Назаров Иван Абрамович
Назаров Иван Абрамович родился 26 января 1878 года в Суздале в семье каменщика; отец умер, когда мальчику исполнилось 7 лет. Отец Назарова арендовал постоялый двор, но со смертью его аренда прекратилась, и мать вынуждена была, с тремя малолетними детьми на руках, искать работу, чтобы прокормить себя и детей.
На десятом году мальчика отдали в народную школу. Но из-за бедности так и не закончил ее. Мать вынуждена была отдать сына в «в люди». Кем только ему не доводилось быть в молодости. Его взяли и определили учеником картузника («все же выгоднее, по крайней мере ремесло будет в руках»). Но картузник слишком уж больно дрался; матери жаль было Ваню и она взяла его и определила к слесарю.
Судьба мальчиков отдаваемых в «учебу» к ремесленникам – жалкая судьба; всюду преследует их жалкий рок, всюду их бьют, кормят плохо. Мальчик бежит без оглядки от слесаря. Он был декоратором, книгоношей, землекопом, приказчиком в бакалейной лавке и даже дворником.
Его взяли в певчие и переписчики в Спас-Евфимиев монастырь, благо голос его оказался звучным. Три года пробыл мальчик в монастыре; начал подрастать, появились иные требования, иные запросы, и не выдержал он скучной монастырской жизни – потянуло его «в мир».
Там он вставил в переписанный им молитвенник антирелигиозный текст собственного сочинения. В итоге, ему пришлось бежать из города (По законам Российской империи эту мальчишескую дурость можно было трактовать как святотатство - а это уже уголовная статья. Вот и пришлось ему убегать.).
В 1894 году Иван Назаров в поисках заработка приезжает в текстильное село Тейково, устраивается на работу на Каретниковскую фабрику. Здесь у него тоже несколько рабочих профессий – подавальщик, проборщик чесальных машин, ткач.
Поселился он вместе с матерью в маленькой комнате с платой по рублю в месяц. Рядом жил почтальон Радугин; несмотря на скудость средств, у почтальона была сравнительно порядочная библиотека. Назаров говорит: «Он приласкал меня, и я полюбил его до глубины души. У него я брал книги для чтения и читал в засос. Многие из них были спиритуалистического и философского характера. Эти мне мало нравились; читал я их неохотно, а некоторые из них и совсем не читал, так как многого не понимал, и отдавал не прочитанными».
Большую роль в судьбе юноши сыграла книга стихотворений Кольцова. Захотелось и самому написать что-нибудь подобное. И вот мальчик в четырнадцатилетнем возрасте, начинает «фабриковать» стихи. Много неудач, конечно, пришлось испытать, прежде чем попасть в печать.
«Я мальчиком на фабрику
В проборную попал,
Немало горя горького
Тогда и испытал» (Назаров И. А. Стихи и песни. - Владимир, 1951) .
В 1895 году поучаствовал в тейковской стачке и познакомился с партийными агитаторами; тогда он понял, что на его стихи есть спрос, социальный заказ...
«Шумит завод, поет завод
На тысячу ладов
стоит измученный народ
В молчаньи у станков.
И пот кровавый с нас течет,
Станки могилы роют...»
Поэтов из народа на Руси всегда хватало; большинство их так и остались никому не известными. Но вот в конце XIX - на чале XX века с творцами из народа, обличавшими язвы капитализма, интеллигенция носилась как с писаной торбой... В те же годы головокружительную карьеру сделал «буревестник революции», Максим Горький. Назаров не обладал таким талантом; но он на многое и не претендовал.
В 1892 году Назаров купил на городском базаре в Суздале тоненькую книжку песен незнакомого ему автора – И.И. Ожегова. На титульном листке было указано место рождения Ожегова, и по нему Назаров послал в 1896 году письмо и несколько своих стихотворений, не предполагая, что Матвей Иванович давно проживает в Москве, а не в деревне Михино, Нолинского уезда, Вятской губернии, как значилось в книге. Письмо изрядно проплутало и все же нашло адресата. С этого началось их знакомство.
Впервые встретились в декабре 1898 года. Ожегов тогда служил на станции Ундол (будущий гор. Лакинск), и послал Ивану Абрамовичу приглашение приехать в гости.
- Поэт встретил меня тепло и радушно, вспоминает И.А. Назаров в своей книге «Встречи и письма», вышедшей в 1957 году во Владимире. – Квартировал в деревне, неподалеку от станции, кажется, в Алексеевке. Не помню точно, какую он должность на станции Ундол занимал – не то в багажной кассе, не то агентом. Семья его в то время жила еще в Москве, там у него учились дети. Во время моего пребывания в Алексеевке туда приехала и жена поэта Наталья Терентьевна, весьма симпатичная и добрая женщина. Ожегову было тогда около 38 лет. Был он немного выше среднего роста, небольшая черная клинышком борода очень украшала его лицо, а ушедшие в орбиты карие глаза светились нежной и лаской и любовью. Несмотря на некоторую разницу в летах, отношения у нас были очень хорошие. Я глубоко полюбил его. И нельзя было не полюбить – столько доброты и любви было у него к окружающим людям…
- Поэт показал Назарову свои рукописные труды. Это были две большие переплетенные книги. Песни, стихи, поэмы…
- А пишите ли вы прозой? – спросил Назаров.
- И прозой пишу,- ответил Ожегов. – Есть у меня и рассказы. Жаль, что сейчас не могу вам показать, эта книга у меня в Москве находится. Она уже подготовлена к печати, озаглавлена «Проза». В ней дана характеристика народа моего края, есть рассказы о знакомстве с хорошими людьми.
Друзья в тот вечер пели народные песни.
- У нас, в Вятской губернии, - говорил Ожегов, очень любят петь песни, хотя и не все одинаково способны. Но в моем роду – все песенники. А в Москве, когда я там жил, мои песни пелись без умолку.
Второй раз И.А. Назаров был у Ожегова в мае 1903 года, в городе Шуе.
- Пробыл я у Ожегова сутки,- рассказывает Иван Абрамович. – В дружеской беседе о литературе Матвей Иванович особенно тепло отзывался о писателях из народа. Он подарил мне свой портрет со следующей надписью: «Дорогому другу – труженику из народа И. Абр. Назарову на добрую память от М.И. Ожегова. 8 мая 1903 года».
И.А. Назаров высоко ценил творчество М.И. Ожегова, называл его «ярким талантом», стихи – «музыкальными, напевными», а песни – популярными, имевшими «длительную устойчивость».
Иван Абрамович подтверждает, что Матвей Иванович мало кому говорил о своем писательстве, по большей части из-за скромности.
Первое стихотворение, напечатанное в журнале «Народное Благо» за 1899 год было «Певцу». Затем автор последовательно печатался в журналах "Воскресенье", "Муравей", "Юная Россия", "Кормчий", "Русский листок".
Когда стихов набралась целая тетрадка, принял решение показать свои творения опытным писателям. Иван Назаров отправился пешком из Тейкова в первопрестольную. Вот что по этому поводу писала газета «Русский листок»:
«Не переводятся самородки на Руси. Вчера в редакцию «Русского листка» явился с тетрадкой стихотворений молодой парень лет двадцати трех, Иван Абрамович Назаров, мещанин г. Суздаля, служащий простым рабочим на ткацко-прядильной фабрике Каретникова Владимирской губернии. Оказалось, что 200 верст от своего местожительства он прошел пешком по способу, указанному первым русским самородком, гениальным Ломоносовым. Котомка за плечами и тетрадка стихотворений – вот все имущество Назарова. Немного в котомке, но зато есть кое-что в тетрадке. Стихотворения Назарова не везде безукоризненны по форме, не всегда свободны от чужого влияния, но, несомненно, дышат искренним чувством и теплотой… В Москву Назаров пришел на один-два дня – единственно, чтобы посоветоваться насчет своих стихотворений».
В 1900 году И.А. Назаров вступает в Суриковский литературно-музыкальный кружок.
В 1902 году стал членом московского объединения писателей из народа.
27 ноября 1902 года вышел первый номер «Владимирской газеты». С 1903 года - помощник заведующего отделением конторы "Владимирской газеты". 24 июня 1903 года вышел последний номер «Владимирской газеты».
Назаров Иван Абрамович
После 1907 года, когда писать, и особенно печатать стихотворные агитки стало опасно, Назаров нашел новую тему - стал отыскивать таких же, как он сам, поэтов из народа (создание библиографического словаря писателей и поэтов из народа). Более или менее активно он занимался этой работой почти 35 лет. Первый вариант своего труда он направил в Соренто Горькому. И быстро 16 декабря 1929 года получил ответ: «Мне кажется, уважаемый Иван Абрамович, что список Ваш недостаточно полон. Не вижу в нем Новикова-Прибоя, Марии Ершовой, Алены Новиковой и целого рода других имен. Словарь Ваш я считаю книгой полезной, и она нуждается в хорошем предисловии, которое должен написать кто-нибудь, досконально знакомый с делом. Попробуйте обратиться к П.С. Когану, желаю успеха. А. Пешков». Поддержал Ивана Абрамовича и Константин Федин: «Удивляюсь Вам, человеку такой незыблемой верности делу, которое было избрано однажды в жизни и привлекло навечно». Жизнь внесла свои поправки в назаровский словарь. И в 1930-е годы многие из писателей, включенных в него, были репрессированы. А саму так и не изданную рукопись Назаров передал в институт мировой литературы им. М. Горького.
Назаров Иван Абрамович
Первый сборник стихов "Жизнь и песни" выпустил в 1908 году в Суздале.
В 1910 г. организует в Суздале кружок писателей из крестьян и рабочих. В 1910 году он издал сборник стихов и рассказов писателей - самоучек (всего сборников было три).
«Воспоминания писателя И.А. Назарова
«Жил я на Александровской улице. Помню, я сидел в своей маленькой хате с двумя окнами, смотревшими на полуразрушенную ограду бывшего монастыря, и писал рассказ.
Вдруг за окном послышались чьи-то шаги, и кто-то громко произнес:
— А что, дома хозяин?
— Дома,— отозвался я, не отрываясь от работы.
— Можно его видеть?
— Можно, пожалуйста,— в окно я увидел две мужские фигуры в широкополых шляпах, направляющихся к крыльцу.
Не успел я подойти к двери, как они уже входили в хату, один даже стукнулся лбом о косяк двери и предупреждал другого:
— Осторожней, Федорыч! — посогнись!
Дверь моей избы настолько была низкая, что при входе постоянно приходилось сгибаться.
Вошедшие были мои старые знакомые владимирские писатели Прокопий Степанович Мунисов и Павел Федорович Леонтьев. Пришли они навестить меня. Как оказалось, Мунисов приехал в Суздаль по командировке на две недели для статистических работ, а Леонтьев сопровождал его.
Мунисов знал, что я уже перебрался в Суздаль — я писал ему об этом, и потому он мог меня свободно найти.
— Ну, что пишешь?— спросил он.
— Рассказ «Не выдержал», — сказал я, — из фабричной жизни, да вот конец его не дописал, вы помешали. Оба просили меня прочитать.
— Пожалуй, можно... Только, прошу строго не судить. Я начал читать. Павел Федорович сидел на ящике с книгами, так как для него стула не оказалось, и слушал внимательно.
Кончив, я просил их высказаться. Ну, думаю, сейчас Мунисов меня разнесет — скажет, написан протокольно, вяло. Но ничего этого не случилось, рассказ мой оба одобрили.
Рассказ был небольшой — вообще я писал рассказы небольшие, в пол-листа, много — в три четыре листа.
Поговорив еще кое о чем, мои приятели распрощались со мною. При уходе Мунисов сказал:
— А ты ко мне захаживай обязательно. Остановился я в номерах купца Жилина.
И я приходил к нему частенько в номера вечерком, принося с собой стихи и рассказы.
Мунисов, как и Леонтьев, происходил из крестьян. Родился в 1879 году в деревне Сосновка, Ковровского уезда, Владимирской губернии. Образование получил в сельской школе. Писать начал рано, еще в детстве. Сначала стихи, а затем напечатал книжку «Первые цветы. Романсы, стихотворения и песни» (1898). Был знаком лично с Алексеем Максимовичем Горьким, бывая у него в Нижнем Новгороде. Имел большую переписку с В.Г. Короленко и другими писателями.
Как сейчас, вижу высокую его фигуру с рыжими усами и торчащими на голове волосами.
Служил он во Владимире в губернской земской управе. Печатался во Владимирских и столичных периодических изданиях.
Во Владимирских газетах были напечатаны его рассказы «Старый грех», «Исповедь отца», «Голодная деревня», «Страшная встреча», «Тетушкины рубли». В «Журнале для всех» он опубликовал свой рассказ «Обухов» и другие.
Писал Мунисов повести и романы.
П.С. Мунисов и М. Горький
... Прокопий Степанович Мунисов рассказал мне о Горьком следующее:
«Относительно моего рассказа, который я давал Горькому для отзыва, могу сообщить то, что он нашел эту вещь на первый раз очень недурной.
Дело в том, что я был в то время у Алексея Максимовича, когда он был занят более чем когда-либо. Однако он прочел рассказ, некоторые места прочел при мне и посоветовал продолжать писать. Он расспрашивал меня, где я родился, какого сословия, о роде занятий и, как я думаю, не мог быть слишком требовательным... На некоторые сцены он указывал как на удачные особенно, ему почему-то понравился конец. В разговоре он дал мне литературные советы. Представьте, дал даже тему! Право, он превосходный человек! Затем перешел он к разговору о писателях, указывал на изящный стиль А. Чехова. Стилист, говорит, Чехов — большой стилист! Затем сказал, что читающая публика в последнее время стала страшно требовательна. (Из книги И.А. Назаров «Встречи и письма»).
После 1917 года Назаров «проявился» в Суздале: он редактировал газету «Голос народа», был председателем комитета бедноты, и заместителем председателя сельсовета. При том, он продолжал писать стихи; теперь он воспевал новую, безусловно радостную советскую жизнь.
«Безвозвратно миновало
Время рабской доли,
Жить повсюду людям стало
Радостней на воле...
Всей семьей мы, всем народом
Строим счастье наше,
Расцветает с каждым годом наша жизнь все краше».
И сорок с лишним лет воспевал - ни один праздник не обходился без Назарова стихов в «Колхозной газете».
Нюх на актуальную тему у Назарова был несомненный - так, уже в 1927 году он пишет хвалебный вирш про Сталина.
«Вот он идет по панели
Вдоль устремляя свой взгляд,
В серой обычной шинели,
Словно солдат.
Ласковый, добрый, сердечный,
Будто отец дорогой...
Все в нем просто. Конечно -
Сам человек он простой».
А с 1929 г. он засел за составление биографического словаря поэтов и писателей из народа. В нем было более тысячи биографий; первый вариант словаря успел увидеть и одобрить Максим Горький... После смерти Назарова его архив был приобретен институтом мировой литературы имени Горького. Биографии самородков и самоучек, по мысли автора, должны были стать основой для многочисленных романов; из этой затеи ничего не вышло.
Дом, в котором до 1962 года жил писатель из народа Иван Абрамович Назаров.
г. Суздаль, улица Толстого, д. 14.
«В древнем русском городе Суздале, в маленьком домике на улице Льва Толстого, живет старейший русский рабочий поэт Иван Абрамович Назаров. За последние годы это имя редко встречалось в печати. Между тем И.А. Назаров прожил яркую творческую жизнь и, несмотря на преклонный возраст – 72 года,- продолжает много работать.
Иван Абрамович приветливо встречает нас у ворот своего дома, где он живет почти полвека. В доме на стенах картины, написанные поэтом, много редких фотографий с автографами… Недавно И.А. Назаров закончил книгу «Мой путь». Это воспоминания о встречах и переписке с выдающимися русскими писателями, в том числе с великим Горьким, письма которого Иван Абрамович любовно бережет… Недавно в гостях у И.А. Назарова побывали писатели Всеволод Иванов, Ираклий Андроников, Эммануил Казакевич…» (Журнал "Огонек" ноябрь 1950 года, № 46).
Иван Абрамович дожил до 1962 года, потерял на Великой Отечественной двух сыновей, пережил так называемую «оттепель», в последние годы был персональным пенсионером местного значения.
Умер Иван Назаров 25 января 1962 года в Суздале. Могила поэта Ивана Абрамовича Назарова на старом суздальском кладбище.
Память:
- Его именем названа одна из улиц города Суздаля.
Не утерпел
(Рассказ из жизни фабричных рабочих)
Елизар Елизарович Шилов, после беспутно проведенного времени, встал, наконец, как говорится, на твердую ногу. Он накрепко порешил более не пить, а взяться за дело. И действительно взялся: вот уж половину месяца проработал он на фабрике, а водки и капли в рот не брал, да ему как-то противно и глядеть стало на водку, после того как раздумал он на трезвую голову, сколько через нее наделал он скверностей.
— Из души как-то прет, - говорил он жене своей Авдотье.
- Ну и слава Богу, что прет! Что наконец-то Господь избавил тебя от этого!- радостно говорила ему жена.
— Нe пей ты, милый!.. Брось вовсе, ты погляди только до чего мы дошли, до чего опустились, ни поесть-то, ни надеть ничего не стало. Вот осень на дворе, а Мишутка с Машуткой босиком бегают.
— Знаю, Дуня, все знаю, что надо-то, говорил Елизар; но что-ж ты поделает, когда так опустились руки; не хватило более духа удержаться, ну и закрутил... Я и сам не понимаю, как все это могло случиться... Вот теперь как-нибудь да справимся, всем справимся, Дуня... Только бы Бог дал здоровья да силы....
И Авдотья хорошо понимала, что раз ее муж остепенился и решил взяться за дело, то они во всяком случае не будут бедствовать. Она крепко верила в то, что стоит ему только взяться за работу, и они мигом оправятся; будут жить так же, как и прежде, хоть и не богато, но не хуже других людей. У них так же будет без переводу и белый хлеб и чай... А то они до того дошли, что в их доме даже и черного хлеба порою не находилось, а о чае и думать-то совсем позабыли: но теперь для Авдотьи прошло это тяжелое время... Она не думала более о прошлом, все думы ее были заняты будущим: она ясно представляла уже себе, как их грязная каморка извратилась в чистую... Детишки ее были сыты, одеты во все новенькое и чистенькое... Радостно прыгали они и катались по чистым полам ее комнаты, и радовалось в месте с ними Авдотьино сердце, что наконец-то они стали не хуже других людей. Они не надоедали больше своим соседям с постоянными займами маслица, мучки и тому подобного. Теперь они сами имели всего вдоволь.
Авдотья сразу как то приободрилась, повеселела; к ним на двор словно красное солнышко заглянуло, с мужем она всегда говорила теперь «по душам», не ругалась с ним больше, как бывало, сознавая, что он теперь стал человеком... И действительно, когда Елизар не пил, он был человеком доброй души и всех располагал к себе. От товарищей своих по работе, как старый рабочий, он пользовался почетом и уважением. Только одного не долюбливала Авдотья в муже: это его страсти к водке, против которой он не имел сил удержаться. Когда Елизар запивал, Авдотье сразу делалось не по себе, она знала, что муж ее теперь не остепенится долго, до тех пор, пока не спустить с себя всего за бесценок и не прокутит с товарищами. После беспутно проведенного времени, когда хмель выходил у Елизара из головы, на него находила тоска и угрызение совести. После недельного отсутствия из дома, он являлся к жене своей с повинной, в жалких отрепьях и с подбитыми глазами и, сознавая свою вину перед нею, давал ей полную свободу бранить и журить его... После этого ему становилось как то легче.
Приняв вид трезвого и делового человека, он произносил:
- Да, все это надо оставить, позабыть все эти глупости!.. На самом деле, до чего мы дошли-то ни надеть-то нечего, ни жрать-то... А в доме пустота, беспорядок... И у Елизара невольно навертывались слезы, когда он оглядывал углы своей грязной каморки.
Между тем жизнь шла своим чередом... Накануне дачки Авдотья стала поговаривать с мужем о том, что им необходимо будет купить.
— Первым делом, говорила она, непременно надо муки ржаной два пуда, чаю, сахару и еще кой-что по мелочи...
— Так — говорил Елизар — этого всего будет на три рубля. Ну а еще чего?
— А еще нужно будет Мишутке сапожонки какие ни на есть купить, да Машутке починить башмаченки; да еще вот казакин тебе хорошо бы справить, уж очень этот плох у тебя, - говорила Авдотья.
— Ну, положим, возьмем и казакин — так на пять рублей с небольшим, все это можно будет справить, ни весть какие дорогие вещи возьмем.
— Ну, а остальные деньги, что там останется от дачки,- продолжала Авдотья,- отложим на «черный день»...
— Ну, отложим так отложим, - говорил Елизар. С такими светлыми мыслями Авдотья пробыла весь день пятницы. В субботу должна была быть дачка.
Ровно в четыре часа утра Елизар отправился на фабрику работать. До восьми часов Елизар работал, как говорится, «из всех сил», ни на минуту не отходя от станков. После же восьми часов у Елизара работа пошла как-то медленней, и этому была причина, ему скорей хотелось провести эту смену и получить дачку, которой он так давно не получал за свою праздную и пьяную жизнь. Он то и дело останавливал станки и бегал в «курилку», из «курилки» в коридор и там смотрел на часы.
— Черт возьми, и не дождется, когда кончится эта смена! - бормотал про себя Елизар.
- Что брат, али в «казенку» скорей метишь, - предугадывая мысли Елизара, проговорил коридорный сторож Михеич, который, заложив назад руки, с видом начальствующего лица важно расхаживался по коридору.
- Положим что и так, Михеич,- проговорил Елизар,— с получкой-то не мешало-бы и по маленькой пропустить значит... Все вот что-то время-то долго тянется... Ушел бы и сейчас, да боюсь, мастер как бы не заметил... Положим, он ничего мне не сделает, такого... Но как-то не хорошо после этого будет, и Елизар снова приступал к работе, гремя своими ткацкими станками.
Время шло: было около 12 часов. Фабричный двор был пуст и безмолвен. Но вот на ткацком корпусе жалобно завыл гудок, оглашая своим гулом далекие окрестности и все, до этого молчавшее, как бы пробудилось, оживилось... Двор мало-по-малу стал наполняться народом, сменщиками - ткачами.
Елизар сменен.
Выбравшись из душной фабрики, он как-то весело закинул кверху голову, бежал за получкой в контору.
— Которая сотня идет? - спрашивал он, запыхаясь, ожидавших очереди, толкущихся в коридоре рабочих.
— Восьмая! - весело кричали ему рабочие.
— Ну, и у меня, кажись, восьмая, сказал Елизар, глядя на жестяной номер задачи своей книжки.
— В самый раз подоспел, повторяли ему из толпы...
— При, Елизар!..
И Елизар начал протискиваться сквозь живую стену толпы.
— Ты куда-ж прешь-то! - говорили ему передние.
— Куда нужно, туда и пру,— отвечал Елизар, восьмая сотя значит,— вот она! и он кверху поднимал свой номер.
— Фу ты … насилу-то пролез,— произнес он, очутившись в «домовой конторе».
— Который номер?— спросил» его приказчик.
— Восьмисотый!.. - еще никак не отдышавши, проговорил Елизар.
— Как звать?
— Елизар Шилов.
— Пятнадцать рублей... Получай... Не задерживай, проходи.
И Елизар, получив деньги, радостный бросился к выходным дверям...
— Ты куда-ж это пошел? - остановил его жандарм... не знаешь других выходных дверей?
— Виноват-с, робко проговорил Елизар.
— То-то... Обрадовался деньгам-то...
Выбравшись из конторы, Елизар никак не мог опомниться от радости, сознавая, что теперь он стал человеком богатым и независимым.
— Вот, значит, и домой теперь можно идти, сказал сам себе Елизар, пряча как можно глубже в карман на груди своего казакина деньги. Думал было выпить... Ну да дома... Теперь и не дождешься у казенки-то, ишь какая махина стоит народу-то... Елизар шел домой.
Миновав «казенку» и пройдя почти весь базар, он вдруг случайно столкнулся с своим кумом Данилом Сосипатровым, который ругался из-за чего-то с бабой торговкой.
— Ты что тут кричишь, протягивая Даниле руку, спросил Елизар.
— Да как же на них не кричать-то, на обманщиц.
- Да что такое?
— Да мою Марью обманула, купила она, значит, у ней пять аршин ситцу... Сама выбирала… Выбрала — так «горошком» узор-то... Велела, значит, отмерить и завернуть и оставила у нее на время, так как eй зачем-то понадобилось на молочный рынок сходить. Сходила, и когда пошла домой, ну и взяла эту покупку, как она была завернута, потому что смотреть-то ни к чему было... Смотрела уж... Пришла домой, да и давай хвастаться перед своими, что уж ситцу-то очень хорошего взяла... Развернула... и что же? Ситец-то не тот. Какой-то дешевенький, дрянной… А теперь вот эта паршивая клянется что не обменивала... Значит, он сам переменился, пока домой она его несла, так полагать что-ли?
— А ты теперь откуда идешь-то?
— Прямо с работы!
- Домой, значит.
— Конечно не в «казенку», хотелось было, да народу уж очень много.
- Так вот что, пойдем-ка в трактир.
- Не знаю, кум; дела дома есть.
— Ну какие еще дела... Дела не уйдут...
Подумал, подумал Елизар и не знал на чем остановиться. Ему и домой хотелось и выпить-то того пуще.
— Ну так что-ж! пойдем,- сказал он наконец.
Они вошли в трактир, народу было в нем столько, что все столы были заняты.
— Так как же кум?
— Подождем малость, кажись, вон из заднего стола вылезают.
Сели...
— Вам что прикажете подать? - спросил их живой, расторопный половой.
— Как кум? Водочки, конечно?
— Подай нока полбутылочки, посмотрим на нее - сказал Данило половому.
- Да закусочки-то подай, смотри, получше!— крикнул вслед удалявшемуся Елизар.
Водка подана... После выпитых трех стаканов, собеседники оживились; полились бесконечные разговоры... Сначала о домашних делах и нуждах. Затем перешли на фабричную жизнь, на ее заработки.
— Эй, молодец, подай-ка еще такую штуковинку, да закусочки-то понадбавь, — стукая об стол посудиной, крикнул Елизар.
- Еще полбутылочки.
- Конечно, конечно полбутылочки... Хотим водку пить, свое горе глушить... Так что ли кум?
— Что молчишь?
— Но кум ужо начинал клевать. Он то и дело тыкался носом и попусту лил на стол поднесенную ему водку; а из разговора его ничего не было возможно понять.
Елизар сидел и пил один.
— Стой! Ты что это делаешь? Что? - схватив Елизара за руку, вдруг проговорила какая-то женщина.
Елизар как-то весь вздрогнул. Обернувшись он увидел перед собою жену.
— Дуня, это ты?
— Я-то, я, да ты-то что вот делаешь? а! что?
— Водку пью, Дуня.
— Водку... Так... А дома жрать неча... Детишки голодные сидят,— да и сама-то я с утра не емши... А ты водку пьешь... Знать не утерпел... Обрадовался дачке-то!
— Э-эх! Елизар, до чего ты меня измучил, до чего извел; ноженьки мои не ходят, и неужели тебе меня не жаль? Не жаль твоих несчастных ребятишек? Хоть постыдился бы ты вот этих стен, да побоялся бы Бога, что ты только это делаешь? что? а я дома жду... жду... А он накося где? хорошие люди только и норовят, чтобы скорей домой попасть, да поделиться своей радостью со своими близкими. А ты? ты что?
Далее Авдотья ничего не могла произнести от подступивших к горлу слез и горько зарыдала...
На фабричном дворе
(Рассказ)
На фабричном дворе, вблизи людских казарм, толпилось много народу. Слышны звуки скрипок и контрабаса... Стоящие кружком зрители ежеминутно волновались и кричали:
— Ай-да музыканты! ... Ай-да молодцы. Ну и распотешили-же старика, верное слово, распотешили. Ты погляди-ко, как расходился старина и какие колена-то выкидывает... Нам молодцам и не придумать!... Ай-да Поликарпушка! Ай-да молодец!
Возбужденный похвалами и водкой, Поликарпушка, седой старик лет под семьдесят с большой лысиной, которая на солнце блестела так же ярко, как и солнце, весь раскрасневшийся и вспотевший, выкидывал колено за коленом, а музыканты налегали на свои смычки и под наплывом разнородных ощущений разливали те чарующие звуки, которые чем-то чудным и примиряющим ложились на сердца слушающих и наполняли их какою-то неизъяснимой радостью. Все были веселы и довольны...
Кажется, что все позабыли те заботы и печали, который ежедневно их мучили и заставляли все забывать, что есть светлого и радостного в жизни. Серенькая жизнь этих сереньких людей только и бывает тогда радостна, когда добрая чарка «зелена вина» заглянет в их тощие утробы и скажет: «что унывать?» «что печалиться?»
Уж ты сыт-ли, не сыт,
В печаль не вдавайся...
Причешись, распахнись,
Шути, улыбайся!..
И веселится беднота, укрепленная этою доброю чаркою вина, а тут еще под этот разгул подоспели придти музыканты - эти вечно странствующие венгерцы, ну и пошла гульба!
Поликарпушку уже несколько раз угощала молодежь этой «чудною влагой», и он за их приятное угощение плясал до упаду.
Когда старик падал, молодежь разражалась неудержимым смехом. Гам и шум на дворе были невозможные... Вдруг густую стену зрителей растолкала молодая, миловидная девушка и, бросившись к пляшущему старику, схватила его за руку и умоляюще заговорила:
— Тятенька милый!.. Ради Бога... оставь!.. Пойдем. Будет тебе дурить-то на старости лет... Поглядел бы на себя, на что ты стал похож? Весь разбился, весь в крови... А после пойдешь стонать да охать... А кто виноват?.. все сам!.. Эх ты старый человек, а ума не накопил.
— Хоть бы вы его уняли?— обратилась она к окружающим.— Как вам не совестно: зачем вы нарочно его растравляете...
— Пляши, Поликарпушка,— со смехом прокричал в ответ ей молодой парень,— если хочешь вина—на пей.
И Поликарпушка, хотя и не держится на ногах, а все еще тянется к чарке вина.
— Да оставь-же ты, неумный! - унимала девушка своего разгулявшегося отца.
— Ш-што-ты… ты запре...тить мне хочешь!.. Никогда!.. еле выговаривая слова, прошипел старик. - Пш-ла прочь отсюдова!.. Шлюха... и здоровая пощечина раздалась на весь двор, залив щеку девушки алой краской.
Девушка заплакала, а молодежь захохотала.
- Прибавь, Поликарпушка, прибавь еще!— кричали из кружка безумных людей, и старик, куражась пред людьми, набрасывался на свою дочь, награждая ее родительскими ударами.
Избитая девушка, громко рыдая и закрывая лицо фартуком, старалась вырваться из кружка бессердечных людей, а те смеялись и отталкивали ее опять к отцу.
- Господи!.. Пустите меня, душегубы проклятые... Злодеи…
Наконец, ей удалось вырваться к воротам, и она безовсякой цели побрела к парку, села там на скамейку и среди безмолвной тишины горько, горько заплакала.
— Несчастная я, несчастная,— причитала она.— Жизнь моя невеселая... Ужель я все так и буду мучится?.. Ужель так пролетит мое светлое время... в такой жизни?.. Ужель не украсится мой безрадостный век... Где-же счастье-то мое схоронилося?.. Эх ты бедность, бедность... до чего ты доводишь порою... И отец и он, оба мучают меня... — И неудержимые горькие слезы как поток лились из глаз несчастной девушки.
— Ужель-же пропадать мне?.. А может он
не обманет?.. женится…
Смеркалось... Заходящее солнце так чудно и ярко покрывало багрянцем стройные молодые березки и тополя. Жара свалила. В воздухе ощущалась свежесть. Мало-по-малу темно-синее небо покрылось мириадами звезд, а девушка, все еще не трогаясь, сидела на своем месте и раздумывала над своею горькою жизнью.
От фабрики к ней приближалась мужская фигура... ближе, ближе... Это был молодой, кратный, щеголеватый фабричный. Он присел с нею рядом и обнял ее за плечи. Нахальное лицо его самодовольно оглянулось кругом, насмешливо прищурив глаза, и прильнуло к уху девушки. Девушка слушала его, наклонив голову, и крупные слезы прямо из глаз падали на ее руки, сложенные на коленях.
— Пусти,— прошептала она,— я уйду… Но парень крепко держал ее за плечи и горячо убеждал ее в чем-то...
— Вот-те Христос! - перекрестился он свободной рукой и с удалью тряхнул головой. Девушка нерешительно выпрямилась и искоса взглянула на парня. Во взгляде ее ясно промелькнуло недовольство, недоверие, тоска и отчаяние... Поддавшись ласке, она прошептала:
— Ну, пусть... Ну, что будет... Измучилась я... - И она вдруг прижалась к груди парня, и тот весело что-то шепнул ей.
Она засмеялась, но смех был вымученный, истеричный...
— Так согласна?— тихо проговорил он, привлекая ее к себе и целуя.
Девушка молча кивнула головой. Они встали и пошли в конец парка. Свернув влево с дорожки, они скрылись в густых кустах бузины, рябины и орешника.
Кто-же виноват во всем этом? Кто? Невольно вырывается из груди…
Ив. Назаров.
с. Тейково.
1900 г.
БЕДНАЯ ДЕРЕВУШКА
Вот они, картины
Бедной деревушки:
Ветхие овины,
Темные избушки.
В поле ни травинки,
Где бы хоть с тоскою
Бедненькой скотинке
Погулять весною.
Не ласкают взора
Ни поля, ни нивы...
Люди, словно тени,
Бродят молчаливо.
1898
* * *
Стучи, греми, машина,
Летай, летай, челнок!..
Давно отец от сына
Ждет денег на оброк.
Но где возьмешь, откуда?
Одних штрафов не счесть.
А табельщик-иуда
Грозит совсем расчесть.
От гнева сердце бьется,
Сжимает сердце боль.
Когда ж, когда начнется
За счастье правый бой?
1904
* * *
— Ах, нагаечка, нагаечка,
Памятна ты нам,
Как ты гуляла с присвистом
По нашим по спинам.
Измучены, задавлены
Мы были злой нуждой
И с фабрикантом-Каином
Вступили в смертный бой.
Вступили, не страшилися
Казацкой злой орды,
За право наше билися,
Чтоб выйти из нужды,
Ах, нагаечка, нагаечка,
Памятна ты нам,
Как ты гуляла с присвистом
По нашим по спинам.
Песню на эти стихи пели на фабриках и заводах рабочие Владимирской, Ярославской, Костромской губерний.
Город Суздаль
Уроженцы и деятели Владимирской губернии
Владимирская губерния.
|
