Слово при погребении Преосвященного Иустина
Не хочу оставить вас, братия, в неведении о умерших, дабы вы не печалились, как и прочие, не имеющие надежды. Ибо если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним (1 Сол. IV, 13. 14).
У гроба старца, достигшего последних, можно сказать, пределов, до которых может простираться бренная жизнь человеческая, и дальше которых уже для самого живущего идет один только труд и болезнь, у гроба человека, целую жизнь свою бывшего одиноким и по самым обетам монашеским не могшего иметь глубоких и живых родственных связей с окружающими его людьми и вообще с миром, не может и быть той жгучей боли сердечной, тех горьких слез, которые обыкновенно бывают при гробе людей мирских и житейских. Но все равно тяжело и горько всякому человеку мыслящему и любящему жизнь (а кто из нас ее не любит?) глядеть вблизь на грозный лик смерти и стоять пред зияющей могилой, в которой должен быть зарыт недавно вместе с нами живший человек, когда то мысливший и ощущавший жизнь, также как и мы ее теперь чувствуем, предчувствовавший и сознававший горечь неизбежной для всего рода людского смерти, и также недоумевавший пред мраком могильным и конечно содрогавшийся от неизвестности и таинственности загробной страны, как это и со всяким живым человеком бывает. Там за гробом лучшая жизнь, говорит нам вера, там несть болезнь, ни печаль ни воздыхание, — поем мы при всяком погребении. Но будет ли также прекрасно блестеть там солнце, льющее жизнь и теплоту на этот чудный мир Божий, в котором так хорошо быть мыслящим и радостным гостем? Будет ли слышно нам оттуда, как весело щебечут здесь птицы, приветствуя приближение весны, видно ли будет это сияющее и лазурное небо, эта роскошная зелень и необъятная ширь пестреющих полей, ощутимо ли будет благовоние цветов и играние животных, и будет ли с кем поговорить там по душе о всем, что промелькнет здесь иной раз в голове и что ощущает сердце? Не охладеет ли это самое чувство, не задремлет ли мысль, и не заменит ли нее это безотрадная тишина и беспробудное молчание, с одними только горькими воспоминаниями, как радостно и счастливо жилось на белом свете? И трудно, трудно — братие — отогнать совсем прочь все эти грустные мысли, толпой теснящиеся в душу при размышлении о смерти, и особенно при наглядном каком-нибудь случае смертном, вот как этот теперешний. Невольно вспоминается правдивое и меткое слово поэта: «Боже! И вере могила темна».
Вот эту то темноту и хочет прояснить св. Апостол Павел своими богодухновенными словами утешения, не желая оставить нас в неведении о умерших, дабы мы не печалились как и прочие, не имеющие надежды. Такими безнадежными называет он современных себе язычников, узкому взгляду которых загробная жизнь действительно представлялась или совершенным небытием, или некоторой безотрадной страной теней, где души умерших уже не имеют свободной и полной жизни, а томятся подобно узникам, и только вспоминают и вздыхают о безвозвратно потерянной жизни на земле. Гнетущей тоской, не лишенной впрочем некоторой скорбной поэзии, отзываются древне-греческие мифы об Елисейских полях, где самые знаменитые люди и герои древности, начальствующие над тенями умерших, тоскуют и плачут о земле, и желали бы весь подземный почет свой променять на одну только возможность возвратиться к живым людям, хотя бы в качестве рабов у последнего пастуха земного. Так и слышится здесь неодолимое и животрепещущее чувство жизни и наслаждения среди красот и радостей земных, увлекавшее так сказать инстинктивно образованных и изящных греков до предчувствия бессмертия, и в тоже время сказывается полное неведение того, что ждет человека на том свете. Не то рисует нашему христианскому взору слово Божие, и не только не так, но совершенно обратно учит нас представлять жизнь души, отошедшей в вечность. Ставя источником, или краеугольным камнем нашей надежды Богочеловека Иисуса Христа, подобно нам вкусившего смерть, но воскресшего и прославленного, и теперь сидящего одесную Бога Отца, святая религия наша приподнимает несколько завесу, скрывающую от нас загробную страну, — и не мрак, а свет там видится; не сокращение и стеснение жизни, а высшее развитие и парение ее, не тоска и грусть, а высшая радость и самое сознательное и глубокое самочувствие и блаженство; ибо если мы веруем, утешает нас Апостол Христов, что Иисус умер и воскрес, то и умерших во Иисусе Бог приведет с Ним т.е. к той самой славе, к той полноте бытия приведет, которая зрится очами веры в сияющей и светоносной личности Богочеловека. Конечно мы отсюда, с земли никак не умеем представить себе новых условий нашего бытия на небе, и никак не можем отрешиться от земных условий нашей жизни, без которых и самая-то жизнь представляется как-бы невозможною, т. е. как это мы будем видеть без глаз и света, мыслить без головы, ощущать без сердца, познавать и сознавать вещи, не касаясь их и лишившись всех пяти своих чувств. Но не в этом и дело, и не нужно преждевременно усиливаться срывать таинственную завесу, скрывающую от нас до времени нашу будущую жизнь. Не далеко от каждого из нас время, когда мы узрим ее лицом к лицу, и познаем уже не отчасти, а с тою определенностью и отчетливостью, с какою сами познаны мы от Господа, по выражению Писания. Нет нужды, значит, горевать и смущаться тем, что и нам
христианам повелел Господь до времени пожить в некотором мраке и неизвестности насчет образа и способов жизни нашей за гробом; сущность дела в тех великих обетованиях бессмертия, по смыслу которых эта жизнь наша земная, столь дорогая и любезная нам, есть не более, как преддверие и так сказать зачаточный отрывок готовящейся для нас истинной и в полном смысле богоподобной жизни, сообразной нашему высокому человеческому достоинству. Утробная жизнь младенца до появления его на свет Божий есть тоже жизнь, но каким несовершенством и какой тьмой она представляется в сравнении с самостоятельною и развитою жизнью родившегося и уже созревшего человека? Вот таким же точно образом учат нас отцы церкви смотреть и на земную нашу жизнь, в сравнении с загробной и небесной нашей жизнью. Приняв в основание этот христианский взгляд и учение о нашем будущем бессмертии, не мало отрадного можно сказать в прояснение той темноты и сомнений, которые неразлучны с мыслью о смерти и которые густым облаком окружают обыкновенно всякую, в особенности свежую могилу человека, только что отошедшего от нас в страну вечности.
Пока жив человек, он постоянно мыслить и рассуждает о вещах. Присутствие ума и обилие идей в его голове и дает ему то царственное преимущество, которое ставит его выше всех остальных существ на земле, а сознание в себе этого умственного преимущества и этой судительной силы, раскрывающей пред ним тайны мира Божия и законы бытия во вселенной, и приносит ему самое высокое и духовное удовольствие, устремляет его все дальше и дальше расширять свои познания, заставляет переплывать моря — чтобы все видеть и изучить на земле, и погружаться в многоразличные области научные, чтобы удовлетворить благородной жажде знания и изведать сладость этого знания. И чем сильнее ум в человеке и чем богаче его знания, тем он счастливее. Но когда умирает человек, то думаете ли вы, что прекращается в нем и работа мысли и потухает светоч его ума? О нет напротив, тогда то и загорается ярким лучом его мысль, и быстрым полетом воспаряет его ум над этим миром, где как в предварительной школе учился он поскладам разумевать тайны бытия, и с тяжким многолюдным изнурительным трудом добывал себе знания. Как вспомнишь в самом деле, как медленно идет здесь умственное развитие человека, в какой зависимости находится его мысль от внешних его чувств и органов телесных, каким случайностям подвержено его научное образование, иногда на тысячи верст отклоняющее от истины, и притом какая необозримая масса людей осуждена здесь вовсе жить без знаний и науки и пробавляться скудным запасом убогого деревенского опыта и самого зыбкого личного наблюдения, когда приведешь еще себе на мысль, как и самый сильный и светлый ум ученейшего и образованного человека со старостью и одряхлением его тела постепенно тускнеть и слабеет, и возвращается к младенческой простоте и бессилию, то сознание ненормальности всего этого для богоподобной души нашей невольно возникает в уме нашем, и рождается как бы инстинктивное предчувствие, что не то суждено человеку, что иное лучшее предстоит ему там в будущей жизни. Нельзя доподлинно сказать, кто и как нас будет учить там и каким способом будут приобретаться наши знания, но то несомненно, что все это будет происходить самым облегченным, быстрым и успешнейшим образом. Умирающее дитя может быть годом развивается и крепнет мыслью там успешнее, чем как это сделалось бы с ним в продолжении многолетней школьной жизни на земле. Простая женщина и неученый простолюдин м. б. в самый краткий промежуток времени становится там ученее и сведущее самого ученейшего нашего профессора. Стоит ли, значит, слишком страдать и мучиться от неудовлетворенности в изысканиях истины и от несовершенства знаний тем из нас, которые в некоторой степени владеют этими знаниями, и тем в особенности, которые неблагоприятными условиями выпавшей им доли земной лишены вовсе возможности пользоваться научным светом и осуждены влачить свое существование во тьме необразованности? Все это, Бог даст, вознаградится и дополнится там, в лучшей и бессмертной жизни за гробом.
Другая область нашей душевной жизни есть чувство. Этой
стороной нашего духа мы стремимся к прекрасному и жаждем изящных наслаждений. Плодом этой жажды были и есть между прочим изящные искусства. Она же, эта благородная жажда красоты и наслаждения, заставляет нас чутко отзываться на все проявления естественных красот природы, заставляет сладостно биться наше сердце при созерцании этих красот, и дает нам чувствовать, как хорошо жить в этом прекрасном мире Божием. Благовонный цветок, звонкая песня соловья, блестящий восход солнца, тихое журчание ручья, зеленеющий в отдалении прохладный лес и тому подобные прекрасные явления будят на дне души нашей некоторое сладкое предчувствие иной премирной жизни, скрывающейся за этими внешними и чувственными формами красоты, и вместе намекают нам на сродство нашей богоподобной души с этой невидимой и неосязаемой красотою и с тою премирной жизнью, — и в этом тайна эстетических наслаждений. Когда умирает человек и застывают в нем все ощущения его, то брезгливому чувству нашему, видящему пред собою один безобразный и тлеющий труп, представляется, что как будто бы исчезает вместе с жизнью и все прекрасное в человеке, что любить, радоваться и наслаждаться уже невозможно порвавши связи со всем тем, в чем мы привыкли видеть, находить и ощущать красоту. Но будьте уверены, что в сущности это не так, и не то открывает святая вера Христова. Напротив, когда душа наша сбрасывает с себя узы тления и разрешается от тела, тогда то и обретает она те высокие и прекрасные идеалы, которые в виде темных намеков и сладких предощущений шили в ее сердце, покуда она обитала на земле. Ах когда подумаешь, как мало красных и светлых дней выпадает на долю большинства людей, сколько горя и разнообразнейших неприятностей суждено выносить человеку здесь на земле, сколько безобразия и всяческих ненормальностей беспрерывно уязвляют наше сердце, сколько здесь тяжелого и безвыходного труда, не дающего людям покоя и не позволяющего им, как рабочим животным, иной раз поднять и очей своих к ясному небу и отвести их от ежедневной грубой прозы житейской; то невольно воздохнешь о лучшем и наипрекраснейшем мире, где души усопших вместе с блаженными духами ангелов непосредственно созерцают и ощущают красоту божества, и отсюда черпают беспрерывное и неизреченное блаженство. Не знаем мы опять способа, каким будет совершаться постижение и созерцание этой божественной красоты, и ощущение блаженства от этого созерцания будет столько полно и велико, что по выражению Писания, «их же око не виде и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, лже уготова Бог любящим его», в бессмертной жизни будущего века. И значит, стоит ли сетовать и горевать, что придется и нам некогда покинуть сей мир с его несовершенными красотами и кратковременными радостями и утехами? Не лучше ли напротив заранее устремлять на небо мысль свою и так настраивать свое сердце, чтобы в нем живо было предчувствие небесных радостей и не пропадала жажда вышечувственных и святых наслаждений. Те счастливые люди, которые умеют таким именно образом устраивать свое сердце, и не дают ему слишком прилепляться к ним и ее случайным и преходящим радостям, — эти, говорим, люди, хотя бы они были самые простые и неизящные, по своей внешности, уже носят в своей душе рай небесный и предвкушают его неизреченную сладость. Справьтесь у этих людей и понаблюдайте за ними, и это будет ясно видно. Светоносный отблеск их внутреннего мира и блаженства можно даже уследить на их лицах и на всей их внешности, как бы она ни казалась не приглядною с первого взгляда и с обыкновенной точки зрения.
Вот мы длинно так распространились о несравненной красоте и совершенстве будущей жизни в сравнении с здешнею убогою и многотрудною жизнью человека на земле, о широте и полноте знания, которое имеет открыться для нас по переселении нашем в вечность. Но надобно помнить, что не для всех предстоит такая святая будущность. Еще неизвестно, что кому Господь пошлет на том свете! Не рай только есть там, но и ад, уготованный диаволу и аггелам его, в который пойдут между прочим тьмочисленные толпы несчастных отверженцев из рода человеческого, любивших ходить на земле удобными и широкими путями греха и развращения. Не тайное ли сознание ужасной возможности попасть в число этих отверженцев мешает нам обыкновенно утешаться возвышенными мыслями о будущей жизни и прогонять ими страх смертный. Да, братие, есть одно непременное условие, без которого не будут отверсты нам двери светлого рая, когда неотвратимым и неудержимым потоком времени и мы увлечены будем в вечность. Говоря выше о существенных сторонах душевной жизни нашей, мы сказали об уме, который стремится к истине, и о сердце, жаждущем прекрасных наслаждений. Но есть у нас и еще способность духа, — это свободная воля, ищущая добра и правды, и вот от такого или иного направления этой богоподобной и высшей нашей способности и зависит вся наша участь. Не беда, если проживет человек целую жизнь свою, не успевши вовсе или мало успевши развить свой ум и обогатить его познаниями, не беда и то если чувство его не изощрено будет изящными искусствами или эстетическим воспитанием для тонких прекрасных наслаждений, но вот сущая будет беда, если свободная воля его возьмет превратное и грешное направление, и не научится в продолжение земной жизни творить добра и правды, — и этой беды уже ничем нельзя будет поправить на том свете. Необразованный, но благочестивый и праведный простец, отошедши в вечность, не только догнать, но и далеко перегнать и превзойти может по умственному развитию наших самых высокоученых мудрецов, и притом в самое короткое время. Неведение же его радостей и светлых дней на земле и неуменье ценить по достоинству прекрасное в мире земном с избытком вознаграждено будет самыми возвышенными красотами в мире небесном и неизреченными радостями райскими. А когда воля человека развращена будет на земле злыми и неправедными деяниями, когда порок и грех поработят его Душу, — то будь он хотя известнейший ученый и знаменитейший художник, — он погиб для вечности. На том свете ждет его еще большее и уже неудержимое развращение и осатанение, — и значит горькая судьба отверженников и клевретов диавольских. Пока еще жив человек, и пока он ходит по земле, еще остается для него возможность возврата к добру, как бы далеко ни уклонился он с пути добродетельного. Благодать Божия еще может поднять его из самой глубокой бездны греховной; да и самое тело наше, задерживающее обыкновенно наши добрые начинания и мешающее полетам нашего духа, ограничивая нас в добре, ограничивают в то же время и в самом зле; так что можно беспрестанно поправлять себя, возвращаться назад и приобретать новые и добрые привычки, как бы много ни было нажито привычек грешных. Но когда дух отрешается от тела, когда настает для него полная и ничем уже не сдерживаемая свобода, тогда последнее его направление земное, смотря потому — было ли оно доброе или злое, — делается для него роковым и решительным. Ангелы добрые, раз устоявши в добре и повиновении Богу, навсегда остались святыми, чистыми и близкими к Богу. Ангелы злые, раз воспротивившись Богу, навсегда отпали от Него и сделались мрачными демонами. Нечто подобное происходит и с душей человека, по разрешении ее от уз телесных. Посеянные в ней добрые и святые семена пышно взойдут на том свете и принесут плод сторицею. Не если не посеяно будет в ней этих добрых семян, если она дышала здесь одним только грехом, раболепствовала страстям и услаждалась нечистыми удовольствиями, то этот мутный и грязный поток невозвратно увлечет ее в дно адово и на том свете. Уже не может она там справиться с своими грешными привычками, и почувствовав себя отчужденною от благодати Божией — неудержимо ринется к своей конечной погибели, подобно злым и ожесточившимся во зле демонам. Жестоко это слово, и на многие тревожные думы может наводить нас бедных и грешных людей, тем не менее оно нигде не может быть более уместно, как при гробе и возле мертвого человека, лежащего у нас на глазах. Пусть оно даст почувствовать нам всю цену той небольшой частицы времени, которая уделена нам для земной жизни. Пусть устремим мы все свое старание и внимание к тому, чтобы эта драгоценная частица нашего земного времени вся пошла по возможности на дела добрые и святые. Пусть поймем мы, что единственно от нравственного преуспеяния нашего зависит вся наша будущая судьба, — и это преуспеяние принесет с собою все остальное хорошее, чего не могли мы иметь, и чем не могли пользоваться на земле.
Возвращаясь мыслью своею к предлежащему усопшему святителю и рабу Божию, мы можем с надеждою помолиться теперь о его вечном упокоении и о вселении с праведными. Уже давно удалившись от суеты мирской, и сложивши с себя многотрудное и многоответственное бремя власти и епархиального управления, он в тиши домашнего уединения и молитвенного созерцания спокойно и непрерывно готовился к своему отшествию на небо. Продолжительные старческие недуги, постепенно сокрушая тело его, постепенно предочищали дух для безболезненной жизни на небе. Известно было высокое и обширное образование покойного епископа, его светлый и острый ум, сочувственно отзывавшийся всякому новому и доброму начинанию в развитии нашего общества известно его отвращение от всякой нравственной фальши и фарисейства, его искренняя и сознательная вера и преданность учению Христову, его доброта сердечная и горячность чувств, иногда порывисто проявлявшаяся как в защите и покровительстве унижаемой и притесняемой справедливости, так и в карании всяких отступлений от требований долга и служебных обязанностей. Эти святые и высокие качества почившего архипастыря хорошо помнят и высоко ценят люди близко к нему стоявшие, и по роду своей епархиальной службы призванные помогать ему в трудах правления. Последние дни и минуты святителя были спокойным и христианским расставанием с жизнью, под благодатным осенением святых таинств веры, так что это была поистине христианская, непостыдная и мирная кончина. Да дарует Господь свои милости и всепрощение почившему святителю, некогда в сем же святом храме Божием воздевавшему о нас преподобные руки свои в молитвах к Богу, да дарует, и да сподобит его дать добрый ответ — на страшном судилище своем! Аминь.
Протоиерей Михаил Херасков.
Слово при погребении Преосвященного Епископа
Иустина (19-го Марта 1879 года).
«Внидеши во гроб якоже пшеница созрелая, во время пожатая» (Иов. 5, 26).
Есть смерть ранняя и поздняя, — во время и не во время, — по крайней мере так, по суду человеческому... Горюем и соболезнуем мы об усопших рано, которым и можно бы, и следовало бы пожить. Вопросы и недоумения задает нам смерть неразвившегося еще младенца, — тоже — смерть юноши, только расцветшего, приготовившегося к жизни, — а часто и смерть мужа, хотя и жившего не малое число лет, но опоры семьи, силы в обществе, или многополезного и великого деятеля в государстве, — или и такого, который, хотя и жил долго, но не успел, а главное — не умел, не заботился воспользоваться жизнью для Бога, для блага ближних и для спасения своей собственной души. Все такие и подобные жертвы смерти, все такие гробы возбуждают сожаление наше, и те или другие недоуменные размышления. ...
Но бывают гробы, при которых ни горевать, ни недоумевать — нечего. Эти гробы — «пшеница созрелая, во время пожатая» для житницы небесной. При них приходится лишь ублажать почившего и благодарить Господа, исполнившего избранника Своего долготою дней и сподобившего его ознаменовать дарованную ему многолетнюю жизнь многоплодными трудами веры и благочестия, — «долгота-бо жития – путие праведни» (Притч. 16, 17). К числу таких гробов принадлежит и предлежащий гроб, с 50-го по 65-й год трудившегося у нас архипастыря, Преосвященнейшего Иустина, и затем, более десятка лет, мирно, на покое жившего среди нас. Это — пшеница созрелая; это — восьмидесятилетний старец, высокими поприщами прошедший свою жизнь трудовую для Бога, для ближних и на пользу своей души.
И так, не место около этого гроба слезам и сетованиям. Я, как принявший от почившего рукоположение священства, а вы, как управляемые им в течение многих лет, — отдадимте бp. последний долг почившему в Бозе, маститому святителю, воспроизведением для своего назидания некоторых черт из его долголетней и много-поучительной жизни.
В самом начале нашего столетия родился в Орловской губернии от бедных духовного звания родителей Иаков, — это мирское имя преосвящ. Иустина. Подросши, попал он, поблизости своей родины к губернскому городу, в Орловскую духовную школу, — учился в ней до философии. Каково было, и что значило учиться в школе в тогдашнюю пору? Это и вообразить теперь, в наши счастливые дни, трудно. Достаточно сказать, как и говаривал почивший, — ученику тогда, после обычного дневного ученья, приходилось нередко или именем Христовым, или посредством сочиненной рацеи, сбирать кусок хлеба. Все эти: «От востока с мудрецами путешествует звезда», «Я маленький мальчик» и подобные стихотворные рацеи от того времени.
Но «семя свято — стояние мира».
В каникулярное время, когда семинарист Иаков Михаилов пашет землю с своими отцом — дьячком, на пашню является его сосед и товарищ, впоследствии знаменитый наш Архиерей — ученый и проповедник Иннокентий, больше известный у нас под именем Иннокентия Харьковского. Он, именем Орловского ректора, зовет своего товарища в Киевскую академию учиться больше и лучше.
Много характерных черт было и история наша записала из жизни тогдашней Киевской академии. Уважающий себя и любящий свое отечество знает их. Мы же знаем, что два товарища, Орловские земляки: Иннокентий и Иустин были питомцами ее первого курса, и оба были оставлены на службе в самой академии. Честь тогда редкая!
Пять лет Преосвященный Иустин служил своей духовной матери — академии, в звании бакалавра богословских наук. Дальнейшая его трудовая деятельность — на должности ректора Киевской и Черниговской семинарий, затем, в должности викарного Епископа в Каменец-Подольске, Новгороде и Петербурге, и Епархиального Архиерее в Костроме. Подробностей этой служебной жизни почившего мы хорошо теперь не знаем. И если можем чем либо характеризовать ее, то разве тем общим складом воззрения на служебную жизнь и деятельность, который всегда высказывал почивший у нас. «Мало ли чего желают, — мало ли, что бывает, — а ты делай свое дело, не выходи из правильного порядка и будет хорошо?! Вот какие-то нигилисты завелись, — говорил в 1863 году нашей семинарской корпорации покойный, тогда Владыка наш, сами себя они и нигилистами называют. Что же это такое? Nihil — ничто. Как же это и зачем же человеку — существу разумному и богоподобному доводить себя до ничтожества?» Отсюда видно было, что почивший всегда был человек порядка, этой великой основы, гармонии в мире и жизни, которая связует человека с Богом, людей друг с другом.
В 1850 году преосвященный Иустин, из Костромы, вступил в управление Владимирской епархией и паствой. Здесь его жизнь и деятельность знакомее нам с начала и до конца. В эти же, т.е. в такие же почти дни великого поста, мужественного, но вместе с тем, как бы не кроткого Архипастыря встретила Владимирская паства.
Какая-то горячность, вспыльчивость бывала в нем... Но, не говоря об органических, болезненных предрасположениях к тем или другим движениям душевным, которые так не редки в каждом человеке, — не говоря о складе воспитания, которым условливаемся все мы, и о духе времени, которому более или менее неизбежно подчиняемся, не знаем ли мы, — что в горячем сердце всегда добрая душа? Вспыльчив, да отходчив — это уже добрая характеристика человека. Так было и в почившем. Да не похвалим и себя, следовательно ту среду, в которой надобно было служить почившему. Всякий идет к Архиерею своему, и всегда — признавая себя правым, думает найти удовлетворение себе по своему личному, а не общезаконному, самосознанию. Всякий нуждающийся идет к Архиерею — начальнику, и ждет удовлетворения своей нужды. Но могут-ли быть удовлетворены все нужды человеческие каким либо человеком? А бывают наши нужды часто и не нужные, прихотливые... Часто хотят запекать в свою пользу начальника, стараются для этого сделать услуги ему; но не должен ли благоразумный начальник отвергнуть фальшивую услугу интересана — искателя? Найтись среди разных приражений и для всех, — это дело немногих и не всегда. Не видеть же тяжести труда в трудившемся, может только человек никогда сам не трудившийся.
Видимыми памятниками труда почившего Владимирского Архипастыря Иустина у нас остаются:
1) установка более правильной, формальной, сравнительно с временем до него, в административных и судебных учреждениях дух. ведомства деятельности, —
2) старательно произведенная при нем перестройка заново Богородицкой церкви в Архиерейском монастыре, первоначально построенной Великим Князем Всеволодом, и по месту погребения св. Князя Александра Невского, составляющей всероссийское святилище, —
3) открытие гробницы всероссийского Князя Пожарского, —
4) построение, так необходимого, но по тогдашним временам, трудно разрешаемого, сего теплого, при соборе, храма.
Им же посеяно первое зерно и нашего Епархиального женского училища, жизненное значение которого, ныне уже расцветшего в средне-учебное заведение, оценит всякий, кто понимает, что значит умная и добрая жена и мать в семействе.
Это видимые добрые, постепенно выраставшие плоды трудов почившего. А многие из нас, думается, помнят и живые слова, поучения и речи почившего. В нашу юношескую тогда память особенно впечатлелись его одушевляющие речи во время Крымской войны, и еще особеннее — при снаряжении и отправке на войну нашего Владимирского ополчения — ратников. Утешал он тогда и изнуренное, и кажется, поправлявшееся в нашем городе Вятское ополчение. Вообще, где находил нужным, — он действовал разумно, с полною законностью и христианскою любовью.
Светлое сознание не оставляло его и на покое, после официально-служебной деятельности. «Разве я не вижу, что умираю, говорил он окружавшим его в последние болезненные дни, — чего вы меня утешаете надеждою на весну? Скорее бы умереть». Вот сознательное выражение его всегдашней сознательности. Не говорим уже мы о всем известной в покойном простоте в образе жизни, его нестяжательности и проч.
Бр., граждане Владимирские! Вы и сами лично, или в лице своих отцов, в свое время, после того как бывший наш Архипастырь, Преосвященный Иустин сложил с себя по слабости своих сил, бремя своего официального служения нам и удалился в Борковскую пустынь, — вы отдали дань почтения ему своим ходатайством и перед ним и пред Св. Синодом о приближении его к вам на жительство в близкий к нашему городу Боголюбов монастырь. Вы споспешествовали и хорошему устройству его жительства там. Для всякого отца на земле — едва ли что есть дороже, как доброе отношение к нему его добрых детей. Так и у Архипастырей с паствой. Теперь, своими молитвами о почившем Архипастыре, споспешествуем ему получить, по милосердию Божию, блаженное жительство и на небе, да своим предстательством пред престолом Божиим и он, вкупе со всеми нашими Архипастырями, ходатайствует нам путь жизни, приводящий к вечному блаженству. Вместе с этим, для собственного блага всячески постараемся внимать указаниям пути в царство небесное своих живых Архипастырей и пастырей, для которых спасение душ наших — и обязанность и благо. О! Дал бы Бог и нам провести и окончить жизнь так по христиански, как провел и окончил ее почивший! Дал бы Бог, чтобы и каждый из нас, подобно ему, «удостоился внити во гроб, якоже пшеница созрелая, во время пожатая» (Иов. 5. 26). Аминь.
Свящ. А. Сервицкий.
«Владимирские Епархиальные Ведомости» Часть неофициальная № 16 (15 августа 1879 года)
Речь перед выносом тела Преосвященного Иустина из дома, в котором скончался, в Успенский кафедральный Собор Три года тому назад тяжелая болезнь и беспомощная старость заставили тебя, Преосвященнейший Владыко, милостивый отец наш и благодетель, переселиться в Сей родственный тебе дом. «Умирать я прибыль к вам», говорил ты нам, переступая чрез порог дома сего. Слова твои ныне сбылись. «Облиемся вси слезами. Се оставил еcи нас, любящих тебя, и не глаголеши с нами прочее, яко же глаголал еси». Горько нам расставаться с тобою; так привыкли мы к тебе, живя под одной кровлей с тобою. Теперь не стало у нас мудрого и опытного советника, многозаботливого и сердобольного отца. Ты оставляешь нас телом навсегда. Но память о тебе, о твоих мудрых, благопопечительных, отечески-кротких наставлениях никогда, до самой смерти нашей, не изгладится из сердец наших и передастся детям нашим.
Прости нас, владыко святый, по всегда присущей тебе доброте и снисходительности к немощам людским. Прости нас: может быть мы не всегда тебе так служили, как бы следовало, может быть когда оскорбили; тебя вольно или невольно.
Сохраняя о тебе благодарную память, мы веруем, что никогда не прервем духовного союза с тобою. Будем молить Владыку неба и земли, да приимет Он тебя в лик преподобных своих и сопричислит к сонму иерархов, сподобившихся вечной славы в царстве Его. Не оставь нас и ты в молитвах своих пред престолом Божиим, к которому ты стал теперь ближе, чем когда видимо священнодействовал здесь на земле. «Блажен кто имиет южики в Сионе и сродники в Иерусалиме», говорили некогда сыны Израиля, находясь вдали от отечества своего. Отселе и нам будет служить утешением то, что мы, живя на земле, имеем в вышнем Иерусалиме, небесном отечестве, такого сродника, каков ты, святителю Христов.
Еще и еще повторим: прости, прости, прости, владыко святый, и благослови нас.
Свящ. В. Косаткин.
Парфений (Чертков) с 21 августа 1821 г. по 25 февраля 1850 г.
Иустин (Михайлов) с 25 февраля 1850 г. по 22 июля 1863 г.
Святитель Феофан (Говоров) с 22 июля 1863 г. по 17 июня 1866 г.
Владимиро-Суздальская епархияCopyright © 2016 Любовь безусловная
|
