Изготовлением к походу мы занялись тотчас с наступлением весны; большая часть из офицеров — дворян были люди хотя и не очень богатые, но достаточные, оскудение еще не коснулось русского дворянства; средства позволяли иметь удобный экипаж и упряжных лошадей и с этой стороны мы обеспечили себя прекрасно; почти все имели тарантасы, брички, кибитки и по тройке или паре лошадей. Пособие от Правительства, выданное в размере полугодового жалования по усиленному окладу тем, которым присвоены верховые лошади, и в размере одной трети всем остальным, и сверх того всем пожелавшим получить из сумм, бывших в распоряжении Губернского Комитета по Ополчению, в размере годового оклада, дало возможность и не имевшим собственных средств запастись всем необходимым. В то время в городе было около сотни пленных турок из Анатолийской армии, взятых при Баш Кадык-Ларе; они жили в казарме, но ходили во многие дома, где их баловали чаем, табаком и подобными безделушками; при наших сборах они были чрезвычайно удивлены, что в одном городе оказалось столько „пашей". С их точки зрения и понятий, основанных на быте Турецких офицеров, низших рангов, так снаряжаться в поход, как снаряжались мы, могли только „паши" или „мир-аляйи" (полковник, полковой командир). Я долго уверял ходившего к нам в дом одного из них, по имени Махмета, что я не более как „мюлязым" (поручик), и они уверились в нашей нечиновности только после того, как сформировалась дружина и они увидали предполагаемых пашен и мир-аляй’ев не далее как перед ротами и взводами. В бытность во Владимире я купил для себя малопоезженный и при том очень просторный, но легкий тарантас, так как его остов состоял из деревянной решетки подбитой кожей и с фордеком. Не имея сам времени заняться своим хозяйством, поручил все устроить своему человеку; он был со мной, когда я служил в военной службе и бывал в походах в 48 и 49 гг. по случаю Венгерской кампании, следовательно человек бывалый и практичный; он все устроил как нельзя лучше; мой тарантас превратился в подвижной домик с приспособлением всего нужного в походном хозяйстве. По бокам кучерского сиденья вешались кожаные кабуры с походным самоваром и кастрюлями, по бокам кузова также привешивались на крючки кожаные чемоданы с платьем и бельем, сзади погребец довольно объемистый, так что чайной и столовой посуды я имел на четырех, тут же на задке помешалась складная железная кровать и складной матрас, все покрывалось кожей и увязывалось веревкой; впереди на внутренней стороне фордека была приделана сумка для портфеля, а по бокам кабуры для пистолетов (револьверы в то время были редкостью). Если к этому прибавить еще два сундука внутри экипажа, под передним и задним сиденьем, и плоский чемодан на крышке экипажа, то можно заключить, что я и мои люди, человек и кучер, и даже состоявший при мне писарь, были достаточно обеспечены всем необходимым; между тем внутренность была совершенно свободна и только на переднем сиденье помешался дорожный мешок с мелкими вещами. Хотя мой тарантас по наружности и представлял преоригинальный вид, но я имел с собой не только все необходимое, но сделал поход с полным комфортом. День моего рождения пришелся на дневки тотчас за Владимиром, я пригласил Конст. Павлов., человек пять товарищей и провожавшего первое время дружину нашего Муромского уездного врача П. Н. Инихова; мы весело провели этот день и Инихов впоследствии много раз вспоминал об этом обеде. В жизни дружины я считаю знаменательными днями, когда она в первый раз вооруженная и обмундированная была выведена на смотр; получение знамени; 18 июля 1855 года, день выступления из Мурома, и 16 июля 1856 года день возвращения. О первых двух, памятных не одним нам, бывшим ополченцам, но и всем видевшим в эти дни дружину, я уже упомянул в предыдущей главе; теперь же на очереди 18 июля — день выступления в поход, день разлуки с кровными и близкими сердцу, день слез, печали, как впоследствии 16 июля был днем слез радости, но, увы, не для всех: более ста человек не вернулись на родину, заснув непробудным сном на далеких кладбищах; их близким не довелось встречать радостными слезами, повторились слезы разлуки и не временной, а вечной. Еще за несколько дней до расставанья стали съезжаться из селений на проводы родные ратников и строевые занятия были прекращены, чтобы дать возможность людям последние дни провести в кругу своих семейств. Но вот наступило 18 июля и соборная площадь с раннего утра стала наполняться народом, к назначенному же времени сошлись и роты. После литургии начался молебен, по окончании которого и окропления святой водой ратничьих рядов, послышались командные слова и дружина двинулась в дальний путь — дорогу; гарнисты и барабанщики грянули разученный марш и во всех ротах залились песенники, ложки и бубны также были пущены в дело. С обеих сторон сопутствовали дружину массы провожавших, так что улицы, по которым шли, буквально были переполнены; музыка же и песни ратников сливались с плачем и рыданием провожавших. Прошло уже почти полвека с этого памятноого дня, но и до сего времени при одном воспоминании сжимается сердце. В 1848 году полк, в котором я служил, выступал на Западную границу из Юрьева-Польского и хотя еще не была положительно известна цель нашего похода, но война по всем признакам считалась неизбежною; а между тем какая разница в этих двух проводах! Тогда радушные хозяева провожали своих гостей, теперь провожали отцов, мужей и сыновей. По поручению начальника дружины на мне лежала еще обязанность собрать несколько оставшихся ратников; по русскому обычаю при проводах не обошлось без угощения до того радушного, что при выступлении дружины не оказалось несколько человек, но в этот же день к вечеру частью они сами явились, а частью при содействии полиции были розысканы и отправлены к своим местам. Из числа бежавших двух человек из Муромской дружины один скрылся еще до выхода в поход, и как обнаружилось впоследствии, старовер, занимавший какой то духовный чин в своей иерархии; он был скорее выкраден, чем скрылся по своей воле,— его видели с двумя другими, приезжавшими за ним из Москвы.
Ночью я выехал, чтобы застать дружину до выступления с первого ночлега, подъезжая к селению, в березовой роще, бывшем саде при существовавшей когда-то помещичьей усадьбе, я увидал огни; оказалось, что тут стояла бивуаком 3-я рота, командир ее штабс-капитан Войников был тип командира былых времен, практичный и предусмотрительный, и на этот раз, чтобы иметь роту на глазах, не расположил ее в селении, а остановился бивуаком. Сначала действительно он был строже других, к чему отчасти был вынужден тем, как раньше сказано, что в его роту попало больше других рот людей не отличавшихся безупречным поведением и нравственностью, но когда установилась дисциплина и водворился порядок, то и строгость уменьшилась и рота его в строевом и в нравственном отношении могла сравниться с выдающеюся ротою регулярного войска. В нем было еще качество, столь ценимое в начальнике части, его попечение о ратниках: он не ранее после перехода входил в отведенную ему квартиру, как осмотрев подробно расположение роты, имел особое попечение о продовольствии, а когда водворился у нас тиф, то он, посещая заболевших, сам заразился и половину обратного похода его везли больного, так как он никак не соглашался отстать от дружины. Увидав меня, Войников зазвал к готовому чаю, для людей же поспевала кашица; утро стояло чудное и при такой обстановке я с особенным удовольствием пробыл у него около часа; этим утром началось мое вступление в походную жизнь дружины, но как я должен был возвратиться в Муром, чтобы закончить счеты по провианту и фуражу и кое-какие еще дела, и нагнал ее только под Владимиром, то о первых днях ее следования, не быв очевидцем, ничего не могу сказать. При вступлении во Владимир день был чрезвычайно жаркий, а переход очень тяжелый: перед Клязьмой на несколько верст сыпучие пески и в самом городе крутой подъем в гору; люди еще не привыкшие к носке тяжелых ружей и ранцев до крайности истомились, так что на плацу, где смотрел дружину начальник ополчения и губернатор, с несколькими сделалось дурно; но благодаря Богу последствий особых не было. Во Владимире все гостиницы и постоялые дворы были переполнены родными и семьями офицеров и ратников. Это был последний пункт расставания. Здесь с Муромской дружиной соединилась и Переславская № 120, с которой и шли до Киева в одном эшелоне. Первоначально полученный маршрут был на Владимир, Егорьевск, Зарайск, Тулу, Орел, Севск, Глухов и конечный пункт Золотоноша; но при встрече в Глухове тамошний городничий передал другой маршрут, по которому, свернув вправо, мы должны были идти на Кролевец, Киев, Васильков, Белую Церковь, Сквиру и конечный пункт для нашей дружины местечко Погребище, Бердичевского уезда, где дружина зазимовала и оставалась до окончания войны. Что касается лично до меня, то я делал поход двояко, или переходами вместе с дружиною, или уезжал вперед для заготовления провианта, хлебопечения и других дел, дружина же шла обыкновенным порядком с дневками через два и три перехода; в последнем случае штаб дружины со знаменем снимался с ночлега довольно рано утром, начальник же дружины, бравший меня постоянно в свой экипаж, за которым следовал и мой, выезжал позднее и дорогою обгонял роты, съезжаясь с которыми обыкновенно выходил из экипажа и осведомлялся от ротных командиров о состоянии их рот; иногда встречались на привале, пили чай, закусывали, и пока отдыхали люди, час другой проходили в болтовне. По приходе на квартиры обедали всегда втроем, Конст. Павл., Есипов и я, вечером же собирались к кому -нибудь или просто сходились на улице, размещаясь как было удобнее. Общество составлялось довольно большое, два начальника дружины: Бурцев и Переславской — Г. И. Повалишин, той же дружины адъютант Попов и казначей Товаров и кроме того ротные командиры и офицеры тех рот, которые находились в карауле. Время проходило в разговорах; по недостатку играющих, карты не были в ходу, игра привилась впоследствии, на зимних квартирах, когда все темы разговоров истощились, а что бы читать, то ни книг, ни журналов не имелось. Из мест, которыми мы проходили до Тулы остались в памяти Егорьевск и село Дедново, первый по своей льно-прядильной мануфактуре, тогда едва-ли не единственной в России, а Дедново по своему красивому местоположению на Оке. Впоследствии мне много довелось прочесть и узнать об его бывшем владельце Измайлове; но тогда мало еще знакомый с этою в своем роде
историческою личностью, я с любопытством слушал рассказы двух стариков, которым самим приходилось участвовать в его самодурствах и потехах и переносить жестокие наказания. За несколько переходов я поехал в Тулу для исправления ружейных принадлежностей; мы рассчитывали отдать их в тамошний оружейный завод; но при всем приветливом приеме, оказанном артиллерийскими офицерами и чиновниками завода, по огромному количеству правительственных заказов, они сделать исправление отказались, но были так любезны, что содействовали передать заказ частным мастерам. Здесь я прожил около двух недель, в подробности осмотрел завод, видел пробу изготовленного оружия, более же интересовало собрание образцов отбитого неприятельского оружия, присланного в завод; его было столько, что образовалась целая коллекция, и что было за оружие: воочию можно было убедиться, что данные нам ружья, сравнительно с неприятельскими, нельзя было иначе назвать как тяжелым, неуклюжим дрекольем, не приносящим никакой пользы при стрельбе. Нам пророчили, что неприятель нас всех перестреляет на выбор ранее, чем наши пули будут до него долетать, и хотя мы, ополченцы, возлагая надежды более на штыки и топоры, и отшучивались, отвечая, что «пойдем ломить стеною», но конечно это были одни фразы, которым нам самим хотелось верить. Мало знакомые с состоянием военного дела у неприятелей, мы отчасти надеялись, что штыку будет еще предстоять работа, а при штыковом бое ополчение могло еще иметь значение, принимая преимущественно в основание взаимную поддержку. Люди из одних селений, стало быть с детства связанные между собой взаимными отношениями, не разбивались, а сгруппировывались в одной части и даже не должны были быть разбиваемы в рядах; порядок этот хотя отчасти и вредил наружному виду фронта, но имел то преимущество, что при опасности всякий, имея соседом односеленца, с тем вместе имел большую надежду на поддержку и выручку, следовательно был самоувереннее. В Туле, кроме осмотра завода, я большую часть времени проводил в кругу товарищей ополченцев других дружин, ежедневно проходивших через город; здесь же мы приняли большой запас боевых патронов, наполнив ими патронные ящики, а для себя лично, благодаря любезности одного заводского чиновника, приобрел револьвер из числа заказа в какую-то часть, кажется - для офицеров гвардейского экипажа. Револьверы в то время были еще редкостью, так что добыть его для меня стоило много хлопот. Проезд в армию и обратно был очень велик; от нечего делать я часто захаживал в почтовую гостиницу, где по нескольку раз в день можно было встретить фельдъегерей и офицеров, ехавших из Крыма, и слышать свежие новости, но, к сожалению, не утешительные: это была пора усиленного бомбандирования и штурмов Севастополя и сражения при Черной речке. Туда спешили сестры милосердия Крестовоздвиженской общины, ехавшие поспешно в нескольких почтовых каретах. Интересно было видеть этих первых тружениц на поприще человеколюбия и самоотвержения. Действия сестер этой общины начались еще с декабря 1854 года, с прибытием в Симферополь 28 сестер под управлением главной начальницы г-жи Стахович. Второе отделение прибыло в январе 1855 г. на южную сторону Севастополя, а в средине также января прибыло третье отделение, начав свои действия первоначально на северной стороне, потом перешло на южную. Впоследствии образовалось всего пять отделений, всех же сестер, прибывших в Крым, было 137, из числа которых, тотчас по приезде, сделались жертвами тифа 5-ть сестер и большая часть заразилась и переболела чем же тифом; к ним на помощь и смену прибыли „сердобольныя вдовы" из Одессы. Во время пребывания наших войск в придунайских княжествах, для ухода за больными и ранеными, были набраны сестры по большей части из бедного чиновного дворянства, а остальные из сословий почетных граждан, купеческого и мещанского. Невзирая на недостаточность их средств, почти все они отказались от постоянного пособия. В Крыму же первая женщина, оказавшая помощь раненым и принявшая на себя обязанность сестры милосердия, была Елизавета Михайловна Хлопотина, молодая женщина, недавно вышедшая замуж за батарейного командира подполковника Дмитрия Дмитриевича Хлопотина и прибывшая с мужем в Севастополь летом 1854 года. Когда наши войска заняли Альмскую позицию, то Елиз. Мих., простясь с мужем, возвращалась в Севастополь и, проезжая мимо перевязочного пункта, увидала собрание военных врачей, узнала, что сюда будут сносить раненых и осталась. Здесь она перевязывала раненых и, облитая кровью, не покидала их, пока не отступили войска. Муж ее, уцелев под Альмой, где под ним была убита ядром лошадь, в одну из бомбандировок Севастополя был сильно ранен в голову и контужен в ноги; верная жена и сердобольная женщина увезла обезображенного мужа сперва в Симферополь, а потом они бедствовали забытые всеми в Петербурге. Слух о деятельности сестер милосердия успел уже распространиться, потому и проезд их нигде не оставался незамеченным; так было и в Туле: с час времени, пока они оставались в почтовой гостинице, много лиц всех сословий наполняли залу и окружили везшие их экипажи. Многие просили принять принесенные свертки с сахаром, чаем, сигарами и другими предметами госпитального довольствия; но, как ни радушно было приношение, во многом было отказано за невозможностью поместить все в экипажи. Искренни были приношения, но еще искреннее были напутствования сестрам при отъезде их и пожелание благополучного возвращения. Из Тулы я проехал прямо в Орел, где и дождался прихода дружины. Времяпрепровождение одно и тоже, что в Туле. В этих городах мне припомнилось несколько дней, проведенных мною в 1848-м году в Вильне, куда я был послан от полка для заготовления провианта и фуража, по случаю предстоявшего смотра В. К. Михаила Павловича,— оба раза положение было одинаковое,— велась война и я был очевидцем ежедневного прохождения войск к театру военных действий. В 48-м году через Вильну в то время проходил гренадерский корпус, в 55-м через Тулу и Орел шли дружины Ополчения; обстановка одна и та же, но какая разница в настроении жителей! Венгерское восстание подавало надежду той части поляков, которых не покидала мысль о восстановлении независимости; поэтому первые успехи венгерцев над австрийскими войсками вскружили им головы, тем более, что подобного рода люди легко восторгаются и на все клонящееся к их интересам смотрят в увеличительное стекло. Как всякое сколько-нибудь успешное дело наших войск, сообщенное проезжими из армии, принималось и передавалось от одного лица другому, как радостное событие, так в 1848-м году такого рода известия производили противоположное впечатление, не только на коноводов партии, но и на большую часть жителей Вильни, и хотя часто распускались ложные слухи, чтобы поддержать сколько-нибудь падающее день ото дня известное настроение, но в конце концов пришлось расстаться с теми мечтами, за которые некоторые поплатились многими годами наказания. Другая разница заключалась и в приеме нас жителями. В Туле заводские чиновники и вообще, с кем доводилось встречаться, оказывали и радушный прием, и всякого рода внимание и любезность, тогда как в Вильне военному люду не только не было оказываемо ни того ни другого, но даже быть одному в публичных местах было не совсем удобно, рискуя слышать весьма неприятные разговоры, и потому я приноравливал свои обеды в ресторане к тому времени, когда туда собирались офицеры проходивших полков. Идя далее, в Глухове, как мною уже сказано раньше, при встрече дружины получили через городничего другие маршруты, по которым должны были свернуть на Киев. В Кролевец я попал ранее дружины и застал там начальника Ополчения, опередившего дружины с тем, чтобы произвести им осмотр. В городе в то время была ярмарка довольно значительная и известная в тех местах, начинающаяся с 14-го сентября, на которую съезжаются торговцы из Киева, Полтавы, Харькова и Москвы; нас казначеев съехалось человека четыре, из которых припоминаю Переславского — Товарова и Ковровского — Корякина. Михаил Андреевич, любивший окружать себя ополченцами и узнав, что у нас в дружинах дела не много, разрешил пробыть несколько дней и пригласил приходить к нему всякое утро к завтраку, после чего с своим адъютантом Рахмановым и с нами выходил на встречу к проходившим дружинам. Такие осмотры им делались довольно часто, почти по всем городам. По вечерам собирались в театр; спектакли давал провинциальный антрепренер, кажется, если не ошибаюсь, Домбровский, в здании, приспособленном к театральным представлениям, с отделением для оркестра, ложами и верхним ярусом или галерею. Театр был постоянно полон; большинство офицеров проходивших дружин весьма естественно не упускали случая воспользоваться хотя каким либо развлечением, верхняя галерея обыкновенно наполнялась ратниками и потому большинство публики состояло из ополченцев, вследствие чего антрепренер смотрел на нас как на самую доходную для себя статью и потому, стараясь исполнять все наши желания, ежедневно приходил к Мих. Андр. за приказаниями в отношении назначения пьес. В составе его труппы были две молоденькие и хорошенькие сестры Бетлеевские, не особенно отличавшиеся артистическими способностями, но, повторяю, очень красивые и симпатичные; вызовам их не было конца, безразлично — участвовали они или нет в сыгранной пьесе. Конечно, это были шалости, но шалости извинительные молодости. У Домбровского был еще сын, мальчик лет 12-ти, он появлялся на сцене в ополченском костюме и пел патриотические песни; но им более утешались родительские сердца его папеньки и маменьки, да верхне-ярусная публика, выходившая всегда из театра также с песнями, что немало возмущало полицию, но на нее не обращали внимание. Вообще на ополченцев смотрели, что называется „махни рукой" или как говорится „отпетых"; отчего сложилось такое мнение, я недоумеваю и, ничего не утаивая и не прибавляя, держась одной правды, я должен сказать, что бывали случаи мелких краж, драк и скандалов, но в тех лишь размерах, как обыкновенно случалось и в регулярных войсках того времени, несмотря на суровую дисциплину и такие же наказания. В нашей дружине за все время был один крупный случай; не упомню названия, в одном большом селении, Черниговской губернии, в местной корчме поздно вечером засиделось несколько ратников; за ними был послан обход, который, по наущению корчмаря, был прогнан бывшими тут крестьянами: началось бранью и перешло в драку, обход был избит, на выручку подоспела часть роты и произошло побоище. Утром на другой день, чтобы замять дело и получить квитанцию, Константин Павлович приказал мне остаться; поручение мне удалось исполнить при содействии управляющего, какого-то доброго немца, но за то начальник дружины и ротный командир поплатились порядочно, так как пришлось удовлетворить избитых крестьян и заплатить за повреждение корчмы и разбитую бочку с вином. Корчма пострадала, как после неприятельского погрома; командир роты Б. был огорчен, как случаем, так и недоволен тем, что пришлось щедро расплатиться, но мы его утешали проявившимся воинственным духом его роты и будущими ее подвигами. Случай прискорбный, но надо принять во внимание, что в войска ежегодно поступают новобранцы, масса же состоит из людей уже привыкших к порядку и дисциплине, и потому те, немногие, поступающие теряются между старослуживыми и берут с них пример; ополчение же составилось разом и наполнилось с немалым процентом людей порочных и притом шедших не только на верную опасность, но и на самую смерть, что всегда ведет за собою проявление таких поступков, на которые те же люди при обыкновенных условиях жизни не были бы способны. Теперь оборотите медаль и спросите бывших Севастопольцев — как те же люди Курского Ополчения отбивали штурмы и умирали на бастионах осажденного города? Упомянув о дружинах Курского Ополчения, невольно вновь зарождается мысль о том грустном факте, который послужил поводом к составлению настоящего обзора. Если вообще Ополчение 55—56 годов не заслужило чести оставить по себе память на страницах истории, то в частности должны бы были заслужить эту честь хотя бы те дружины. Которые отбивали штурмы и отстаивали Севастополь наравне с войсками, стяжавшими славу одиннадцати месячною обороною. Если об участии Курского Ополчения при штурме 27-го августа Малахова кургана и других укреплений и до настоящего времени сохранились устные рассказы, свидетельствующие о храбрости ополченцев, то в официальных и полуофициальных источниках сведений о том весьма мало; поэтому сгруппировываю все, что говорится в „Истории" ген. Богдановича, в «Истории обороны Севастополя» гр. Тотлебена и в известных „Записках" Алабина, бывшего адъютанта 11 пехотной дивизии и Н. В. Берга. В конце 55 года на театр военных действий прибыли четыре Ополчения, из них Курское в полном составе в августе, в ноябре Орловское за исключением двух дружин, Калужское в составе шести дружин и Тульское за исключением одной дружины. Сведений о местах расположения дружин меня не имеется, а только выше приведена убыль за первые пять месяцев после прибытия, т. е. по март, равняющаяся половине числа прибывших ратников. Генерал Богданович причины такой громадной потери приписывает влиянию климата, плохой одежде и обуви, недостатку опрятности, неимению хороших хлебопеков и кашеваров и более всего непривычке к боевой жизни. Из перечисленных причин, кажется, первая имела самое большое влияние, ибо, сколько доводилось слышать от бывших участников, самая большая убыль была в тех дружинах, которые были расположены на берегу Азовского моря. Перед штурмом Севастополя 27-го августа на Малаховом кургане и в соседних отделениях оборонительной линии находились 40, 43, 47, 48, 49, и 53-я дружины Курского Ополчения, и хотя о дружине № 41 в приводимых источниках не упоминается, но надо полагать, что и она участвовала при отбитии атак Малахова кургана, ибо в Высочайшем приказе значатся умершими от ран начальник этой дружины подполковник Черемисинов и штабс-капитан Слатин; о первом упоминает и гр. Тотлебен, что он смертельно ранен при второй атаке кургана. При отбитии штурма Малахова кургана участвовали 47, 48 и 49 дружины, работая прежде при артиллерийских орудиях, а когда французы ворвались на курган, то вместе с матросами, оборонявшимися банниками и гаршпугами, пустили в дело топоры, но, как известно, выбить неприятеля не могли и в большинстве пали геройской смертью. Надо полагать, что в это время также пали исключенные Высочайшим приказом убитые в дружине № 47 штабс-капитан Еремин и подпоручик Далматов. Об участии дружин Курского Ополчения упоминает и Алабин и на его слова нельзя не положиться, так как он, опровергая в статье Скальковского „Великие дни Севастополя", помещенной в № 259-м Северной Пчелы, преувеличенные похвалы Ополчению, все же говорит, "что, при взятии французами редута Шварца и при возвращении его полками 10-й и 8-ой дивизий, принимали участие в рукопашном бою и ратники, находившиеся в прислуге при орудиях, и ратники 45-й дружины, бывшие на работе на четвертом бастионе, дрались по-русски, чем пришлось. К сожалению, я не имею представить более данных, свидетельствующих о мужественном поведении дружин Курского Ополчения во время обороны Севастополя, а равно и о потерях в их дружинах, за исключением дружины № 49, которая, по словам г. Решетова, на статью которого я ссылался ранее, возвратилась в числе не более 400 человек, следовательно потеряла убитыми и умершими от ран и болезней две трети своего первоначального состава.
На походе близ Киева Владимирское Ополчение осматривал командированный по Высочайшему повелению флигиль-адъютант полковник барон фон Мирбах, который нашел дружины „в отличном и вполне удовлетворительном во всех отношениях состоянии, как в отношении продовольствия и сбережения людей, так и в сохранении обмундирования и обоза, и особенно в отношении фронтового образования ратников", за что начальник Ополчения и все без исключения начальники дружин и командовавшие оными удостоились получить Высочайшее благоволение, объявленное в приказе 18-го ноября 55 г. № 63-й. Подходя к Киеву, Конст. Павлов послал меня за словесными приказаниями к начальнику Ополчения, так как в Киеве была главная квартира Средней армии, в состав которой вступали дружины Владимирского Ополчения, и где, как мы знали, будет нас смотреть командующий армией генерал-адъютант Ф. С. Панютин. К Киеву я подъезжал поздно вечером в дождливую погоду при сильном ветре и не мог видеть всей его красоты с противоположного берега Днепра, как видел позднее. Тогда еще не существовало железной дороги и только с последней станции Бровары было устроено шоссе, а через Днепр незадолго до того построен цепной мост в несколько пролетов; проезжая этим мостом в легкой почтовой тележке на высоте нескольких сажен над бушующей рекой, в пролетах между арками меня охватывало бурным ветром, так что мне казалось, что я совершаю воздушный переезд. Остановившись в Hotel d Angleter, я застал там же и Мих. Андр.; он мне передал, что командующий армией смотрит вступающие дружины на площади перед Софийским собором, что дружины должны вступить в город в полном составе, имея строевой обоз, чтобы ему дали знать, когда дружины нашего эшелона будут подходить к городу, и еще несколько приказаний, которых я теперь уже не припомню, вместе с тем дал только что вышедшую и розданную в войска песню, сложенную главнокомандующим действующею армией князем М. Д. Горчаковым, начинающуюся словами: Жизни тот один достоин, Кто на смерть всегда готов; Православный русский воин, Не считая, бьет врагов. изъявляя желание, чтобы она была разучена и пета, проходя городом, что и было исполнено. Командующий армией остался очень доволен обеими дружинами, благодарил начальников Бурцева и Повалишина, ротных командиров, всех офицеров и ратников, начальников же дружин и ротных командиров пригласил к себе на обед; 10-го октября, по осмотре всех дружин, им отдан приказ,— свидетельствующий в каком состоянии Владимирское Ополчение прибыло, совершив поход,— следующего содержания: Главная квартира. Г. Киев. Государственное Ополчение Владимирской губернии, поступив в состав командуемой мною армии, проходя Киевом, было осматриваемо мною по мере вступления каждой дружины в город. Бодрый и здоровый вид людей, исправность амуниции, обмундирования и обоза, успех в строевом образовании — одним словом, найденный порядок и устройство в этом новом войске — должны обратить справедливое внимание на примерную попечительность Начальника Ополчения и начальников дружин, на чувства, которыми одушевлены все чины Ополчения в благородном стремлении исполнить долг свой, в безусловной готовности оправдать ожидания Государя. Разделяя вполне те же чувства, я вменяю себе в приятнейшую обязанность изъявить искреннюю признательность мою Начальнику Владимирского Ополчения, полковнику Катенину, дружинным начальникам и всем г. г. офицерам Ополчения, как за отличное состояние дружин, так в особенности за сбережение людей во время дальнего похода, в продолжение которого оставлено весьма незначительное число больных, не взирая на эпидемические болезни, свирепствовавшие во многих местах на пути следования Дружин. Необыкновенная заботливость и особенное усердие частных начальников и всех чинов Ополчения, ныне на деле доказанные, служат мне несомненным ручательством, что в скором времени старания их увенчаются полным успехом в окончательном военном образовании дружин, призванных стать на ряду с боевыми войсками армии для защиты Веры, Царя и Отечества. Генерал-адъютант Панютин.
Так как, по ходу рассказа, наступило время расстаться с нашими сопутниками Переславцами, то считаю за приятнейшее воспоминание сказать об усопших и живых товарищах по дорогому Ополчению. Дружиною этою командовал подполковник Григорий Илларионович Повалишин, личность вполне достойная, ротами: Сергей Семенович Тихменев, Григорий Григорьевич Спиридов, бывший гусар Киевского полка в блестящую его пору, и поныне не переставший служить обществу и занимающий ныне выдающуюся должность Председателя Губернской земской управы; Василий Богданович Арент и Дмитрий Исакович Лебле; адъютант Панов, казначей и квартермистр Федор Васильевич Товаров; из офицеров дворян более выдавались Аполлон Михайлович Короткий и Алексей Сергеевич Тихменев, сын ротного командира, тогда еще очень молодой человек, впоследствии долго служивший Переславским уездным предводителем дворянства и недавно скончавшийся. Частые встречи во время похода дали мне случай сойтись ближе с прежними знакомыми и приобрести новых; к первым принадлежали почти все служившие в Меленковской дружине, из которых остался в живых только бывший ее начальник Петр Алексеевич Чижов, но не стало трех братьев Дубенских, двоих Антоньевых, Лопухина, Шестакова, Стахиева. Из прочих дружин я более был знаком с М. И. Умановым, В. Е. Меркуловым, начальниками Владимирской и Суздальской дружин, с юрьевцами — Молово, с Пушкевичем мы были сослуживцы по уланскому В. К. Михаила Павловича полку (что ныне Владимирский драгунский), с суздальцами — Ник. Лялиным, кн. Долгоруким, Рагозиным, Покровской дружины с кн. К. Ф. Голицыным, Ковровской - Ф. Н. Корякиными и адъютантом начальника Ополчения А. Н. Рахмановым. Мне остается закончить эту главу описанием санитарной части и состоянием здоровья дружин за время похода. Постоянных врачей дружины не имели. При выступлении Ополчения были командированы врачи местные, с нами шел наш Муромский уездный врач Павел Николаевич Инихов, а с Переславцами также уездный врач Божко; это было единственное время, когда можно было надеяться, в случае надобности, получить медицинскую помощь; из них Инихов оставил дружину по вступлении в Рязанскую губернию, а Божко несколько позже, по прибытии врача командированного Рязанскими властями; таким порядком мы шли до Глухова, т. е. Ополчение провожали врачи тех местностей, которыми дружины проходили. Этих попутных врачей каждая дружина видела не более 2-х, 3-х раз за весь поход, да иначе и не могло быть, так как в одно и тоже время провожать 11 дружин, шедших в 6-ти эшелонах, хотя бы и двум врачам, а не одному, как было в действительности, не представлялось возможным; с Глухова же, с переменой маршрута, мы были лишены и этих спутников; гражданские власти, не будучи во время предупреждены о проходе дружин, не могли заранее сделать соответствующих распоряжений. Таким образом, с отъездом наших Владимирских врачей, весь медицинский персонал дружины состоял из одного фельдшера, командированного военно-медицинским департаментом от одного из госпиталей и по всей вероятности и там приносившего мало пользы. Такое печальное состояние медицинской части нельзя отнести к распорядительности высших властей. Недостаток медиков чувствовался во время больших войн и в позднейшее время,— так и в Австрийско-Прусскую, в Австрийско-Итальянскую и Прусско-Французскую войны постоянно слышались жалобы на малое число медицинских чинов, поэтому можно судить, как был велик недостаток во время Крымской кампании. Врачей не доставало не только в тылу армии, но и в самом центре военных действий в Севастополе. Гражданское ведомство, хотя бы и желало, не могло оказать помощи, скудность штатов по содержанию привлекала мало желавших посвятить себя медицине; в провинции не только что редко можно было встретить медиков вольнопрактикующих, но зачастую одно и тоже лицо вмещало в себе положенных по штату двух врачей городского и уездного; само собой разумеется, что при таком положении помощи с этой стороны ожидать было нельзя. За время похода общее состояние здоровья было выше удовлетворительного, за исключением случаев холеры, что старались скрывать, чтобы устранить дурное впечатление на людей, но против которой начальство предпринимало все меры предосторожности. Как видно из донесения Начальника Ополчения дежурному Генералу Главного штаба холерные случаи появились с самого выступления из Владимира и до Тулы 5-ть окончились смертью. Прекратившись на время, заболевание возобновилось и с прибытием в Орел оказалось умерших 6-ть человек. Затем из донесения Начальника Ополчения командующему средней армией от 12-го октября видно, что в дружинах № 118, 120 и 123 холера приняла эпидемический характер: так в первой из них в Броварах умерло 2, во второй в сел. Шаповаловке 5 и на походе из этого селения 1, в последней же в селении Семиполках 4; следовательно за все время похода холерных случаев, окончившихся смертью, во Владимирском Ополчении было 23 на количество более чем 12 тысяч человек. Мне весьма памятен случай появления холеры в дружине № 120 — Переславской, от которой в течение полутора суток умерло 5 ратников в сел. Шаповаловке. Мы проходили станцию Довск, где пересекаются шоссе из Москвы в Бобруйск и из Могилева в Гомель с первоклассным почтовым домом и прекрасным буфетом; мы, Муромцы и Переславцы, зашли закусить и, условясь сойтись вечером, заказали ужин; в числе лакомых блюд повар предложил приготовить сальме из перепелов; но едва мы стали собираться, как пришел один из ротных командиров Переславской дружины, не упомню в точности Аренд или Лебле, и передал, что в его роте появилась холера, заболело человека два или три, также в точности не упомню, и припадки довольно сильны; появление не званной гостьи испортило удовольствие хорошо поужинать и весело провести вечер. Болезнь в этой роте стала распространяться, так что в этот день и на дневке следующего умерло 5 и по выступлении на походе один; но странно, что в остальных семи ротах эшелона не было не только умерших, но и заболевших. Обратили внимание на съестные припасы и на котлы для варки, но никаких неисправностей и недостатков не оказалось. Если мы были лишены медицинской помощи, то с другой стороны попутное духовенство, как городское так и сельское, постоянно делало встречи и напутствовало или молебном или благословением. Устраивались и обеды, — так за Владимиром офицеры были приглашены Покровским помещиком Протопоповым в его усадьбу, еще раза два или три мы, штабные, обедали у местных помещиков, а в Киеве и Сквире даны были обеды обществом. Из Киева дружина направилась на Васильков, Белую Церковь, места памятные по безумной попытке Муравьевых с частью Черниговского полка в 1825 году, через Сквиру в Погребище; но как я был послан вперед из Белой Церкви, то этими строками и заканчиваю настоящую главу «о походе».
1. Причины и начало Крымской войны 1853-1856 гг.
2. Формирование дружин Подвижного Владимирского ополчения 1855 г.
3. Поход Владимирского ополчения 1855-56 гг.
4. Зимние квартиры Владимирского ополчения 1855-56 гг.
5. Обратный поход и расформирование Владимирского ополчения 1856 г.
