Иоанн Дмитриевич Холуйский
Иоанн Дмитриевич — старший сын священника Тихвинской церкви слободы Холуй, Вязниковского уезда, Димитрия Петровича Холуйского, родился в 1841 году. Образование свое начал во Владимирском духовном училище и окончил во Владимирской семинарии в 1862 году. Еще когда Иоанн Дмитриевич был на школьной скамье, у него проявился уже его легкий, благозвучный, бархатистый, приятный бас, и он был приглашен в архиерейский хор. С 17-го мая 1861 года в продолжение 42-х лет Иоанн Дмитриевич услаждал слух и религиозное чувство молящихся при архиерейском служении. Всегда серьезный в исполнении, проникнутый благоговейным чувством, спокойный и добрый, он умел своим пением очаровывать. Оставаясь певчим, через два года по окончании семинарского курса, 1864 году 14-го сентября Иоанн Дмитриевич Преосвященным Епископом Владимирским Феофаном посвящен был во диакона в бесприходный Дмитриевский собор, а в 1873 году 14-го января Высокопреосвященным Архиепископом Антонием — во священника к приходской Владимирской Троицкой церкви, где и священствовал до выхода за штат, до 3-го февраля 1903 года. Иоанн Дмитриевич от всех знавших его заслужил себе доброе имя — «прекрасной души человека».
При видимой простоте своей, при благодушной снисходительности к другим, И.Д. был строг к самому себе. Пищу любил самую простую и в определенное время; постелью для него служила простая железная койка с деревянными досками, покрытыми вместо матраца ватным одеялом, которое в летнее время он находил излишним и пользовался одною полотняною простыней. Любил больше всего и прежде всего службу Божию и совершал ее всегда с благоговением и во всю жизнь почти неопустительно, кроме случаев необходимости.
И.Д. уже давно жаловался на болезнь своих ног, но на уговоры родных полечиться или отшучивался, или серьезно заявлял, что он и мысли допустить не может, чтобы оставить храма, и приход для своих надобностей; а лечиться начнет он тогда, когда выйдет за штат.
Кроме главных своих обязанностей, Иоанн Дмитриевич в разное время проходил разнообразные должности по выбору окружного духовенства или по назначению епархиального начальства.
И общество городское, и епархиальное начальство ценили труды и добрые качества души И.Д. и в разное время награждали его. Иоанн Дмитриевич имел награды до наперсного креста и ордена св. Анны 3 ст. А от общества граждан города Владимира, почитателей таланта Иоанна Дмитриевича в пении за 32-х летнее участие его в архиерейском хору поднесен был ценный подарок. подарок состоял из серебряного столового прибора на таком же подносе с резьбой и выгравированною соответствующей надписью. Но особенно знаменателен для И.Д. был день 17-го мая 1901 года. В тот день, по доброму расположению и любви к Иоанну Дмитриевичу его сослуживцев певчих и благородной внимательности к скромному труженику Владимирских граждан, торжественно отпразднован был 40-летний певческий юбилеи его. Тогда благостнейший Архипастырь, Высокопреосвященнейший Архиепископ Сергий благословил Иоанна Дмитриевича свят. иконой Спасителя и пожаловал ему в дар книги своего сочинения с собственноручной надписью. Товарищи — певчие поднесли своему собрату в добрую молитвенную память св. икону Царицы Небесной и почтили его товарищеским обедом. Граждане города поднесли юбиляру — художнику пения наперсный крест с дорогими украшениями. Этот крест вместе с крестом, полученным в награду, Иоанн Дмитриевич перед смертью вручил старость Троицкой церкви Федору Васильевичу Смоленскому, с которым он за долгие годы совместного служения сроднился духовно, и просил Федора Васильевича вделать подаренный крест в одну из риз на св. иконы в Троицком храме, на память здесь о нем.
По выходе за штат Иоанн Дмитриевич, вместо полного отдыха от трудов, проболел только несколько месяцев и с сознанием исполненного им долга, напутствуемый свят. Таинствами Причащения и Елеосвящения, тихо скончался на 62 году от рождения, не лишенный ясного сознания до самой последней минуты.
26 июня 1903 г. в приходском Троицком храме города Владимира Преосвященнейшим Епископом Платоном, Викарием Владимирским, совершено было отпевание бывшего настоятеля храма, священника Иоанна Дмитриевича Холуйского, умершего 22 июня после продолжительной и тяжкой болезни — гангрены ноги.
Хотя Иоанн Дмитриевич последние месяцы и был заштатным священником, но отдать ему последний долг любви собралось ко гробу его почти все Владимирское духовенство. За литургией, в обычное время, протоиерей Александр Михайлович Альбицкий, двоюродный брат почившего произнес нижеследующее глубоко назидательное надгробное слово, дышущее искренностью, правдою и любовию к умершему.
«Тяжелы шаги мои ко гробу твоему, дорогой мой брат и друг! Вид гроба, вмещающего в себе останки дорогого нам человека, умершего, по нашим человеческим соображениям, так рано, так неожиданно, волнуя души, будит в них много тяжелых дум, и чувств, которые просят света и покоя у любви человеческой и особенно у материнской любви св. церкви. И трепетное смятение, и горькое сожаление, и глубокое сочувствие пораженному неожиданным ударом семейству, — все это, как тяжелый камень, давит сердце, и теплая слеза невольно катится из глаз взволнованной души.
Да, не во имя обычая или случайных симпатий, а подолгу совести и влечению сердца я выступаю со словом к этому гробу; но смущаюсь и затрудняюсь. Скорбь затуманивает умы и сердца, как невольно льющиеся слезы застилают свет очей.
Когда хоронишь близкого человека, хочется или молчать совсем, или же говорить без умолку, выяснять все более и более для себя и других его духовный образ и делиться воспоминаниями о нем даже и с теми, кто и сами знали его и помнят.
Когда умирает истинно добрый человек, с душой богатой духовным содержанием, с душой сияющей нетленной духовной красотой, тогда говорить о нем является потребностью не только для его близких, но и для всех, кто так или иначе знал его. И при этом обыкновенно каждый подходит к изображению такого человека и характеризует его с той стороны, с какой ближе знал его.
Мы хотели бы здесь помянуть и изобразить одну черту характера почившего, которая нам казалась в нем преобладавшею и обусловливавшею собою все другие.
Нам скажут: почивший был добрый пастырь, горевший пред Богом своею верою и благоговением и смотревший на свое пастырское служение, как на подвиг. Ответим: правда. Как пастырь, совершитель таинств, почивший неукоснительно, с благоговением и ревностию около 30 лет священнодействовал в сем св. храме. Ни немощи телесные, ни скорби душевные не могли удержать его от совершения богослужения. Когда тяжкая, смертная болезнь лишила его возможности священнодействовать и даже бывать в храме, он, по примеру пророка Даниила, в урочные часы становился у окна по направлению к храму и по благовесту Успенского собора совершал положенные молитвы, песнопения и коленопреклонения, особенно в великие дни страстной седмицы. С каким благоговением молился он, с каким умилением воспевал он такие глубоко трогательные и полные чудной, небесной поэзии песнопения, как «Се жених грядет в полунощи» и «Чертог Твой вижду, Спасе мой», или «Благообразный Иосиф» и «Тебе одеющегося»... И только в редкие, исключительные минуты, когда навеянные продолжительными страданиями мрачные мысли неуловимо приражались душе его и в лице этого всегда крепко и цельно веровавшего пастыря невольно сказывался человек, с его неистощимою жаждою жизни, с его естественными немощами — скорбию и слезами, мощный голос певца слабел и обрывался, и тень тихой грусти падала на склонявшееся долу лице его! Но как ни велика была слабость телесная, как ни тяжки были страдания больного, добрый пастырь, хотя и с чужою помощью, подвигся придти к Светлой Заутрене, чтобы вместе с своею возлюбленною паствою ликовать небесным восторгом, встречая и воспевая воскресшего Христа. Торжественна и проникновенна была песнь его; чаянием и предвкушением иной, лучшей жизни дышала она! И то была последняя песнь этого замечательнейшего священного певца, певца-любителя, певца — художника! Затем начались дни его медленного умирания. С полным сознанием, в неоднократной исповеди, причащении Св. Тела и Крови Христовых, в таинстве елеосвящения он омыл, очистил, освятил свою душу, чтобы она явилась готовою внити в небесный чертог Господа славы, — и тихо угас, с заветом любви присным и чужим, ближним и дальним. Мирная, истинно-христианская кончина доброго пастыря есть видимое, благонадежное знамение свыше, что угодна была Богу душа его. Но никто же чист от скверны, аще и един день жития его, — и милосердый Господь послал почившему в заглаждение вольных и невольных грехов его тяжкие, продолжительные, предсмертные страдания. С терпением, с покорностью благодушно переносил их почивший, — ни один звук ропота не сорвался с уст его, и детская кротость и тихость не покинули лица его на самом смертном ложе, как непререкаемое знамение во истину раба Христова; а крест болезней, как видно из истории христианской церкви, один из тех верных путей к царствию Божию, которым ведет Господь только избранных. Все это правда, но это не все!
Нам скажут: почивший пастырь не только умер о Господе, но и жил о Господе, т. е. творил во всю жизнь дела веры и любви к Богу и ближним. Ответим: правда, Пастырское служение, которое Промысл Божий указал почившему, требует от человека не одних сил телесных, но и умственных и нравственных. Служитель алтаря должен быть не только внешним исполнителем своих обязанностей, но и отцом своей паствы, руководителем ее словом и примером к жизни вечной. И почивший пастырь, как отец, относился к своим пасомым: он заботился об их нравственном усовершенствовании, скорбел с ними в скорбях, сорадовался их радостям; одних ободрял и утешал, других вразумлял и увещевал, иных обличал и умолял; везде вносил он правду и истину; всякий считал его слово для своей жизни руководственным началом. И неудивительно: во всех словах и действиях этого пастыря был какой-то особый мир, невольно располагавший к нему. Это потому, что в них жила его душа, — душа умного, честного, чистого, — замечательно хорошего человека, который не зачерствел и не потерял ясности и гармонической уравновешенности, не смотря на свои годы и жизненные испытания. Несравненная, какая то патриархальная простота души давала ему способность сближаться одинаково с людьми всякого общественного положения, всякого развития, всякого состояниями самым простым и бедным он был столь же легок и приятен, как начальственным и знатным. При том, никогда и ни в чем не слышалось в нем ничего похожего на какую либо претензию: все достоинство простоты соединялось в нем со всею ее скромностью. Нам самим сколько раз приходилось быть свидетелями, как этот «некнижный» пастырь, каким он в глубине души своей всегда признавал себя, никогда, не теряя своего высокого достоинства, находился давать своим пасомым скорые и меткие ответы, немногословные, но мудрые советы и многоопытные, проникнутые духом самой теплой любви, наставления. Мудрено ли же, что действие этого пастыря на всех пасомых было неотразимо и благодетельно и что их общая любовь к нему была отражением его собственной любви к ним? Все это правда, но это не все!
Нам скажут: почивший был исполнен глубокого христианского смирения. Ответим: правда, глубоко понимал он силу этой высокой и, должно сказать, первой и главнейшей христианской добродетели, открывающей дверь в царство других добродетелей. Он был чужд самопревозношения и раздражительности — почти всегда безошибочного признака необычайной духовной гордости; он не считал свои мнения непогрешимыми, пред которыми должны все рабски преклоняться; он охотно и спокойно выслушивал мнения, противоположные его воззрениям и, не смотря на то, что был нередко опытнее, старше и заслуженнее других, тотчас же соглашался с противником, если видел, что представляемые им доказательства сильнее его суждений. Он не исходил на разные мирские пути, не искал себе внешней славы, не искал популярности, - популярность сама шла к нему на встречу; чем меньше он говорил о себе, тем больше его превозносили, чем меньше он искал, тем больше возвышался. Вся слава его была «внутрь», в его чистом сердце, в верности священническому долгу и в тех «прелюбезных» добродетелях христианского пастыря, которые привлекают благословение Божие и благоволение людей. Все это правда, но это не все!
Нам, наконец, скажут: из этой прекрасной черты характера почившего неизбежно вытекала и другая, как ее последствие — его всегдашнее миролюбие, его желание жить со всеми согласно, спокойно, мирно. Ответим: правда. Если бы почивший сейчас восстал из гроба и, подобно Самуилу, спросил нас: «отвещавайте на мя» (1 Дар. XII, 8), если кого обидел из вас, кого болезненно затронул, кого смутил, на кого произвел раздражительное впечатление, — мы уверены, — никто не сказал бы ему укоризненного слова. Напротив того, все, кто подходил к нему, видели на лице его приветливую улыбку, слышали от него ласковое, доброе слово. Среди долгого служебного поприща встречались ему неприятности, порождаемые чужой страстью; но они тяготили его чистую, любовную душу, и он всегда готов был идти со словами мира и прощения к человеку, его обидевшему. Там, где нельзя было достигнуть этого вожделенного мира без потери личных прав, он охотно жертвовал ими в пользу своих противников и тем приобретал драгоценный мир. Тот мир, какой имел в своей душе почивший, он старался водворять всюду, где замечал вражду и нестроение. Многих из лиц, имевших к нему какое-либо отношение, он часто несколькими словами, исходящими из его всегда мирно настроенного сердца, примирял с их врагами. Мир души его отражался в самом голосе его, который не умел возвышаться в беседе даже с нелюбящими мира, в самых очах его, кроткий, вдумчивый взгляд которых успокаивал даже негодующих. Скажу более: благодатной тишиной всегда веяло от беседы с ним. Низкий поклон тебе, дорогой брат, лично и от меня за тот мир и покой, который в тяжкие для меня дни ты всегда вливал в мое малодушное, мятущееся сердце словом своей мирной мудрости! Ты умел мирить меня с горем житейским и неправдою людской, и сколько раз, приходя под кров твой смущенным и скорбным, я уносил от тебя и в разуме и в сердце своем мир и покой! Все это правда, но и это не все!
Что же все это? Это только отдельные черты богатой духовным содержанием личности почившего, только, так сказать, наиболее драгоценные камни, служившие составными частями сияющего привлекательною красотою образа, наиболее яркие и изящные узоры, расстилавшиеся по затейливой канве художественной картины. Что же служило самым фоном образа, самою канвою картины?
Служило одно душевное качество почившего, которое обусловливало собою в нем все другие и в котором, как в фокусе, сходились и из которого исходили все прочие его душевные качества. Это качество — необыкновенная сердечная теплота, необыкновенная доброжелательность его ко всем.
Так, прежде всего, как пастырь, он желал быть в особенности неустанным молитвенником за всех. Идеалом священника, который всегда предносился в его сознании, о котором он восторженно мечтал и к которому страстно стремился, был священник, постоянно молящийся за свою паству, за живых и умерших, за всех и за вся. Мы помним, с каким чувством он рассказывал нам об одном таком священнике, который помнил и номинал всегда не только всех, кого он знал, но даже и сродников их, без пропуска, без опущения.
Эта сердечность проникала и все отношения его к окружающим, — от слова до дела, и от дела до слова. Люди сердечные, благожелательные как бы невольно влекут к себе сердца других. Отрадно быть в их обществе; все бы слушал их. Таков был наш дорогой И. Д.! Таков он был и в своей родной семье, и среди своей паствы, и среди своих близких, с которыми делил немногие часы своего досуга, таков он был везде. Его задушевность, соединенная с простотой обращения и постоянным благодушием, растворенная солью остроумия, привлекала к нему общие симпатии. Кажется, едва ли не более всего он боялся того, чтобы как-нибудь, каким либо недостаточно осторожным, недостаточно обдуманным словом не обидеть кого-нибудь, не сказать чего либо неприятного для кого-нибудь, не выдать чужого секрета, не задеть чьи интересы. Эта боязнь кого-либо чем либо оскорбить доходила у него до того, что он взвешивал буквально каждое слово на весах своего доброго сердца и вполне сознавал значение именно каждого слова. Несомненно, что не без труда и борьбы, и даже тяжкой борьбы с самим собою, далась ему эта истинно-христианская осторожность! Нужно-ли говорить о том, как мало был повинен почивший в грехе осуждения? Этот грех был ему наиболее ненавистен; он всегда старался найти извинение и объяснение чужим поступкам. Интриг и других недостатков, нарушающих счастие и покой ближнего, он решительно был чужд, да они были и несовместимы с прямотой, честностью и цельностью его характера. Отвлеченная мысль не разъедала его внутреннего бытия, не заражала сомнениями его ум, не ставила в противоречие между собою его разум и чувство, слово и дело, — ничего в нем не было неустойчивого или противоречивого, — ни тени недосказанного, ни тени искусственности, холодной вежливости, показной любезности! Напротив, до последнего вздоха он сохранился цельным, как будто отлитым, целиком, из одного несокрушимого металла! Что говорил его разум, то чувствовало сердце, и что чувствовало его сердце, то сознавал и оправдывал разум: где было слово, там было и дело! На его слово всегда можно было положиться, как на скалу гранитную!
На это слово и полагались все нуждавшиеся в помощи почившего. С любовию спешил им на встречу добрый пастырь. С детства знакомый с нуждою и лишениями, он принес в жизнь сердце чуткое ко всякому горю, которым так полна жизнь наша; в ранней молодости поставил себя на страже всякой нужды, готовый служить ей всегда и всюду, где потребуется. Сердце его болело нуждами ближних, и все сокровища этого сердца пошли на службу нуждам других. Нужда родственная, нужда приходская, сиротство, беспомощность шли без всяких колебаний в его дом, открытый для них, как и его любвеобильное сердце, и здесь находили помощь, утешение и успокоение, вместе с разумным советом, нелицеприятным вразумлением, правдивым осуждением ошибок. Неподдельное доброжелательство, добродушие, радушие и другие привлекательные душевные качества, которыми отличались и по всей справедливости славились наши предки, находили себе в лице И. Д. полное в яркое отражение.
О, как дороги такие люди, как И. Д., и особенно в наш несчастный век, когда, по выражению одного из знаменитейших наших архипастырей — проповедников, жизнь человеческая стала похожей на мрачные сумерки, в которых приходится бродить ощупью, когда ложь, вражда, злоба, ненависть, двоедушие, лицемерие, постыдная лесть и другие пороки проникли во все отношения людей, когда невозможно даже разобраться в таком хаосе сложившихся отношений, невозможно даже узнать, кто твой истинный друг, а кто более цивилизованный Иуда — предатель!»
Нет сомнения, что на жизненном пути каждому из нас придется увидать не мало и добра, и зла и между житейскими неприятностями и огорчениями встретить и приветливые лица и услышать учтивые и любезные слова. Но когда станет тяжело на душе, когда явится потребность или придется остаться наедине с самим собою, со своею душою, со своею совестию, — отпадет, как ненужная шелуха, и забудется эта официальная вежливость и все любезные слова, в которых сердце чует неискренность и притворство, и останется и промелькнет светлым и согревающим душу лучом только та искренняя и неподдельная сердечность, то непритворное христианское участие, какое приходилось видеть от людей, подобных И.Д. И легче, светлее и теплее станет на душе, смягчится недовольство и протест, утихнет раздражение и печаль, умилится сердце, и вновь захочется верить в людей и любить их!
Да, дорогую жертву берет сегодня могила! О жизни покончен вопрос; но нужна благодарная и долгая память о таких людях, как И.Д., потому что только такими, богатыми духом, людьми созидается светлое будущее и красится настоящий серый день.
И нужно сказать правду, не часто приходится видеть при гробе смиренного служителя алтаря такую общую любовь и такую искреннюю скорбь, какую видим мы в этой массе оплакивающих преждевременную кончину И.Д. Печальные лица, тяжелые думы, скорбь и слезы, тихие молитвы — все соединилось в одну нераздельную дань и благодарную память почившему, которую все унесут отсюда с собой!
И не забудут И.Д. все, кто знал его. Не забудут его почтенные дети, для которых он был самым заботливым и нежным отцом; не забудут его присные, для которых он был опорою и радостью; не забудет его добрая паства, которую он так любил; не забудут его приютские старцы и епархиальные сироты, о которых он, по мере своих сил, так долго заботился; не забудет его все Владимирское общество, которое слишком 40 лет он буквально очаровывал своим пением и заставлял с затаенным дыханием, с замиранием сердца внимать вдохновенным молитвенным звукам своего чудного голоса, — внимать и упиваться ими! Сколько сокрыто под темными сводами одного только кафедрального собора пробужденных им в сердцах молящихся глубоких сердечных вздохов, сколько исторгнуто слез сокрушения и умиления, радости спасения, то знает только один Тот, для Которого нет ничего тайного, да благодарно хранит христианское чувство! Наконец, не в одном Владимире, но и по отдаленным уголкам епархии больно отзовется весть о кончине И.Д., и не одна слеза прольется при мысли о том, что его уже нет и что не пришлось бросить горсть земли на гроб его! За то тем теплее, тем сердечнее все помянут его и помолятся о нем — в память вечную! Аминь».
По окончании литургии вышли на средину храма — целый сонм священно-служащих во главе с Его Преосвященством, прибывшим в храм еще в начале литургии, и начали умильный чин священнического отпевания. Во время отпевания произнес прощальную речь молодой товарищ почившего по пению, ближайший сотрудник и заместитель его, учитель Владимирского духовного училища Александр Иванович Вознесенский.
«Дорогой сослуживец наш, о. Иоанн! Всего лишь два года тому назад собрались в этот храм городские представители, почитатели твои и наша певческая семья. Собрались мы, чтобы порадоваться с тобою и возблагодарить Господа, сподобившего тебя сорок лет прослужить в нашем хоре со славой для него и с честью для тебя. Посильными дарами выразили мы тогда тебе свою любовь и уважение, которые ты вполне заслужил. Бодрый, полный сил стоял ты тогда пред нами. И думалось, что еще долго, долго, с тем же умением и так же талантливо будешь ты выражать свои и возбуждать наши чувства к Богу. Но «какая сладость жизни сей земной печали не причастна? Чьи ожиданья не напрасны?» Обманула и нас наша надежда! Нежданный, тяжелый недуг приковал тебя к одру в то самое время, когда ты хотел, оставив пастырские обязанности, всецело, как в молодые годы, посвятить себя своему любимому делу — пению. И вот теперь мы снова собрались в этот храм, но уже за тем, чтобы проводить тебя в путь далекий, безвозвратный.
Тяжело видеть всякого усопшего, даже совершенно незнакомого человека. Вид его невольно наводит нас на мысль, так часто забываемую нами в суете жизни, что все мы земнии и в землю туюжде пойдем. Тем более прискорбно видеть бездыханным и безгласным тебя, с которым много лет мы служили одному делу, которого все мы так любили. Да и как было не любить тебя, такого доброго, приветливого! Несмотря на усталость от пастырских трудов своих, спешить ты, бывало, к нам на новый труд и всех нас оживишь своим бодрым, веселым видом. Равно простой и добрый в отношениях ко всем и к людям низшим тебя по своему положению, не обходил ты ласкою и самого маленького мальчика в нашем хоре. Да, тяжко нам хоронить тебя, а с тобой и гордость нашу от сознания того, что среди нас есть столь маститый и заслуженный певец.
И стоим мы пред тобою теперь с чувством глубокой скорби в этот последний тяжкий час разлуки. И скорбь наша так естественна при потере дорогого человека. Ведь, и Сам Господь прослезился при гробе умершего друга своего. Мы твердо уверены, что скорбь эта не только скорбь наша. Многие, очень многие разделят с нами эту скорбь. Разделит ее, узнав о кончине твоей, и помолится о тебе множество священнослужителей и служивших, и посвящавшихся при твоем чудном пении. Разделят ее с нами и все те скорбящие, озлобленные, чающие Христова утешения, коим помог ты своим пением пролить молитву ко Господу, возвестить Ему печаль свою и получить утешение. Все они не только поскорбят, но и помолятся о тебе. А потому, хотя и скорбим мы теперь, но не яко-же прочий, неимущий упования. К скорби нашей присоединяется сладостное утешение, что за твои заслуги и по молитвам любящих тебя, упокоит тебя Господь в месте злачне, в месте покойне, идеже ecu праведнии пребывают и что там, как и на земле, но уже со Ангелами и Святыми, будешь ты воспевать хвалу Отцу Небесному.
Помяни тогда и нас в своих молитвах! Прости!»
Небольшой, приходский храм не мог вместить в себе всех, желавших сказать последнее «прости», и многим прихожанам, знакомым и почитателям почившего пришлось стоять вне храма. Температура воздуха в тот день была весьма высокая, солнце жгло; но, не смотря на это, многие бывшие духовные дети почившего и некоторые почтенные по возрасту почитатели его провожали гроб до самого городского кладбища, где пожелал Иоанн Дмитриевич быть погребенным в могиле — рядом с могилою своей супруги, умершей ранее мужа на 26 лет.
Священник Александр Розанов. (Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 19-й. 1903).
Свято-Троицкая церковь
Святители, священство, служители Владимирской Епархии
Владимиро-Суздальская епархия.
|
