Зимние квартиры Владимирского ополчения 1855-56 гг.
В состав Средней армии поступили три Ополчения: Владимирское, Нижегородское и часть Вологодского, первые два в числе 11-ти дружин каждое и 2 дружины Вологодского, всего 24 дружины, которые, присоединясь к 4, 5 и 6-й резервным бригадам, составили резервные дивизии тех же номеров. Каждый резервный полк имел два батальона и две дружины и принял одинаковое наименование с действующим полком. Дружины Владимирского Ополчение вошли в состав резервных полков: Белозерского, Муромского и Нижегородского — пехотных, Шлиссенбургского, Ладожского и Низовского — егерских. Резервными дивизиями командовали: 4-ю генерал-лейтенант Ниппа, 5-ю генерал-майор Цеймерн и 6-ю генерал- майор Бабкин; 2-ю бригадою 4-й дивизии, в состав которой вошел Шлиссенбургский полк с двумя дружинами Муромской и Переславской, командовал генерал-майор Тулубьев, а самым полком полковник Чиж. Начальники Ополчений: Владимирского полковник Катенин, Нижегородского — генерал-майор граф Толстой и Вологодского — генерал-майор Брянчанинов, по присоединении дружин к полкам, как и начальники прочих Ополчений, зачислены по Ополчению и из них М. А. Катенин, по собственному желанию, с оставлением в распоряжении командующего Средней армией. Желание его остаться при Владимирском
Ополчении принесло существенную пользу: при его посредстве были устраняемы многие столкновение между военным начальством и начальниками дружин и из них первое произошло по следующему поводу. По прибытии ополчение в Киев и получении приказа по Средней армии о распределении дружин по полкам, Мих. Андр. обратился к исправлявшему должность дежурного генерала армии генералу Фомину с вопросом, должен ли он сообщить этот приказ начальникам дружин, на что получил ответ, что это будет излишне, так как приказ уже послан к начальникам дивизий и начальники дружин получат таковые при предписаниях от своих новых ближайших начальств; между тем по какой-то случайности приказ этот не был своевременно доставлен в две дружины, начальники которых майор Уманов и подполковник Наумов, придя в оконечные пункты, назначенные им по маршрутам, в местечко Белогородку и город Заславль, не донесли о том новому своему начальству; тогда заведывающий 6-ю резервною дивизией сделал запрос Уманову почему он не донес о своем прибытии и предписал немедленно явиться в дивизионный штаб. Тоже случилось и с подполковником Наумовым, которому сделал запрос командующий бригадой только не прямо, а через Заславского городничего. Военные власти, недостаточно разобрав обстоятельства вышедшего недоразумение, отнеслись к этому случаю, как к какой то демонстрации к новому начальству, следовательно к нарушению военной дисциплины. По получении первых сведений о случившемся, Мих. Андр. докладной запиской командующему армией и словесным докладом успел восстановить истину и прекратить дальнейшие последствия.
В некоторых Ополчениях дружинами командовали лица, состоявшие в чинах выше полковничьего. Так, в Курском Ополчении дружиною № 39-ю командовал генерал майор Толмачев, № 52 действительный статский советник Степанов; в Калужском — дружиною № 71 генерал-майор Астрецов, № 79 действительный статский советник Миллер; в Московском — дружиною № 105 тайный советник князь Голицын, №№ 106, 107 и 111 действительные статские советники: Загряжский, князь Голицин и граф Толстой; Вологодского - № 138 генерал-майор Золотилов и № 139 действительный статский советник Боборыкин и др.; вследствие чего все они, по присоединении дружин к полкам, когда начальники их должны были состоять в таких точно отношениях к командирам полков, в каких находились батальонные командиры, то и были зачислены по Ополчению, и некоторые, по их желанию, оставались все время в распоряжении командующих армиями. Что же касается до тех начальников дружин, которые, быв в полковничьем чине, были старше по службе своих полковых командиров, то вопрос об отношениях между ними был разрешен ссылкой на 4-8-ю статью кн. 1, т. 2-й Свода военных постановлений, в коей сказано, что «никто не может себе вменить в предосуждение, когда, быв старшим в чине, в порядке службы, по распределению должностей, подчинен будет младшему. — В сем положении он должен исполнять приказание лица, над ним предпоставленного, без всяких пререканий, и в случаях касающихся службы относиться рапортами».
Хотя вопрос о чиноначалии и был решен в сказанном смысле, т. е. в полном подчинении дружин полковым командирам, но было бы полезнее для них, если бы хозяйственная часть оставалась в заведывании самих дружин, с представлением, если бы к тому потребовалась надобность, полковым командирам только контроля. При том порядке, какой был принят, выгода оказалась на стороне батальонов в ущерб дружинам. Если в строевом отношении, чтобы приучить дружины к движениям в больших массах, было необходимо присоединить их к полкам, чего однако не случилось, так как до окончание кампании, с началом весны, не только ни разу не была сведена дивизия, но ни одна дружина ни разу не была и на полковом ученье, то в хозяйственном отношении не представлялось никакой надобности отдавать эти части в непосредственное распоряжение полков. Будучи далек от мысли, чтобы полковые командиры действовали в своих собственных интересах, нельзя было сомневаться и не видеть, что они следовали пословице „своя рубашка к телу ближе", им роднее были командуемые ими батальоны, чем прикомандированные дружины. Тотчас по принятии их, они вытребовали в полковые штабы мастеровых: портных, сапожников, плотников, кузнецов, а также обоз и лошадей. Таким образом дружины в самое удобное время лишились возможности не только исправиться после сделанного похода, но и держать части в исправном состоянии; наши люди не оставались без дела за все время, пока они были в полковых штабах, между тем полк не исправил для дружины ни одного кафтана, ни одной пары сапог. Не распространяясь далее, кажется, достаточно и этого, чтобы убедиться в справедливости вышесказанного предположения.
Погребище, небольшое местечко Бердичевского уезда, принадлежало тогда, не знаю как теперь, генерал-адъютанту графу Ржевускому, расположено в котловине, окруженной довольно значительными возвышенностями и населено изрядным количеством потомков Израиля, вследствие этих двух причин, грязное во все времена года, с наступлением весны, превратясь в клоак, причинило нам много бед, когда появившийся еще зимою тиф принял эпидимический и злокачественный характер.
Приехав заранее, я занялся осмотром будущего расположение дружины. По дислокации штаб и 1-я рота должны были расположиться в самом местечке, 2-я рота — Дзюнкове, принадлежавшем брагу генерал-адъютанта Ржевуского, майору линейного казачьего полка графу Эрнесту Ржевускому, 3-я в деревне Павловке и 4-я в местечке Шпиценцах. В Погребищах до нашего прихода квартировал кирасирский полк и я удивляюсь, как он мог там квартировать хотя бы и с самыми незначительными удобствами, так как отсутствие их было полное. Приехав вечером, я от хозяина временной своей квартиры, еврея корчмаря, в полчаса узнал обо всем, что было нужно, и между прочим, что в местечке имеется усадьба „ясно-вельможнаго пана, грабе", что она никем не занята, так как управляющий обоих графов, их однофамилец, а может быть и родственник только без титула, постоянно проживает в Дзюнкове, а в Погребище только наезжает, и поэтому можно надеяться, что пан Ржевуский не затруднится дать в усадьбе помещение не только начальнику дружины, но мне и адъютанту, как он давал кирасирам. С приятною мыслью об удобных квартирах я заснул в эту ночь; но разочарование последовало на другое же утро.
Следующий день был воскресный, следовательно съезд всей окрестной интеллигенции в местный костел, куда и я отправился. Еще невиданная в тех местах ополченская форма привлекла на меня тоже любопытство, как и в родном городе в заутреню Св. Пасхи. Этому-ли любопытству посмотреть меня поближе, или простой вежливости я был обязан тем, что после обедни был приглашен ксендзом на чай. Как ксендз в Погребищах, так и ксендз в Дзюнкове оказались премилыми господами, в особенности последний, с которым я часто виделся, бывая в Дзюнкове у В. П. Бурцова. Не таким оказался пан Ржевуский; узнав о его приезде в тоже утро в Погребище, я счел нужным сделать ему визит, о чем впоследствии пришлось сожалеть, так как был им принят весьма сухо; но все еще не теряя надежды на получение квартир в усадьбе и вызвать предложение, я стал говорить о неудобствах, встреченных в местечке, и затруднительном в этом отношении положении; но он, как бы предугадывая еще невысказанную мною просьбу, поспешил ответить, что, ожидая приезда графа, думает заняться ремонтировкой усадьбы, тогда как в этом не предстояло никакой надобности и за все время нашей стоянки никаких поправок делаемо не было. Пришлось отыскивать квартиры в самом местечке.
Для начальника дружины отыскалось помещение, где прежде был заезжий дом или корчма, само по себе довольно просторное и удобное тем, что при нем был большой крытый двор, по местному названию „стодол“, где можно было поместить лошадей и экипажи не только его, но и наши, так как у нас при квартирах не было ни сараев, ни конюшен, но до того ветхое, что в комнатах пришлось поставить подпорки под потолки, Есипов имел квартиру довольно порядочную. Н. Д. Бычков нанял комнату у аптекаря, которую впоследствии занимал я; первая же моя квартира была довольно чистенькая хата, состоящая из собственно моей комнаты и кухни через сени, но сырая и угарная и притом с глиняным полом; но как я часто бывал в отлучках, то с грехом по полам прожил в ней до отъезда в отпуск в конце января.
По расквартировании дружины, Конст. Павл. поехал в штаб полка местечко Илинцы и, возвратясь, привез известие, что командир полка А. Ф. Чиж на днях будет для осмотра и приема дружины, и просил за упразднением моей части приготовить документы и дела к сдаче, ротных же командиров заняться поправкой обмундирование ратников, попортившегося от долгого и дальнего похода.
Вскоре посетил нас и новый наш командир Александр Фелисианович Чиж и, надо отдать справедливость, без той напускной важности, которую некоторые из начальников считают необходимою принадлежностью при первом приеме подчиняемых им частей и лиц; после осмотра дружины, в квартире Конст. Павл. Алекс. Фелис. обошелся еще более вежливо со всеми нами, и, как начальник дружины называл офицеров по фамилии с прибавлением чина только в строю, а обыкновенно по имени и отчеству, то и он, желая следовать тому же обычаю, просил Есипова написать ему список всех дворян-ополченцев дружины. При отъезде я получил поручение лично доставить обоз и мастеровых и притом в возможной скорости, так как по его словам в последних он очень нуждался. В Илинцах я застал только что прибывшего начальника бригады генерала Тулубьева. Оба они обошлись со мной крайне вежливо и внимательно, полковой командир пригласил бывать у него запросто и постоянно у него обедать. Вообще о всех начальствующих лицах, начиная с полковника Чижа, бригадного командира, начальника дивизии генерала Ниппа и кончая начальником штаба генерал-лейтенантом П.А. Тучковым, я не иначе могу вспомнить, как с чувством полной благодарности за их всегдашнее благосклонное внимание. Окончив сдачу и предполагая совсем остаться без дела, я рассчитывал съездить в отпуск, так как незадолго последовало Высочайшее повеление о разрешении отпусков офицерами Средней армии на срок не далее 1-го марта; но представилась командировка для приема в Киеве годовых вещей на дружину. Полковой командир не пожелал послать приемщика от полка, а предоставил начальникам дружин послать своих. Конст. Павл. предложил эту командировку мне и для этого я должен был ехать в Киев в начале декабря; но прежде, чем поведу рассказ о моем пребывании в Киеве и исполнении поручения, постараюсь, насколько сумею, набросить хотя слабое в литературном изложении, но достоверное описание всего, что касается до наружного и внутреннего быта дружины за время зимней стоянки.
В главе о сформировании дружин мною помещена инструкция для обучение ратников. Не только для Ополчение, но по военному времени и требованию скорейшей подготовки молодых солдат и для строевых войск, последовали значительные упрощение сравнительно с уставами того времени. Многое было откинуто, отменены учебные шаги, заряжение ружья по приемам и столь затруднительное держание его во фронте в левой руке, в вертикальном положении, заменено более удобным держанием в правой руке, как это установлено в настоящее время и как называлось тогда „по унтер-офицерски", потому что так прежде держали ружья одни унтер-офицеры. Вообще прежняя система обучение войск для парадов стала уступать обучению „для дела". Наученная горьким опытом русская тактика стала следовать новейшим приемам, выработанным ранее нашими неприятелями; изречение двух великих полководцев Наполеона I „Dieu est pour lе gros battalions" и Суворовское „пуля дура, штык молодец" отошли в минувшее, они были аксиомами, когда победа была на стороне одной физической силы и по несовершенству огнестрельного оружия от штыка ожидали лучших результатов, чем от пули; но всему своя пора, что прежде бралось открытою силою, предпочли достигать усовершенствованием и самосбережением. Выводя последовательно одно положение из другого, стали придавать особенное значение рассыпному строю пред сомкнутым и целевой стрельбе пред натиском. Прежняя система действий массами оказалась несостоятельною, убив всякую самосостоятельность как в офицерах, так и в нижних чинах, в последних преимущественно; с Альмской битвы, а позднее во время вылазок на возводимые неприятелем осадные работы пред Севастополем, оказалось, как необходимо приучать отдельные единицы, в критические минуты, уметь распоряжаться без постороннего указание; поэтому как в войсках, так и в дружинах, пока было удобно производить занятия на открытых местах, преимущественно занимались рассыпным строем и застрельщичьим учением. Еще в сентябре месяце от командующего Средней армией последовало приказание о командировании в каждую дружину двух офицеров от полков, старшего и ему помощника, знающих отлично фронтовую службу и в особенности застрельщичье учение, с тем, чтобы фронтовые занятия производились под их руководством, но чтобы офицеры эти состояли под непосредственною командой начальника дружины. Независимо от сего, предписывалось в каждой дружине выбрать застрельщиков из ратников, способных к этому делу, и преимущественно из охотников. Во исполнение этого приказание от полков прибыли в дружины офицеры, только не по два, а по одному, в ротах же были выбраны особые команды при офицерах и сведены для совместных занятий в штаб дружины; в ротах же занятия шли своим чередом под непосредственным наблюдением ротных командиров.
Здесь у места будет сказать и о самих ротных командирах. Командовали ротами или бывшие пехотинцы, или кавалеристы; о тех, кто вовсе не был в военной службе, я не упоминаю, потому что их было очень немного. Далее, еще следует подразделение на командовавших прежде частями и не командовавших. Как известно, в пехоте самую меньшую отдельную часть составляет рота, а в коннице — эскадрон; взвод же не составляет отдельного целого и начальство взводного командира ограничивается наружным командованием на ученьях и парадах; так было в то время и, кажется, мало изменилось и в настоящее, следовательно ближайшими и непосредственными начальниками являются ротные и эскадронные командиры, и хотя единицы эти, т. е. роты и эскадроны по внешнему и внутреннему распорядку и считаются как бы равными, но лица, ими командующие, представляют большую разницу. В пехоте командование ротою начиналось с поручичьего, а иногда и с подпоручичьего чина, тогда как в коннице командовали эскадронами ротмистры, а в драгунах капитаны, а иногда и штаб офицеры; поэтому пехотинцы, с назначением ротными командирами, в большинстве заняли положение, которое занимали и прежде как по роду оружия, так и по управлению частью; совсем не то случилось с бывшими кавалеристами: во первых они поступили в род войска им дотоле незнакомый, а во вторых приняли отдельные части, никогда прежде ими не командовавши. Получив назначение ротных командиров, первые, вполне освоенные с тем, что требовало фронтовое образование, могли и сами прилагать свое знание, лично руководствуя обучение ратников кадровыми чинами, а по внутреннему управлению применять те порядки, которые им были известны по опыту; вторые же, когда-то блиставшие пред взводами красотою своих мундиров, статями коней и мастерской ездой, но почти незнакомые с пехотной службой и управлением отдельной частью, должны были и обучать свои части, и заняться собственным переобразованием и изучать то, что прежде вовсе им не было знакомо.
Если в строевых войсках при одинаковых условиях, но при различных отношениях начальников к своим частям замечается не одинаковый уровень, как по фронтовому образованию, так и по наружному виду, то, казалось бы, в Ополчении, от причин приведенных выше, разница эта должна бы быть еще значительнее; но так как требование от дружин фронтового образование были ограничены до минимума, а с другой стороны более чем старательное выполнение своих обязанностей как начальствующими, так и подчиненными (я говорю в большинстве), то в действительности разница эта была видима только для опытного наблюдателя. В продолжение похода, благодаря занимаемой мною должности, мне не раз доводилось видеть все дружины Владимирского Ополчение и некоторые из следовавшего за нами Нижегородского, и сделанный мною вывод оказался „еn masse" верным; но, всмотревшись поглубже во все частности: в одежду, в выправку и движение, можно было определить отношение командира к своей части, был ли то строгий, но дельный пехотинец „ротный", или еще не утративший свои привычки блиставший в свое время кавалерист. Первый тип настолько известен, что нет надобности о нем распространяться, — несколько слов вполне достаточно для его характеристики: всегда при своей части на ученье, в походе, на привале; знает не только в лицо и по фамилии своих людей, но и его способности и наклонности; более суровый, чем приветливый, но тем не менее вполне забывающий о себе и весь отдавшийся службе; он прежде не успокоится, пока не посмотрит, как расположились люди, что они будут есть, в каком состоянии их одежда, амуниция, какого качества пища; но, к сожалению, недостатки того времени, брань по адресу к родителям, зуботычины и телесные наказание, считавшиеся необходимыми при обучении и как меры исправление, были перенесены и в Ополчение.
Другой тип Ополченских командиров, вышедших не из суровой военной школы того времени, а из помещичьей среды, в большинстве служивших в молодости недолгое время в кавалерийских полках, был ближе подходящим к своему назначению и милее для подчиненных, которые в них видели своих господ, надевших только ополченские кафтаны, как и себя признавали солдатами только по тому, что их иначе одели и дали в руки ружье. По привычке русского человека вообще и крестьянина в особенности, он не любит, чтобы об нем заботились, если эти заботы будут сопровождаться постоянными требованиями о собственной его чистоте и уходом за обмундировкой и вооружением, выправкой, словом всего, что требуется в регулярных войсках; поэтому и назойливые заботы „ротных ворчунов" были им в тягость, хотя и клонились к их же пользе; кроме того, в силу вкоренившейся крепостной зависимости, для них было естественнее и приятнее, если начальство над ними перешло к лицам, которых они привыкли признавать „господами", а не к людям для них чуждым. Заношу небольшую особенность, характеризующую их взгляд на оба типа начальств: если было нужно назвать первого, то они называли по чину и фамилии, — капитан — такой-то, — штабс-капитан такой-то, последних же называли лишь по имени и отчеству, не упоминая даже и фамилии.
Из приказов того времени, отдаваемых по средней армии, хотя и видно, что войска не пользовались хорошим состоянием в санитарном отношении, но собственно наша дружина не несла больших потерь: потруднее больных отправляли в полковой лазарет, с легко же заболевавшими справлялся дружинный фельдшер. Беда пришла позднее, с наступлением весны; но об этом будет сказано в свое время.
Жизнь наша текла обычным и самым однообразным порядком; в Погребищах нас было четверо, Конст. Павл., Никол. Дмитр. Бычков, Есипов и я; за исключением занятий сходились обедать и проводили вечера в квартире Конст. Павл., за отсутствием книг коротали время за болтовней, переливая, как говорится, из пустого в порожнее; так как сам Бурцов в карты не играл, то они составлялись, когда к нам приезжали Викт. Павл. Бурцов, Треф. Иван. Войников, а также наш Переславский товарищ Апол. Мих. Короткий; езжали и сами к ним, чаще к Бурцову, который стоял в Дзюнкове и занимал квартиру в самой усадьбе, несколько чистеньких комнат. Тамошний ксендз и православный священник были большие приятели и оба страстные любители преферанса, поэтому в Дзюнкове всегда можно было найти партию для игры. Там для молодежи была еще приманка, молодая и хорошенькая особа, жена одного офицера, ушедшего с полком в Крым; но она вела себя очень скромно, так что не всегда доводилось ее видеть, и то мельком. В то время в губернских и вообще в городах, и в особенности вблизи границы, много оставалось офицерских семей и молодых дам, мужья которых находились в армии; от скуки ли, или будучи крайне стеснены в средствах, только они были очень снисходительны на знакомства, но к числу их Дзюнковскую барыньку причислить нельзя.
В самых Погребищах было только три лица, с которыми хотя редко, но доводилось встречаться: ксендз, так любезно принявший меня на первых порах, вел жизнь очень уединенную, поляк доктор был постоянно в разъездах, и аптекарь, у которого все лекарственные снадобья заключались в пучках сухих траве. Как я сказал раньше, у него квартировал Н. Д. Бычков, а по возвращении из отпуска поселился и я; все удобство против прежней моей квартиры заключалось в том, что в комнатах был пол, и даже крашеный, и камин; за то голова моя, страдавшая прежде от угара, на новой квартире не менее должна была выносить от целебных трав моего хозяина. Из окрестных помещиков мы бывали у одного Ризнич, мужа урожденной графини Ржевуской. Дом его весьма невзрачный по наружности, но внутри его было много изящных и ценных вещей и по ним можно было судить о прежней роскошной жизни этой семьи. Сын их, кавказец и георгиевский кавалер, очень милый в то время молодой человек, находился в отпуску для излечение раны и бывал иногда у нас.
С присоединением к полкам был возбужден вопрос о дружинных адъютантах и казначеях — квартермейстерах, — о первых было решено, что они должны оставаться на своих местах, что же касается до нас казначеев, то он и на деле и на бумаге не был разрешен окончательно, и во все время до отделения дружин мы были в неопределенном положении, не именуясь уже казначеями; сначала я полагал, что буду совершенно свободен, но случилось иначе, — точно также велись денежные и провиантские книги, как и прежде, с тем добавлением, что выписки из них посылали в полк, получали непосредственно из комиссии следуемые на дружину суммы, принимали провиант и винные порции, получали частную денежную корреспонденцию, как и до присоединение к полкам. Занятия эти заставляли меня постоянно быть в разъездах. Корреспонденция наша шла через Сквирскую почтовую контору, как ближайшую к месту расположение дружины, поэтому я еженедельно бывал в Сквире за получением денежных писем.
Бердичев был нашим уездным городом, следовательно и там были дела; два раза в месяц нужно было ездить в гор. Липовец, принимать из тамошнего склада винные порции; случались надобности в полк, в дивизионный штаб, Белую Церковь, в Киев, куда я езжал с большою охотою, — там можно было весьма приятно провести время, узнать новости и отдохнуть от тряски почтовой тележки и от однообразной и скучной жизни в Погребищах. Бывая часто в Сквире, я был знаком с семейством почтмейстера Н. Д. Стоянова; его жена, прелюбезная дама, могла бы быть замечена и не в уездном городе; также был знаком с тамошним исправником Гогоцким и некоторыми другими.
Раз в Белой Церкви я встретил Покровской дружины кн. К. Ф. Голицина; кажется, он был в родстве с Браницкими, из которых один в то время был в имении. Голицин, такой же псовый охотник, как и граф, приехал поохотиться; у меня смолоду самого была страстишка поездить с борзыми; зная это, Голицин предложил мне познакомиться с графом и вместе поохотиться, но на последнее у меня не было времени и все ограничилось мимолетным знакомством и обзором усадьбы, конного завода и охоты; впрочем и этого было достаточно, так как ни прежде, ни после ничего подобного не видал у частных лиц, — все было в таких грандиозных размерах, что мог бы позавидовать и владетельный немецкий князь средней руки.
Припоминая свои разъезды, кроме Киева, о котором скажу ниже, не могу пройти молчанием Бердичева, носящего скромное название уездного города, но в сущности столицы русского еврейства. Прошло тридцать лет, как приходилось мне в нем бывать, может быть физиономия его теперь и изменилась, тем более, что в теперешнее время при постоянном развитии железных дорог и пароходства скоро сглаживаются те особенности, которые в прежнее время резко отличали одни местности от других, но постараюсь обрисовать
вкратце в том виде, как я его знал. Самый город не особенно велик, но густо населен, по календарю в нем значилось до 50 тыс. жителей, в действительности же гораздо более; есть каменные дома, в которых в каждом по несколько сот обывателей, евреев; все они живут в самых тесных помещениях с такою экономией места, что по всем этажам идут деревянные галереи, с отдельным входом в каждую квартиру, а таких домов не мало. Сколько помню, в городе не было ни фабрик, ни заводов, а если и были, то весьма незначительных размеров; все местное занятие и стремление жителей заключалось в „Handel" и „Gechefft" от громадных до мельчайших размеров, от сотен тысяч рублей до нескольких грошей. Магазины как Шафнагеля, Герлейха, Лебе по количеству и качеству мануфактурных, ювелирных и других изделий были бы из первых в столичном городе; а в квартире вас постоянно осаждают жидки, из которых у некоторых товара всего на два злотых. Кроме открытых магазинов, есть и оптовые склады, в которых идет оптовая торговля, не показывающаяся наружу, - так мне случилось видеть в один день столько карманных часов, сколько не доводилось и в несколько лет. Как-то в одну из поездок, Конст. Павл., не любивший сам разъездов, просил меня купить ему карманные часы, ценою рублей около ста; приехав в Бердичев и мало зная сам в них толк, я обратился к подрядчику, ставившему нам провиант, и он повел меня к знакомым ему оптовым торговцам; мы их объездили около десятка и у каждого из них я видел не менее того же числа шкафов, с выдвижными мелкими ящиками, переполненными часами; такое обилие повело к тому, что у меня, как говорится, «глаза разбежались», и я не исполнил поручение от обилия выбора. Такие же массы я видел и других товаров, желая послать незначительные подарки своим семейным. Ведя торговлю в широких размерах и вмещая в своих складах миллионы в товарах, все же еврейская столица отличалась присутствием грязи и нечистоты, отсутствием всех удобств порядочного города для приезжих. Я останавливался в лучшей в то время гостинице, между тем то была не более как корчма, или заезжий дом, без всяких приспособлений, — приходилось брать с собой подушки и постельное белье, чтобы умыться надо было всякий раз звать или бывшего со мной урядника, или фактора, и то случалось ждать, пока не отыщется кувшин и таз. Биржевые извощики были до крайности плохи; единственный ресторан для обеда был также не из взрачных как по обстановке, так малопривлекателен и по кухне, за то можно было иметь вино заграничной разливки и лучших сортов.
В Польше и в городах северо-западного края во время моей военной службы и в юго-западном крае во время службы в Ополчении, я находил одно весьма важное удобство — всегда иметь возможность найти — кому можно бы было делать поручение. При поездках в Киев и Бердичев обыкновенно давалось много поручений от товарищей; одному исполнить нужно бы было несколько дней, между тем, имея всегда на руках служебное дело, я оканчивал все поручение через факторов очень скоро, за ничтожное вознаграждение, и не только никогда не был обманут при покупках, но если бы исполнял сам, то может быть выходило бы и хуже. Я этим ничего не хочу сказать в похвалу или пользу евреев, об которых так много говорят как об эксплуататорах народа; но где же нет эксплуатации? Еврей эксплуататор обыкновенно корчмарь или арендатор, а у нас в настоящее время не явились ли такие же благодетели народа, в лице кабатчиков, кулаков, скупщиков от кустарей? Кстати расскажу случай из факторского быта; это было в 1848-м году, когда полк, в котором я служил, стоял недалеко от Прусской границы; в числе офицеров был некто N, бывший студент Дерптского университета, человек развитой и большой любитель чтения всего, что относилось к текущим событиям; он заручился еврейчиком который доставлял ему издание, брошюры и газеты, конечно интереснее наших, в которых или говорились очень мало, или совсем умалчивалось о крупных Европейских событиях, между тем смуты волновали все государства, а в соседней нам Австрии Венгерское восстание было в полном разгаре, да и наше Царство Польское и Литва, как мною сказано ранее, были не совсем в спокойном состоянии; впоследствии еврей этот стал известен всем офицерам полка и кроме печатных изданий стал снабжать и другими нужными вещами. Раз как-то съехалось нас из эскадронов в полковой штаб человек с пятнадцать, туда же явился и наш комиссионер, живший не в самом городе, а поблизости в каком то местечке; мы только что получили жалование и фуражные и были при деньгах, поэтому поручений было более обыкновенного, на что и дали рублей до тысячи. Прошло довольно времени, но наш комиссионер не являлся; N было крайне совестно, что по его рекомендации пропадали наши деньги; однако месяца через полтора или два он явился исхудалый и только что поправившийся; оказалось, что он сам занимался перевозкой контрабанды, принадлежа к разряду так называемых «пачковозов», перевозящих контрабанду в сумках или пачках, пристегнутых к седлу собственной или вьючной лошади. Последняя поездка ему не прошла даром, партия наткнулась на таможенный разъезд, и хотя самим удалось ускользнуть, но все же пуля, посланная в догонку, засела ему в ногу и он все последнее время пролежал в постели. По его словам, этого бы не случилось, если бы только сбросить с вьючной лошади пачки с товаром, — для этой цели они и привешиваются кольцами на крючки седла, таможенные же более стараются захватить товары, чем самих возчиков, — это для них выгоднее; но он не сбросил пачек, чтобы остаться перед нами „честным человеком".
Продолжаю прерванную нить повествование о службе в Ополчении.
Запасшись всеми нужными бумагами, я отправился в Киев на приемку. Михаил Андреевич принял меня по своему обыкновению очень радушно, как принимал всех бывавших у него ополченцев; он занимал квартиру в доме архитектора Беррети, где помешался и бывший его адъютант, милейший из Милейших А. Н. Рахманов, прикомандированный к штабу армии. Я получил приглашение обедать у Мих. Андр. без зова, когда он сам обедает дома и мне свободно; потому, бывая у него часто, встречал многих из лиц главной квартиры и наших ополченцев.
В эту поездку мне довелось подробно осмотреть Киевскую Лавру по следующему случаю: как то раз бывши у Мих. Андр. с одним из товарищей Юрьевской дружины Молово, Мих. Андр. сказал, что завтрашний день, приходившийся праздничным, он приглашен Высокопреосвященнейшим Митрополитом Филаретом после обедни на чай и затем Преосвященный обещал дать проводника осмотреть Лавру, при этом предложил и нам, не желаем ли и мы воспользоваться этим случаем; конечно, мы с благодарностью приняли предложение и на другой день все вместе поехали в Лавру. По окончании литургии, которую служил сам Высокопреосвященный, мы подходили к его благословению, а когда он вышел из храма, то тотчас вернулся один из сопровождавших его иподиаконов и передал Мих. Андр., что Владыка просит на чай его и всех нас. Мы рассчитывали с Рахмановым и Молово, пока Мих. Андр. будет у Преосвященного, дождаться его на лаврском дворе, но, получив неожиданное приглашение, пошли вместе. Представляя, Мих. Андр. выразил, как лестно для нас благосклонное внимание Владыки, на что последний ответил, что ополченцев, как ратников, оставивших кров и идущих на брань за Веру и Царя, он всегда рад видеть своими гостями. После чая Мих. Андр. напомнил Преосвященному об обещании показать достопримечательности Лавры и пещеры, для этого был позван инок, монах еще молодых лет, по видимо труженик на поприще-ли науки, так как на груди его светился магистерский крест, или на подвигах молитвы. Здесь, кстати сказать не в обиду иноков других лавр и монастырей, что, сколько мне доводилось в то время видеть монахов Киевской лавры, на всех виднелись последствия труженичества, у всех лица были худые, истомленные и сами они держали себя чрезвычайно скромно. Проводник наш показал нам все храмы, монастырские здание и повел в пещеры, давая на все вопросы самые подробные объяснения, выказав большую начитанность и знание истории. В пещерах кроме церквей мы интересовались видеть гробницу преподобного Нестора, первого русского историка, Иоанна многострадального, семь братьев и я, как муромец, гробницу Ильи Муромца. Легенда об Илье Муромце известна только по печатным источникам, но на месте приписываемой ему родине, в селе Карачарове, в очень близком расстоянии от Мурома, всякие устные сказание об нем исчезли, потому я и просил нашего ученого проводника сказать о нем свое слово, на что он ответил, что почивший был инок, муромский уроженец, и не имеет ничего общего с легендарным богатырем Ильею Муромцем.
Походив по пещерам, которых, как известно, две группы: ближние и дальние и по которым долгие прогулки весьма утомительны от сырости, спертого воздуха и неровности пола, не имеющего горизонтальной плоскости, а идущего хотя незаметно, но постоянно то возвышаясь, то опускаясь, мы вышли на свет и за многое нам показанное и объясненное искренно поблагодарили нашего любезного и ученого проводника.
В комиссии мне сказали, что ранее недель двух нельзя будет начать приемку, так как есть приемщики, ранее меня предъявившие требование, и притом из действующих войск, тогда как мы находимся еще на квартирах, следовательно можем подождать. Отсрочка эта не была особенно неприятна, так как давала возможность приятно провести время на свободе, избавясь от беспрестанных разъездов и скуки, томившей в Погребищах.
Киев того времени, как и теперь, разделялся на три части. Киево-Печерскую, Крещатик и Подол. Киево-Печерская часть вмещала в себе Лавру и крепость, главные элементы ее: храмы, монастырские постройки, земляные укрепление, арсенал, орудия, пирамиды из ядер; на улицах монахи, богомольцы, военные, комиссариатские и интендантские чиновники. Уже тогда часть эта была окружена укреплениями с проезжими крепостными воротами, снабжена крепостными орудиями и повсюду виднелись артиллерийские снаряды, отправляемые в Крым. Кроме арсенала здесь же помещались: комендантское управление, комиссариатские и интендантские склады, словом все, что относится до крепостей, снабжающих армию в военное время. Если прибавить, что эта часть города, кроме Лавры и крепостных построек, еще изобиловала великолепными тополями, то вид ее как с противоположного берега Днепра, так и в самой внутренности представлял привлекательную картину.
Вторая часть города, аристократический Крещатик, отделялся от первой пустым пространством; из более выдающихся в ней сооружений: Софийский, Михайловский монастырь, и церковь Андрея Первозванного; последняя стоит на выступающем утесе между Крещатиком и Подолом; любоваться ею надо в лунную ночь с Подола, тогда ее основание теряется для глаза, вследствие чего она и кажется висячею в воздухе. Из больших зданий выделятся университет; дворца как и каменного театра тогда еще не было. При соединении Крещатика с Подолом, поставлена колонна с крестом на месте, где крестились сыновья Св. Владимира, а против нее на крутизне воздвигнут при Императоре Николае Павловиче памятник самому просветителю России. Третью часть Киева составляет Подол, низменность города, центр торговли, преимущественно во время контрактов, в период местной ярмарки и времени всех коммерческих и хозяйственных сделок, продаж, покупки, арендование имений, личного найма и проч. Здесь каменный гостиный двор контрактовый дом. Тогдашний деревянный театр был весьма посредственен как самым зданием, так и составом труппы, за исключением артистки Скварской, превосходно танцевавшей краковяк.
Чисто фланерская жизнь, без всякого обязательного дела, мне так полюбилась, что нисколько не доставило удовольствия полученное разрешение приступить к приемке, которая продолжалась около месяца; в комиссии дела было много, не успевали удовлетворять всех требований; в неделю выпадало дня два, три, в остальные же комиссариатские чиновники были заняты с другими приемщиками; однако свободное утро проходило не совсем без интереса: в комиссии всегда можно было встретить казначеев и строевых офицеров от разных частей войск и часто только что приехавших из действующей армии, от которых узнавались все военные новости. Мне эти сборищи, как в Туле и Орле, напоминали 48 год и Варшаву, где в одной из каверен на Новом Свете так же собирались одни военные, вследствие чего разговоры велись без всякого стеснение; желанными посетителями были только что приехавшие из армии адъютанты, курьеры, фельдъегеря, от которых пахло еще порохом, от них бывало узнавалось все заключавшееся в привезенных ими депешах; но была разница, в Варшаве нам рассказывали только о победах; в Киеве же не то ... одно общее в рассказах об отчаянной удали и храбрости наших офицеров и солдат.
Теперь несколько слов по поводу приемки; если приемщики не входили в сделку с подрядчиками, то вещи вообще, сукно, холст, сапожный товар отпускались надлежащего достоинства, в противном случае бралось все, что давалось, брак был только для отвода глаз. Курьезнее всего, если
не грустнее, был прием одного сорта холста, так называемого «поповщины», холсты эти мерою от 20 до 25 аршин образовывались из сшитых между собой, без всякого подбора в толщине и достоинстве, кусков в один, два много в три аршина. На что шел этот сорт холста в полковом хозяйстве не знаю, название же свое он получил от того, что куски, его составлявшие, покупались от духовенства или церквей и были приношением прихожан.
Окончив поручение я задумал съездить в отпуск; в согласии начальника дружины не было никакого сомнения, но так-ли легко согласится на мою просьбу полковой командир, надежды было немного; я и прежде до поездки в Киев проговаривал ему, что, может быть, обращусь к нему с просьбою об отпуске, но он под разными пустыми предлогами уклонялся от прямого разрешение; между тем от Конст. Павл. Бурцева узнал, что для укомплектование полка обозными лошадьми, покупку их полковник думает поручить мне, при чем рассказал, что из слов полковника можно было заключить, что он имеет преувеличенное мнение о нашем состоянии, считая нас людьми весьма богатыми, вероятно потому, что мы имели собственную прислугу, лошадей, экипажи и проч. и потому полагал, что я могу добавить из своих средств, как в то время делали ремонтеры кавалерийских полков, не по профессии, а молодежь со средствами, из-за того, чтобы целый год быть на свободе, разъезжать по ярмаркам и заводам; для этого брали небольшие партии с условием на половину привести лошадей унтер-офицерских, т. е. отборных, лучших статей, на покупку которых и тратили свои деньги, добавляя к ассигнованным от казны. Вероятно полковой командир рассчитывал с моей стороны на тоже, и сколько Конст. Павлов. не уверял в ошибочном его предположении о наших средствах и что я от покупки лошадей откажусь, не мог отклонить его и потому, когда я поехал в полк, то мало надеялся, что и случилось. На просьбу мою полковник Чиж сказал мне, что он имеет во мне надобность, потому прямого ответа дать не может, а уведомит в дружину — что равнялось деликатному отказу; между тем время уходило, пришлось свернуть с прямой дороги и достигнуть цели окольными путями. Узнав, что Мих. Андр. за чем то приехал в Переславскую дружину, я поехал туда и рассказал ему о своем затруднительном положении; Мих. Андр. обещал ходатайствовать, но с тем условием, чтобы я по окончании отпуска, непременно вернулся, так как были случаи, что взявшие отпуск не возвращались под разными предлогами и чтобы я проезжая в Киев, явился бы в Белой церкви к начальнику дивизии и получил его согласие. Начальник дивизии, генерал Ниппа, спросил меня только, почему я не обратился по команде через полк, на что я доложил, что мне необходимо ехать скорее, подавая же рапорт по команде, я боялся потерять время и добавил, что Мих. Андр. обещал свое ходатайство в штабе армии, по получении разрешение его превосходительства. Результат моей просьбы был тот, что на поданной мною докладной записке была сделана надпись, что генерал на увольнение меня в 28-ми-дневный отпуск согласие изъявляет, и я покатил в Киев.
На другой день утром я уже был у Мих. Андр. и получил от него приказание в приемный час явиться к начальнику штаба, обещаясь предупредить его лично. При приеме нас было человек десять и когда очередь дошла до меня и я назвал № дружины, чин и фамилию, то генерал ответил: „я знаю вашу просьбу, Михаил Андреевич мне передавал, вам ехать далеко, можете воспользоваться отпуском по 1-е марта", что составляло несколько дней лишних, и тут же приказал штабному адъютанту полковнику Булгарину отдать в приказе и заготовить мне отпускной билет; Булгарин записал, что ему было нужно и, спросив, где я остановился, обещал прислать билет на квартиру и действительно, когда, побывав в нескольких местах, я возвратился к себе, то билет был уже привезен казаком. Опять оговариваюсь, что излагаю настоящий случай с такими подробностями, могущими казаться излишними, имея в виду рельефнее показать быт ополченцев и пример благосклонного внимание к нам высшего начальства.
Получив отпуск, я предполагал в дружине пробыть не более одного дня, но обстоятельства сложились так, что перед отъездом нужно было видеться с полковым командиром, чего мне крайне не хотелось. Свидание это я заношу опять, как случай характеризующий наши отношение к начальству. По приезде в дружину, я узнал, что встретилось дело по моей части, требующее переговоров с командиром полка. Константин Павлович по обыкновению сам ехать не хотел, так как будучи старше полкового командира, постоянно избегал с ним личных свиданий, поэтому просил съездить меня, мне также ехать не хотелось, поездка эта брала у меня несколько дней из отпуска, но нельзя было отказать Бурцеву, бывшему ко мне всегда в близких и отличных отношениях. Ехавши дорогою, я обдумывал, как мне сказать полковнику, что я, обойдя его, получил уже разрешение съездить домой и, признаюсь, ничего не мог выдумать. По окончании поручения, Алек. Фелис. пригласил меня остаться ужинать, во время которого и произошла развязка.
Около этого времени последовало изменение в форме, — отменены были эполеты и взамен их штаб-офицерам присвоены галуны по воротнику и вместо плечевых портупей даны были поясные, пехотные же полусабли заменены кавалерийскими, в стальных ножнах; говоря об этих переменах, полковник стал спрашивать о Московских магазинах офицерских вещей, на это я предложил ему свои услуги, выслать нужные ему вещи, а кстати и несколько фунтов чаю, так как он был до него большой охотник и постоянно жаловался, что поблизости негде достать хорошего чаю; поблагодарив, он просил меня дать ему адресы, но когда я сказал, что выписывать не буду, а, проездом через Москву, где думаю пробыть несколько дней, куплю сам и вышлю по почте, он меня спросил: «вы все предполагаете ехать?» Тогда мне ничего не оставалось, как сказать, что отпуск мне уже разрешен. Не довольствуясь моим кратким объяснением, что разрешение я получил благодаря ходатайству Михаила Андреевича, он опросил меня подробно о разговоре с начальником дивизии и генералом Тучковым и, когда я передал все подробности, он успокоился и добавил, что отказ с его стороны был основан на некоторых соображениях, но все же бы он исполнил мою просьбу. Этот случай вопреки моим предположением мне не повредил и я не перестал пользоваться его расположением, как и прежде.
Из полка я вернулся в дружину и вслед затем выехал из Погребищ. В Киеве я съехался с товарищем Суздальской дружины Н. Лялиным, а в Москве застал еще Н. Д. Бычкова, уехавшего из дружины ранее меня; в Москве мы пробыли лишний день, чтобы видеть только что поставленную пьесу А. В. Сухово-Кобылина „Свадьба Кречинского“, с Щепкиным, Садовским и Шумским в главных ролях, и вместе приехали в Муром.
К концу отпуска в 20 числах февраля я получил письмо от Кост. Павл, и Есипова, очень грустного содержание. Они писали, что кроме однообразно тоскливой жизни, еще более увеличившейся с отъездом Бычкова и моим, у них появился тиф в сильной степени и грозил принять еще большие размеры. Как ни не приятна была эта весть, но вернуться в дружину было надо и в назначенный день я, перекрестясь сел в сани и покатил по знакомой дороге. Около Владимира зимовало Вятское Ополчение и мне сначала показалось странным видеть вместе с ратниками строевых офицеров и даже кавалеристов, но после я узнал, что, по недостатку дворян и чиновников, в дружины были откомандированы армейские офицеры.
1. Причины и начало Крымской войны 1853-1856 гг.
2. Формирование дружин Подвижного Владимирского ополчения 1855 г.
3. Поход Владимирского ополчения 1855-56 гг.
4. Зимние квартиры Владимирского ополчения 1855-56 гг.
5. Обратный поход и расформирование Владимирского ополчения 1856 г.
Copyright © 2017 Любовь безусловная
|
