Владимирская семинарская бурса В 1832 году представился удобный случай для приобретения места, на котором впоследствии можно было построить здания для духовных училищ, вопрос о выведении коих из семинарии в принципе был уже решен. А именно, за рекой Лыбедью удельная контора продавала небольшой клочок земли с домом и службами. Запрошенная цена была сравнительно недорога, и Комиссия, после личного ходатайства епископа Парфения, изъявила свое согласие на приобретение его в ведение семинарии. Покупка дома с землею дала возможность семинарскому правлению осуществить давнюю мысль об общежитии. В сентябре 1833 года в Залыбедском помещении была открыта бурса.
В 1835 году семинария увеличила свои Залыбедские владения покупкой еще одного дома, смежного с домом, купленным раньше. Дом с землею принадлежал вдове Соколовой и стоил семинарии 2000 рублей ассигнациями.
В Залыбедскую бурсу были приняты ученики, лишенные всяких средств содержания. Они пользовались как пищей, так и одеждою. В первое время число казеннокоштных было ограничено 70-ю, но с приобретением дома Соколовой увеличилось до 100. Учеников разместили в 14-ти комнатах. На первых порах обстановка общежития была самая убогая. Сразу не нашлось даже средств к приобретению железных кроватей, так что в течение пяти лет, вопреки требованиям семинарского устава, довольствовались кроватями деревянными, и только в 1838 году было приобретено 20 железных кроватей с Баташовского завода. В пище и одежде господствовала суровая простота. В виде опыта на первых порах сшили два суконных сюртука для двух старших воспитанников. На том и остановились. Сюртук суконный оказался дорогою одеждою, а главное непрактичною. Вскоре выяснилось, что отдаленность общежития от классов не позволяла в зимнее время довольствоваться одним суконным сюртуком, а требовала более теплой одежды. В силу этого решено было впредь до усмотрения допустить вместо суконных сюртуков овчинные тулупы, покрытые нанкой. Летом тулупы заменялись нанковою парой, нанковым голубым халатом или шлафором. За аршин нанки платили по 14 копеек. Нанковые сюртуки шили на холщовой подкладке до пояса, длиною от пола 4 вершка. Такой длиннополый сюртук обходился в 9 рублей 40 копеек. Брюки, согласно господствующей моде, шились с большим бантом. Нанковый халат, как и сюртук, имел холщовую подкладку до пояса; не доставал пола только на 2 вершка; на левом боку проделывал карман. Косынка, манишка и суконный картуз довершали убранство казеннокоштного воспитанника ВДС 1830-х годов. Холст подкладочный и рубашечный доставлялся из Боголюбова монастыря с уступкой 1/3 части цены против торговой. Обувью казеннокоштные воспитанники снабжались в достаточном количестве. В условии на поставку обуви в 1839 году значилось: «Шить в год казеннокоштным воспитанникам две пары выросковые сапоги и 1 головы к сапогам, с подметками и починками тех и других. Поддерживать оные починкой так, чтобы не было никакого безобразия».
Все хозяйственные вопросы в Залыбедской бурсе решал эконом, помещавшийся в комнатах, смежных с учениками. Эконому был дан помощник в лице комиссара. В его должностной инструкции 1837 года прописано то, что он является лицом, при посредстве которого эконом делает заготовки и закупки, выдает каждодневно провизию, следит за целостностью казенных вещей и надзирает за служителями. Последнее особенно вменялось в обязанность комиссару. При этом ему внушалось «предшествовать во всем служителям примером и, кроме нужных к ним отношений, не иметь с ними тесного общения».
(По воспоминаниям бывшего бурсака с 1849 г. по 1855) Священник Александр Ключарев (Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 21-й. 1-го ноября 1890 года).
Слово бурса не есть общее название семинарии, какое дают ей некоторые писатели, наприм. Помяловский; это не что иное, как помещение, или корпус, для казеннокоштных учеников семинарии - сирот духовенства.
Владимирская бурса в упоминаемое мною время находилась за рекой Лыбедью, на расстоянии около одной версты от классного семинарского корпуса. Теперь на этом месте выстроено новое здание духовного училища. Большой корпус бурсы был деревянный, двухэтажный на высоком каменном фундаменте, купленный у какого-то помещика. Внизу — в фундаменте помещалась кладовая для капусты, картофеля, огурцов и свеклы, откуда в первый этаж дома, особенно в осенние месяцы, проникал неприятный запах от закисающих овощей. В первом этаже помещалось пять номеров, или жилых комнат для учеников, и каюта для комиссара; во втором (верхнем) этаже - два номера. Смотря по размеру комнаты, в каждом номере помещалось воспитанников от 8 до 12. Жильцы каждого номера составляли как бы отдельную приятельскую семью; но начальство не давало надолго сживаться этим семьям, и через каждый год производилась перетасовка семей в новом составе. Принадлежностями номеров были следующие предметы: гардероб для одежды учеников, шкаф для книг и других принадлежностей ученического хозяйства с отдельным ящиком для каждого, среди комнаты длинный стол со скамьями для занятия учеников, а по стенам в ряд расставленные железные и деревянные койки, — деревянные преимуществовали. Во имя правды, не скрою от читателя, что эти койки вообще, а в особенности деревянные, изобиловали известными насекомыми с отдающим запахом; но мы, сызмала не изнеженные, не чувствовали большого беспокойства от этих насекомых.
Комнаты, служившие и занятными, и спальнями были небольшие, и обитатели их чувствовали себя несколько тесновато. Особенно трудно было поместить требуемое количество кроватей. Для экономии места их изготовляли, не соображаясь с ростом тех, кому они предназначались. Владельцы кроватей приспосабливались и к этому неудобству, приучаясь спать, свернувшись клубком.
Большой дом, вероятно, переживал уже другое столетие. Хотя он снаружи обшит был тесом, а изнутри оштукатурен, но при сильном ветре трещал и качался; к счастью, это не пугало нас. В зимние холода вода мерзла в умывальниках; а наш-брат, сверх одеяла, накроется овчинным тулупом и спит преспокойно. Лицевая сторона дома, обращенная на юг, выходила на широкую, частью мощеную, улицу. По линии к западу, через небольшой промежуток, был другой дом меньших размеров, в котором помещался наш эконом, — он же преподаватель семинарии и суб-инспектор бурсы. По восточную сторону от большого дома было низкое деревянное здание, в котором помещались кухня и столовая, разделенные коридором. В кухне имели помещение и все служители. О прочих постройках, необходимым при большом хозяйстве, не стоит упоминать.
Но сад, находившийся при бурсе, мало сказать — стоит упоминания: он составляет предмет самого приятного, благодарного и незабвенного воспоминания для питомцев бурсы. В летнее время такую привлекательность составлял он для нас, что после классного времени мы оставляли почти пустыми номера и переселялись поголовно в сад. Сад этот занимал довольно обширную площадь, распланирован был симметрично, с вековыми аллеями по дорожкам, с фруктовыми деревьями и кустовыми растениями. Яблони, вишни, малина, смородина, крыжовник, все здесь было и все содержалось в приличном порядке; дорожки каждую весну утрамбовывались и посыпались песком, сор листьев выметался, ненужная трава скашивалась; в охорашивании сада принимали участие, кроме служителей, и сами воспитанники. По всем аллеям и дорожкам расхаживали они с книжками в руках, приготовляя уроки; иные сидя на скамейках занимались чтением, писанием сочинений, а некоторые, чтоб не развлекаться сообществом, укрывались в чащу вишенника, называвшуюся почему-то термопилами и там в уединении или готовили уроки, или обдумывали свои письменные задачи. Вечером, после ужина собиралась большая партия воспитанников в большую беседку, находившуюся среди сада, и тут начиналось пение, духовное или светское, во всеуслышание всей залыбедской страны. Была еще в саду другая небольшая беседка, — в нее удалялись по большей части немногие для дружественных и серьезных бесед. Во время экзаменов в 3 и 4 часа утра можно было встретить в саду тружеников, готовящихся к ответу. Да, в былое время этот сад был любимым приютом питомцев бурсы и доставлял им величайшее наслаждение. Наслаждение это не было только эстетическим, но и материальным, так как до 15-го июля (времени отпуска на вакацию) поспевали уже вишни, малина, крыжовник и смородина. Все ягоды поступали в наше пользование; только яблоки, и то в неполном количестве, доставались эконому. Следует упомянуть и о том, что в числе бурсаков находились некоторые любители садоводства, которое между прочим преподавалось в семинарии; они делали отсадку яблонь, прививку дичков, подрезали вишни и оправляли кусты крыжовника и смородины.
На содержание каждого питомца в бурсе ассигновалось в год 30 р. сер. Судя по этой цифре, легко определить, каково было содержание их. В настоящее время эту сумму воспитанники семинарии уплачивают за один постой в квартирах. На 30 р. нужно было одеть, обуть и прокормить воспитанника; из них же надо вычесть на содержание дома, освещение, отопление и прислугу. Эконому бурсы предстояла трудная задача, с которою однако-же он умел справляться, не возбуждая ни малейшего ропота со стороны питомцев. Впрочем тогда было иное время, чем теперь. Беднота у духовенства, зависевшая от численности причтов, когда на 300 душ в приходе сплошь и рядом имелось по 4 члена, — в особенности беспомощность сирот, заставляли питомцев семинарии довольствоваться очень малым. Сколько ни было скудно их содержание; но оно все-же было лучше того, каким они могли бы пользоваться в своих семьях. А потому каждый из бурсаков по окончании воспитания всегда с благодарностью воспоминал свою кормилицу-бурсу и никогда не мог дойти до упреков ей. При этом одинаковость положения между питомцами развивала взаимопомощь, товарищество и дружество, которые оставались неизгладимыми навсегда, несмотря на разность последующих положений в жизни. Я знаю двоих бурсаков, которые 35 лет не видели друг друга, — один стал доктором богословия и ординарным профессором академии, а другой остается простым сельским священником; но доселе юношеское дружество не потеряло между ними цены, хотя ограничивается теперь только письменным общением.
Благодарен я тебе, приютившая меня во время оно, бурса! Но прости, если я буду рассказывать о твоих прежних порядках, которые, пожалуй, покажутся не соответствующими требованиям настоящего времени. Не в ущерб это будет твоему благодеянию, но в похвалу тебе за то, что при малых средствах ты могла поставить на ноги многих хороших деятелей на службу общественную. Впрочем вся эта похвала бурсе должна разделиться в большей доле с бывшим ректором семинарии архимандритом Евфимием (В последствии Епископ Саратовский). Дай Бог, чтоб духовные семинарии могли иметь таких ректоров, как наш приснопамятный Евфимий! Деятельность его, как начальника заведения, неутомимая, разумно-строгая, во все вникавшая, обо всем попечительная, достойна благодарного воспоминания всех питомцев семинарии, пользовавшихся его руководительством.
До 1849 года в бурсе было 100 питомцев; с этого года штат был сокращен на 80, с последующего года — на 70 человек, а средства, отпускавшиеся на бурсу, оставались те же, что были при бывшем составе питомцев. Вследствие сего, положение бурсаков сделалось более удовлетворительным — прежде относительно пищи, а потом и одежды. 1 пуд говядины, отпускавшийся на суточное продовольствие питомцев, причисляя к ним и служителей с комиссаром, со 100 человек переходил на 80 и 70. Хотя и при сокращении штата в бурсе полагались на обед и ужин те же щи с говядиной и каша, а в постные дни картофельная похлебка с той же кашей; но порции выходили уже более объемистыми. В высокоторжественные дни и великие праздники к 1 пуду мяса прибавлялось еще ½ пуда и приготовлялось (только на обед) третье холодное кушанье из говяжьей окрошки, а в постные дни из рыбы. В эти исключительные дни выдавалась еще каждому питомцу двухкопеечная булка, которая составляла уже роскошь, сравнительно с обыденным довельствием. Пусть считают непыратым (не роскошным) это дополнение; но оно удовлетворяло нас. Если кто чувствовал себя голодным, тому давалось утром и после вечернего класса черного хлеба столько, сколько ему требовалось, даже и больше потребности. Этот излишек хлеба бурсаки нередко передавали узелками квартирным ученикам, особенно нуждавшимся в конце учебных третей года. Но как черный хлеб с приправой соли и кваса составляли не лакомую пищу; то иные из нас прибегали к некоторого рода дополнениям, соответственно своим средствам. Утром в бурсу являлись сбитенщики с калачами и молочницы, предлагая за 3 коп. два стакана сбитня и калач, а молоко за и1 ½ к. полуштов. Многие из нас довольствовались более дешевым способом в разнообразии пропитания, именно: одни варили в собственных чугунчиках картофель, другие — цикорный кофей, который пили с молоком. Чай употреблялся в редких случаях; для приготовления его имелся единственный самоварчик у одного бурсака.
Одежда нам давалась такая: на лето — серый нанковый сюртучек с трековыми брюками и жилетом, на зиму — овчинный тулуп, крытый той же серой нанкой. Одежда эта возобновлялась по истечении каждого года. — зимняя шла в переделку, а летняя оставалась собственностью владельца. Окончившим курс годичная одежда отдавалась в их собственность. Овчины для тулупов ставились какие-то ордынские, с грубой и жесткой шерстью, через меру пропитанные дубильной кислотой. Появление бурсаков в новых тулупах в классах, или в церкви, наполняло воздух неприятным запахом. По этому поводу бурсаки от своих даже сотоварищей (квартирных) получили нелестное прозвище — «кислая шерсть». Впрочем у некоторых, более состоятельных, питомцев, имелась своя дополнительная одежда лучшего достоинства, которою при случае пользовались и товарищи их, не обращая особенного внимания на различие роста и дородства. С 1853 г., при ректоре семинарии архимандрите Платоне (В последствии Архиепископ Костромской), введена была для питомцев бурсы суконная летняя пара на капитал из сбережений, которые какими-то судьбами ухитрялся делать предместник сего ректора, арх. Евфимий. При наряде в сукно мы будто преобразились, если не внутренне, то внешне, и как бы выросли, потому что стали держать выше свои головы и сознавать себя более равноправными с товарищами, жившими на частных квартирах. Этот подъем в сознании равноправности еще более усилился у питомцев бурсы в ректорство архимандрита Леонтия (Ныне Архиепископ Варшавский.), когда им пошили суконные шинели.
Относительно обуви нужно заметить то, что ею снабжались мы более, чем в достаточной мере. Хотя нам и приходилось совершать каждодневно два путешествия в семинарию на утренние и вечерние уроки при всякой погоде через овраги, р. Лыбедь и гору; но две пары сапог и третьи головки не могли изнашиваться в течение года. Из двух пар цельных сапог дозволялось избирать по желанию каждого или простые (дехтярные), или выростковые, а вместо головок заказывать калоши. Кто для зимы имел свои валенки, у того естественно оставались излишние казенные сапоги. Купля, продажа и промен сапогами производились невозбранно.
Носильного белья нам не выдавалось, — каждый должен был запасаться и пользоваться домашним, — а вместо того выдавалось перед отпусками на Рождество, Пасху и вакацию с чем-то по 1 рублю на человека. Деньги те служили необходимым пособием на отправку по домам. Постельный принадлежности состояли из тюфяка, простыни, двух перяных подушек и зеленого суконного одеяла, подбитого холстом. Простыни и наволоки на подушках менялись через каждый месяц. Баня топилась в зимнее и осеннее время через две недели по субботам, в которые не полагалось вечернего урока,— а летом очень редко, потому что питомцы более любили купанье на реках Клязьме и Рпени. Некоторые имели еще привычку окачиваться холодной водой прямо из колодезя; от этой операции никому не приходилось страдать, а потому она и не воспрещалась.
Что касается порядков воспитания в бурсе, — то они заключались в следующем:
а) Около 7 часов утра все питомцы сходились в 1-й номер бурсы, более других обширный, на молитву. Молитва начиналась общим пением «Царю небесный» и оканчивалась «Достойно есть»; в царские дни присоединялась молитва за Царя. В праздники, когда должно было отправляться к ранней литургии, утренняя молитва не совершалась, а вечерняя не опускалась во все дни, — даже после всенощной службы. — После скудного завтрака следовала в рассыпную переправа в классный корпус с узелками книжек и тетрадок.
б) Для ближайшего надзора за поведением питомцев в каждом номере общежития определялся начальством старший из лучших и благонадежных учеников богословского класса. Эти старшие несли очень разнообразную и плодотворную службу по отношению к подчиненным. Кроме официальной их ответственности за благоповедение подчиненных им членов, они по чувству братства входили участливо во все нужды и требования своих поднадзорных. К ним обращались за разъяснением уроков, спрашивали мнения, как писать сочинение на заданную тему, представляли им черновые сочинения для проверки и поправки и т. п., словом, — они были не только блюстителями инструкционного порядка, но первыми и дружески внимательными руководителями новичков бурсы.
К обязанностям старших присоединялось очередное дежурство по бурсе в течение недели. Дежурный вел журнал о всех событиях в общежитии в течение суток, и утром каждого дня являлся с записью в журнале сперва к эконому, потом к инспектору семинарии, в нужных случаях — к ректору; от них к исполнению получал разного рода распоряжения и указания. Во время классных уроков он, в течение недели своего дежурства, обязывался стоять на заднем крыльце семинарского корпуса (на переднем дежурили старшие квартирные) (Классный корпус имел дна крыльца; одно на северную сторону где и теперь находится, называвшееся передним; другое с противоположной, южной стороны, называвшееся задним.) и наблюдать за порядком в тех классах, к которым вход был с заднего крыльца, посылать учеников в определенное время в классы, прекращать шум в классах до прихода учителя, доносить о беспорядках, вызывать учеников по требованию начальства, или для свидания с родственниками и другими лицами по надобности. Это дежурство в летнее время составляло, можно сказать, развлечение, а зимой было непривлекательным, — не шутка простоять в холодном коридоре 6 часов.
Через неделю, по окончании дежурства при семинарии, тот же старший должен был нести новое дежурство еще на неделю по экономической части в общежитии: он обязывался освидетельствовать годность припасов, свесить вместе с комиссаром говядину, масло, крупу и муку, потребные на дневное довольствие, записать все это в экономическом журнале, следить за исправностью служителей, принимать от поставщиков продукты, их смерить, свесить и записать. При приготовлении обеда и ужина старший следил за ровным разделом порций говядины на каждое блюдо, равно и масла на кашу. Тут уже не обходилось без нарушения равномерности, — львиная доля доставалась самому старшему с комиссаром. Таким образом старший регулярно чрез 6 недель на одну освобождался от присутствия в классе, да и в другую неделю, экономическую, мог удаляться с уроков или по надобности, или по своему усмотрению. Можно подумать, что старшие через дежурство теряли многое в науках; но этого не было, — они были из числа надежных и прилежных учеников, и требуемые, уроки готовили в свободное для них время. А между тем они были блюстителями порядка, приносили пользу другим воспитанникам и облегчали труды начальства.
Каждый старший в общежитии, как и в квартирах, через месяц представлял суб-инспектору ведомость о поведении порученных его надзору питомцев, с обозначением особенностей в их характере и направлении. От суб-инспектора те ведомости, с его заключением, переходили к инспектору, который делал доклад Правлению семинарии об учениках, отличавшихся благонравием. По распоряжению ректора, через дежурного старшего эти ученики вызывались в Правление семинарии, и здесь, в присутствии всех членов Правления, объявлялась им благодарность за их благоповедение с присовокуплением наставления, чтоб они и на будущее время оставались такими же хорошими питомцами, чтоб служили добрым примером для товарищей и влияли на них своею нравственностью.
Маловажные проступки воспитанников и шалости старшие предупреждали и покрывали своим распорядком; но при более серьезных отступлениях от дисциплины и нарушениях инструкции, которая давалась в руководство питомцам, они обязаны были доносить начальству. Если старший почему либо не сделал доноса о таком проступке, а между тем об этом проступке узнало начальство, то сам старший подвергался взысканию за укрывательство. По доносу старшего виновному следовало наказание. По мере нивы, наказанием было или стояние на коленах в классе, или исполнение служительской обязанности в столовой общежития за обедом. Кроме этих наказаний, за более важные проступки назначалось сидение в карцере, с выдачей только хлеба и воды на определенное время, а иногда (нечего скрывать) употреблялось и сечение розгами, только не гласно, в помещении канцелярии Правления. Это уже было высшей мерой наказания, за которой, при неисправимости поведения, следовало исключение из семинарии.
в) Не только одни старшие следили за поведением воспитанников общежития и выполнением ими инструкции, но это выполнение проверялось экономом, как суб-инспектором, инспектором и ректором. Главное наблюдение за порядком в общежитии принимал на себя ректор; он чаще, нежели инспектор, бывал здесь и во время занятий, и во время стола.
г) В столовой общежития во время обеда и ужина питомцев, производилось чтение или жития дневного Святого по Четий-Минеи, или духовно-нравственной статьи, или какой либо проповеди. Выбор чтения зависел от самого чтеца, иногда определялся дежурным старшим. Чтецами были большей частью ученики философского класса, которые чередовались в этом чтении, но иногда один заменял другого из расчета — после чтения посытнее пообедать вместе со старшим и комиссаром. Конечно, из этого чтения не могло выходить особенной пользы, — где же на голодный желудок слушать и воспринимать назидания! Но если же в столовой присутствовал ректор или инспектор, тогда чтение выслушивалось внимательно, потому что иногда случались запросы к некоторым о повторении содержания читанного.
д) Во внутренней организации общежития, созданной уже самими питомцами, следует отметить разделение их на патрициев и плебеев. К патрициям принадлежали питомцы богословских классов и лучшие ученики из классов философских, а прочие, в особенности риторы, причислялись к плебеям. Плебеи чистили сапоги патрициям, исполняли поручения в переписке лекций и служили для посылок. Относительно переписки лекций нужно сказать, что они составляли для каждого непосильный труд. Учебников печатных в употреблении было мало; по учебным предметам велись большей частью записки, которые, по окончании года, или полного курса, передавались от одного лица другому. На богословском курсе этих записок насчитывалось до 200 листов. Очевидно, что такая громада письменности затрудняла многих, почему патриции и обращались за содействием к плебеям. Те выполняли все поручения безропотно, потому что сами пользовались услугами патрициев в другом роде.
Чтобы всесторонне описать быт общежития, необходимо упомянуть о развлечениях питомцев бурсы. Развлечениями их были:
Во первых — пение. Кроме специалистов пения, владевших голосовыми средствами и составлявших церковный хор, было много аматеров этого искусства, которые любили петь и ходя, и лежа на койке, во всякое свободное от занятий время. Пение производилось не только в одиночку, но составлялось и хоровое, в особенности для песней светских после ужина.
Во вторых — музыка. Из музыкальных инструментов имелось четыре — пять экземпляров гуслей, три скрипки, больше гитар, один кларнет; инструменты были собственностью питомцев. Игрой на них занимались не только владельцы, но и другие любители. Музыка доставляла не малое развлечение всем, в особенности когда производилась совместная игра на нескольких инструментах.
В третьих — танцы. Не подумайте, что это были настоящие танцы, — нет, это была скорее пародия на них. Некоторые из Муромцев вздумали ввести в употребление кадриль: новинка стала прививаться; танцоры, чтоб не попасться надзору эконома, забирались в верхний этаж и там производили свои эволюции до того бойко, что ветхий корпус бурсы трясся до основания.
В четвертых — игры в бабки и маршалки. Но это — развлечение только летнего времени.
В заключение остается упомянуть, хоть о случайном и временном, но довольно выдающемся явлении. Во время Севастопольской войны патриотизм коснулся как вообще семинарии, так и частности и нашего общежития. Все с напряжением следили за подвигами наших войск, ходили нарочно к знакомым, или родственным лицам в город, чтобы раздобыться сведениями из газет; письма из дух. академий от товарищей, которые по временам сообщали о положении военных дел, переходили из рук в руки; многие на частной молитве приносили прошения за успех дела. Но патриотизм тем не ограничивался. Не менее 20 воспитанников семинарии, в том числе несколько казеннокоштных, добровольно поступили в ряды воинов, одни до окончания курса, другие по окончании. Партия этих добровольцев воодушевлялась одним преподавателем в семинарии (В. А. Ставровским), который помер от холеры и в ряды воинов не попал. Некоторые из добровольцев на войне сложили свои головы; часть возвратилась в офицерских чинах, хотя искалеченные, но с пенсионом; немногие доселе еще в живых, которые дослужились до значительных военных чинов.
В 1859 г. началась постройка нового каменного трех-этажного здания для общежития на 150 человек. Одновременно с строением нового корпуса для общежития, Преосвященный назначил комиссию для перестройки старой — залыбедской бурсы и приспособления ее к помещению 4 классов училища и библиотеки. Работы по сему зданию, начатые с 18 августа 1860 г., были окончены к началу следующего учебного года.
В 1861 г. Владимирское мужское духовное училище было переведено за реку Лыбедь и помещено в домах, занимаемых до того семинарской бурсой (см. Помещения Владимирского Духовного Училища, 1790 — 1903 гг.). Дома эти подновлены были, но все-таки не долго уже могли служить целям Училища; один из них был в 1876 году сломан, а другой почти заново перестроен под училищное общежитие.
Воспоминания профессора Певницкого В.Ф. «Семинарская бурса во Владимире в мое время находилась не на семинарском дворе, а довольно далеко от семинарии, в другой части города, отделенной от главной части города мелкою рекою Лыбедью, и потому называемой Залыбедскою...
Бурса была открыта за Лыбедью в 1833 году и просуществовала там до 1858 года. Она помещалась в доме, купленном у удельной конторы, к которому скоро присоединен другой небольшой дом, купленный у вдовы Соколовой. Главный дом семинарского общежития имел вид хорошего просторного барского дома. Когда мы учились и жили в нем в сороковых годах, у нас ходило предание, не знаю, на чем основанное, будто этот дом принадлежал прежде князю Волконскому. Дом деревянный на каменном фундаменте, с мезонином: в нем в главном этаже пять высоких больших комнат, две малых и две передних; а в мезонине две большие комнаты. В первом этаже помещалось пять жилых номеров, первый, второй, третий, четвертый и пятый; а в мезонине два, шестой и седьмой. В каждой комнате по расписанию жило по двенадцати человек, а в первом номере, к которому присоединена была небольшая комната, называвшаяся боковкой, шестнадцать или восемнадцать. Другая небольшая комната, стоящая рядом с переднею, была занята комиссаром. Первые три номера расположены были окнами на улицу. Между крайними комнатами, расположенными у боковых стен, посредине здания был коридор, ведущий из первого номера в четвертый. В этом коридоре была лестница в мезонин. С правой стороны главного здания (западной) в небольшом расстоянии от него стоял другой небольшой дом. В нем был один (восьмой) номер для бурсаков; а другая большая половина служила квартирою эконома и смотрителя бурсы. Чтобы меньше беспокойства причинили эконому живущие в соседстве через стену бурсаки, в восьмой номер выбирали наиболее смиренных и тихих, или по крайней мере считаемых такими. С другой стороны (восточной), саженях в четырех от крыльца главного дома, было деревянное здание, в котором была столовая, кухня и помещение для служителей. Перед домом с внутренней стороны был большой двор, летом обросший травою, а зимой покрытый снегом, а за двором отделенный от него решетчатым забором большой сад. Этот сад для города составлял большую роскошь, а нам, живущим в казенном общежитии, доставлял большое наслаждение. Пользуясь этим садом, мы утверждались в мысли, что дом, в котором нам давали казенное помещение, принадлежал прежде какому-нибудь богатому вельможе. В саду была густая, роскошная растительность, и, видно, он распланирован был хорошим садовником. От створчатых решетчатых ворот, ведущих в сад, шла широкая аллея, обсаженная липами: она вела к большой крытой беседке, стоящей среди сада. В беседке, по всей широте ее, поставлены были лавочки; здесь можно было сидеть и заниматься и во время сильного дождя. Параллельно главной аллее простиралась другая меньшая аллея, обсаженная крыжовником и смородиною. Она шла от других ворот, ведших в сад от флигеля, где жил эконом. Эти места не были запретны для бурсаков; но мы сравнительно мало пользовались этой аллеей, признавая ее более принадлежащею эконому и его семейству, хотя никаких заявлений касательно этого нам ни от кого не было. От главной аллеи сада в обе стороны простирались хорошо утрамбованные дорожки, которые непрерывающейся линией шли по всей обширной площади сада. В левом углу под густою листвой полукругом стояли скамейки. Скамейки были и в других местах на дорожках сада. В правом углу сада, простиравшемся клином вглубь другой усадьбы, густо разрослись вишневые деревья; и здесь, в уединении, сидя или лежа на траве, многие учили свои уроки. При густой растительности, здесь можно было и спрятаться так, что не вдруг можно найти скрывшегося. Летом семинаристы в саду постоянно вращались; только дождь заставлял их уходить в комнаты. Бывало, приедет в бурсу ректор или инспектор. Большею частью в летнее время они, оставив экипаж, идут не в комнаты, а в сад. И бурсаки, рассеявшиеся но саду, за густою растительностью, не сразу узнают, что приехало начальство, и часто нужно было звонком извещать об этом занимавшихся или гулявших в саду и звать их в комнаты.
Нужно отдать честь семинарскому начальству, что оно заботилось о поддержании сада в порядке и чистоте. Каждый год, в начале весны, после таяния снега, он очищался от мусора и сухой листвы; убирались засохшие ветви; дорожки хорошо утрамбовались и посыпались песком; по местам ставились и исправлялись скамейки. На всякого, кто ни приходил в сад, он производил приятное впечатление, и случайные посетители бурсы, гуляя по саду, говорили нам: „какая у вас благодать!"
„Владимирская бурса“, в которой мне привелось жить, когда-то описана была во Владимирских Епархиальных Ведомостях, свящ. А. Ключаревым, если не ошибаюсь, моим приятелем, с которым я вел нередкую переписку. А. Ключарев был курсом моложе меня, и три года прожил со мною в бурсе. Ныне он состоит протоиереем в Павловских Пустошах Александровского уезда.
Здесь здание, в котором жили бурсаки, представлено в очень неприглядном виде. „Сколочен общежитный дом очень не складно (говорится там). При сильном ветре он трещал и качался, а в зимние холода вода замерзала в умывальниках... У стен в ряд уставлены были железные и деревянные кровати, относительно которых автор „Владимирской бурсы" замечает: во имя правды не скрою от читателя, что эти койки вообще, а в особенности деревянные, изобиловали известными насекомыми с отдающим запахом; но мы, и сызмала не изнеженные, не чувствовали большого беспокойства от этих насекомых. Комнаты, служившие и занятными, и спальнями вместе, были небольшие, и обитатели их чувствовали себя тесновато. Особенно трудно было поместить требуемое число кроватей. Для экономии места их изготовляли, не соображаясь с ростом тех, кому они предназначались. Владельцы кроватей приспособлялись к этому неудобству, приучаясь спать, свернувшись клубком"...
Мои воспоминания не вполне согласуются с этим описанием, и представление о здании бурсы у меня осталось иное, хотя упомянутый автор был мой современник. Дом, в котором мы жили, был хороший видный барский дом, построенный весьма основательно. В наше время, правда, он несколько пообветшал, но отнюдь не трещал и не качался во время сильного ветра, и мог выдержать, не колеблясь, какой угодно ураган. Не помню я, чтобы когда-либо замерзала в нем вода в умывальниках, и мы, живя в нем, нимало не страдали от холода. Я три года жил в первом угловом номере, сравнительно более холодном, чем другие внутренние номера, и никогда в зимние вечера мы не чувствовали потребности надеть что-либо теплое на себя. Домашняя обстановка в бурсе была лучше, чем в большинстве частных квартир, нанимаемых семинаристами. Занятные комнаты, служившие вместе и спальнями, были просторные, высокие, светлые. Воздуха и света в них было довольно. Не было недостатка в необходимых принадлежностях для домашнего обихода. В каждом номере был одежный шкаф, был комод, с ящиками для каждого из жильцов. Посреди комнаты стоял длинный стол для занятий; по обеим сторонам поставлены были скамьи, а на двух концах стола табуреты. В комнатах жило по 12 человек, и они свободно размещались во время занятий за столом этим. Только в первом номере жило больше, но этот сверхкомплект, из четырех или шести человек, помещался в особой небольшой комнате, примыкавшей к первому номеру и называвшейся боковкой; в этой боковке они и занимались, и спали, и в боковке был особый небольшой стол, особый гардеробный шкаф и комод. По стенам комнат расставлены были кровати, в первом номере железные, а в других деревянные. Железные кровати были очень длинные, а деревянные покороче, но все-таки и они были достаточной длины, и А. Ключарев напрасно представляет их так короткими, что в них приходилось спать, свернувшись клубком. На кровати был приличный, не особенно жесткий, тюфяк, набитый, кажется, волосом, покрытый простыней, две подушки и байковое одеяло зеленого цвета. Убирать кровати должны были сами бурсаки, и они содержались довольно опрятно. Автор „Владимирской бурсы" говорит, что „койки, в особенности деревянные, изобиловали известными насекомыми с отдающим запахом". Но я не могу этого подтвердить. По крайней мере в первом номере, где были железные кровати, и где я жил три года, этой нечисти не было. У кого были свои вещи, которые не могли поместиться в ящиках номерного шкафа, они или сдавались комиссару, или в маленьких сундучках держались под кроватью.
Для освещения комнаты в вечернее время в каждый номер выдавались сальные свечи. Их выдавали в таком изобилии, что мы не могли сжигать всего количества их, положенного на номер, хотя особенной экономии при этом не наблюдали.
Для занятий выдавались бурсакам казенные письменные принадлежности, — бумага и гусиные перья каждому отдельно в таком количестве, что недостатка в них никогда не ощущалось, а чернила на номер. Впрочем, то и другое, в случае недостатка, можно было брать беспрепятственно во всякое время у комиссара. На этот предмет (говорится в Истории Владимирской семинарии) отпускалось в год около 150 рублей.
Одежда у бурсаков была не показная: в этом отношении они уступали квартирным семинаристам. Нас не приучали к щегольству. Летом парадною, а вместе и домашнею, одеждою для нас служил серый нанковый сюртук, брюки из легкого трико и жилет из такой же материи. Сюртуки шились ниже колен. Суконной пары мы не знали, хотя нас манили обещанием в скором времени одеть нас в суконные сюртуки, заявляя нам, что для этого есть и средства у Правления семинарии. Эти средства составились из экономических сумм. В прежнее время остаточные суммы от содержания семинарии не отсылались в центральное управление, а оставались в семинарии, составляя специальные средства, которыми могло пользоваться Правление семинарии по своему усмотрению, для покрытия каких либо случайных нужд, и вот на эти средства нам хотели сшить суконные пары, как заявлял мне ректор Евфимий, когда я являлся к нему в качестве дежурного старшего. Но я не дождался исполнения этого обещания. Суконные сюртуки и брюки стали шить бурсакам, уже после моего выбытия из семинарии в 1853 году. И я выбыл из семинарии в 1851 г., при преемнике ректора Евфимия.
Зимней одеждой служили для нас овчинные тулупы, крытые серою нанкой. Одежда не показная, и на первых порах по сооружении ее, пока не обносятся овчины, от них несло сильным запахом дубильной кислоты, что давало повод квартирным семинаристам с кислыми гримасами относиться к нашей зимней одежде и посмеиваться над нами. Но при всей своей неказистости, теплые овчинные тулупы нам хорошо служили и были, можно сказать, необходимы для нас. Во Владимире морозы часто бывают свыше 20°. А из бурсы в семинарию нам каждый день приходилось ходить два раза, утром и после обеда, и дорога была не близкая. В легкой одежде, подбитой, пожалуй, и ватою, это путешествие было бы не совсем удобно, и мы были бы более не довольны, если бы вместо тулупов нас одевали в суконные пальто.
При казенной одежде, очень нещеголеватой, некоторые, в дополнение, приобретали свои костюмы более приличные. Бывали у иных суконные сюртуки; иные щеголяли в цветных, даже в белых брюках летом, что вызывало замечание смотрителя бурсы. У иных появлялись шинели. Но таких щеголей было очень мало, — единицы. Ведь в бурсе жила беднота, у которой не было лишней копейки на сооружение себе особого костюма.
В комнатах дозволялось сидеть в шлафроках, если таковые находились у кого. Бухарские халаты попадались у иных бурсаков, и в них в комнатах безвозбранно можно было предстать и перед начальством.
Обувью бурсаки снабжались в достаточном количестве, говорится в Истории Владимирской семинарии со слов А. Ключарева. Давали каждому по две пары сапог и третьи головки. Всей обуви, нам даваемой, мы не изнашивали, и иные из казеннокоштных воспитанников из этой статьи делали выгодную коммерцию, брали у сапожника вместо пары сапог деньгами, иные прямо продавали сапоги, иные вместо сапог заказывали себе калоши. Калош нам не выдавали: кто хотел иметь их, тот должен был покупать их на свои деньги, или входить в особый договор с сапожником, которого Правление подрядило снабжать бурсаков обувью. Мне сшили хорошие кожаные калоши, долго мне служившие, в арестантских ротах за полтинник. Заказ сделан был чрез брата священника богоугодных заведений, который вместе с тем был духовником и живущих в арестантских ротах.
Белья бурсакам не выдавалось. На изготовление белья каждому выдавалось деньгами по три рубля серебром, и все мы сами по этой статье должны были доставлять себе потребное. Отсюда в белье бурсаков было большое разнообразие: каждый дома должен был запасаться бельем; у иных оно было из самотканного и пестрого холста, у других рубахи были ситцевые, а кальсоны коленкоровые. Крахмальных рубашек у нас не было. Если у кого попадались они, то это было исключением. Зато почти у всех были в употреблении коленкоровые манишки. Жилеты шились глухие, закрывающие всю грудь; это потому, что не предполагалось у воспитанников такого белья, которое можно бы было выставлять напоказ. Стирка белья производилась на казенный счет: нанималась для этого прачка, во все время моего пребывания в бурсе неизменно одна и та же. Она очень исправно выполняла свое дело, и потому подряд за нею оставался несколько лет. Мы с нею не имели непосредственных сношений, а сдавали черное белье комиссару, но счету, и от него получали привезенное прачкою вымытое белье. Эта часть держалась в порядке, и воспитанники не могли жаловаться на какие-либо опущения или непорядки в деле стирки белья. Если у кого белье оказывалось не вымытым, то потому, что у иных был скудный запас белья, и они, за неимением лишнего белья, не могли так часто менять его, чтобы отдавать его в каждую стирку.
Стол у бурсаков был простой, однообразный, но сытный. Были в этом отношении некоторые дефекты, которые при нынешней требовательности воспитанников могли бы вызывать проявление неудовольствия. Но во все пребывание мое в бурсе я не помню ни одного не только шумного, но даже глухого протеста против стола, по поводу недоброкачественности или недостаточности пищи, нам даваемой.
Вот как мы продовольствовались. Каждый день у нас обед и ужин, — обед в первом часу пополудни, когда мы возвращались с уроков из семинарии, а ужин в восемь часов вечера, после домашних занятий в номерах, или летом в саду. Разнообразия в кушаньях не было. Каждый день щи, с мясом в скоромные дни, и гречневая каша с маслом. В постные дни щи бывали с снятками, или вместо них картофельная похлебка. В праздники давалось какое-либо дополнение к будничному столу, вроде окрошки или солонины. Над распределением порций и поливанием каши маслом наблюдал дежурный старший, и, по преданию, наследованному от прежних времен, в этом отношении не было равномерности. В столовой все садились по номерам комнат, и в каждом номере был особый старший. Одна миска подавалась на четырех, и там, где сидел номерной старший, и порции давались лучше, и каша обильнее поливалась маслом. Рядовые бурсаки безропотно подчинялись этому обычаю, допускавшему такую несправедливость, и не думали протестовать против него.
Главный недостаток в нашем продовольствии был тот, что нам не давали завтрака. Не давали и булок. А о чае мы не могли и помышлять. За то простого хлеба черного можно было получать, сколько угодно, без всяких ограничений. Обыкновенно утром многие из воспитанников являются в столовую и требуют от хлебника нужных им порций хлеба. Хлебник без отговорок старается удовлетворить требования воспитанников, но не вдруг успевает сделать это. Его торопят нетерпеливые, а он, не прекращая резать хлеб, кричит им: „Пождите. Вас сто человек, а я один". Эти слова „вас сто человек, а я один" каждодневно слышались от него, а мы, идя в столовую за хлебом, знали, что услышим их от него.
Но простым хлебом, вместо завтрака, могли довольствоваться только самые беднейшие из бурсаков, которые ни откуда не могли получать себе никакого вспомоществования. А такие бывали. Но у большинства были, хоть маленькие, средства, получаемые от родных, и на эти вспомоществования от родных они, по мере возможности, восполняли недостатки казенного питания.
Первее всего, к услугам бурсаков являлись крестьянки из пригородного села Красного с молоком. В скоромные дни одни и те же бабы, приобретшие известность у бурсаков и наладившие у них торг, рано утром стояли у ворот бурсы с изрядным количеством молочного товара, привозимого сюда большей частью в стеклянной посуде, в штофах и полуштофах, и весь, привозимый ими товар, мигом раскупался. И дешево мы платили за это молоко: на медный пятак (1 ½ копейки серебром) купленного молока весьма достаточно было для двух особ. Пили это молоко с хлебом, который брали у хлебника, сколько было нужно, и завтрак выходил питательный. Молоко доставлялось очень хорошее.
В постные дни, кто мог, покупал булки, которые тоже, как и молоко, приносили к воротам бурсы. И к молоку иные вместо хлеба покупали булки. Цена булок была две, три копейки.
А. Ключарев сообщает еще, что утром в бурсу являлся сбитенщик с калачами, предлагая за три копейки два стакана сбитня и калач. Но у меня из памяти исчезло это явление сбитенщиков перед воротами бурсы. Я не отрицаю этого. Но я, по крайней мере, никогда не позволял себе этого удовольствия. Вместо чая некоторые (немногие впрочем) пили кофе, простой черный цикорий, который продавался в цилиндрических палочках, обернутых в синюю бумагу, и был очень дешев. Для этого кипятили воду в жестяных или медных чайниках. Пили кофе, иногда с молоком, а иногда без молока, и всегда с угрызением сахара. Эту роскошь и я позволял себе.
Говоря о столе, не могу не упомянуть, в похвалу семинарскому начальству, и эконому, о некоем утешении велием, которое доставлялось нам в иные исключительные дни, — именно, в праздники Рождества Христова и святой Пасхи, когда в бурсе оставалось иной раз человек двенадцать. В эти дни у нас за обедом являлся я гусь, и поросенок, а на Пасху еще и кулич, и красные яйца, и мы продовольствовались ничуть не хуже, чем члены достаточных семейств в духовенстве. А в масленицу нас не оставляли без блинов.
В воскресные и праздничные дни видоизменялся порядок будничной жизни. Накануне праздничных дней не было регулярных вечерних занятий; а все, живущие в бурсе, должны были ходить в церковь на всенощную. В Залыбедской части города была одна только приходская церковь — Воскресенская, стоящая в близком расстоянии от прежнего здания бурсы, и в нее должны были ходить бурсаки. От праздника Воздвижения Честного Креста до Благовещения во всех городских церквах всенощные служились очень рано: звон был во всех церквах в три часа утра; после первого удара в колокол в архиерейском монастыре начинали звонить во всех церквах одновременно. Но для бурсаков в этот период года, когда во всех церквах всенощные отправлялись утром, всенощная в Воскресенской церкви служилась с вечера, в шесть часов, и звона в пей не было. Но знали о том, что в Воскресенской церкви идет под праздник служба с вечера, и потому кроме живущих в бурсе за всенощной, для них служившейся, бывало много молящихся из горожан. Служил всенощную обыкновенно не приходский священник (он должен был отправлять всенощную утром в три часа), а один из преподавателей семинарии, Иван Иванович Извольский, священник Дмитриевского безприходного собора, не отопляемого зимой, в котором с утра службы не было. Вероятно, ему за это полагалась небольшая плата. Очень часто на эту вечернюю всенощную приезжали ректор и инспектор семинарии, жившие в архиерейском Рождественском монастыре. По их распоряжению, во время этой всенощной должны были петь в Воскресенской церкви семинарские певчие, и прекрасное пение их привлекало многих богомольцев на беззвонное вечернее богослужение. Семинарские певчие, по окончании всенощной, не шли по своим квартирам, а направлялись в бурсу, здесь вместе с бурсаками ужинали и здесь же ночевали, располагаясь по разным номерам, где были свободные койки. В три часа утра, когда мы все спали, певчие вставали и, поспешно собравшись, шли в собор к заутрени, где они по договору, с разрешения семинарского начальства, за известную плату пели круглый год в праздничные дни, за исключением вакациального времени. В семинарском хоре моего времени между прочим пел альтом Илья Тихонович Экземплярский, впоследствии Иероним, архиепископ Виленский, а потом Варшавский, в зрелые годы обладавший прекрасным тенором, и во время студенчества в академии и потом по окончании академического курса восхищавший богомольцев церкви Братского монастыря художественным выполнением теноровых партий в концертном пении при богослужении. Я был в словесности или низшем отделении семинарии, когда он, вместе с другими певчими приходил из церкви в бурсу, и спал он обыкновенно в том номере (пятом), в котором я жил в первые два года пребывания в бурсе. Фамилия Экземплярских была певучая. Старший брат Ильи Тихоновича (преосв. Иеронима) Феодор Тихонович был принят в архиерейский хор и пел басом. В свое время и отец их тоже был в архиерейских певчих.
Семинарский хор, во время моего обучения в семинарии, был прекрасный, не уступал архиерейскому хору, хотя архиерейский хор комплектовался главным образом из певчих семинарского хора, переманивая к себе из него лучшие силы, и раз принятые в хор певцы с сильными голосами потом долгое время не выпускались из него: некоторые из них состояли в хоре до глубокой старости. За ними зачислялись священнические места иногда в отдаленных селах; они получали священный сан, но не служили там, где за ними зачислялись места, а только получали оттуда часть доходов, живя во Владимире и состоя в хоре; службу же за них отправляли другие. Такой порядок был во Владимирской епархии, при Преосв. Парфении, который любил певчих, и всегда, при приеме нового певца в хор, сам испытывал его голос.
Первым баритоном-солистом в семинарском хоре моего временя был Дм. Сокольский, отец В. Дм. Сокольского, преподавателя Киевской семинарии. Но силу и славу хора составлял Василий Егорыч Лебедев, обладавший феноменальным басом. Своим могучим голосом он снискал в городе большую популярность, и чтители голосового дара, данного ему природою, при встрече с ним, старались высказать ему свое внимание. Идешь на улице (рассказывал он), попадается ему какой-либо купчик, совершенно ему не знакомый, зовет к себе и угощает. Другой приглашает его в трактир и предлагает ему потребовать для себя, что ему угодно. Женился во Владимире богатый купец. На венчание для пения приглашен был архиерейский хор; а Василия Егорыча отдельно пригласили только для того, чтобы он прочитал апостол, и за чтение апостола заплатили ему, семинаристу, десять рублей. По окончании семинарского курса он был приглашен во Владимирский архиерейский хор, но оттуда он скоро перешел в Москву в Чудовский митрополичий хор, и затем определен был диаконом в Московский Успенский собор, но скончался в молодых годах, кажется, от тифа; по краткости служения своего в сане диакона он не успел воспользоваться вполне тем вниманием и тою славою, какими москвичи награждают голосистых диаконов. Когда он уезжал в Москву, Владимирские купцы на свой счет на тройках проводили его туда, конечно, со всем усердием наперед угостивши его.
Заговорив о певчих, я прервал нить своих воспоминаний о своем житье в бурсе. Продолжаю начатую речь о том, как проводили мы воскресные и праздничные дни. Утро или начало дня ознаменовывалось тем, что мы шли в церковь к литургии. Ученики среднего и низшего отделения, по распоряжению начальства, ходили обыкновенно к ранней литургии, которую в Воскресенской церкви во все время моего пребывания в семинарии служил священник, состоявший в архиерейском хоре, не имевший прихода в городе, а числившийся священником какого-то села. К поздней литургии в ту же Воскресенскую церковь ходили только богословы, ученики высшего отделены, а из низшего и среднего отделения только те, которые принимали участие в пении. На клиросе цели бурсаки, хотя правильного формального хора из них не составлялось. Отстоявшие раннюю обедню в своей церкви часто не ограничивались этим, а шли к поздней литургии иди в собор, или в церковь архиерейского монастыря, где было более торжественное богослужение и где пели или семинарские, или архиерейские певчие.
За тем день был в полном распоряжении каждого. Каждый делал, что хотел, ни кем и ни чем не стесняемый. Иные ходили гулять в город. Кто имел родных или знакомых, к ним отправлялся. Выход из общежития был свободный и беспрепятственный: в праздники можно было отлучаться без всякого спроса и без всякой записи в книге. Кто оставался в общежитии, те или занимались своим урочным школьным делом, или читали какую-либо стороннюю книгу, попавшуюся им и почему-либо интересную для них. Так как получение сторонних интересных книг соединено было с некоторыми затруднениями, то, если попадется такая книга кому-либо в руки, ее читают зараз целою компанией, то есть, один читает, а человек пять или шесть слушают. Устанет первый чтец, берет книгу и читает другой в той же компании. Помню, так целыми компаниями в мое время с интересом читались романы Дюма и Евгения Сю, и время праздничное для таких занятий было самое благоприятное. — Те, для кого книга не была насущною потребностью, просто отдыхали, не занимаясь ничем серьезным, не утомляя себя без нужды занятиями, требующими какого-либо умственного напряжения. — Летом большинство проводило праздничное время в саду. Здесь, на свежем воздухе, среди густой зелени, было полное раздолье, где с удобством можно было проводить гулящий день. Но физических или гимнастических упражнений, кроме прогулки и разных видов безыскусственного моциона, не было никаких. Немного было любителей игры в шашки. Но карт я ни у кого не видал в руках: никакой картежной игры в мое время у бурсаков не было. Были любители русских песен: такие заливались соловьями в свободное время, и пение их большею частью было очень приятное; с удовольствием можно было слушать таких певцов-любителей. Благодаря совместному жительству сотни молодых людей, у семинаристов, живших в бурсе, был обширный разнообразный песенный репертуар. При совместной жизни содержимое одним легко передавалось другим. Характерная песня, хорошо исполняемая одним, усвоилась другими его сожителями, любившими в благодушии попеть. Чрез это образовалось накопление поэтического песенного материала, который у живущих вместе чуть не делался общим достоянием. Были любимые песни, которые особенно часто и хорошо исполнялись. Но эти любимые песни не держались неизменно, а изменялись с годами: новые песни часто вытесняли старые любимые песни.
Вечер предпраздничного дня заканчивался обычными школьными занятиями, какие полагались и в будние дни.
Вот какие воспоминания сохранились у меня о жизни во Владимирской бурсе в старые годы, в конце сороковых годов XIX столетия (1846—1851). В них нет ничего тяжелого, удручающего душу».
Владимиpская духовная семинаpия
Улица Луначарского.
Из воспоминаний о Владимирских духовных (приходском и уездном) училищах и семинарии 1818 – 1832 годов
|
