(Вторая из речей, произнесенных в день празднества)
Слава, так шумно встретившая А.С. Пушкина при самом первом появлении его на литературном поприще, в настоящее время утвердилась и возросла до небывалых в России размеров. Московские торжества 1880 года, при открытии памятника Пушкину, и особенно настоящие, всероссийские торжества, по поводу исполнившегося столетнего юбилея со дня его рождения, ясно показывают, как глубоко проникли в общественное сознание уважение и любовь к великому народному поэту. Если о зрелости народа можно судить по его уважению к своим историческим деятелям, то, конечно, эти празднества в честь Пушкина свидетельствуют о великих успехах нашего самопознания. Но если взглянуть на дело с спокойной и беспристрастной точки зрения, то оно представится уже не в столь радужных красках. Нельзя не заметить, что наша критика как ни много говорила о поэзии Пушкина, но существо ее (т. е. содержание и значение поэзии), при чтении критических статей, представляется не совсем ясным и определенным. Одна только сторона разъяснена с исчерпывающей полнотой, — сторона художественная или эстетическая. И это совершенно понятно: художественное достоинство произведений Пушкина составляет такой яркий, выдающийся их признак, что, конечно, именно с этой стороны Пушкин прежде всего и мог и должен был быть принят и понят. Но эстетическое изучение не может быть полно уже по самой своей односторонности. Если, благодаря живой прелести стихов Пушкина, они стали действительно знакомы каждому грамотному русскому, то нельзя не спросить, с другой стороны, какое же содержание, какие понятия, стремления и чувства вносят эти стихи в общее сознание? Ограничивая воспитательное значение Пушкина только одной художественной стороной, придем неизбежно к отрицанию всякого другого значения Пушкина, как мы и видели пример в нашей литературе (Писарев). К этому же самое признание Пушкина народным поэтом не позволит ограничиться эстетическим определением, потому что нельзя же художественность счесть отличительным признаком нашей народности. Напротив, самый этот признак народности заставляет предполагать известную сумму идей, свойственных русскому народу и отличающих его от всех других народов.
Подробное рассмотрение содержания поэзии Пушкина вышло бы далеко за пределы настоящей речи, вообще не входит в прямые ее задачи; почему мы ограничимся здесь лишь уяснением того главного мотива поэзии Пушкина, который лежит в основе всех лучших поэтических образов, созданных Пушкиным в пору зрелости его таланта.
Но прежде, чем приступить к решению этой задачи, мы предварительно должны показать, в каком отношении находились создания Пушкина к его личности? Были ли они только игрой его поэтической фантазии, произведениями художественного гения, не выражавшими никаких личных убеждений поэта, как полагала эстетическая критика, или же, напротив того, они были выражением личной жизни поэта, чувств, действительно им пережитых, мыслей, действительно им передуманных? В последнем случае, который мы, конечно, единственно я принимаем, прежде чем перейти к изображению идеалов поэта, нам необходимо рассмотреть, в чем состояла особенность поэтического дарования Пушкина.
«Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами. Она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни». Эти слова Пушкина в высшей мере прилагаются к нему самому. И чтобы понять всю их силу, надо послушать, что говорит сам Пушкин об источниках и действиях своей поэзии. Наперсница волшебной старины, еще качая его детскую колыбель, пленила его юный слух своими напевами, И меж пелен оставила свирель, Которую сама заворожила. В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, В те дни в таинственных долинах Весной, при криках лебединых, - Близь вод, сиявших в тишине, Являться Муза стала мне. С этих пор она сопровождала его во всю жизнь: шла за ним на безумные пиры юности, скакала с ним на коне по скалам Кавказа, водила по берегам Тавриды слушать шум морской, в глуши Молдавии печальной посещала смиренные шатры племен бродящих, в его саду являлась барышней уездной, с ним ходила на светский раут и, наконец, послушная Божию велению, поддерживала его в последние дни его жизни. Не одни воспоминания о вечно сопутствовавшей от колыбели до могилы Музе оставил нам Пушкин; он описал и ее беседы с ним. Вот как он изображает свое творчество: Все волновало нежный ум:
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Какой то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
В гармонии соперник мой
Выл шум лесов, иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой.
Иль ночью моря шум глухой,
Иль шепот речки тихо-струйной.
Или: И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет, и звучит и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем!
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Понятно, что при такой демонической силе поэтического дарования, каждое событие, каждое впечатление, каждое движение чувства неминуемо облекалось у Пушкина в поэтический образ. Тщательные, кропотливые изыскания показали, что у Пушкина, за исключением разве самых первых его опытов, нет стихотворения, нет образа, нет даже отдельной черты в образе, которая не имела бы своего основания в действительности. Итак, мы считаем себя вправе сказать, что поэзия Пушкина имеет несомненное биографическое значение, что в ней он выражал свои действительные помыслы, надежды, стремления, идеалы. Рассмотрим теперь некоторые художественные образы, созданные Пушкиным в период времени с 1821 года. Начнем с поэмы «Кавказский пленник»; эта поэма и последующие за ней: «Братья разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы» и первые главы ром. «Евгений Онегин», написаны Пушкиным в период увлечения его знаменитым английским поэтом Байроном (ум. 1824 г.); поэтому героев этих произведений: Пленника, Разбойников, Гирея, Алеко и Евгения Онегина Пушкин наделил байроническими чертами. Говорить об этих героях мы избавлены от необходимости. В свое время наша критика до пресыщения натолковалась об них, то возвышая их поэтическое достоинство, то с особенной любовью разоблачая их нравственное ничтожество. В конце концов критика остановилась на последнем выводе и нам не оставила уже места для новых замечаний о несостоятельности байронических характеров на русской почве. Мы с своей стороны заметим только, что влияние Байрона на Пушкина было исключительно литературное и нисколько не коснулось его образа мыслей, а тем более его убеждения. Но критика проглядела, что рядом с байроническими героями у Пушкина идет другой ряд фигур, в которых сказываются черты уже совсем не байронические. Оставим в покое Кавказского пленника, с его знанием света и людей, с его верою в идола свободы, с его бурной жизнью, с его грозным страданием, с его увядшим сердцем, — но остановим внимание на Черкешенке. Вот Черкешенка узнает грубый обман Пленника. Он любит другую... О чем же я еще тоскую? О чем уныние мое, спрашивает она? И решает вопрос с поразительной правдой сердца, с высоким нравственным чувством: Ты любил другую? Найди ее, люби ее. Прости! любви благословенья С тобою будут каждый час. «Струистый круг в волнах плеснувших» один скажет нам, чем разрешилось самоотвержение Черкешенки, не устоявшей перед бурею страсти, но с каким возвышенным благородством является эта страсть и как низок перед ее нравственностью чувственный эгоизм Пленника, который спокойно удаляется под охрану казачьих пикетов, принося им в драгоценный подарок свое ничтожество. Невольно является вопрос: разве это черкешенка? Разве восточная женщина, со своим страстным чувственным темпераментом, способна на такое самоотвержение? Нет; настоящая черкешенка той пилой, которою пушкинская черкешенка освободила из неволи Пленника, скорее бы из неудовлетворенного чувства и ужасной восточной ревности погубила его, чем дала бы ему свободу. Не сказать ли скорее, что это настоящая русская женщина, для которой права другого сердца дороже ее собственного сердца? Да; это русская женщина изображена под образом черкешенки. Симпатия Пушкина на стороне черкешенки, а не на стороне байроновского Пленника. После «Кавказского Пленника», по художественным достоинствам, следует поэма «Цыганы». Герой этой поэмы — Алеко; он ищет свободы, но лишь для себя одного; он представитель необузданного эгоизма страстей, он жесток и беспощаден. Старик цыган, отец Земфиры, прямо противоположен Алеко по своим чувствам и убеждениям; это человек спокойный, просто и благодушно относящийся к жизни. Его устами Пушкин осуждает эгоизм и жестокость Алеко: Оставь нас, гордый человек, говорит Цыган после совершения последним кровавой расправы над его дочерью! Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов;
Но жить с убийцей не хотим,
Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли.
Старик добр и кроток, незлобив и великодушен. Он отрекается от злобного гордеца Алеко, но в сердце его нет злобы против убийцы дочери, — он говорит ему: Прости, да будет мир с тобою!
Алеко создан под влиянием Байрона, но под каким же влиянием создан старик — цыган? Уж конечно не в бессарабских степях и не в таборах встретил его Пушкин. Очевидно, такого цыгана в действительности не существует, да и идеал то это не цыганский. Но в том то и дело, что это идеал пушкинский, и что он, как черкешенка, есть создание нравственной природы самого Пушкина.
Между Пленником и Цыганами были созданы «Братья Разбойники» и «Бахчисарайский фонтан». Братья Разбойники — отрывок. В высшей степени поучительно, что в нем есть два стиха, так сказать, параллельных с «Цыганами». Изображая душевное состояние своего героя в цыганской жизни, Пушкин говорит о его прежних страстях: Давно ль, на долго ль присмирели?
Они проснутся: погоди!
А Братьев Разбойников он заключает стихами: В их сердце дремлет совесть:
Она проснется в черный день.
Итак, кто же должен проснуться, — страсти или совесть? За кем обязательно нравственное торжество, — за произволом ли страстей или за законом нравственности? Очевидно, Пушкин дошел до той минуты, когда этот вопрос, уже назревший в образе черкешенки и старика цыгана, стал перед ним во всей прямоте и ясности. Если ответ не виден уже и теперь, то последующие произведения нам дадут ответ. Рядом идет «Бахчисарайский фонтан», перед нами гарем крымского владыки, где уже нет никакого закона, кроме закона чувственных страстей, перед нами Зарема, которая только для страстей рождена. И что же? Все бешенство страстей останавливается, разбивается и никнет перед одним уединенным уголком. Там день и ночь горит лампада
перед ликом Девы Пресвятой;
Души тоскующей отрада;
Там упованье в тишине
С смиренной верой обитает...
И между тем как все вокруг
В безумной неге утопает,
Святыню строгую скрывает
Спасенный чудом уголок.
И что именно этот религиозно-нравственный мотив, а не мечтательность Гирея, не бешеное исступление Заремы, составлял душевную правду Пушкина, доказывает непосредственно за сим следующее лирическое и, очевидно, личное отступление. Так сердце, жертва заблуждений,
Среди порочных упоений,
Хранит один святой залог,
Одно божественное чувство.
Вот это божественное чувство, никогда не умиравшее в самом поэте, даже среди «порочных упоений», горело ярким пламенем в сердце несчастной пленницы Гирея, юной прекрасной польской княжны Марии. Томясь в плену, княжна Мария день и ночь возносит усердную молитву перед ликом Девы Пресвятой, — и эта молитва успокаивает ее, вносит «в ее тоскующую душу отраду», дает новые силы для перенесения постигшего ее великого несчастия, а глубокая ее вера в заступничество Пресвятой Девы поддерживает в ней надежду на избавление от горя. Не то происходит в мятежной душе Заремы, не признающей никаких других законов, кроме закона чувственных страстей; и ее постигло большое горе: страстно любимый ею супруг — Гирей, полюбив Марию, к ней совершенно охладел; душою ее всецело овладевает ревность и причиняет ей нестерпимые душевные муки; но, не имея в себе самой такой твердой нравственной опоры, какую имела Мария, она не в состоянии перенести своего несчастия: приходит в отчаяние, а придя в отчаяние, — из ревности убивает Марию, надеясь чрез это убийство возвратить себе утраченную любовь мужа. Но в рассчетах своих Зарема ошиблась: заподозренная в убийстве Марии, она, по повелению своего грозного властелина, зашитая в мешок, была брошена в море. Так трагически закончилась земная жизнь Заремы, благодаря лишь тому, что она, — Зарема, жила только страстию, не управляемою и не сдерживаемою никаким нравственным законом. Таким образом, Пушкин, в «Бахчисарайском фонтане», выше поставленный вопрос решил в том смысле, что восторжествовать должна не страсть, хотя бы даже облагороженная, возвышенная (Черкешенка, Цыган), но божественное чувство, т. е. нравственный закон, ибо только нравственный закон есть единственно-верный руководитель ума и сердца человека, направляющий его к счастливой жизни; страсти же ведут человека к неизбежной гибели. Придя к этой мысли и утвердившись в ней, Пушкин во всей последующей поэтической деятельности развивает в своих художественных образах лишь эту идею; она то и есть основной мотив его поэзии. Мы не будем подробно останавливаться на отрицательных образах Пушкина; но вкратце скажем. В драме «Борис Годунов», в поэме «Полтава» и в нов. «Капитанская дочка» перед нами раскрывается целая буря разнообразных страстей, — честолюбия, мщения, зависти, гордости, любви, сластолюбия и сребролюбия: Борис Годунов, Самозванец и Марина (в др. «Борис Годунов»), Мазепа, Мария, Орлик, Кочубей, его жена, молодой казак и Карл XII (в «Полтаве»), Швабрин, Пугачев и его сообщники (в «Капитанской дочке») — все они крутятся в водовороте страстей, обуреваемые страстями и следуя единственно призыву страстей, они совершают тяжкие преступления, за что и получают достойное их наказание от людей и Бога. Такие лица в потомстве не оставляют никакого следа. Пушкин, рассуждая о героях «Полтавы», спрашивает: Прошло сто лет — и чтож осталось
От сильных грозных сих мужей.
Столь полных волею страстей?
И отвечает так: Их поколенье миновалось —
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
О шведском короле гласят только
Три углубленные в земле
И мхом поросшия ступени в Бендерах;
Мазепа забыт давно и —
Тщетно пришлец унылый
Искал бы гетманской могилы.
Но дочь преступница... преданья
Об ней молчат.
Торжествующим остался один Петр Великий. Обращаясь к нему, Пушкин говорит: — В гражданстве Северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе;
потому что один Петр, повинуясь чувству нравственного долга, умел направлять свои страсти к общему благу, один лишь он, не заботясь о личных интересах, самоотверженно и неустанно служил интересам общественным. Эта величественная идея нравственного долга во всей полноте и красоте выражена Пушкиным в романе «Евгений Онегин» в образе Татьяны. Татьяна самый важный и самый любимый Пушкиным поэтический образ; он говорит о Татьяне и много и охотно, с любовию и сочувствием. Татьяна представляется нам истинно русской женщиной, с богатым запасом нравственных сил, с глубокой и впечатлительной душой и с трезвым, здравым взглядом на жизнь. Достоевский, рассуждая о добродетелях Татьяны, выражается так: «это тип положительный, это тип поразительной красоты, это апофеоза русской женщины. Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины уже не повторялся в нашей художественной литературе, кроме разве образа Лизы в «Дворянском гнезде» «Тургенева». В романе Татьяна стоит неизмеримо выше всех окружающих лиц. Что же ставит ее на такую высоту? Ее спокойное достоинство, основанное именно на непоколебимом нравственном чувстве долга, ее свобода от всякой тревоги и мелочных страстей. Я другому отдана:
Я буду век ему верна.
Эти слова Татьяны подавали повод к бесчисленным и разнообразным комментариям. Но надо взглянуть на них просто и смысл сам собою станет понятен. Да, сердце Татьяны не участвовало в выборе супруга; ей были все жребии равны, ее отдали замуж. Но, раз принявши на себя обязательство, Татьяна свято его сбережет. Она ничьей, ни даже собственных страстей, игрушкою не станет. Личное счастье было когда то возможно, но оно не возвратится, и не все же быть ребенком, надо взглянуть на жизнь открытыми глазами и найти в ней другое содержание поважнее онегинской запоздалой страсти. Татьяна научилась уважать свое нравственное достоинство и в нем нашла замену утраченного счастья. Но за то какое же влияние приобрела она на окружающее общество: К ней дамы подвигались ближе,
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише перед ней
по зале, и всех выше
И нос, и плечи подымал
Вошедший с нею генерал. — В чем же тайна этого величия Татьяны? Один Достоевский подошел к решению этого вопроса, но и он предпочел пройти в другую сторону (О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака — нет, я этого не коснусь.). Татьяна просто уважала святость брачного союза, как уважал ее сам Пушкин, и как он это неоднократно выразил в своих произведениях, чего или не замечали, или не хотели заметить наши критики. Мы приведем два убедительных доказательства. Марья Кирилловна Троекурова против воли повенчена со старым князем Верейским. Дубровский, которого она любила, и который обещал освободить ее от этого брака, но по сцеплению обстоятельств не успел этого сделать, на обратном пути из церкви останавливает карету молодых. «Вы свободны», сказал Дубровский, обращаясь к бедной княжне. — «Нет!», отвечала она: «поздно! Я обвенчана, я жена князя N». — «Что вы говорите», закричал с отчаянием Дубровский: «нет! вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться»... «Я согласилась, я дала клятву», возразила она с твердостью. «Князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним... Я не обманывала, я ждала вас до последней минуты; но теперь, говорю вам, теперь поздно. Пустите нас». Еще убедительнее, если только предыдущий пример может показаться неубедительным, мотив, на котором построена повесть «Метель». Марья Гавриловна любит соседа Владимира, но родители не согласны на их брак. Тогда молодые люди решаются обвенчаться тайно, без согласия родителей. Поднявшаяся метель сбивает с дороги жениха, а между тем проезжий проказник офицер, в темноте и суматохе принятый за жениха, венчается с Марьей Гавриловной. При брачном поцелуе недоразумение обнаруживается, проказник жених исчезает. Владимир отправляется на войну и, раненый в бородинском сражении, умирает. Тайна Марьи Гавриловны никому неизвестна, тем более, что родители ее переселяются в другую губернию. Тем не менее Марья Гавриловна отказывает всем женихам, пока наконец не привлекает к себе ее сочувствия молодой гусарский полковник Бурмин. Но Бурмин, который тоже чувствует привязанность к Марье Гавриловне, упорно избегает предложения. Наконец, настает минута решительного объяснения. Оказывается, что Бурмин женат, или вернее, что он-то именно и женат на Марье Гавриловне. Допустим, что повесть имеет характер анекдотический, но могла ли бы она и появиться, если бы ей не предшествовала мысль, что брак, даже такой странный и случайный, все-таки свят и обязателен. Пределы нашей речи не позволяют более распространяться об идеалах Пушкина; думается, что и рассмотренные произведения достаточно ясно свидетельствуют о высоконравственном воспитательном значении его поэзии. Обратимся теперь к важнейшей стороне пушкинских воззрений, — к его религиозным убеждениям. Г. Анненков говорит, что религиозное направление начинает проявляться у Пушкина особенно с 1833 года. Но мы скажем, что с этого времени пришла очередь этому настроению проявиться в литературной деятельности Пушкина, а не в нем самом. Что глубже лежало, то позже и всплыло. Напротив, следы религиозных интересов мы найдем неизмеримо раньше. Мы положительно знаем, что еще в Одессе и Кишиневе Пушкин читал Библию (ему было 21 год) и что это чтение было ему по сердцу. Воспользуемся свидетельством Мицкевича, относящимся к эпохе вслед за созданием «Бориса Годунова». «В его разговорах, которые становились все более и более серьезными, нередко слышались зачатки его будущих творений. Он любил рассуждать о высоких религиозных и общественных вопросах, о которых и не снилось его соотечественникам. Проживая в селе Михайловском (1824 — 1826 гг.), Пушкин каждую субботу посещал настоятеля Свято-Горского монастыря (В Свято-Горском монастыре находится фамильная усыпальница Ганнибалов в Пушкиных; здесь же погребен и А.С. Пушкин.), старца Иону, славившегося святостью жизни и христианской мудростью; с ним наш великий поэт беседовал о предметах веры и мудрые речи старца были целительным бальзамом для исстрадавшейся души Пушкина. В Михайловском у Пушкина были Четьи-Минеи. В 1829 г. Пушкин возвратился с Кавказа и вот какие мысли привез оттуда. «Что делать с черкесами», спрашивает Пушкин? «Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия, но об этом средстве Россия доныне и не подумала. Терпимость вещь сама по себе хорошая, но разве апостольство с ней не совместно? Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и ни кто еще из нас и не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братиям, лишенным до ныне света истинного. Так ли исполняем мы долг христианства? Кто из нас муж веры и смирения уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Азии, Америки и Африки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи; но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака, или странствующего семейства диких, или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть. Кажется для нашей холодной лености легче, взамен живого слова, посылать немые книги людям, не знающим грамоты, чем подвергаться трудам и опасностям по примеру древних апостолов... Кавказ ожидает христианских миссионеров. Эти мысли не замедлили найти и поэтический отголосок: их плодом осталась недоконченная поэма «Галуб». Сама по себе поэма еще не говорит о той мысли, которой она должна была служить выражением; но сохранились две программы, из которых видно, что Пушкин хотел в ней развить мысль, выраженную раньше. Поэма осталась недоконченной, потому что действительность не давала потребных материалов. Идея поэмы однако ж ясна — гибель первого последователя новых идей.
В тридцатых годах является целый ряд религиозных стихотворений, полных библейских образов и проникнутых библейским характером. Укажем наилучшие из них. В 30-м году Пушкин пишет митрополиту Филарету: В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
II силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
Приведем два стихотворения, относящиеся к 36 году: Как с древа сорвался предатель ученик,
Лукавый прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной,
И бросил труп в гортань гиены гладной...
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага,
И шумно понесли к проклятому владыке.
И сатана, привстав, с веселием на лике,
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.
И другое, написанное ровно за полгода до смерти, «Молитва». Отцы, пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста —
И падшего свежит неведомою силой:
«Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей;
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат твой от меня не примет осужденья;
И дух смирения, терпения, любви,
И целомудрия мне в сердце оживи.
Друзья Пушкина свидетельствуют, что в последнее время он находил неистощимое наслаждение в чтении Евангелия, и многие молитвы, казавшиеся ему наиболее исполненными высокой поэзии, заучивал наизусть. О Евангелии имеется печатный отзыв Пушкина: «Есть книга», говорит он, «коей каждое слово истолковано, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народа; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, — и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром, или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению, и погружаемся духом в ее божественное красноречие».
Черновые тетради Пушкина наполнены выписками из Четьи-Минеи и Пролога. В 35 году советом и делом помогает своему товарищу князю Эристову в составлении исторического словаря святых, прославленных в Российской церкви, делает о нем, по выходе в свет, печатный отзыв; наконец, сам перелагает на простой язык повествование Пролога о житии преподобного Саввы игумена. Записка эта сохраняется в его бумагах под следующим заглавием: «декабря 3, преставление преподобного отца нашего Саввы, игумена святыя обители Пресвятой Богородицы, что на Сторожех, новаго чудотворца (из Пролога)».
Как преданный сын православной церкви, Пушкин относился и к православному духовенству с большим уважением и всегда ценил исторические заслуги духовенства, особенно черного, на пользу народного просвещения; всегда понимал, что основой нашей народности служит православная вера наша. В своих записках об этих предметах он так выражается: «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер... В России влияние духовенства было благотворно; мы обязаны монахам нашей историей и просвещением».
В заключение скажем, что Пушкин умер не только в цвете лет, не только в полной силе таланта, но можно смело сказать, он умер, только приготовляясь к еще высшим созданиям, в которых во всей полноте и ясности выразились бы его идеалы, но и оставшиеся после него создания так глубоки и возвышенны по своим мыслям и чувствам, что «слух об нем прошел по всей Руси великой, и назовет его всяк сущий в ней язык: и гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». Русский народ найдет и всегда будет находить в поэзии Пушкина свободное выражение своих лучших дум и чаяний; не даром свой «неподкупный голос» он назвал «эхом русского народа». В. Березин. (Владимирские Епархиальные Ведомости. Отдел неофициальный. № 15-й. 1899 г.).
Владимирская духовная семинария Пятидесятилетие со дня смерти А.С. Пушкина (1887 год) Парк им. Пушкина во Владимире. Памятники Пушкину в гор. Владимире
