Коваленко Владимир Семенович родился 19 ноября 1941 г. в семье русских переселенцев, в основанном на узбекской земле в селении «Посёлок» (пос. Избаскент Андижанской области Узбекской СССР). Детские и школьные годы прошли в Средней Азии.
Какое-то время был томским студентом, осваивал профессию токаря, работал каменщиком на уральской стройке, в районной газете, служил в Забайкалье. Окончил Московский Государственный университет (1969). С 1969 г. старший научный сотрудник в отделе физических исследований ВНИИ синтеза минерального сырья в г. Александрове (Всероссийский научно-исследовательский институт синтеза минерального сырья). Имел 7 авторских свидетельств.
На вопрос одного из слушателей о том, какое время, прошлое или настоящее, ближе поэту, Владимир Семенович ответил так: «Это совершенно неважно для меня. Главное - в любое время оставаться человеком». И, слушая его стихи, понимаешь, что человек это очень хороший. Коваленко в сборнике «Час души» сравнивает книгу с человеческой судьбой. Бывают люди, которых в мгновенье читаешь от корки до корки. Бывают те, кого не хочется даже пролистать. А бывают такие, которые хочется читать снова и снова, которые с течением жизни пополняют свою книгу новыми главами. Наверное, благодаря этим людям так интересно жить.
На вопрос о том, не жалел ли он, что в качестве профессии выбрал науку, а не литературу? — Никогда! Я люблю свою профессию и смею думать, что в узком мире ученых-кристаллографов пользуюсь определенным авторитетом. Что же касается статуса «профессионального поэта», никогда не стремился к его получению. Еще в 1970-х друзья-литераторы предлагали помощь при вступлении в Союз писателей (тогда это было не так просто, как сейчас, и придавало «вес»). Но, понимаете, в определенных кругах членство в официальном творческом союзе считалось едва ли не неприличным. Как обмолвился А. Вознесенский, «2717 поэтов нашей федерации стихи напишут за меня». Быть «2718-м» не хотелось. Старался во всех обстоятельствах оставаться собой, а стихи писать не в угоду чему-то или кому-то, а исключительно «для души». Тогда нет нужды их «проталкивать», что-то «пробивать». — Как написал по этому поводу Булгаков, «у Достоевского не было удостоверения, и всё же он был писателем». Один из организаторов Цветаевских праздников поэзии (с 1980 г.) и музея М.И. и А.И. Цветаевых (1991) в г. Александрове. На вопрос, как увлекся литературой и, в частности, поэзией Марины Цветаевой ответил так: — Ну, поэзия меня интересовала с того возраста, когда каждый второй юноша пробует писать стихи. Наверное, природа наделила меня некоторыми литературными способностями, а главное — чувством восторга перед красотой и богатством русского языка. Большую роль в моем становлении сыграла литературная студия, существовавшая в МГУ. Именно там я познакомился со стихами Цветаевой, понял, что это — великий поэт. С того времени стал собирать всё, что имело отношение к Марине Ивановне: книги, фотографии, свидетельства современников, афиши поэтических вечеров, в которых она принимала участие, копии прижизненных изданий. Со временем образовался настоящий цветаевский архив, который я при создании Музея сестер Цветаевых в Александрове передал ему. В основе творчества Коваленко В.С. лежат не столько литературные, сколько жизненные впечатления. Это видно по книгам: стихи о речке Ингоде, что течет где-то под Читой, о Заполярье, русских деревнях, родной вам Среднеазиатской земле, о Владимире, и, конечно, Александрове... — Я благодарен судьбе за разнообразие жизненных впечатлений, - говорит поэт. - Что касается литераторов, мне посчастливилось общаться с Вениамином Кавериным, Александром Солженицыным, Фазилем Искандером, Анастасией Цветаевой, Анной Саакянц. С последними двумя свели Цветаевские праздники. Со студенчества, интересуясь творчеством Марины Цветаевой, я, поселившись в интереснейшем древнем городе, не мог пройти мимо фактов, связывающих Александров и семью Цветаевых. Связь оказалась прямая: в годы Первой мировой войны в Александрове жила Анастасия Ивановна Цветаева с мужем и сыновьями. Сюда к ней приезжала сестра. К счастью, сохранился дом, где проживала Анастасия Цветаева (ему более 140 лет). Сейчас в нем располагается Александровский литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых, а в свое время пришлось спасать дом от сноса, доказывая его историческую и культурную ценность. Но уже за десятилетие до официального открытия музея, в начале восьмидесятых, я с группой энтузиастов организовал первый Цветаевский праздник. Теперь эта традиция прижилась не только во многих городах России, связанных с биографией Марины Ивановны, но и в других странах. Начало таким праздникам и Цветаевским кострам было положено именно в Александрове. Во время подготовки к ним я и познакомился с Анастасией Цветаевой и «главным цветаеведом» — Анной Саакянц. При создании музея неоценимую услугу оказали беседы с Анастасией Ивановной, обладавшей исключительной памятью. Из-за преклонного возраста она не могла посетить дом в Александрове, но с ее слов мы постарались воссоздать дореволюционную обстановку. О встречах с Анастасией Цветаевой я написал в своей книге «Люди мои добрые». Под эгидой нашего музея ежегодно проходит Фестиваль камерной музыки, над которым шествует Большой театр. Лауреат областной премии в области литературы и искусства (1994).
Почетный гражданин г. Александрова (2005). Поэт подарил благодарным слушателям несколько своих замечательных стихов: «Искания», «Преображение», «Женщина по городу идет», «Укоризна», «Уходят года»... Жизненность тем и удивительно талантливая простота изложения делают эти стихотворения близкими и понятными абсолютно всем. Автор поэтических книг: «Были мы солдатами» (1976 г.), «Россиянин» (1995 г.), «Добрая память» (1995 г.), «Свет вечерний» (2000 г.), «Час души» (2002 г.), «Страна любви» (2011 г.) и автобиографической прозы: «Люди мои добрые» (2006 г.). Книгу стихов «Страна любви», Коваленко сам назвал итоговой. В.С. Коваленко в последнее время почти не писал новых стихов («жизнь уже все сочинила»). Его основные работы в последние годы жизни - это очерки и мемуары. Один из автобиографических очерков - «Пуще неволи». Это рассказ о пятнадцатилетнем пареньке Вовке, который летом 1956 года захотел стать взрослее и самостоятельнее, поступить учиться и уехать из родного города. У Владимира Семеновича была удивительная черта - он так просто и непринужденно общался со своими слушателями, словно все они - его давние друзья, которым можно доверить самое дорогое и сокровенное. А самое дорогое для поэта - его стихи, и он так душевно и трепетно читал их, словно отдавал каждому из нас частичку своей души. Ежегодно накануне своего дня рождения 19 ноября Владимир Семёнович устраивал поэтический вечер в камерном зале цветаевского музея. Обычно он читал свои стихи, но на последнем вечере все первое отделение он читал стихи своих любимых поэтов, тех, кто его «сделал».
Умер 14 июня 2016 года. Владимир Семёнович почувствовал себя плохо, присел — и через десять минут его не стало. Обширный инфаркт. «Трещина мира проходит через сердце поэта», сердце чаще всего и не выдерживает. Он и в стихах не раз проговаривался о том, что у него больное сердце, но планов было на много лет вперед: издать автобиографическую прозу и новые стихи, отредактировать очередной выпуск альманаха «Александровская Слобода», выдать замуж внучку и узреть правнуков… На гражданской панихиде, которая прошла в зале камерной музыки 17 июня, все говорили о Владимире Семёновиче исключительно тепло. Не только как о поэте, авторе пяти поэтических книг и книги воспоминаний «Люди мои добрые!», и об ученом, у которого семь авторских свидетельств и несметное количество публикаций. А еще как о прекрасном семьянине (пять месяцев оставалось до золотой свадьбы), друге, наставнике, соседе по даче. Он оставил о себе добрую память. Кстати, слово «добрый» встречается в его стихах чаще других. Так он смотрел на мир — с доброй улыбкой.
Произведения В.С. Коваленко: - Свет вечерний. Стихи и поэмы - Владимир: Золотые ворота, 2000.- 76 с. - Добрая память: Стихотворения - Александров, лит. худ. музей М.И. Цветаевой, 1995 г.- 127 с. - Люди добрые!: Воспоминания,- Владимир: Транзит-Икс, 2006.- 270 с. - Россиянин.- Александров: Лит. худ. музей М.И. Цветаевой, 1995.- 102 с. - Час души: Избранная лирика 1960-2001.- Владимир: Транзит Икс, 2002,- 241с. - Человек осуществленный - Александров, 1995. - Страна любви. Стихотворения и поэмы – Владимир - 2011- 414 с. - Коваленко В.С. - В кн: Александровская Слобода. Историко-литературное художественное издание - Александров: Литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых.- 1998. - с. 151. - Жить хочется вечно / В. Соболев. Были мы солдатами / В. Коваленко. Солнечные грани / А. Васильев. - Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1976. - 80 с. - Содерж.: Коваленко В. Умирали бойцы...»; «Желтеют фотографии в альбомах...»: стихотворения. - Произведения Коваленко на сайте Стихи.Ру
Литература о жизни и творчестве В.С. Коваленкоя: - «....Пока нам что-то интересно в мире» Александровскому поэту В.С. Коваленко - 60 лет - Голос труда.- 2001.- 17 ноября. - Вдовин Сергей Поэт земного круга // Все для вас - Александров - 2012 - 2 мая - с. 5 - Гоник Э. Час души. Творческая встреча. - Александровский Голос труда.- 2008.-26 ноября. Грекова С. Полет души Владимира Коваленко (О литературном вечере, посвященном Владимиру Коваленко). //Деловой Александров - 2002 - 23октября - с. 14 - Калашникова Э. Великое дело - традиция //Александровский Голос труда. - 2010.- 1 дек. (N 48) - Кипренко Галина Сорок лет с читателями. Творческий вечер поэта В. Коваленко - Уездный город. -2008. - Матвеева А. Сопереживая с поэтом (о поэзии В. Коваленко). - Голос труда.- 2000.- 8 июня - с. 2. - Он выращивает кристаллы и пишет стихи // Голос труда - 2003 - 11 ноября - с. 3. - Турков Осиливший дорогу: Поэту Коваленко - 60 лет. - Владимирские ведомости.- 2001 .- 20 июня. - Волкова Н.А. Коваленко Владимир Семенович / Н.А. Волкова // Владимирская энциклопедия: биобиблиогр. словарь: А - Я / гл. ред. С.П. Гордеев. - Владимир, 2002. - с. 221.
***
Жизнь
Радость моя или грусть,
Счастье моё и печаль –
Я выяснять не берусь
Это начало начал.
Всё на свой лад соверша,
Всё оплативши сполна,
Жизнь уже тем хороша,
Что существует она.
Даже замшелые пни
Жить бесконечно хотят.
Медленно тянутся дни,
Годы летят и летят.
Скачет в казачьем седле
Время крутых перемен –
Плоть пригибает к земле,
Дух поднимает с колен.
Может, затем, чтобы я
Помнил, что было и есть,
Бог уберёг от вранья,
Спас мою душу и честь.
1996
Духов День Венки ржавеют, словно гвозди,
Пронумерованы места...
На этом горестном погосте
Вдвойне постыдна теснота.
С душевной болью и сердечной
Стою здесь, слёзы не тая,
Где упокоилась навечно
Святая женщина моя.
Войны безжалостной солдатка,
Каких в России пруд пруди,
Текла вся жизнь твоя не сладко,
Не гладко шли твои пути.
Детей спасала и растила,
Когда с утра и дотемна
Пахала, сеяла, тащила –
Кругом одна,
Кругом одна.
Век обижал тебя безмерно,
Но ты терпела и несла...
Я тоже грешен был, наверно,
Хоть видит Бог, что не со зла.
Прости же, мама, что ночами
Ты часто плакала без слёз.
Прости мне, мама, все печали,
Какие я тебе принёс.
Прости за то, что не наполнил
Своим теплом твой день большой,
Что лишь теперь немного понял,
Как изболелась ты душой.
И с тем суди
Без всяких скидок!
Стою с повинной головой
Среди крестов и пирамидок,
Где обрела ты свой покой.
1998
Смирение Над золотым колошением ржи
Птаха купается в небе.
Сколько же мне довелось пережить,
Где я и кем только не был?
Сам доложу я небесным кругам,
Как создавалась та повесть,
Где ничего не прилипло к рукам,
А диктовала мне совесть.
Скоро рассеется сладкий туман
Праздников сердца и будней...
Жизнь дописала до точки роман,
Но продолжение –
Будет!
2003
Родина моя За спиной дождя
Пустота полей.
Душу бередят
Крики журавлей.
Где-то и зимой
Сытно и тепло.
Но и надо мной –
Доброе крыло.
Отчие края
Знать мне наизусть!
Родина моя,
Вековая Русь,
Напои меня
Ключевой водой,
А к исходу дня
Ею же омой.
Отлетит душа
В горние места,
Тем и хороша,
Что чистым-чиста.
Не поганил я
Радость или грусть:
Родина моя –
Золотая Русь!
2003
Россия Россия, родина Россия,
Своей немереной верстой
Бываешь чёрной ты и синей,
Бываешь красно-золотой.
Твои колдобины и ямы,
И подноготные полей
Укрыты в блоковские ямбы
О тройке треплющихся шлей.
Твоя неяркая нарядность,
Твоя неприбранная даль
И нам – тоскующая радость,
И нам – счастливая печаль.
1976
Здравствуй, город! Здравствуй, город!
Очень многое
Ты напомнишь, не щадя.
Мчалось детство быстроногое
Вот по этим площадям.
Сколько было,
Сколько не было,
Сколько нового теперь…
И за былью, и за небылью
Возвратился я к тебе.
Все сбылось ли, что обещано,
В дали дальние маня?
На твоем асфальте трещинки,
Как морщинки у меня.
Дни и годы в Лету канули,
Дым растаял на ветру.
Здравствуй, город!
Друг мой каменный,
Понимающий мой друг.
1964
Любимой
Любимая! Сто тысяч бурь
Со всех сторон грозили нам.
Но ты была и есть, и будь
Такою же красивою.
Любимая! Когда-нибудь
Сгорит и небо синее.
Но ты была и есть, и будь
Такою же счастливою.
И век не ведай, сколько бед
Ночами караулило.
Ведь приходил всегда рассвет
На праздничные улицы.
Дано и счастье испытать,
И горем жилы порваны.
Мне падать, а тебе взлетать –
Всё пополам, все поровну.
1970
Александров На край родной не наглядеться,
Когда в такой погожий день
От всей души его и сердца
Кипит и пенится сирень.
А возле сада - полисада
От незапамятных годов
Стоит мой город Александров-
Один из многих городов.
Стоит и в солнце, и в ненастье,
Как Божьей правды торжество,
Чтоб находилось наше счастье
На добрых улочках его.
И я с надеждой и любовью
Опять смотрю - не насмотрюсь:
В одном окошке - Подмосковье,
В другом - Владимирская Русь!
1978
Поэтам Ваши небыли и были
Посреди родной земли
Белой грязью обелили,
Чёрной правдой вознесли.
Но прямых или окольных
Не нашла путей хула.
На высоких колокольнях
Вам гудут колокола.
Не пусты у Музы святцы,
Звон малиновый глубок.
Быть поэтом, а не зваться
Таковым какой-то срок,
Это – мало,
Это – много!
Как два берега реки,
Лёгкость пушкинского слога,
Боль цветаевской строки.
1967
Читая Мандельштама Славна же Россия такими!
Коль пасынок века и сын
Своё же библейское имя
По-русски лишь произносил.
Не ел и не жил он досыта,
И знал, что не кончит свой храм,
Что солью крутою посыпят
Ему кровоточие ран.
И что черепаховым гребнем
Причешет его календарь...
А всё-таки верил в свой жребий
И в свой выпрямляющий дар!
И наперекор всем печалям
Он словом своим, однодум,
Не запечатлел – запечатал
Кипящего времени шум.
И пусть в азиатской Равенне
Безвестно положен поэт.
Нам горечь его откровений –
Такой очистительный свет.
1974
Памяти М.И. Цветаевой
1. "Что же мне делать, слепцу и пасынку..."
М. Цветаева. Ныне и присно читать будем наново
В грохоте дня и в полночной тиши
Гордую книгу Марины Ивановны –
Жаркую исповедь гольной души.
Беды и радости, счастье и горести,
Время надежд и сомнений пора
Стали поэту пылающим хворостом
Всеочищающего костра.
Гончими псами несутся по следу
Милости дня и удары судьбы...
Всё испытав, исстрадав и изведав,
Что же ей делать?
– Конечно же, БЫТЬ!
2. "Чёрная, потом пропахшая выть..."
С. Есенин.
Немилосердна земная дорога,
Потом и кровью политая выть.
Что же заставило Господа Бога
В женском обличье
Поэта явить?
Видно, весомые были причины
Так непреложно спросить у веков:
– Вы почему не стыдитесь,
Мужчины,
Сонмов своих бесхребетных стихов?
1984
Исповедь
Ну, куда же сердце мое рвётся,
Теплый и доверчивый зверёк?
Я уже не стану полководцем –
Слава Богу! Спас и уберёг...
Как в болоте, утопал я в быте,
Совершал ошибки и грехи.
Люди мои добрые, простите,
Что пытался вырваться в стихи.
Просто я не верил кривотолкам
И помочь всем страждущим спешил.
Просто, кроме совести и долга,
Нету в моей армии старшин.
1976
Старые друзья
Старые друзья,
Сколько зим и лет
Вместе с вами я
Вижу белый свет?
Ветерок в степях
Волновал ковыль –
На моих висках
Оседала пыль.
Старые друзья,
Сколько лет и зим,
Над землёй скользя,
Обратилось в дым,
Обратилось в прах?..
От хулы, хвалы,
От вчерашних правд –
Только горсть золы.
Всё сгорит в огне,
Всё уйдёт, как тень...
Но известно мне,
Что над пеплом тем
Шелестит ковыль,
Серебро струя,
И стоите вы –
Старые друзья.
1980
По-честному
Владимир Семенович Коваленко
Два или три десятка щитовых домиков Посёлка в знойном закоулке Средней Азии появились из России, но почему-то назывались «финскими». Возник Посёлок в тридцатых годах на пустующих байских землях, когда приехали семьи переселенцев из оголодавшей российской глубинки, чтоб организовать образцово-показательный хлопководческий совхоз. Однако, хлопкоробов из россиян никак не получалось, и пришлось им слепить на краю Посёлка длинную глинобитную конюшню и небольшой коровник. Мужики стали растить лошадей для доблестной Красной кавалерии, а бабы, потихоньку привыкая к несусветной жарище, доили коров, помогали заготавливать корма, копошились на приусадебных грядках, рожали и воспитывали детишек.
Жизнь постепенно налаживалась и приобретала какой-то смысл, пока не разразилась великая война. Уже к осени 1941 года мужиков Посёлка вместе с лошадьми отправили на фронт. Плоская крыша опустевшей конюшни первой же военной зимой сгорела в печках, от бескормицы начали падать коровы и оставшиеся в хозяйстве клячи. Посуровевшие и разом постаревшие солдатки с утра до ночи горбились на совхозных работах и в своих огородиках, с надеждой и страхом высматривали издали почтальоншу, дважды в месяц приходившую в Посёлок с соседней железнодорожной станции.
Почтальонша сама проводила кормильца на фронт, едва ли не первой получила так называемую «похоронку» и всякий раз выла вместе с поселковыми бабами, доставив кому-то такую же горестную бумагу. К исходу 1944 года чёрное горе поселилось, чуть ли не в каждом доме Посёлка. А в следующем январе обрушилось оно и на самую красивую молодуху – бездетную Настю, вышедшую замуж за чубатого красавца Павла накануне войны. Двое суток билась Настя в истерике, на третий день соседки отвезли её на подводе в станционную больничку. В очередной приход почтальонши узнали бабы, что убитая горем молодуха почему-то ушла ночью из палаты и попала на станции под маневровый паровозик. Без лишнего шума похоронили её путейцы, а на дверях окончательно осиротевшего дома появился замок.
Той же весной похоронили бабы полуслепого и почти глухого деда Тимоху, и осталось в Посёлке всего два «мужика» - забрызганный веснушками огненно-рыжий Шурка и белоголовый щупленький Лодька. Остальные были тётками и более старшими девчонками, уже ходившими за четыре версты в станционную школу. Предоставленные самим себе, мальчишки днями напролёт «воевали с фашистами» в развалинах конюшни.
В погожем апреле они так увлеклись сражением с осиным гнездом, что не сразу заметили, как по Посёлку шкандыбает на костылях странный солдат в расстёгнутой шинели и зимней шапке-ушанке. Картина в почти по-летнему жаркий день была настолько удивительной, что приятели, отмахиваясь от рассерженных ос, помчались вдогонку. А солдат присел на крылечке запертого дома, где его тут же окружило сколько-то ахающих, плачущих и причитающих тёток.
Протиснувшийся между ними Лодька споткнулся о приставленные к крылечку костыли, уронил их и замер от испуга. «А ты, малец, чей?» - повернулся к нему солдат. Разглядел Лодька сплошной розово-красный рубец на правой половине солдатского лица и просто оцепенел. Пояснили служивому тётки, что это Гранин поскрёбыш, родившийся вскоре после ухода Сеньки на фронт. «Большой уже вымахал!» - попытался улыбнуться Лодьке солдат. И вдруг затрясся всем телом, закрылся руками, замычал в зверином отчаянии. Загалдели и засуетились вокруг него тётки, а Лодька убежал домой, мало что понимая в происходящем.
Вечером мать пояснила ему, что вернулся в Посёлок тот самый Павел, чья Настя получила похоронку и с горя бросилась под поезд. Оказывается, воевал он танкистом, и еще в декабре его танк был подбит. Тяжело контуженный израненный Павел сумел-таки выбраться из горящего танка, отползти в сторону и загасить одежду снегом. Больше месяца не приходил он в сознание в госпиталях, где доктора отрезали ему часть правой ноги, заштопали раны, залечили ожоги, оформили инвалидность и отпустили домой.
Поселковые бабы, получившие похоронки или сообщенья о без вести пропавших мужьях, немного приободрились после чудесного воскрешения давно оплаканного Павла. С неделю они холили и обихаживали инвалида, вместе с ним убивались о несчастной Насте и помогли ему на совхозной подводе перебраться на станцию. Послевоенным летом в разговорах между собой радовались они, что приютила и пригрела Павла какая-то станционная вдовушка, что мужик понемногу приходит в себя и выправляется.
Снова появился Павел в Посёлке осенью, уже с этой самой вдовушкой. Приехали они на каком-то фургоне, запряжённом парой лошадок, привезли кое-какие продукты и житейские необходимости, стали впервые отоваривать «карточки» солью, спичками, хлопковым маслом, керосином, нитками и прочим. А ещё раздавали они «американскую помощь» в виде сухого молока, яичного порошка, чего-то из обувки или одёжки для детишек. Ежемесячных таких приездов ждали, как праздника, сбегалось к фургону всё население Посёлка. Павел был уже в гражданском плаще и без костылей, опирался на суковатую палку. Из прихваченной булавкой правой его штанины высовывалась култышка деревянного протеза, громко стучавшая при ходьбе.
Впрочем, ходил Павел мало. Подруга помогала ему сойти с колымаги, у задней двери фургона усаживала его на табуретку, ставила перед ним вторую с раскрытой амбарной книгой и карандашом. Сама она ловко управлялась в фургоне, насыпая и взвешивая кульки, отмеряя и заполняя ёмкости жидкостями. Павел тем временем отрезал карточки, что-то записывал в амбарной книге и собирал там подписи получателей.
Вероятно, пара эта приторговывала и на станционной барахолке – кое-что дополнительно привозили они в Посёлок. Но денег в совхозе всю войну не платили, рассчитывались зерном, топливом, овощами и чем придётся. Теперь бабы стали собирать яйца своих несушек, перебирать оставшиеся от мужей вещи и довоенные запасы, чтобы заказать Павлу то стёкла для керосиновых ламп, то ситчику на сарафаны девчонкам, а то и дополнительных сладостей к Пасхе и прочим праздникам. Однажды и Лодькина мать принесла домой кулёчек неведомых прежде карамелек-подушечек, сосать которые было куда слаще и интереснее, чем давно надоевший сушёный урюк.
Но больше у Лодьки таких радостей не случалось, поскольку осенью победного года получила-таки и его мать похоронку на отца четверых её детишек. Почернела от горя Граня, перестала улыбаться Лодьке и выкрикивала свою обиду на судьбу, ругая плоховато учившихся дочек.
А жизнь продолжалась, и наступило лето 1946 года. Шурка и Лодька немного подросли и окрепли, хотя всё ещё катали палочками обручи от рассохшейся кадки. Наверно, появились кое-какие денежки и в совхозной кассе, потому что старшие сёстры мальчишек стали изредка бегать в станционный клуб и пересказывать дома увиденные фильмы. Однажды девчонки даже взяли с собой и Шурку с Лодькой. После легендарного «Чапаева» отчаянно сражались приятели с «беляками», под крики «Ура!» рубили саблями головы лопухов вокруг конюшни.
Шурке уже исполнилось семь лет, в сентябре он должен был пойти в школу, а Лодьке ещё не было и пяти годков. Но старший дружок не шибко задирал младшего, иногда просто терялся перед ним. Потому что Лодька зимой вслед за сёстрами выучился читать, считать и даже писать корявыми буквами разные слова и целые фразы.
Неспешное течение поселковой жизни могло нарушить только что-то удивительное или чрезвычайное, которое рано или поздно неизбежно случается. И вот жарким июльским утром убежали сёстры купаться на большой канал, а не умеющего плавать Лодьку оставили дома. До самого обеда слонялся он по улочке, высматривая огненную голову приятеля. Но того нигде не было, и пришлось Лодьке заглянуть в Шуркин дом. Отогнув занавеску у входных дверей, увидел он, что вся Шуркина семья еще сидит за столом, слушая какого-то большого рыжего дядьку с голым пузом и пушистыми усами. Заметивший дружка Шурка вышел на крылечко и почему-то шёпотом сообщил, что наконец-то вернулся с войны его отец и уже подарил ему настоящую пилотку с настоящей звёздочкой. Неведомо как разнеслась эта весть, и вскоре одна за другой потянулись к Шуркиному дому поселковые бабы.
Целую неделю взбудоражен был Посёлок радостью, что ровно пять лет воевавший Пётр вернулся домой целым и почти невредимым. А больше года не получавшая от него никаких весточек, проплакавшая все глаза Шуркина мать и знать не могла, что из поверженной Германии отборных гвардейцев срочными эшелонами переправили через всю страну на Дальний Восток, малость подучили в новых условиях и бросили на разгром японских милитаристов. Освобождал Пётр Южный Сахалин, а после скорой капитуляции Японии долго добивал самураев на больших и малых островах Курильской гряды. Получил он за это орден и ещё одну медаль, в конце концов демобилизовался и почти месяц добирался из такой дали в родные места.
Заважничавший Шурка как бы не обращал внимания на приятеля, если и выходил он из дома побегать с Лодькой вокруг конюшни, то непременно в натянутой на уши заветной пилотке. Сам Пётр, надевая парадный китель со старшинскими погонами и двумя рядами начищенных орденов и медалей, несколько раз ходил на станцию, а потом пригласил весь Посёлок отметить своё возвращение.
Запомнилось это Лодьке, потому что мать с утра вымыла ему голову, впервые за лето надела на него пёструю рубашонку и заправила её в трусики. Потом нарядила она дочерей в одинаковые светлые сарафанчики, достала из сундука голубенькую довоенную блузку с каким-то бантиком у ворота, сама как бы помолодела и стала выше ростом. Когда они пришли в Шуркин дом, во дворе уже был накрыт поставленный покоем большой стол, вокруг которого на табуретках, лавках и досках сидело множество гостей. Во главе стола возвышался Пётр, возле которого на маленькой скамеечке стояла гармошка.
Безумно вкусно пахло во дворе пловом, пирожками и спелыми дынями. Лодьку с матерью усадили почти рядом с хозяином и Шуркой, который тоже был в рубашке. Потом разлили взрослым какое-то вино, детворе досталось тёплое пенящееся ситро, и начался праздник. Поздравили Петра, помянули погибших и пропавших, выпили за Победу. Сидевшие рядом и напротив тётки подкладывали мальчишкам лакомые кусочки и разные вкусности, так что довольно быстро наелись и напились приятели до отвала. Отвыкшие от хмельного бабы то беспричинно похохатывали, то украдкой вытирали слёзы, пока кто-то не подал хозяину гармошку: «Сыграй, Петро! Успокой душу!..»
Разинув рот, смотрел Лодька, как ловко большие заскорузлые пальцы Петра бегают по маленьким кнопочкам. Пели тётки о неведомой Отраде, удалом Хасбулате и о чём-то ещё. Когда смолкла гармошка, заговорили все сразу, не слушая друг друга. Какая-то гостья вдруг вышла из-за стола, тряхнула головой, заплясала и запела совсем уж озорные частушки. Улыбающийся Пётр подманил к себе пальцем мальчишек и сказал: «Идите-ка, хлопцы, поиграйте где-нибудь, пока тут взрослые веселятся!» Потом погладил Лодьку по голове, достал из кармана расстёгнутого кителя бумажку и сунул её Шурке за пазуху: «Вот вам денежка, ребята, что-нибудь купите себе потом у дяди Павла». И погрозил Шурке пальцем: «Но чтоб по-честному всё было, по-честному!»
Может, и не хотелось дружкам уходить с гулянки, но, прихватив по ломтю сочной дыни, поплелись они на другой край Посёлка. Бегать или играть в войну на переполненные желудки совсем не хотелось, примостились приятели на пороге конюшни, стали разглядывать рисунки и узоры полученной денежки. Грамотный Лодька прочитал Шурке, что это тридцать рублей, которые показались им целым сокровищем. Наверно, много чего можно купить себе у дяди Павла.
Больше всего Шурке хотелось иметь блестящий пугач с пробками, чтобы в своей пилотке быть настоящим командиром. Великодушно предложил он и Лодьке обзавестись пугачом. Но тот уже понимал, что скоро Шурка начнёт ходить в школу, а воевать одному совсем не интересно. Кроме принесённых когда-то матерью подушечек, ничего ему в голову не приходило. В конце концов порешили друзья, что каждый сам распорядится своей долей богатства. Сложили они бумажку пополам, и Шурка более-менее ровно разорвал её надвое.
Через несколько дней приехал в Посёлок заветный фургон. Первым подошёл к Павлу Пётр, уже без кителя и рубашки, но с торчащей из кармана галифе бутылкой. Обнялись мужики, вытерли кулаками повлажневшие глаза, подняли в стаканах фронтовые сто граммов, крякнули и закурили вместо закуски. Потом о чём-то говорили они, покачивая головами и похлопывая друг друга по плечам и спинам. Помощница Павла тем временем отоваривала карточки тёток, которые тут же расходились по своим делам. Последней подала карточки Шуркина мать, уложила полученное в сумку и позвала мужа домой.
Наблюдавшие за всем этим Шурка и Лодька подошли поближе к фургону и остановились. «Иди ты первым!» - шептал Шурка, подталкивая приятеля в спину. «Чего тебе, Лодька?» - пришёл на выручку Павел, пока его подруга наводила порядок в фургоне. «Подушечек…» - еле выдавил из себя покупатель. «Ишь, чего захотел! Так-таки и подавай тебе подушечек!» - улыбался Павел обожжённым лицом. «У меня денежка есть…» - не сдавался Лодька, разжал кулачок и протянул половинку купюры. «Смотри-ка, денежка у него…» - приговаривал Павел, разворачивая скомканную бумажку. – «У мамки, что ли, взял?» - «Да нет! - вступился за товарища Шурка. – Это мой отец дал нам на празднике». - «Вот такую и дал?» - недоверчиво продолжал Павел расспросы. - «Не-е-ет… Он дал большую… Мы её поделили, чтоб по-честному было, - не уступал Шурка и подал свою половинку. – А пугач у тебя есть, дядь Паша?..» - «По-честному, значит, по-честному! Но пугачей у меня, Шурка, не бывает… Эх, ребята-котята! Нельзя рвать денежки, тяжело они достаются людям. Мария! Взвесь-ка хлопцам подушечек на тридцатку!»
Ухватил Шурка покупку, и побежали друзья к привычной конюшне. Не утерпели, конечно, раскрыли по дороге кулёк и запихнули по карамельке за щёки. А уж на месте съели ещё по одной подушечке, остальные честно поделили поровну и с добычей отправились по домам.
Хотелось Лодьке угостить сестёр, но они играли с подружками в ручеёк на другом краю Посёлка. А кулёчек жёг руки, и сунул его Лодька под кастрюльку, подальше от собственных глаз. С облегчением услышал он, что громыхнула пустым ведром вернувшаяся с работы мать. Вошла она в комнату, присела на лавку, устало сложив руки на коленях. Запрятав кулёчек за спину, подошёл к ней Лодька и попросил: «Мама! Закрой глаза и открой рот!» - «Зачем это?» - удивилась мать. - «Ну, пожа-а-алуста!..» - протянул Лодька волшебное слово, о котором прочитал в хрестоматии сестрицы.
Волшебство, конечно, подействовало, мать послушно закрыла глаза, приоткрыла рот, а Лодька сунул туда карамельку. Мать тут же открыла глаза, и он протянул ей кулёчек. «Откуда это у тебя?» - нахмурила она брови. «А нам с Шуркой дядя Петя денежку дал, мы их купили у дяди Паши». - упавшим голосом пояснил Лодька. И вдруг мать тихо заплакала, поглаживая сына по голове и приговаривая: «Сиротинушка ты мой, сиротинушка…» От жалости к ней и себе заревел и Лодька, уткнувшись лицом в мамкины колени. «Ну, полно, сынок, полно… - спохватившись, успокаивала она его. – Давай-ка, займёмся ужином».
И как будто напрочь забыл всё это Лодька, пока становился Вовкой, Володькой, Володей и даже Владимиром Батьковичем. Через тридцать лет с женой и двумя сынишками приехал он в отпуске к матери в небольшой среднеазиатский городок. Всплеснула руками бабушка при виде подросших внуков, на радостях, поди, всплакнула, пока гости приводили себя в порядок, и засуетилась у обеденного стола. А к чаю молодые высыпали в вазу большой пакет самых дорогих и хороших московских конфет, отродясь невиданных в таком захолустье.
Дети с удовольствием пили чай с бабушкиным вареньем, первыми ухватили себе и по конфетке. Улыбающийся Лодька тоже выбрал из вазы конфету и протянул матери: «Попробуй-ка, мама, московские трюфели, пока они не растаяли в такой жарище!» Развернула она трюфель, откусила кусочек, запила его глотком чая и положила остаток обратно на фантик.
Выйдя из-за стола, ребятишки умчались на улицу, невестка занялась посудой, а хозяйка с сыном перешли в более прохладную комнату. Там Лодька с той же улыбкой заметил: «Что-то, мама, не шибко понравилась тебе московская конфета». - «Да какая-то она горьковатая…» - махнула та рукой в ответ. «Ну, мама, это тебе показалось с непривычки к настоящему шоколаду», – примиряюще сказал Лодька. Покачала мать головой: «Нет, сынок! Самую сладкую твою конфетку съела я давным-давно…» И тихо заплакала, уткнувшись лицом в грудь окончательно выросшей своей опоры.
От разом нахлынувших воспоминаний о послевоенном детстве впору было разреветься и сыну. Да, видно, отучили мужика долгие десятилетия от такой роскоши. Он только поглаживал вздрагивающее материнское плечо и успокаивал: «Ну, что ты, мама, что ты? Ведь всё у нас с тобой хорошо и даже замечательно!..»
Январь 2008 г.
Город Александров Владимирское региональное отделение Союза Писателей России
