись в помещение Правления училища, а ученики, каждый с своим воспринятым чувством, шли по квартирам. На следующий день был отпуск на вакацию.
Во втором классе училища преподавались следующие предметы: русская грамматика — главный предмет, свящ. история ветхого завета в рассказах, первые четыре действия арифметики, пение по обиходу, оканчивая богородичными, чтение и письмо по-латыни и упражнения в русском чистописании на склонениях и спряжениях.
Во втором классе в мое время был учителем иеромонах Данилова монастыря Виктор, человек простой, добрый, мягкосердечный, редко прибегавший к наказанию розгами и, кажется, боявшийся слезного крика наказуемых. У него была привычка, когда ученик отвечал ему урок, держать его за ухо и мять в своих руках, конечно без боли. Бывало, как начнет он рассказ об Иосифе Прекрасном, сам расплачется и ученики, глядя на него, заливаются слезами. Умилительная картина! В вечерние классы после Пасхи до дня Вознесения не полагалось у него других занятий, кроме того, что ученики пели только Пасхальный стихиры «да воскреснет Бог» по нескольку раз.
В третьем классе ученики делились на две группы: младшую, которую составляли переведенные из второго класса в нечетный год (41, 43 и т. д.; им приходилось пробыть в третьем классе 3 года), — и старшую, более многочисленную, которую составляли: а) оставленные на повторительный курс; б) проучившиеся здесь один год в младшей группе, и в) переведенные из второго класса в четный год. Последним приходилось учиться в третьем классе два года, т.е. сравниться в познаниях с проучившимися ранее их 1 год в этом классе, — что было для многих не по силам. Вследствие этого большинство лучших учеников при переходе в 4-й класс всегда составлялось из тех, которые пробыли три года в 3-м классе. Когда в этом классе было две группы и насчитывалось до 120 учеников и более, то и двум учителям, которые здесь полагались, трудно было справляться с такой массой учившихся. Здесь преподавались языки: латинский, греческий и славянский, пространн. катихизис, церковный устав, арифметика и нотное пение. Эти предметы преподавания между 2-мя учителями разделялись так: учитель латинского языка заведывал арифметикой и пением, а грек — славянским языком, церковн. уставом и пасхалей. Но последний предмет существовал здесь почти только номинально.
Учителем 3-го класса по латинскому языку и соединным с ним предметам был И. Мин. Никольский (Впоследствии инспектор Шуйского училища.). Он был учитель строгий, взыскательный. Ученики его боялись и как помощника инспектора, и как серьезного учителя, в особенности - когда он был не в духе. Это расположение его школьники предугадывали и по его походке, и по костюму. Когда в летнее время видели его идущим в класс от Никольского монастыря, где он имел квартиру, в цилиндре, форменном фраке и белых брюках, то наперед знали, что предстоит гроза. Одно выражение его «аd Socolow» приводило весь класс в содрогание из жалости за провинившегося и из опасения за свою участь Соколов был экзекутором столь же серьезным, как И. М. — учителем. Хотя И.М. Никольский редко прибегал к наказанию розгами и притом ограничивался лишь немногими ударами, но они были очень чувствительны от руки Соколова. Впрочем разумная строгость учителя не казалась жестокою, и такой учитель пользовался даже уважением школьников, хотя его и страшились.
Учителем греческого языка был свящ. И. М. Флоринский. Он был особым типом, выдающимся между учителями того времени, типом бестолкового старчества и самодурства. Научились ли от него школьники хоть чему-нибудь, — Бог весть.
В 1844 году о. Флоринский назначается смотрителем училища уже без уроков в 3 классе. В этой должности он пробыл всего один год, или менее, и затем переводится в настоятеля монастыря в Муроме, где и окончил свою жизнь. На место о. Флоринского учителем греческого языка в 3 классе поступает Ф. М. Покровский, бывший учитель 1 класса. В 1845 г. учитель латинского языка И. М. Никольский переводится в инспектора Шуйского училища, а на его место назначается кандидат академии Ил. Ив. Сахаров, который становится и смотрителем училища. О начальствовании Флоринского в училище ничего припомнить не могу, а о Сахарове нечто воспоминается.
При назначении Сахарова смотрителем училища все школьники (и не одни они) были недовольны тем, что обойден был опытный и дельный руководитель училища Чуриловский. Высшее образование Сахарова в академии далеко уступало опытности и педагогическому такту Чуриловского. По этому поводу выходило не мало столкновений между смотрителем и инспектором училища; но инспектор всегда брал верх, как человек в высшей степени честный, умный и правдивый. Сахаров, как учитель, был годный, но как начальник заведения — мало годный. Иногда он был добр и снисходителен, любил развивать в учениках охоту к чтению, для чего приобретал на свои средства книжки и раздавал их школьникам; но в то же время был до чрезвычайности вспыльчив, сердит и жесток. При своей вспыльчивости он становился уже не человеком, а чисто зверем. Говорили, что Сахаров из Переславля поступил во священника Орловской епархии.
При переходе моем в 4-й класс застал я здесь учителей И. П. Чуриловского и А. П. Казанского. Первый был впоследствии смотрителем Шуйского училища, а второй — соборным протоиереем г. Судогды. Чуриловский, кроме латинского языка, преподавал географию и арифметику; Казанский, кроме греческого языка, преподавал пространный катихизис м. Филарета и свящ. историю. О Чуриловском, как инспекторе и руководителе училища, упоминалось; остается вспомнить о нем, как учителе. Главный предмет его преподавания был латинский язык, которым он владел в совершенстве, — и свои познания так умел передать ученикам, что они долго не выходили у них из головы. Корнелия Непота он знал всего наизусть, и при уроках в классе не брал никогда книги в руки. Ученики первого десятка, кроме перевода главы из Корнелия на заданный урок, обязательно должны были выучивать наизусть латинский текст, и это упражнение по привычке не казалось обременительным. В знании урока он обыкновенно испытывал так: заставлял одного читать изустно латинский текст, а другого — со слов того делать русский перевод. Письменные упражнения были очень чисты, давались на дом, а больше производились в классе, при чем иногда объявлялось, что допускается certare d e loco. Тогда пожелавший спорить о месте писал на своем упражнении фамилию и прибавлял: certo de loco cum N. Чуриловский сравнивал упражнения обоих, и когда у претендента находил менее ошибок, то сажал его на место того, к кому заявлялась претензия; в противном случае спорщику давал таску тот, с кем он спорил и не победил. Эти споры о месте возбуждали соревнование в учениках и обнаруживали перед ними всю правдивость в распределении их по нумерам в разрядном списке. Кроме классных занятий Чуриловский нередко практиковал некоторых учеников у себя в квартире, когда считал необходимым поднять уровень их познаний. В Чуриловском замечательно было особенное чутье в безошибочной оценке ученических способностей; посредственность не могла у него пробиться в первый разряд, в особенности в первый десяток. От того ученики его из первого десятка и при переходе в семинарию удерживали высокие места и не смешивались с посредственностями. Это уменье вызнать ученика и дать ему устойчивое направление удается немногим педагогам. Жизнь И. П. вел холостую, чисто монашескую (в монастыре имел и квартиру); всегда был серьезен, но всем доступен, — во всем умерен, одевался просто. Любовь и уважение, какими он пользовался от всех, трудно и передать.
А. П. Казанский дело учительства вел в порядке, был простой и добрый, хотя подчас и любил попылить, но его почему-то мало боялись.
В 1848 г., помнится, он был переведен в Судогду, а на его место учителем греческого языка назначается смотритель Сахаров из учителей 3 класса.
В 1848 году по случаю холерной эпидемии школьники были отпущены по домам в июне, а переводные экзамены производились с 1-го сентября. 16-гo сентября, как переведенный в семинарию, я прибыл во Владимир. На этом мои воспоминания о пребывании в Переславском училище и оканчиваются.
В заключение несколько слов о положении школьников в квартирах, их содержании, питании, одежде и обуви.
В школе насчитывалось около 300 учеников. Поэтому почти все дома, прилежащие к Данилову монастырю, где помещалось училище, были битком набиты школьными квартирантами; в небольшой избе помещалось от 10 до 15 человек. Плата за квартиру полагалась от 9 до 12 руб. ассигнациями в год (Средним числом, 3 рубля серебром.). Кроватей не было, спали в холодное время в избе на полу, полатях, лавках, кому где пришлось, а в летнее время переселялись обыкновенно на сеновал во дворе. Постелью служил войлок и подушка, набитая сеном, или мочалом; одеял не знали, их заменяли неизменные тулуп и халат. Классы в зимнее время отапливались плохо, — и тулуп не сходил с плеч ученика. Вследствие пыли, грязи и скученности в квартирах развитие паразитов в белье и одежде учеников было невообразимо.
В скоромные дни школьники получали от хозяев пищу — беленые щи и картофельную похлебку, в постные дни — свеклу или капусту с огурцами, и затем пустые щи или похлебку. Каша употреблялась от себя редко и не всеми; мясо перепадало только по приезде из домов, и перед заговеньями; о чае никто не имел и помышления. Из этого общего правила исключения были редки. В особенности голодали сироты, коим высшее жалованье полагалось в 12 руб. сер., — и дети бедных причетников. Нельзя не удивляться тому, что при такой голодовке, бедноте во всем содержании, редко кто болел серьезно, — и на одном черном хлебе и квасе вырастали великаны и силачи, чем не может похвалиться новое поколение при лучших удобствах жизни.
Одежда учеников до того была разнокалиберна, что трудно дать о ней общее понятие. Нагольные тулупы, или крытые крашениной, пестрядью, нанкой, с рваным кушаком, были принадлежностью зимнего туалета; летом — разнообразные халаты с тем же кушаком. Нанковые сюртучки с брюками составляли исключение, как щегольство, а суконные — переделку из какого либо линялого и поношенного отцовского полукафтаньа. Даже Чуриловский летом в будни всегда ходил в училище в нанковом длинном сюртуке и таких же брюках.
Относительно обуви учеников — та же история. Рваные сапоги с плохими подметками не были редкостью. Зимой надевались валенки; а летом в теплое время обуви не полагалось, ходили в класс босыми, и только в церковь и на парадные присутствия в училище надевались сапоги. О щетках и ваксе для чистки сапог не имели понятия, — лопухом наводили глянец на обуви.
Невольно при этом вспоминаются слова Грибоедова: «как посравнишь век нынешний и век минувший, — свежо предание, а верится с трудом».
Священник Александр Ключарев.
(Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 10-й. 15-го мая 1889 года).
Переславское духовное училище
Столетний юбилей Переславского духовного училища
Copyright © 2018 Любовь безусловная
|
