Обратный поход и расформирование Владимирского ополчения 1856 г.
Обратный поход и расформирование Владимирского ополчения 1856 г.
На второй станции за Москвой меня нагнал Михаил Андреевич, уехавший из Киева после меня и теперь также возвращавшийся. В Серпухове мы нагнали Покровской дружины кн. К. Ф. Голицина и дальше ехали вместе, но в Туле мне понадобилось пробыть около суток и я от них отстал. Из газет было известно, что в Париже открылся конгресс, в котором представителями от России были граф Орлов и Бруннов; но на мирный исход надежды было мало, все полагали, что и он не приведет ни к какому соглашению, как случилось с предшествовавшими до войны и в начале ее съездами дипломатов и переговорами кабинетов. Мих. Андр., по положению своему и у которого, как, кажется, я уже говорил, брат был начальником главного штаба, следовательно могший знать подробнее ход событий, был того же мнение, а от встречавшихся, ехавших из армии офицеров вести шли крайне неутешительные. Один из них, какой то гусарский майор, с которым довелось встретиться и вместе обедать, рассказывал много интересного и между прочим продиктовал песню, об которой мы только слышали, но вполне не знали: „Как 4-го числа нас нелегкая несла горы занимать", впоследствии так распространившуюся в рукописных списках. В Киеве во всех военных кружках только и говорилось, о скором выступлении Средней армии и все готовились к походу; при отъезде же моем в дружину, Мих. Андр. поручил мне передать Бурцеву и Повалишину, что он уже здесь в Киеве получил подтвердительное известие о скором походе и потому предупреждает их быть готовыми. Но не только в этот день, но даже через несколько часов лично до меня дошла первая весть о скором окончании воины и притом таким странным образом, что, до получение официального известия, я не придавал ей никакого значение; но впоследствии, когда частное известие подтвердилось официальным уведомлением, о состоявшемся мире и окончании воины, то случай этот убедил меня, до какой степени евреи «всезнающи» и какими обладают на то средствами. Выехав из Киева, я приехал на первую станцию „Ветту“ вечером и в отвратительную погоду; пока ждал лошадей, в комнату вошел господин подорожному, но элегантно одетый, в сопровождении ямщика, внесшего не менее щегольской чемоданчик. По физиономии и по выговору, с которым он обратился к станционному смотрителю с просьбою о лошадях, не трудно было узнать его еврейское происхождение. На просьбу его дать лошадей, смотритель разглядев подорожную, не только отказал, но и добавил, что при большом проезде по казенной надобности по этому тракту едва ли он может рассчитывать получить их и прождав несколько дней, так как постоянно все лошади в разгоне; проезжий господин ответил, что ему все это хорошо известно и большую часть пути он проехал, нанимая вольных лошадей, и просил дать ему не почтовых и не за прогоны, а по найму, хотя бы по рублю на версту. Станция „Ветта“ не при селении, а стоит особняком и в близких окрестностях селений нет, поэтому смотритель и не мог исполнить его просьбы. Мне спешить не было надобности и я даже был рад под благовидным предлогом провести ночь под, кровлею и, заручившись обещанием, что лошади для меня будут готовы к рассвету, я предложил проезжему взять поданную для меня тройку, сказав, что, судя по тому, как он спешит, надо полагать что он едет к кому-либо из заболевших родственников или знакомых. Приняв с радостью мое предложение, проезжий ответил, что он спешит не к больному, а по весьма важному делу и что, в благодарность за мою, любезность, он желает сообщить нечто, для меня вероятно интересное, но только с тем, чтобы я переданное сохранил до времени в тайне. Недоумевая, что для меня интересного может сообщить этот господин, впервые мною видимый, я с удивлением через несколько секунд услыхал, что на днях в Париже будет заключен мир, следовательно и войне будет конец. Слышавши за несколько часов совсем противное, я ответил, что не верю этим слухам — и почему — и на это получил ответ, что он комиссионер одного торгового заграничного дома, занимающегося поставками на войска, и что о ходе переговоров им известно более, чем кому либо и что в виду именно того, что он мне передал, т. е. скорого окончание войны, он и спешит в Киев. Через день, утром, тройка усталых почтовых лошадей едва тащила мою тележку к квартире начальника дружины, у которого я предположил остановиться, пока не отыщу себе помещение; я ехал налегке, вдвоем с своим человеком, но грязь в местечке была непролазная, лошади с трудом вытаскивали ноги, колеса же вязли по ступицу; вместо свежего весеннего воздуха дышалось атмосферою, пропитанною зловонием; к жидовскому запаху, имеющему свою особенность, по которой узнается их присутствие (я подразумеваю сплошные населенные евреями местности), присоединялась вонь от гниения нечистот и остатков после льна, костери, которою поправлялась плотина на мельнице, по местному названию — гребля. Все окружающее производило на меня тяжелое впечатление, и еще до свидание с Бурцевым, не зная всего в подробности, я уже чувствовал, что должны были переносить люди, живя в этом грязном и вонючем котле. Бурцев, как и всегда внимательный и приветливый, был весьма рад моему приезду, также как Есиков и случившиеся тут Бурцев В. П. и Войников. После первых дружеских объятий, пошли расспросы о Муроме и, между прочим, я передал поручение Мих. Андр. и рассказал о своей встрече в „Ветте“; над последней осмеялись, и решили что еврейчик ловко обошел меня, чтобы получить лошадей, и как я ни уверял, что лошади были уступлены ранее, мне не верили и говорили что я это говорю, чтобы только доказать, что я не был обманут. К вечеру в квартире Конст. Павл. собрались все узнавшие о моем возвращении; я роздал привезенные письма и едва успевал отвечать на расспросы; долго длились разговоры о родной стороне. Тоже повторилось и в следующие дни. Я привез письма не одним товарищам офицерам, но и ратникам, были и мелочные посылки; некоторые же приходили только за тем, чтобы узнать о своих. Я привез вести благополучные, поэтому мое возвращение было радостно для большой части дружины; но не то я узнал от товарищей и из рассказов Конст. Павл. Эпидемический пятнистый тиф развился в дружине в самых широких размерах и особенно в Погребищах, многих из ратников, состоявших при штабе и в 1-й роте, которых при отъезде оставил бодрыми и здоровыми я уже не застал в живых; без меня померли штабной артельщик Курыхалов, штаб-горнист из кадровых Богданов, фельдшер Казанский и еще некоторые, фамилии которых теперь не припомню; больных же оказалось такое множество, что кроме помещения, занятого под лазарет и притом достаточно просторного, где прежде помещалась корчма, пришлось занять более 10-ти обывательских изб. Больные оставались без всякой существенной медицинской помощи; военный врач приезжал, но не надолго, дал наставление и поспешил уехать; командировка его не могла длиться долее, так как санитарное положение регулярных войск едва ли не было хуже; в некоторых частях был ежедневный наряд рыть могилы и, при недостаточности гробов, покойников несли в них только до могилы, а за тем гробы уносили обратно в лазарет. Тиф свирепствовал не в одной только Средней армии; Западная армия, в состав которой входили гвардейские действующие полки, понесли не менее потерь; Преображенский первый и излюбленный полк Императора Николая Павловича пострадал едва ли не более армейских полков и дружин Ополчения, которые не имели в отношении медицинской помощи и материального довольствия тех средств, какие имела гвардия. По словам Кн. Имеретинского тиф появился еще в феврале 1855 года, с течением времени, число людей таяло с каждым днем, из трех медиков один умер, а остальные двое не могли уже помогать, так как сами боролись с ужасною болезнью. В феврале же следующего 1856-го года, тиф, приняв форму пятнистого, распространившегося из Галиции, в период большого его развития в обеих армиях Средней и Западной, в первом полку русской гвардии достиг таких размеров, что случались дни, когда отправляли в госпиталь от 30 — 40 человек, что продолжалось вплоть до прихода по окончании кампании в Москву в июне 1856 г. Возвращаюсь к происходившему в нашей дружине. Со смертью фельдшера, прекратилось и то пособие, которое он мог оказать; пришлось ограничиться курением в помещениях больных, примочками и теми простыми средствами, на которые указал приезжавший врач. О правильном лечении не могло быть и речи. Ко всему этому надо прибавить отсутствие, за неимением средств, лазаретных принадлежностей, как то: одеял, простынь, тюфяков и проч., столь необходимых помимо лекарств, при правильном лечении трудно больных; они лежали вповалку на разостланной соломе; едва успевали шить наволочки и сорочки, которые в предупреждение заразы после умерших и выздоровевших сжигали. Благодарение Богу, что такое положение длилось недолго, иначе мы потеряли бы не до 100 человек, как случилось, а вернее в этой цифре возвратились бы домой; Конст. Павл., человек крайне сердечный, был глубоко расстроен, да и было от чего, ежедневно мы хоронили умерших, добро бы от вражьих пуль и штыков, а то от грязи и вони жидовского местечка, не имея средств отвратить постигшее нас бедствие. Все что мною сказано о Муромской дружине, происходило и в прочих дружинах Владимирского Ополчения; в редком из приказов того времени по всем дружинам не упоминается об умерших и заболевших ратниках. В это время и наш кружок дворян — ополченцев понес потери, в нашей дружине умер поручик Иван Павлович Бурцев, которого мы и похоронили на погосте Погребищенской церкви. В Меленковской дружине еще ранее умер от тифа один из Дубенских, командир 1-ой роты штабс-капитан Николай Николаевич Дубенский; во Владимирской — подпоручик Василий Дмитриевич Кондратьев-Барбашев; Переславской — подпоручик Николай Аполлонович Рудковский и прапорщик Дмитрий Степанович Саварский; в тоже время умерли из числа офицеров Владимирского Ополчение, дружины № 124 — Александровской, прапорщик Василий Алексеевич Лебедев, прапорщик Константин Сергеевич Богоявленский, поручик Леонтьев и № 126 — Меленковской, прапорщик Владимир Васильевич Орлов. Развитию эпидемии способствовало много причин; кроме неудобств стоянки, люди наши много терпели как от квартир, так и от непривычной для них пищи; их деревянные избы с печью, полом и полатями заменились хатою без пола и родной печи, на которой он дома, высушивался, и обогревался; не было его привычной пищи капусты, огурцов, квасу, составлявших потребность для желудка великорусского крестьянина: обыкновенный малороссийский борщ, хотя довольно и вкусный, но по своей пресности скоро надоедающий, не мог нравиться тем, кто привык к русским щам. Потребность к кислой и соленой пище была так велика, что необходимо было с большим трудом и за дорогую цену доставлять через евреев квашенную капусту, солонину, огурцы, соленых судаков; но и то все эти припасы добывали в самом небольшом количестве. С проведением железных дорог и удобствами путей сообщение вероятно, многое уже изменилось; но в то время, отсутствие тех предметов питание к которым мы привыкли у себя, заставляло не раз сожалеть не только ратников, но и нас, людей со средствами, о родной нашей Владимирской губернии. Малороссийская еда на мой вкус представляет мало приятного, — свинина во всех видах, плохая говядина, отчасти домашняя птица, галушки, вареники составляют постоянное меню, как в зажиточных домах, так и в ресторанах; но ничего прочего столь приятного для русского желудка, икры, провесной рыбы, грибов на закуску, ботвиньи, в жаркую пору, щей с хорошей говядиной, жареной телятины я не встречал за все время пребывание в Погребищах; чувствовали недостаток в капусте, огурцах, квасе, которым впрочем иногда нас снабжал Войников, у которого он приготовлялся в роте. После первых проведенных по возвращении из отпуска дней, когда рассказы с обеих сторон истощились, потекла жизнь по-прежнему; отсутствие книг лишало возможности заняться чтением, прогулки по случаю грязи были невозможны, мы даже друг к другу езжали верхами, несмотря на то, что квартиры наши были на 100 — 200-ти; оставалось одно — коротать время за картами, хотя ни один из нас никогда особенным любителем их и не был; по-прежнему езжали во 2-ю и 3-ю роты к Бурцеву и Войникову, или они приезжали к нам, а как по пословице „на людях и смерть красна" то и скука казалась не так томительна; но за всем тем, если к сказанному добавить непрошенного гостя, тиф, то покажется понятным, что мы с нетерпением ждали вести о предстоящем походе, куда-бы то ни было, лишь бы поскорее вон из этой грязной и зловонной берлоги. Пока мы оставались в этой глуши, не ведая, что делалось в остальном мире, события шли своим чередом и Парижским конгрессом был положен конец жестокой войне. Не ожидая такого исхода, мы как то раз своим кружком да еще приехавший к нам Переславец — Короткий собрались вечером у Конст. Павл. и по обыкновению шел разговор, о предстоящем участии в военных делах; но судьба решила иначе, пока мы мечтали о будущих битвах, нарочный с вестью об обратном походе и расформировании дорогого нам Ополчения уже приближался к самым Погребищам; известие это было частное письмо от Михаила Андреевича к начальнику дружины, отправленное по летучке (Летучкою принято называть собственную почту выставляемую от военных частей, и всегда из конных, а конверты через них посылаемые обыкновенно печатаются с приложением бахрамки пера, что обозначает требование спешного доставления.). Великий пост еще не кончился; но для нас наступил уже радостный день и мы расцеловались и поздравили друг друга как в Светлое Воскресение. Грустно вспомнить, что это были последние братские объятия; впоследствии житейские дрязги разъединили Ополченское братство. После первых порывов радости последовали вновь объятия с пенистыми стаканами шампанского, сберегавшегося к приезду начальства; пошли тосты, пожелания, все, что говорится в подобные минуты. Мы были похожи на кадет или институток в день выпуска, радость затмевало будущее, со всеми терниями и шипами; мы не знали на каких тяжелых условиях состоялся мир, подписанный в Париже; не предполагали что с снятием серого кафтана прорвется связь между ополченцами. Позволяю себе сделать отступление, чтобы сказать об условиях мира. Мирный договор или трактат, на который Россия вынуждена была согласиться, подписан в Париже уполномоченными семи держав: России, Франции, Англии, Австрии, Пруссии, Сардинии и Турции 18-го, по новому стилю 30-го марта 1856 года. Он потребовал больших пожертвований, мы потеряли Черноморский флот и лишились права на его возобновление, могли иметь только ограниченное число малых морских судов для карантинной, таможенной и полицейской службы; должны были упразднить на берегах этого моря военно-морские арсеналы. Устье Дуная, приобретенное по Адрианопольскому договору 1828-го года, стало нейтральным, судоходство по нем было объявлено свободным для флагов всех наций; от России отошла в Бессарабии полоса земли и присоединена к княжеству Молдавии, на которое, как и на княжество Валахию мы потеряли всякое влияние; все укрепления на Аландских островах подлежали уничтожению. Находясь в своем захолустье, мы лишены были возможности быть личными свидетелями того впечатление, которое произвел только что заключенный мир в больших городах и в интеллигентных сферах; могу только сказать, что в знакомых военных кружках Киева, куда я вскоре попал и где уже были известны условия договора, они произвели чувство весьма тяжелое; народной гордости был нанесен чувствительный удар. Нелегко было сознаться, что геройские подвиги в продолжение одиннадцати месячной обороны служили только удивлением для современников и оставили память в истории, но не достигли желаемых результатов. Россия была побеждена и статьи договора писались под диктовку победителей. Но тем не менее русское войско, защищавшее Севастополь, покрыло себя славою, так что и доныне название „Севастополец" и „герой" суть синонимы, и потому возвращавшиеся из покинутого города войска были повсюду встречаемы, если не торжественными овациями, то с чувством признательности и благодарности, что особенно выразилось в Москве, при следовании Черноморских моряков, переведенных в Балтийский флот. Не то происходило в ликующем Париже. Император Наполеон в одно время достиг исполнение своего желания и цели; за две недели до подписание мирного трактата 4 — 16 марта у него родился сын; с рождением Императорского принца, исполнилась его мечта упрочить трон Франции за своей династией; результатом же войны он не только достиг задуманной цели, но, вступив в среду могущественнейших владык Европы, занял первенствующее место в Европейском ареопаге. Оба эти события, столь радостные для Императора, как бы нарочно последовавшие одно вслед за другим, вызвали блистательные торжества: Парижские здание украсились флагами и цветами, город поднес для новорожденного колыбель, chef d’ oeuvre художественного и ремесленного искусства. Император и Императрица пожелали быть восприемниками всех законных детей, родившихся во Франции в один день с Императорским принцем. Для подписание мирного договора, было заготовлено перо из правого крыла императорского орла из sarden des Plants, которое впоследствии украшенное бриллиантами было поднесено Императрице. Генералы Канробер и Боске возведены в сан маршалов; Мак-Магон, первый вступивший с своими войсками на Малахов курган, получил титул герцога с прибавлением «Малаховского»; один из бульваров назван „Севастопольским" и проч. Возвращаюсь к своему предмету. Вслед за письмом Мих. Андр., было получено предписание командующего 4-ю резервной пехотной дивизией, которым он уведомлял, что г. командующим Средней армией получена депеша от Военного Министра о том, что дружины должны быть готовыми к обратному выступлению в свои губернии к 10-му апреля, вследствие чего предписывалось дружинным начальникам принять их от полковых командиров. 3-го апреля Мих. Андр. вновь вступил в командование Владимирским Ополчением, о чем и отдал в тот же день в приказе с добавлением об отводе в свою губернию и о расформировании; посылая же его, в частном письме просил Бурцева приехать в Киев, для личных переговоров, главная цель которых состояла в том, чтобы передать начальникам дружин, дабы они при приеме дружин, в особенности лошадей и обоза, оказывали возможное снисхождение и вообще предупредить могущие выйти столкновение между начальниками дружин и полковыми командирами. Не знаю, по собственному ли почину или по поручению свыше, Мих. Андр. высказал это желание, но мера эта была далеко нелишняя. Существовало много причин предупредить эти столкновения, не говоря уже о том, что некоторые начальники дружин, поступив под командование младших, хотя и не показывали сами и тени неудовольствия, но самолюбие их не могло не быть задетым не только тем, что, быв прежде офицерами гвардейских блестящих и армейских кавалерийских полков, должны были подчиниться ниже их стоящих во всех отношениях, которые, осязательно проявляя свою власть, как сказано выше, на счет дружин улучшали хозяйственную часть полков. Вторая причина вызова, состояла в том, чтобы узнать денежное положение дружин и не представится-ли возможность для сокращение времени похода и возвращение дружин в свои места до начала полевых работ, нанять подводы, что и оказалось возможным. Мера эта принесла также большую пользу, так как к рабочей поре прибыло около 10 тысяч лишних рабочих сил, которых заработки превышали издержки, употребленные на наем подвод; а еще, что еще гораздо важнее, — может быть этим путем сохранилось несколько человеческих жизней, ибо дружины выступили, когда еще не прекратилась тифозная эпидемия, и в первое время случаи заболевания были довольно часты; но, по мере движение вперед, заболевание стали реже и наконец совсем прекратились. Конст. Павл, по возвращении из Киева тотчас же занялся этим делом, но представилось не мало затруднений, как от того, что подводы требовались в количестве более 100 для каждой дружины, в назначенный срок и в означенное место, так и от того, что они нанимались на далекое расстояние и в места для подводчиков совершенно не известные, поэтому Муромская дружина могла получить их уже во время похода через нарочно посланных для того вперед офицеров, на границе Черниговской губернии в размере 110 подвод и ценою до Мурома по 100 рублей на подводу.
5 апреля 1856 года последовало Высочайшее утверждение „Положение о роспуске Государственнаго Подвижного Ополчение".
Константин Павлович не захотел ехать сам в штаб полка, ссылаясь на нездоровье; но мне кажется, что истинная причина была та же, что и при приеме обоза во Владимире, желание сделать более того, что ему поручал или просил о чем Мих. Андр., в этом случае между ними было своего рода препирательство; взять же обоз, забрать имущество дружины и привести людей послал меня, поручив на месте составить ведомости всему, что будет сдано от полка, и прислать к нему для подписи. Когда я приехал в полковой штаб, что было в начале страстной недели, пока я переодевался, чтобы явиться к полковому командиру, ко мне зашли некоторые из знакомых офицеров и передали, что полковой командир ждет приезда Бурцева и озабочен предстоящей сдачей, что в последнее время шла усиленная работа около нашего обоза и поправка лошадей, чем я был очень обрадован, так как и мы думали этим самим заняться, следовательно предполагавшихся расходов и хлопот представлялось менее. На дороге к полковому командиру меня встретил посланный от него полковой адъютант с тем же вопросом, о приезде Бурцева? Но так как до квартиры оставалось несколько шагов, то я ответил, что сейчас все передам. Полковник Чиж видимо с нетерпением ожидал моего прихода и едва я вошел в залу, как последовал тот же вопрос о Бурцове. Велико было его удивление, когда я доложил, что начальник дружины по болезни сам приехать не может и прислал меня получить имущество дружины, для чего и просит составить ведомости и прислать к нему для подписи и что он возвратит их вместе с приемною квитанцией. Нечего говорить, что прием мне был оказан самый радушный, а похвалам Бурцеву не было конца. Пока я ждал возвращение посланных бумаг и был занят упаковкой сданного мне имущества дружины, приехал нарочный с письмом от Конст. Павл. о том, что вслед за моим отъездом получен маршрут, по коему дружина должна была выступить в поход 13-го апреля, что приходилось в пятницу на страстной неделе. Получив письмо, я доложил о нем полковому командиру и было сделано распоряжение, чтобы люди и обоз были бы готовы к выступлению на другой день. Утром, после чарки водки и завтрака предложенного от полкового командира, который сам выходил проститься с людьми, они тронулись в путь, я же остался для передачи приемных ведомостей, квитанции и окончательных расчетов с полком.
После заутрени и обедни на первый день праздника я разгавливался у полкового командира, а обедал у бригадного генерала, предполагая на другой день выехать; но вечером неожиданно получил от полковника А. Ф. Чижа лестное приглашение остаться еще на день, чтобы быть восприемником его новорожденного сына; по его словам он желал, чтобы в его семействе сохранилась память об Ополченцах, а как я бывал всех чаще и знакомее в его доме и он особенно ко мне расположен, то желал бы, чтобы именно я был крестным отцом его сына. Приглашение это я принял охотно и с большим удовольствием, что однако задержало меня до вторника Св. Недели; после крестин и обеда, на котором были бригадный генерал и несколько офицеров, я простился и, при радушном пожелании счастливого пути выехал до первой станции на лошадях полкового командира, любезно мне предложенных еще ранее, и затем нагнал дружину под Киевом. Однако мне не пришлось с ней идти дальше, так как Конст. Павл. послал меня вперед разузнать о сдаче ружей, амуниции и ящиков, а также подыскать покупщиков на излишних лошадей, сукно, принятое на длинные армяки, и рубашечный холст, из которых ни первые, ни вторые не были еще сшиты, между тем раздать на руки кусками было бы для ратников обременительно, а вести на подводах составило бы лишний расход. Что касается до предметов, заказанных в § 31 Положение то все они подлежали сдаче в Киевский арсенал, а на счет продажи лошадей, сукна и холста, мы могли сходно продать один последний; 8-мь лошадей из под ящиков были проданы разновременно походом за хорошую цену, сукно же так и осталось у нас на руках, его довезли, разложив в обозе и потом роздали при роспуске ратникам. Поставщики при комиссии его не брали, так как его и без того было много в запасе, а с окончанием войны требование уменьшилось; в другие же руки не было сбыта по той причине, что оно кроме военных шинелей и попон для кавалерии никуда не шло; ратники же, возвратясь домой, перекрасивши, пошили из него кафтаны и впоследствии остались весьма благодарны, что его сохранили до роспуска. До Киева, пока ратники имели ружья и амуницию, дружина не теряла прежнего военного вида, со сдачей же их в арсенал, характер этот утратился и только небольшая кучка вооруженных людей, следовавших за знаменем, напоминала прошлогодний поход. Сдав вооружение, люди шли в разброд, как кому было удобнее, не отделяясь только от своих рот; всякие требования относительно выправки и порядка движения прекратились, люди шли бодро и без устали, тяготили только ранцы, доколе они не были сложены на нанятые подводы; для большего облегчения позволено было снять галстуки и поясные ремни, а когда становилось жарко, то расстегивать крючки кафтанов. Вся забота начальника дружины сосредоточилась на сохранении здоровья ратников вообще, а в частности на изготовлении пищи и доброкачественности съестных припасов. С прекращением тех требований, которые были введены во время минувшего похода, и до получение приказа о роспуске Ополчение, хотя и не было особых проявлений и случаев каких либо беспорядков, однако на долю Конст. Павл. пришлось хлопот едва ли не более, чем за все время командование дружиной, так как из ротных командиров оставался только один В. П. Бурцев; Т. И. Войников с самого похода заболел и его везли в повозке, он никак не хотел отстать
от дружины, двое же остальных, быв в отпуску, не возвратились. Сдача ружей и прочих вещей, поименованных в Положении об роспуске, в Киевский арсенал заняла весьма короткое время, все принималось без осмотра и брака, лишь по одной числительности; для офицеров же Киев был последним пунктом, где ополченцы разных дружин сходилась в ресторанах „Hotel d Angletter" и „Россия"; после того Ополченская семья Владимирских дворян, вместе с своим командиром, дружески собрались только один раз в январе 1857 года во Владимире по случаю дворянских выборов. Распростившись с товарищами и поклонившись Святым местам Киевским, мы покинули его, перейдя Днепровский мост, а через несколько переходов получили известие от посланного вперед офицера и урядников, что подводы наняты и будут изготовлены к приходу дружины в слободу Никольскую Черниговской губернии. С получением подвод вид дружины еще более изменился; из стройных колон, двигавшихся прошлым летом, дружина превратилась в длинный обоз, сопровождаемый шедшими по сторонам людьми в числе до тысячи человек. На каждую подводу было сложено по 10-ти ранцев и хотя было условлено с возчиками, что сверх клади на каждую подводу будут попеременно помещаться по 5-ти ратников, но люди, облегченные и от последней тяготившей их ноши, шли очень легко и присаживались только или сильно усталые или по нездоровью. Порядок же следование был таков: переходов дружина делала по два в сутки, выступали с ночлега рано утром и шли часов до 10-ти, пока не настигали ротных повозок с котлами, уезжавшими постоянно вперед тотчас после обеда и ужина, так что дружина подходила к готовым щам и каше и после небольшого отдыха садилась за еду. Места для обеда и ночлегов, в особенности для первых,
избирались вне селений, в которых надобности не имелось, так как и съестные припасы для людей и фураж для лошадей имелись с собой, старались только приютиться у воды, как необходимой для варки и питья, так и для водопоя. Плотно поев, ратники засыпали богатырским сном, прячась днем от солнца под кусты или повозки; погода стояла чудная и все благоприятствовало нашей прогулке; возвратный путь походом я не называю — с понятием о походе невольно соединяется мысль о неудобствах и лишениях, чего на этот раз мы нисколько не испытывали. Наша штабная артель, состоявшая из Конст. Павл. Есипова и меня, держалась за все время обратного похода; мы еще в Киеве запаслись всем необходимым по продовольственной части, на каждом на привале тотчас же вынималась посуда и все кухонные принадлежности, зажигался костер и начиналось приготовление обеда, который обыкновенно состоял из горячего, холодного или разогретого мяса, каши и яичницы, — меню очень скромное и однообразное, но, после раннего вставания и двадцати верстного перехода, аппетит молодости при подвижной жизни не требовал для своего возбуждение гастрономических тонкостей и приправ. Вслед за остановкой Конст. Павл. начинал свой обход ротных котлов, по возвращении его рюмка водки и легкая закуска предшествовали самому обеду, после которого подавался чай, а затем расходились на отдых или в свои тарантасы, или где-нибудь под тенью расстилались ковры. Раз на привале был у нас Михаил Андреевич, проезжавший мимо дружины, мы просили его остаться с нами отобедать и угощали дорогого гостя, чем могли; он, оставаясь, очень довольным, припомнил то время, когда, служа в Преображенском полку, делал кампанию 31 года и рассказал много любопытных эпизодов, но как рассказы эти не входят в рамки моего труда, то и не передаю слышанного. Окончив обед или ужин, Конст. Павл. призывал дежурного офицера по дружине и назначал время, когда барабанщик должен был бить „подъем"; около часу времени проходило на подмазку телег, водопой и запряжку, и при том он находил неудобным, чтобы люди, не придя достаточно в себя и не убравшись, начинали переход; кроме того было заведено, чтобы с вечера в ротах что либо оставалось на завтрак, дабы люди не трогались с ночлега с пустым желудком; все принятые меры увенчались полным успехом, во все время обратного похода мы не имели больных. Дружина потеряла только тех больных, которые заболели еще на месте или тотчас же по выступлении. Не имея под рукою всех данных, я поставлен в невозможность привести цифру всех больных, оставленных по дороге в госпиталях и больницах, с сожалением же упомяну, что в числе их необходимо было оставить в Жиздре и моего казначейского писаря Королева, о котором я говорил ранее и который помер через несколько дней по сдаче, как о том впоследствии уведомила контора больницы. Коснувшись отдыхов во время пути, остановлюсь и на способе довольствия. Начальник дружины, смотря по надобности, посылал меня или кого либо из офицеров вперед для подготовки покупкой мяса, хлеба и других припасов продовольствия, а также и фуража; хлеб мы покупали печеный, не имея ни времени, ни удобства самим его печь, а мясо скотом, которым следовал при дружине и поступал на убой по мере надобности, через что, не взирая на жаркое лето, дружина всегда имела свежее мясо. Для закупки фуража и подводчики отправляли вперед одного из своих товарищей. Для полноты очерка коснусь и о последних. Их было человек около 25-ти, продовольствовались они по их же просьбе из артельных котлов и были очень довольны своим наймом; ратники во всем им помогали, убирали и ковали лошадей, подмазывали и запрягали телеги, чинили их сбрую, так как между ними были плотники, сапожники и кузнецы. Прощаясь с нами, они признались, что при найме боялись, что и самих их будут обижать и лошадей заморят, но теперь не знают как благодарить и начальство и ратников. При движении дружина, имевшая с строевым обозом и офицерскими экипажами до 150-ти повозок, растягивалась на расстоянии не менее версты; впереди несли знамя и караул при офицере, затем дружинный обоз и за ним экипажи начальника дружины, Есипова, и мой, далее роты по порядку номеров и за последней ротой дежурный офицер с дежурными от рот. Остановки во время движение если и бывали, то весьма редко и только на несколько минут, что происходило в большинстве случаев от небольших повреждений в телегах или в сбруе; неисправную подводу выводили из ряда и, по исправлении, она примыкала или к хвосту, или нагоняла на остановке; самые же повреждения исправлялись весьма быстро, так как оси, колеса и оглобли имелись постоянно в запасе. Обратный наш путь лежал уже не теми местами, которыми мы проходили прошлым летом; на этот раз мы шли через Чернигов, Стародуб, Брянск, Жиздру, Калугу, Серпухов и Владимир. Вследствие кратких остановок и постоянной перемены мест, мало осталось в памяти такого, на чем бы можно было остановиться, да и не было ничего особенного или выдающегося. Ни из патриотических чувств, ни из любопытства не было встреч и приемов, как в минувшем году; мы шли по домам, следовательно приемы и напутствования были неуместны, а любопытство вполне удовлетворено и Ополчение ни для кого не было новинкой. Один только раз мы встретили радушный прием в Калуге от управлявшего откупом А.В. Ермакова, управлявшего прежде также откупом в Муроме, а впоследствии, во время службы своей Муромским градским головою, застроившего на свой счет в городе водопровод и сделавшего так много полезного для города. Он заранее пригласил всех офицеров на обед, а для ратников отпустил вина, булок, мяса и пшена в таком количестве, что отпущенных припасов осталось и на следующий день. Двигаясь поспешно, дружина достигла и Владимира и я, по обыкновению, был послан вперед, для чего, оставив дружину, выехал на Московско-Нижегородское шоссе и приехал дня за два до прихода дружины. Наша дружина шла из последних, Владимирская же не только была на месте, но и оканчивала роспуск ратников. Мих. Андр. передал мне кое какие приказание относительно вступление дружины и своего осмотра и я к сожалению узнал от него, что все ранее приходившие дружины сдали знамена во Владимирский собор, хотя и имели разрешение поставить их в своих городах. Я недоумеваю, что препятствовало воспользоваться этим разрешением, не может быть, чтобы тому помехою было оставить при дружинах на несколько дней по 30-ти ружей для караула и потом доставить их во Владимирский гарнизонный батальон, что не составило бы большого затруднения, но так или иначе, только наши Святыни и доныне украшают Владимирский собор, а не местные храмы, где по преимуществу им надлежало бы быть. Сдача знамен была последним актом той великой драмы, в которой Владимирское Ополчение принимало участие. Повторяю слова, которыми я начал главу „о сформировании Ополчение" — „не нам, бывшим ополченцам судить, хорошо-ли, дурно-ли сослужило свою службу Государственное Подвижное Ополчение 1855 — 56 годов", и если ни один из нас, за исключением Курских, не выполнил завета, начерченного на родном нам Ополченском кресте, лечь костьми „за Веру и Царя", не мы тому виною, мы шли, сознавая его, и были готовы его выполнить, но судьба решила иначе, но все же Великий Государь оценил нашу службу и украсил нас тем знаком, который составляет нашу гордость и был нашим заветом.
В Судогде я в последний раз расстался с дружиною на походе. Около Мурома, стали попадаться женщины, идущие встречать своих родственников ратников; мне постоянно приходилось останавливаться и отвечать на их вопросы, но при всем желании ни я, ни ехавший со мной урядник, в большинстве не могли их удовлетворить; спрашивали о том или другом ратнике, называя из какого он селения и в какой роте служит, мы же естественно не могли знать ратников всей дружины, к тому же я ни одной из рот не командовал, и ехавший со мною урядник также был из состоявших при штабе. Я сам не был свидетелем, когда, при встрече дружины, они находили, кого ждали или получали ответ, от которого сжималось сердце и разражались рыдание. Я видел эти сцены, когда дружина подошла уже к городу; встреченные своими, ратниками переходили от одних объятий в другие, всего трогательнее были сцены свидание ратников с детьми; грустно и тяжело было за тех, вышедших на встречу, которые, не найдя близких, отходили в сторону и горько плакали; у иных оставалась слабая надежда, когда получался ответ, что „он остался в такой-то больнице"; а каково было тем, которые ожидали радостной встречи, а вместо того им отвечали, что его и в живых уже нет... а таких было не-мало. Утром 16 июня показались кресты на храмах родного города; начальник дружины приказал собрать ратников поротно, поправить одежду и идти в отделениях, а обозу и подводам следовать за дружиною, и в таком порядке подвел ее к городу, где она была встречена духовенством, всеми властями, родными и знакомыми. Усердно помолившись за благодарственным молебном по случаю благополучного возвращения, дружина вступила в город и была разведена по квартирам. Шумно и радостно окончился этот день, в противоположность дню 18 июля минувшего года, когда, проводя дружину, город опустел и только велись тихие разговоры о близких, с которыми в это утро расстались. Мы имели настояние свыше, сколь возможно поспешнее распустить ратников, да и сами хорошо понимали, чего стоит в рабочий день тысяча лишних рук, поэтому с утра другого же дня засели за работу в канцелярии, куда должны были являться фельдфебеля и ротные писаря; по части адъютанта нужно было проверить списочное состояние с наличным составом дружины, составить точные и подробные сведение об убылых, заготовить увольнительные свидетельства, — последних требовалось до тысячи экземпляров. С получением Положения о роспуске, думали заказать печатные для них бланки, но в то время частных типографий, за исключением столиц, было мало и хотя и обращались в Киеве и во Владимире в типографии при Губернских Правлениях, но нам отказали за краткостью срока и другими формальностями и потому для изготовления свидетельств приглашены были чиновники присутственных мест. По моей части следовало по принятии сумм, вырученных от продажи имущества дружины, составить ведомости, распределив как на подлежащие отсылки в капитал Ополчение, так для раздачи на руки и передачи уездному предводителю на тех, кто не находился на лицо. Соображая о всем, что предстояло сделать и в самый краткий срок, было от чего задуматься; но слышанная мною в первый раз от старшего писаря, урядника Щербакова пословица „глаза боятся, а руки делают" придала энергии. В это время мне не раз пришлось пожалеть об оставленном в Жиздринской больнице моем казначейском писаре, уряднике Королеве, о смерти которого было получено известие несколько позднее. Ведение канцелярского дела и отчетности мне хорошо было известно, но меня затрудняла самая письменность, к облегчению меня, предложил услуги один из офицеров Д. П. Успенский, бывший впоследствии Иваново-Вознесенским полицеймейстером, человек способный на всякую работу; он добровольно вызвался помогать мне и с помощью его дело подвинулось так, что через несколько дней мы могли доложить начальнику дружины, что для роспуска людей по канцелярии все окончено. Самый роспуск ратников производился с соответствующею обстановкой: дружина в последний раз была сведена в полном составе, в присутствии должностных лиц, предводителя дворянства, земского исправника, городничего, градского головы и друг. был отслужен молебен, после которого начальник дружины сказал людям несколько прощальных слов и благодарил за службу, а затем в той же зале, где принимались ратники, они вызывались по спискам, получали из его рук увольнительное свидетельство и причитающиеся деньги, а при выходе с крыльца им раздавались куски сукна, предназначавшегося на длинные армяки. В тот же день ратники разошлись по домам. Пока мы подготовляли дела и документы к сдаче, Константин Павлович собрался съездить дня на три в усадьбу своего брата, верстах в 20-ти от города. Просидев за работой в канцелярии очень долго, я разбужен был утром и узнал, что Константин Павлович возвратился больной и послал за мной и Есиповым. Неожиданное его возвращение очень меня встревожило, и как в городе было несколько случаев заболевания холерой, то первая мысль была, не этой-ли болезнью заболел и он; к несчастью предчувствие не обмануло, мы застали его с сильными припадками этой болезни и врачи объявили нам, что на благополучный исход весьма мало надежды. Болезнь быстро шла к развязке и 16 июля, ровно через месяц по возвращении дружины в Муром не стало нашего уважаемого и дорогого Константина Павловича. Мир праху его и всех товарищей ополченцев, отошедших в вечность и в свое время, по мере возможности и сил, сослуживших свою службу Царю и Отечеству в трудную пору войны 1853 — 1856 годов.
1. Причины и начало Крымской войны 1853-1856 гг.
2. Формирование дружин Подвижного Владимирского ополчения 1855 г.
3. Поход Владимирского ополчения 1855-56 гг.
4. Зимние квартиры Владимирского ополчения 1855-56 гг.
5. Обратный поход и расформирование Владимирского ополчения 1856 г.
Михаил Андреевич Катенин Столетов Николай Григорьевич.
Записки севастопольца, 21-го пехотного Муромского полка, капитана Дещинского Владимирский губернатор Анненков Владимир Егорович.
Город Муром.
